В 2019 году исполнилось 130 лет со дня рождения Александра Вертинского. Шансонье родился в Киеве, жил в Москве, а затем 25 лет провел в эмиграции, останавливаясь на разное время во множестве городов по всему миру.  Так, где Вертинского арестовала тайная полиция, какая европейская столица восхищала его больше остальных и на какой сцене прошел последний концерт артиста.

Киев: «контрактовый зал» на Подоле

В Киеве Александр Вертинский родился, здесь он провел свои детские и юношеские годы и приезжал сюда уже после эмиграции. В одном из писем он писал: «Если Москва была возвращением на Родину, то Киев — это возвращение в отчий дом».

Детство Вертинского не было безоблачным: он рано остался сиротой, а с сестрой Надеждой его разлучили — детей взяли на воспитание сестры матери. Александр без труда поступил в престижную Первую гимназию, но через два года будущего артиста отчислили за неуспеваемость и плохое поведение, и ему пришлось перейти в школу попроще. Вне гимназии Вертинский тоже не был паинькой: «Я вырастал волчонком. Начал красть. Крал деньги из комода, открывая его ключами, забытыми где-нибудь, крал мелкие вещи и продавал их на толкучке».

Несмотря на непростой характер и проблемы с учебой, с ранних лет мальчик мечтал играть на сцене. Первые любительские выступления с его участием проходили в «контрактовом зале» на Подоле: днем здесь совершались торговые сделки, а вечером помещение сдавали под спектакли. Но Вертинский стремился попасть в настоящий театр, где его «предполагаемый талант мог развернуться во всю мощь».

Преподавательница гимназии Софья Зелинская познакомила ученика с Казимиром Малевичем, Марком Шагалом, Михаилом Кузминым. