Нарушение принципа
Во всем, что делается в правительстве с образованием, нарушен главный принцип. Он таков: в школе, в  школьных делах понимает ровно один человек — учитель. Тот, кто не ходит в класс — причем не иногда, в качестве свадебного генерала — а каждый день или хоть несколько раз в неделю, тот вообще, по-хорошему, должен бы молчать об этих делах. Молчать и вежливо слушать, что добрый учитель скажет. Но сделано ровно наоборот. Единственным, кто не получил никакого голоса в ходе бесконечной реформы образования, оказался учитель. Собственно, этого достаточно, это приговор.
Лет примерно пятнадцать назад захотелось мне для журнала «Эксперт» поговорить на гуманитарные темы с тогда еще живым академиком Александром Михайловичем Панченко. Звоню ему, он подходит к  телефону, и я представляюсь и говорю: «Скажите, Александр Михайлович, что с нами происходит?» Если вы хотя бы раз видели его по телевизору, то помните его великолепный могучий бас. И вот он говорит мне по  телефону: «Ну что, — своим могучим басом, растягивая слова. — Мы — гибнем». Мне это запомнилось на всю жизнь. Запомнилось в первую очередь потому, что он  оказался прав.
В случае с образованием — мы можем констатировать, что оно погибло. Образование как единая система, на  мой взгляд, находится за точкой невозврата. И  восстановить его, пожалуй, уже нельзя. Если когда- нибудь у кого-нибудь дойдут руки, образование придется делать заново.
Дело в том, что если смотреть на образование — прежде всего школьное — оказывается, что это такая двойственная вещь. Выполняет она две ключевые функции. С одной стороны, образование — это система социализации конкретного индивидуума. Ходит в школу маленький человек. Его там через какие-то шестеренки пропускают, он выходит индивидуумом, социализированным именно в этом обществе — готовым для жизни, дальнейшего продвижения именно в нем.
С другой стороны, система образования — это, конечно, нациеобразующая институция. Знаменитая фраза Бисмарка о том, что битву при Садовой выиграл школьный учитель, об этом и сказана. Без прусской школы не было бы прусской армии, не было бы прусского государства: прусская школа сделала нацию, которая оказалась способна на такие-то деяния. Такой вот штуки, как школа, которая была бы готова воспроизводить нацию, в России больше нет.
Прелести экономии
У меня нет ощущения, что школы не стало случайно. У  меня есть ощущение, что она была сознательно реформирована таким образом, что в итоге оказалась разрушенной. Потому что, когда идет броуновское движение — чисто случайное, что в голову взбредет, то  мы и воротим, — то исходя из простых соображений теории вероятности, должно быть что-то на пользу, а  что-то во вред. Но здесь, в образовательной реформе, если и есть какие-то плюсы, то их надо очень специально искать. И я их, честно говоря, не вижу.
Я бы рад был присоединиться к модным сегодня конспирологам и сказать, что реформа — это заговор мировой буржуазии или еще чей-то. Но самое плохое в  том, что и этого я сказать не могу. Потому что даже и  заговора там не видно. Единственное, что прослеживается в этом бесконечном реформировании (вообще, это совесть надо иметь: более десяти лет непрерывно реформируют; лучше бы уж взяли и убили сразу!) — так вот, единственный замысел, который прослеживается с начала до конца — это замысел экономии.
Правительство рассматривает образование как затратную сферу. Оно не рассматривает образование как сферу производительную, даже больше — как единственную производительную сферу, безусловно необходимую стране — ведь без нее никакие другие производительные сферы не могут существовать. Но для правительства затраты на образование суть всего лишь затраты. Для него это исключительно потеря денег.
Поэтому перед теми орлами, которые завоевали монополию на распоряжение этой сферой, перед нашими дорогими реформаторами образования поставлена была, насколько я понимаю, такая задача: значит, ребята, денег на это образование идет немерено, а на самом деле никому оно так уж особенно и не нужно. Поэтому сделайте, пожалуйста, так, чтобы все было прилично — чтобы было как у людей, чтобы с  современными словами, что вот образование на грани фантастики, по последнему слову науки двадцать первого века — но при этом, чтобы было подешевле.
И они взяли под козырек: «Не вопрос! Сделаем так, что будет и дешево, и двадцать первый век!» Причем, заметьте, что очень важно — под это дело реформаторы получили совсем неплохие деньги. Наше государство, которое не видит особой пользы в образовании, тем не  менее, несколько лет подряд повышало на него ассигнования. Предполагалось примерно следующее: мы вам сейчас даем деньги, и вы на эти деньги, будьте добры, обеспечьте дальнейшую «эффективность». Или, говоря простым бухгалтерским языком, сделайте так, чтобы потом денег на вас шло поменьше. Собственно, именно это и было сделано.
Денег будет поменьше. Траты федерального бюджета на  образование будут уменьшаться с каждым годом довольно быстро — они уже уменьшаются. Нам говорят, это потому, что были приняты перемены в бюджетном кодексе и прочих такого рода законоположениях, которые огромную часть затрат на общее образование переносят на регионы. На бумаге, несомненно, так оно и есть. На бумаге получается, что затраты на  образование федерального центра плюс затраты регионов, плюс все остальное,-то есть то, что тратят на  эти цели бизнес, частные лица, не важно, все вместе, — общие затраты на образование будут расти. Но регионы справедливо замечают, что денег у них нет. Не только на образование — вообще нет. Поэтому уже с этого года, а с  будущего тем более, каждый губернатор будет ежедневно ломать голову над тем, что ему недофинансировать. Строительство дорог? Биржу труда? Ему недофинансировать программу отопления бедных районов, программу газификации или ему недофинансировать образование? Выбор этот смертелен. Ничего нельзя недофинансировать, а денег- то нет. Поэтому когда нам рассказывают, что совокупные затраты на образование будут расти, нам просто врут. Не добросовестно заблуждаются, а именно врут. Потому что реформаторы лучше меня знают, как обстоят дела с финансами в регионах.
Плоскость и герметичность
Почему надо было делать образование дешевле? На мой взгляд, мысль за этим может стоять следующая. Собрались эти люди в своем кругу, посмотрели друг другу в глаза и честно признали: страна деградирует. За  девяностые годы отмерли десятки отраслей промышленности, еще десятки отмирают прямо сейчас. Страна сжимается, хозяйство страны уплощается. Есть исключения, конечно. Но если говорить в целом, то  количество отраслей, подотраслей, ещё живых направлений научных исследований всё время уменьшается. А, значит, уменьшается и количество знаний, необходимое для функционирования этого механизма. И вот эти люди спросили себя: кого же мы  будем обманывать, продолжая из последних сил поддерживать систему, которая обучает основам ядерной физики каждую шпану? Мы зачем это делаем, мы кого надуваем? Тогда ещё не было «арабской весны», но и до  всякого Туниса нетрудно было догадаться, что если готовить прорву излишне хорошо образованных молодых людей, то эти молодые люди, выйдя из учебных заведений, поймут, что заниматься им в  своей стране абсолютно нечем. И тогда они устроят какую-нибудь революцию. «Хотим ли мы этого?», — спросили себя. «Наверное, не хотим». А что надо делать? Раз уплощение страны остановить мы не можем и не умеем, значит, систему образования надо привести в  соответствие с реальностью.
С этой линией мысли можно не соглашаться — я, например, не совсем с ней согласен. Но нельзя отрицать, что в ней есть логика. Но даже если так, все равно, с  образованием можно было обойтись мягче. Можно было сесть и подумать: как на уменьшающиеся средства сделать систему образования, которая будет, тем не  менее, сохранять возможности восстановления? Сохранять возможности восстановления самодостаточности страны. Понятно, что в современном мире полной самодостаточности нет ни у кого. Все друг от друга зависят, все что-то такое друг у друга покупают, друг другу делегируют. Но если страна не сохраняет какого-то куска, в котором она сама себе хозяйка, у нее безнадежное положение. Либо мы сохраняем возможность какие-то куски делать самим, а какие-то
куски в будущем, может быть, присоединить к этому — либо мы деградируем. Причем, если в системе образования деградируем быстрее, чем в других сферах, то всё. Вопрос снят. В ближайшие четыре-пять тысяч лет ничего тут не будет.
Надо было бы созвать умных людей, сесть и придумать что-то менее катастрофическое. Но именно этого и не  произошло. Было сделано прямо обратное. Была создана феноменально герметическая система принятия решений в образовании.
Наверное, даже решения о размещении стратегических ядерных сил принимаются менее секретно, чем все эти годы принимались решения по реформе образования. Каждый раз, когда призывали общественность поучаствовать в обсуждении, это делали исключительно издевательски. Блестящим примером этому является большой закон об образовании, который приняли в  декабре.
С одной стороны, он висел на сайтах, специально подготовленных для обсуждения, для принятия замечаний от граждан. Висел он там чуть не два года — столько не надо, это безумие. Потому что все, кто имел что сказать, сказали за первые же недели. Но как было организовано это обсуждение? Во-первых, сделали так, что люди, оставляя замечания, не имели возможности посмотреть, что уже было сказано. Поэтому не было возможности создать общественное давление в  конкретных точках.
Во-вторых, итоги обсуждения подводили сами авторы законопроекта. Какие они хотели замечания принять, такие и приняли. Какие не хотели — те и опустили. И  главное, возразить было нечего. «Ребята! — могли спросить авторы закона. — Мы же вынесли проект на  всенародное обсуждение? Вынесли. Вы обсуждали? Обсуждали. Чего вы еще хотите?»
В итоге получилось плохо. Действительно, удалось создать все основы для удешевления школы. Но, повторяю, я считаю эту задачу ложной. Мне очень нравится любимая фраза моего постоянного собеседника Евгения Александровича Ямбурга, известного не только в Москве школьного директора: «Сэкономите на школах — разоритесь на тюрьмах». Для меня это очевидно. Для Ямбурга очевидно. Для любого человека на улице это очевидно. Для реформаторов — нет.
Стандарты и гарантии
Итак, создано базовое условие — решено экономить на  школах. Что дальше? По Конституции Российской Федерации всеобщее среднее образование в нашей стране — бесплатное. Но Конституция — это обобщающий документ. В нем не сказано, что конкретно называется средним образованием, бесплатность чего гарантирована. И в результате гигантских усилий в этой самой герметической кабинке, где делается реформа, принимаются новые государственные стандарты школьного образования. И в них, по сути, не сказано ничего.
Говорят они только, что выпускник, допустим, старших классов должен иметь такие-то и такие-то компетенции. Причем, прописаны они с большим запасом. К примеру, выпускнику средней школы после прослушивания курса словесности полагается иметь лингвистическое чутье, редакторские навыки, еще какие-то навыки… Да, таких людей нельзя в редакциях московских журналов найти! А этого якобы требуют от каждого выпускника каждого класса каждой школы. Хитрость тут в том, что требования максимально неконкретны.
Если бы в стандарте было сказано, что выпускник школы, прослушав курс, например, географии, должен знать основные объекты Северного морского пути, уметь объяснять его экономическое, политическое, военное значение — это было бы проверяемо. Но когда стандарт говорит, что человек после курса географии должен уметь географически мыслить — что я смогу проверить? Должен он знать Северный морской путь или не  должен? Не написано. Должен уметь показать его на  карте? Не сказано. Стало совершенно неизвестно — с  того момента, как стандарты приняли — что на самом деле гарантирует государство, гарантируя дитю бесплатное среднее образование? Что хочет, то и  гарантирует. Что даст, за то и спасибо.
Учитель, чиновник и педагогические измерения
Руководство страны говорит: надо повышать статус учителя. Это значит, что надо повышать ему заработную плату. Но основная-то идея — экономить на всем. Значит, что надо сделать? Правильно! Сократить количество учителей.
Сначала происходит простая подтасовка. Вместо того чтобы говорить о величине учительской ставки, говорят о его зарплате. Никто не спрашивает, сколько учителю нужно ставок взять на грудь, чтобы хотя бы штаны носить целые иногда. Ему говорят: будет тебе зарплата как средняя по региону, но уж ты будь добр, уж ты  давай… По «дорожной карте» развития образования, которая опубликована в начале текущего года, — собственно, она опубликована 30 декабря, под елку, а  прочли ее в начале января — прямо написано: насколько будет уменьшаться количество учителей, насколько будет увеличиваться средняя нагрузка на  оставшегося учителя.
Если бы у реформаторов была цель — экономить сегодня, но дать школе шанс восстановиться в будущем, они сохранили бы очаги «живых» школ, где действуют заслуженные педагоги, и не мешали им. Еще князь Кропоткин разумно замечал: люди лучше учреждений. Система образования в Российской Федерации, на мой взгляд, очень нехороша, но в ней по-прежнему очень хороши отдельные люди. И, в принципе, можно было бы им дать шевелиться — что, собственно, и было в  девяностых.
Девяностые годы для образования были, с одной стороны, временем страшным, потому что денег вообще не было. Но с другой стороны — они остались временем, которое многие вспоминают с восторгом, потому что людей не трогали. Да, денег практически не платили, но и не мешали. Педагоги могли делать то, что умели. Многие блестящие до сих пор сохранившиеся школы — они оттуда, из девяностых. Когда людям, у которых загорелись глаза, никто не мешал. Они работали. Они что-то сочиняли. С кем-то советовались. Делали. А теперь этого не получится, потому что очень расплодилась образовательная ветка вертикали власти.
Этих чинуш образовательных очень много. По-моему, уже если не больше, чем самих учителей, то сравнимое количество. И им надо все время доказывать, что они недаром едят свой хлеб. И вот они приходят в школы и  натурально мешают учителям жить. «А вот покажите нам план уроков, который вы разработали в августе». «А почему у вас написано, что на уроке 42 в марте вы  будете говорить о том то, а вы об этом не говорили, а  говорили на уроке 41?». «А не угодно ли вам выйти вон и больше ни в какой школе никогда не работать?»
Это все горькое безумие, но оно объяснимо. Эти чиновники — видимо, часто глядя в зеркало — никому не верят. Никому. А верят они исключительно в то, что сами называют «педагогическими измерениями». Вот недавно было двадцать лет Высшей школы экономики. Это основной идеологический центр всей реформы образования. И в парадном интервью ректор этой школы Ярослав Иванович Кузьминов вторым по  важности достижением возглавляемого им университета назвал развитие этих самых педагогических измерений. Что это такое? На мой взгляд, их суть объясняется очень просто. Педагогические измерения — это искусство судить о качестве образования, не глядя ни на ученика, ни на учителя, а глядя исключительно в бумажки.
Чиновники не верят людям. Ну как это я спрошу у тебя, хорошая ли школа в соседнем квартале? Кто ты такой? Кто я такой? Я себе тоже не верю. Поэтому давайте-ка мы создадим такую кучу бумажек, чтобы по ним о  качестве школы в соседнем квартале можно было бы судить, якобы, бесстрастно и объективно. И эта гора бумаг в школе растет с каждым годом. И уже давно перестала быть шуткой фраза, что школа — это то место, где дети мешают учителям заполнять бумажки для департамента образования.
Конечно, чиновники были всегда — не менее наглые и  не более грамотные. Большевистские чиновники первых лет революции — это та еще песня, и царскую систему образования они тоже тогда развалили. Но есть одно «но»: в царской России хоть и было по тем временам очень неплохое образование, но оно было, по сути, элитарно. В его рамках обучалось даже не пятьдесят, а от силы процентов пятнадцать-двадцать юношества. То есть, по сравнению с советской системой всеобщего образования, остатки которой гибнут сейчас, охват был намного меньше.
