Изгнание польско-литовских интервентов из Кремля.

В ночь на 21 сентября 1610 г. польские войска тайно, по-воровски, свернув знамёна, спрятав барабаны и даже замотав тряпками конские копыта, вошли в Москву. Справедливости ради надо сказать, что на сей раз свою воинскую честь поляки не запятнали. Бесчестье и позор, клеймо иуд и предателей, заслужили русские. Те, кто призвал поляков и открыл им ворота города.

Обычно ответственность за это гнусное предательство возлагают на некую политико-административную абстракцию. В учебниках так и пишут: «Семибоярщина пригласила польские войска под командованием Станислава Жолкевского нести охрану внутри Москвы». Поимённо тех, кто, собственно, и был Семибоярщиной, перечисляют не всегда.

И совершенно напрасно. Обвинение в предательстве страны и народа слишком тяжёлое, чтобы подводить под него ни в чём не виноватых людей. А таковые, как ни странно, в состав Семибоярщины входили.

Благие намерения

Экспозицию можно передать в двух словах. В России смута. За несколько месяцев до этого наши войска потерпели оглушительное поражение от поляков. Жолкевский во главе внушительного корпуса идёт к Москве с запада.

С юга к Москве подходит Лжедмитрий II, и тоже не с пустыми руками — его войско по-прежнему грозно и способно на решительные действия.

Царь Василий Шуйский ситуацией почти не владеет, власть его призрачна.

Учитывая условия, Семибоярщину можно, при желании, назвать «Комитетом национального спасения». Царь, как не оправдавший надежд, и не способный соорудить хоть какую-то оборону, был смещён и насильно пострижен в монахи. Власть перешла в руки «седмочисленных бояр».

Насильственное пострижение Василия Шуйского (1610 г.). Гравюра П. Иванова. XIX век.

Их помыслы поначалу высоки. Бояре действительно пекутся о благе державы. Хотя бы отчасти. И потому сразу договариваются о самом важном: «Из рода русского, дабы не было никому обид и розни великой, царя не выбирать». Подумав, сходятся на кандидатуре польского королевича Владислава. Опять-таки, никаких претензий — пятнадцатилетнему принцу выдвинули ряд условий. Прежде всего — принятие православия, помощь в разгроме Лжедмитрия, сохранение боярских привилегий и вольностей.

Очень кстати пришёлся исторический прецедент. Бояре отлично знали и помнили летописный сюжет о призвании Рюрика: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет, приди княжить и володеть нами». Некоторые даже вспомнили, что заключение договора с Рюриком тоже пришлось на 21 сентября. Какое многообещающее совпадение! Действительно, стоит лишь призвать варягов, а в данном случае — польского принца, и всё наладится само собой. Казалось, что вернулись времена начала Руси. Восторг и надежда.

Но так только казалось. Впоследствии о том, как именно проводили это решение в жизнь, летописец оставит горькое сообщение: «Не осталось более премудрых старцев, и силы оставили дивных советников». Ещё не было заключено никакого договора с Владиславом, а бояре уже заставляли Москву присягать ему, как новому русскому царю.

Станислав Жолкевский.

  Предатель Романов

Вот тут в Семибоярщине наметился разлад. Наиболее благоразумные, например Иван Воротынский и Андрей Голицын, говорили, что спешить не надо. Что присягнуть успеется. Что нужно сначала обменяться послами и подождать заключения договора. И, главное, что пока этого не произошло, опорой всё-таки должно остаться русское войско.

Другие настаивали, что нужно как раз спешить. Что народ ненадёжен. Что только поляки, эти славные и победоносные воины, могут спасти государство от бунта и разорения. А поляки как раз рядом — так не лучше ли позвать их в Москву прямо сейчас? Фёдор Мстиславский и Иван Романов — вот кто продавливал это предательское решение.

Имя Ивана Романова в контексте предательства звучит крайне редко. Причина проста. Он из «тех самых» Романовых. Родной дядя Михаила Романова — будущего русского царя, родоначальника династии. А царям как-то не с руки быть в родстве с предателями и иудами.

Хотя по большому счёту именно на Романове — изменнике и трусе — лежит главная ответственность. Удивительное дело. Своё прозвище — «Каша» — Иван Никитич получил, в том числе, и за потрясающее косноязычие. Однако оно не помешало ему заразить паническими настроениями всех бояр. И даже самого патриарха Гермогена, который был категорически против ввода польских войск. Всего нескольких слов: «А коли гетман Жолкевский отойдёт от Москвы, то нам, боярам, не останется ничего другого, как бежать вслед за ним для спасения своих голов». И вот уже ворота города открыты. Предательство свершилось.

А то, что это было именно гнусное предательство, подтверждают очевидцы событий: «Получили мы в славном городе Москве многочисленные полки поляков и других иноплеменников. Наши же бояре из страха, а иные ради корысти, вошли в соглашение с ними и повелели выйти из города воинам наших полков, и такой услугой врагам обезопасили себя и дом свой».

Европейские ценности

На излёте перестройки и незадолго до крушения СССР в среде московской либеральной интеллигенции бытовала хлёсткая фраза: «Хорошо бы окружить коммунистов в Кремле парочкой американских дивизий». Желающие увидеть под стенами Кремля американцев отличаются дремучим невежеством и идиотизмом. Иначе обязательно провели бы соответствующие исторические параллели. Такое у нас уже было. И закончилось вполне предсказуемо. Вот краткие извлечения из «Московитской хроники» шведского дипломата Петра Петрея де Ерлезунда. Они отлично показывают, как развиваются события, когда власть опирается на иноземные войска.

Начало радужное: «Жолкевского с сотней человек ввели в крепость, там угощали по-княжески и делали пышные подарки. Поляки вошли в город к москвитянам, торговали друг с другом, разговаривали и гуляли вместе. Великая радость, братство, дружба и согласие были взаимные».

Коготок увяз — всей птичке пропасть. Сотней человек поляки не ограничились: «Благодаря этому поляки с каждым днём удобно пробирались очень удобно в город до тех пор, пока не набралось их до 6000 копейщиков, а также ещё 8000 немецких и иных солдат».

Вот теперь, когда набралась некая критическая масса, начинаются первые звоночки. Оказывается, иностранцы вовсе не такие славные ребята, как представлялось совсем недавно: «Русские жаловались на одного польского дворянина, который в пьяном виде три раза выстрелил в образ Девы Марии, поставленный на городских воротах».

Окончательное отрезвление наступает через пять месяцев: «26 января 1611 г. москвитяне приступили к польскому полководцу Жолкевскому с большими сетованиями. Жаловались, что во время божественной службы поляки смеются и наругаются, позорят и бесчестят их святых, стреляют в них из пистолетов и ружей, бьют и тиранят их братьев, насилуют их жён и дочерей, грабят и делают много иных бесчинств в их домах».

Может быть, москвичи сами виноваты? Может быть, они спровоцировали этих славных и гордых европейских воителей? Вряд ли. Свидетелем тому польский шляхтич Самуил Маскевич, оставивший дневник своего пребывания в России. «Наши ни в чём не знали меры. Они не довольствовались тем, что с ними обходились ласково. Но что кому нравилось, то и брали силой, хоть бы и у помещика жену или дочь».

Польская карта Москвы (1612 г.)       

Окончательное    решение

Дело шло к кровавой разборке. И она состоялась. Но была необычной. Чисто теоретически москвичи, которых было на тот момент более 700 тысяч, даже безоружные, могли бы задавить поляков и европейских наёмников массой. Какое-то время так и происходило. Но русским воткнули в спину нож. И опять сами же русские.

Снова говорит Самуил Маскевич: «В четверток мы принялись жечь город. Мы действовали в сём случае по совету доброжелательных к нам бояр, которые признавали необходимым сжечь Москву до основания. Пламя, раздуваемое ветром, гнало русских».

Его коллега, польский ротмистр Николай Мархоцкий, более конкретен: «Бояре сказали нам: “Хоть весь город сожгите!” Наши выжгли его до основания. Великие и неоценимые потери понесла Москва. Тем из московитов, кто всё же уцелел и сдался, вновь принеся присягу Владиславу, было велено носить особые знаки — препоясаться рушниками».

Идею отделять «нечистых» знаками на одежде впоследствии подхватят нацисты, обязав всех евреев носить жёлтую звезду Давида. Но до этого оставалось ещё 400 с лишним лет. А пока поляки, основательно зачистив город огнём и «замирив» его до состояния кладбища, демонстрировали истинно европейское поведение.

Вот что писал об этом немецкий наёмник Конрад Буссов: «Когда город сгорел, и не было больше опасности от москвитян, поляки только и делали, что искали добычи... Брали только бархат, шёлк, парчу, золото, серебро, драгоценные каменья и жемчуг. В церквах они снимали со святых позолоченные серебряные ризы, ожерелья и вороты, пышно украшенные драгоценными каменьями и жемчугом. На пиво и мёд даже не смотрели, а отдавали предпочтение вину, которого несказанно много было в московитских погребах — французского, венгерского и мальвазии. Кто хотел брать — брал. Из спеси солдаты заряжали свои мушкеты жемчужинами величиною с горошину и с боб и стреляли ими в русских. Проигрывали в карты детей знатных бояр и богатых купцов, а затем силою навсегда отнимали их от отцов...»

  Долг платежом

О том, что бывает с поборниками подобных ценностей, лучше всех рассказал один незначительный человечек по имени Богдан Балыка. Мелкий киевский купец, кое-как научившийся грамоте и сопровождавший поляков к Москве в надежде поживиться около грабителей. Но ему не повезло. Вовремя уйти он не успел — русские довольно скоро оправились, встряхнулись, принялись мстить. И окружили Москву плотным кольцом блокады, исключив любой подвоз продовольствия.

Далее — простодушная, с очаровательным украинским колоритом, речь самого Балыки: «Мышь по золотому куповали, за кошку пан Рачиньский давал 8 золотых, пана Будилова товарищ за пса давал 15 золотых, и того было трудно достать. Голову чоловечую куповали за 3 золотых, за ногу чоловечую, без мяса, только костки, давали 2 золотых. Пан Жуковский за четвёртую часть стегна (ягодицы) чоловечого давал 5 золотых...»

По иронии судьбы именно Богдан Балыка стал свидетелем окончательного позора главы Семибоярщины — Фёдора Мстиславского. Человек, который вершил судьбы государства, который повелевал и отдавал приказы, пал настолько низко, что ему сочувствовал пришлый купчик: «Жолнер Воронеци козак Щербина, впадши в дом Фёдора Ивановича Мстиславского, почали шарпать в поисках живности. Мстиславский стал их упоминати (упрекать, ругать), и таможе ударили его цеглою (кирпичом) у голову, мало же не помер».

Так обычно управляются с бешеными собаками, на которых жалко тратить пулю. Так управилась «заграница» с теми, кто считал, что «она нам поможет».

via