Юлия Друнина


Полжизни мы теряем из-за спешки.
Спеша, не замечаем мы подчас
Ни лужицы на шляпке сыроежки,
Ни боли в глубине любимых глаз…
И лишь, как говорится, на закате,
Средь суеты, в плену успеха, вдруг,
Тебя безжалостно за горло схватит
Холодными ручищами испуг:
Жил на бегу, за призраком в погоне,
В сетях забот и неотложных дел…
А может главное — и проворонил…
А может главное — и проглядел…

 

Идут белые снеги,

как по нитке скользя…

Жить и жить бы на свете,

но, наверно, нельзя.

 

Чьи-то души бесследно,

растворяясь вдали,

словно белые снеги,

идут в небо с земли.

 

Идут белые снеги…

И я тоже уйду.

Не печалюсь о смерти

и бессмертья не жду.

 

я не верую в чудо,

я не снег, не звезда,

и я больше не буду

никогда, никогда.

 

И я думаю, грешный,

ну, а кем же я был,

что я в жизни поспешной

больше жизни любил?

 

А любил я Россию

всею кровью, хребтом —

ее реки в разливе

и когда подо льдом,

 

дух ее пятистенок,

дух ее сосняков,

ее Пушкина, Стеньку

и ее стариков.

 

Если было несладко,

я не шибко тужил.

Пусть я прожил нескладно,

для России я жил.

 

И надеждою маюсь,

(полный тайных тревог)

что хоть малую малость

я России помог.

 

Пусть она позабудет,

про меня без труда,

только пусть она будет,

навсегда, навсегда.

 

Идут белые снеги,

как во все времена,

как при Пушкине, Стеньке

и как после меня,

 

Идут снеги большие,

аж до боли светлы,

и мои, и чужие

заметая следы.

 

Быть бессмертным не в силе,

но надежда моя:

если будет Россия,

значит, буду и я.

 

1965 г.

 

Меж датами рожденья и кончины

(а перед ними наши имена)

стоит тире, черта, стоит знак минус,

а в этом знаке жизнь заключена.

Эльдар Рязанов

 

Бродский

Иосиф Александрович

(24 мая 1940 года,Ленинград, СССР — 28 января 1996 года, Бруклин, Нью-Йорк, США; похоронен на кладбище Сан-Микеле Венеции)

 

Известны три стихотворения, датированные Бродским днем своего рождения - 24 мая. 

 

 

  Ты выпорхнешь, малиновка, из трех

     малинников, припомнивши в неволе,

     как в сумерках вторгается в горох

     ворсистое люпиновое поле.

     Сквозь сомкнутые вербные усы

     туда! -- где, замирая на мгновенье,

     бесчисленные капельки росы

     сбегают по стручкам от столкновенья.

 

     Малинник встрепенется, но в залог

     оставлена догадка, что, возможно,

     охотник, расставляющий силок,

     валежником хрустит неосторожно.

     На деле же -- лишь ленточка тропы

     во мраке извивается, белея.

     Не слышно ни журчанья, ни стрельбы,

     не видно ни Стрельца, ни Водолея.

 

     Лишь ночь под перевернутым крылом

     бежит по опрокинувшимся кущам,

     настойчива, как память о былом --

     безмолвном, но по-прежнему живущем.

 

24 мая 1964

 

Первое стихотворение, «Малиновка» датировано 24 мая 1964 года, когда Бродский был осужден и выслан на Север. Отождествляя себя с маленькой певчей птичкой малиновкой, Бродский, пользуясь традиционной поэтической лексикой, констатирует факт неволи, причем без всякого эффекта и надрыва.

 

 

Ночь. Камера. Волчок

хуярит прямо мне в зрачок.

Прихлебывает чай дежурный.

И сам себе кажусь я урной,

куда судьба сгребает мусор,

куда плюется каждый мусор.

Колючей проволоки лира

маячит позади сортира.

Болото всасывает склон.