Задачи на усложнение
При всех ее минусах советская школа была действующей системой, которая обеспечивала некий базовый уровень образования практически всем. Разумеется, ближе к  концу Советского Союза, эта система уже сильно проскальзывала. Но, тем не менее, большую часть населения она пропускала через свои шестеренки, и из  этого много чего следовало.
Например, следовало что люди — наши, советские поколения — имеют общий канон. В нас вдолбили немалую сумму общих знаний. У нас есть общие цитаты из Грибоедова и Островского, общее знание о «Войне и  мире». В современной школе от этого канона остаётся всё меньше. Ей вообще сегодня несопоставимо труднее, чем было школе в советские времена. Задачи, которые стоят перед ней, все более и более отличаются от  советских задач в сторону усложнения.
Первое — сами дети. Материал, который поступает в  школу сегодня, эти детишки, более нездоровые. У них масса врожденных хворей, самым разным образом ограничивающих их возможности.
Второе — неимоверно выросло, по сравнению с  советскими временами, и продолжает расти социальное расслоение. Для школы это бич. Одно дело, устоявшаяся схема, когда в Вест Энде Лондона живут люди одного социального слоя, а в Ист Энде — люди другого слоя. В  современной Москве этого нет. Социальные расслоения проходят через большинство школьных классов, и это каторжное усложнение работы учителя. Затем, катастрофически быстро меняется национальный состав. Во многих школах той же самой Москвы большинство детей, приходящих в первый класс, плохо или совсем не говорят по-русски.
ЕГЭ кардинально изменил подход к школьному образованию. Он сделал школьное образование плоским. Детей все последние годы не учат, а  натаскивают на бессмысленное дело. Ну, бессмысленный этот тест! Он, может быть, и хорош сам по себе: когда дитё прилежно учится, оно между делом заполнит любую такую бумажку, поставит в ней галочки и даже не вспомнит о ней назавтра. А когда вся учеба сводится к заполнению этой бумажки, то очень быстро выясняется: никаких содержательных разговоров с  ребенком никто вести уже не успевает, да и не хочет.
Когда детей учат ставить галочки, это катастрофа. Потому что главная функция школы состоит совсем в  другом — в том, чтобы привить ребенку способность к  обучаемости. А дети, которые сегодня выходят из  большинства школ, в дальнейшем не обучаемы. Это по-человечески потерянные люди, их безумно жалко. Вот для чего классическая гимназия в царской России с  упорством, многим кажущимся диким, продолжала заставлять детей учить не только латынь, но и  древнегреческий. Потому что школе остро необходима заведомо трудная работа. Человек с блестящими природными способностями прочел учебник по физике и запомнил — учить его не надо. Но древнегреческий надо учить при любых способностях. Более того: чем выше твои способности, тем труднее заставить себя сидеть ровно и работать.
И когда нам сегодня говорят, что школа должна учить, исходя из интересов детей, что нельзя давать те же домашние задания детям — я не против. Но тогда скажите об этом открыто, вслух: ребята, школа — это  такое место вроде камеры хранения. Вы туда сдаете дитё утром. Оно не бегает по улицам, не нюхает клей в  подвалах, не нападает с ножиком на себе подобных. Оно сидит тихо до вечера. И все. И больше ни о чем нас не  спрашивайте. Если вы ничего другого не умеете, скажите это вслух. И, может быть, вас скорее на ваших постах сменят.
Эти задачи усложняются волнообразно, а свободы рук и  финансовых возможностей для их разрешения становится все меньше. Это очень и очень скверно. Что я должен сказать всякому нормальному человеку? Всякому нормальному человеку я должен сказать старую максиму: спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Живые люди сами по себе, без государства, не могут спасти единую систему образования. Но они могут и должны спасать отдельные школы, в которые ходят их дети.
Путь спасения
Как родителям спасти школу? Есть некие формальные основания. Дело в том, что в школах существуют так называемые попечительские советы — они имеют некоторые полномочия, а если не имеют, то могут их  захватывать. Приходите в ту школу, куда ходят ваши дети, куда должны пойти ваши дети, разговаривайте с  учителем, разговаривайте с директором. Они живые люди, они любят, когда с ними нормально общаются, а  не взаимно орут. Спросите, чем помочь. Им очень надо помогать. Причем, часто помогать надо вовсе не только и не всегда обязательно деньгами. Есть масса иных способов.
Можете что-то детишкам рассказать как специалист — расскажите. Можете привести того, кто может рассказать — приведите. Можете своими связями «покрышевать» их от департамента образования — сделайте это. Если вы нашли для своих детей школу, которая в принципе вас устраивает — делайте для нее все, что можете.
Перед заключительными этапами реформы, я буквально каждую неделю разговаривал о ней с самыми разными людьми. И они все давали мне одну и ту же оценку. По  оценке специалистов, на конец нулевых годов школой в  России была каждая седьмая. Или каждая шестая, седьмая, восьмая. Эта цифра зависела от оптимизма говорящего, но все они выделяли какую-то долю школ, где действительно учили. И образование детей во все большей степени становится ответственностью родителей.
Домашняя школа — подполье. Платная школа — неизбежность
Роль домашнего образования сегодня получается гипертрофированной, а это нехорошо. Оно имеет свои плюсы, конечно, но в целом его популярность — от  несчастья. Что-то дурное должно случиться со страной, чтобы домашнее образование стало массовым. Все последние годы лучшие московские учителя норовили отползти от школы. Они брали минимальные нагрузки и уходили в репетиторство, где за один день зарабатывали больше, чем за месяц школьной работы.
И те родители, кто все-таки хотел учить своих детей, а не натаскивать их на ЕГЭ, тоже поневоле перемещались к репетиторам.
Но, увы, родители тоже разные. Сказать, что они все одинаково понимают ценность образования для своих детей, значило бы сильно приукрасить действительность. Не морочьте ребенку голову, не надо нагружать его домашними заданиями. Держите его, чтобы он сидел тихо в классе, а потом дайте ему аттестат и отстаньте навсегда — к сожалению, так думают очень многие взрослые. И поэтому я — сторонник сбора всех сил, какие есть. Сторонник того, чтобы родители, которые действительно хотят для своих детей образования, не уходили в домашнее подполье, а  объединяли усилия вокруг уцелевших школ. Это надо делать. Школы умрут без вас, а вы без них, так что это обоюдный интерес.
Надо отдавать себе отчет, что среднее образование будет все больше становиться платным — это неизбежно. Не  надо по этому поводу слишком уж печалиться. Помните? Еще в советское время говорили: «Кто лечится даром — тот даром лечится». Или: «Кто учится даром — тот даром учится». Нужно создавать цивилизованные инструменты для работы в новых условиях. Нужны образовательные кредиты, нужны меценаты, нужны фонды поддержки талантливых детей. В общем, нужны вещи негосударственные, но способные смягчать пробелы в государственной политике. Смягчать не  фронтально, а именно по конкретным направлениям, для конкретного способного ребенка, в конкретном квартале, где набралось два десятка не  просто умных, а активных умных отцов и матерей, которые сбились в кучу и держат на плаву местную школу.
В 1981 году мне довелось съездить в Польшу. Там тогда была страшный кризис; в Варшаве было два предмета в свободной продаже: из непродовольственных товаров  — цветы, из продовольственных — уксус. И поляки рассказали мне чудесный анекдот: «Какой выход из  создавшегося положения? Выходов два — один более вероятный, другой менее вероятный. Более вероятный заключается в том, что с неба спустятся ангелы и все нам устроят. Менее вероятный — что мы сами что-нибудь сделаем». Этот анекдот — про нашу сегодняшнюю школу и про нас.