И часовой на фоне неба

вполне напоминает Феба.

Куда забрел ты, Аполлон!

 

24 мая 1965

 

Второе, озаглавленное датой и местом написания «24.5.65, КПЗ» знаменует важный рубеж в его жизни — двадцатипятилетие. В письме к Я. Гордину от 15 июня 1965 года автор пишет: «Свой день рождения провел в тюрьме: получил семь суток за то, что опоздал из Ленинграда на три дня». Ему присущ лексический масштаб — от тюремной лексики (камера, волчок, дежурный, колючая проволока, часовой) вперемежку со сленгом (мусор — милиционер) и матом (хуярит), разбавленным разговорным словарем (прихлебывает, плюется, маячит, сортир) до пафоса (Феб и Аполлон). В этом смысле она служит как бы прообразом стихотворения 1980 года. Тот же уничижительный автопортрет («И сам себе кажусь я урной, / куда судьба сгребает мусор, / куда плюется каждый мусор»; «Колючей проволоки лира») и возвышенное завершение («И часовой на фоне неба / вполне напоминает Феба. / Куда забрел ты, Аполлон!»), что и в стихотворении «Я входил <…>».

 

 

Я входил вместо дикого зверя в клетку

Я входил вместо дикого зверя в клетку,

выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,

жил у моря, играл в рулетку,

обедал черт знает с кем во фраке.

С высоты ледника я озирал полмира,

трижды тонул, дважды бывал распорот.

Бросил страну, что меня вскормила.

Из забывших меня можно составить город.

Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,

надевал на себя что сызнова входит в моду,

сеял рожь, покрывал черной толью гумна

и не пил только сухую воду.

Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,

жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.

Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;

перешел на шепот. Теперь мне сорок.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.

Только с горем я чувствую солидарность.

Но пока мне рот не забили глиной,

из него раздаваться будет лишь благодарность.

 

24 мая 1980 года

 

 

Это одно из самых любимых поэтом стихотворений является во многих отношениях итоговым для творчества Бродского до 1980 года. Чаще любого другого он читал его на фестивалях и поэтических выступлениях. Им открывается третий английский сборник поэта «То Urania» и третий русский том собрания сочинений. Оно вошло в антологии и сопровождает журнальные публикации интервью поэта и воспоминания о нем.

Написав его в день своего сорокалетия, поэт как бы выясняет отношения со своей судьбой, вспоминая все главные события своей жизни: аресты и тюрьмы («в клетку», «выжигал <…> кликуху гвоздем в бараке») ссылку на Север, работы в совхозе в Норенской («сеял рожь, покрывал черной толью гумна»). Это 1963–1965 годы, когда Бродский написал, по мнению многих, уже несколько прекрасных стихов[189]. А еще раньше, в годы поэтического становления (1959–1962), он участвовал в геологических экспедициях и в туристических походах, исколесив большую часть одной шестой части мира: от балтийских болот до сибирской тайги, от севера Якутии до Тянь-Шаньских гор, где он действительно тонул бродил пешком по тундре и «слонялся в степях, помнящих вопли гунна». Вынужденный отъезд из страны в 1972 году означен как добровольное решение («Бросил страну, что меня вскормила»), а жизнь в свободном мире как испытание («жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок») и настойчивая память о мире несвободы («Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя»). Перечислив «необходимый процент несчастий», что выпал на его долю, поэт, однако, не жалуется («Позволял своим связкам все звуки, помимо воя»), никого не обвиняет, напротив — винит самого себя («Бросил страну, что меня вскормила»).  Он не проклинает прошлое, не идеализирует его, а благодарит. Кого? Судьбу? Всевышнего? Жизнь? Или всех вместе? Благодарить ему в свой юбилейный год было за что. В конце 1978 года поэт перенес первую операцию на открытом сердце («бывал распорот») и весь 1979 год медленно выздоравливал (мы не найдем ни одного стихотворения, помеченного этим годом). В 1980 году вышел третий сборник его стихов в английском переводе, удостоенный самых лестных рецензий, и в этом же году его впервые выдвинули на Нобелевскую премию, о чем он узнал за несколько недель до своего дня рождения.

По следам Валентины Платоновны Полухиной. 

 

 

…там, за рекой среди деревьев,

все плещет память о гранит,

шумит Нева и льдины вертит

и тяжко души леденит.

 

 

«…И был город. Самый красивый город на свете. С огромной серой рекой, повисшей над своим глубоким дном, как огромное серое небо – над ней самой. Вдоль реки стояли великолепные дворцы с изысканно-прекрасными фасадами…».

И.А. Бродский. Из эссе «Меньше единицы»

 

 

 

Из цикла «Июльское интермеццо»

 

Воротишься на родину. Ну что ж.

Гляди вокруг, кому еще ты нужен,

кому теперь в друзья ты попадешь?

Воротишься, купи себе на ужин

 

какого-нибудь сладкого вина,

смотри в окно и думай понемногу:

во всем твоя одна, твоя вина,

и хорошо. Спасибо. Слава Богу.

 

Как хорошо, что некого винить,

как хорошо, что ты никем не связан,

как хорошо, что до смерти любить

тебя никто на свете не обязан.

 

Как хорошо, что никогда во тьму

ничья рука тебя не провожала,

как хорошо на свете одному

идти пешком с шумящего вокзала.

 

Как хорошо, на родину спеша,

поймать себя в словах неоткровенных

и вдруг понять, как медленно душа

заботится о новых переменах.

1961

***

Цикл «Июльское интермеццо», написанный в 1961 году, составили девять стихотворений, отразивших жизнь поэта в те времена. В совокупности они представляют собой маленькое лирическое произведение, расположенное между двумя крупными поэмами Бродского – «Шествие» и «Петербургский роман».

 

Бледный вечер весны и задумчив и тих, Зарумянен вечерней зарею, Грустно в окна глядит; и слагается стих, И теснится мечта за мечтою. Что-то грустно душе, что-то сердцу больней, Иль взгрустнулося мне о бывалом? Это май-баловник, это май-чародей Веет свежим своим опахалом. Там, за душной чертою столичных громад, На степях светозарной природы, Звонко птицы поют, и плывет аромат, И журчат сладкоструйные воды. И дрожит под росою душистых полей Бледный ландыш склоненным бокалом, Это май-баловник, это май-чародей Веет свежим своим опахалом. Дорогая моя! Если б встретиться нам В звучном празднике юного мая — И сиренью дышать, и внимать соловьям, Мир любви и страстей обнимая! О, как счастлив бы стал я любовью твоей, Сколько грез в моем сердце усталом Этот май-баловник, этот май-чародей Разбудил бы своим опахалом!.. 1885 г.

 

Это большая удача в жизни — найти такого человека, чтобы было приятно смотреть, интересно слушать, увлеченно рассказывать, не тягостно молчать, искренне смеяться, восторженно вспоминать и с нетерпением ждать следующей встречи.

___

Габриэль Гарсиа Маркес

 

 

Марина Цветаева

_ _ _ 

 

Кабы нас с тобой — да судьба свела —

Ох, веселые пошли бы по земле дела!

Не один бы нам поклонился град,

Ох, мой родный, мой природный, мой безродный брат!

 

Как последний сгас на мосту фонарь —

Я кабацкая царица, ты кабацкий царь.

Присягай, народ, моему царю!

Присягай его царице, — всех собой дарю!

 

Кабы нас с тобой — да судьба свела,

Поработали бы царские на нас колокола,

Поднялся бы звон по Москве-реке

О прекрасной самозванке и ее дружке.

 

Нагулявшись, наплясавшись на земном пиру,

Покачались бы мы, братец, на ночном ветру…

И пылила бы дороженька — бела, бела, —

Кабы нас с тобой — да судьба свела!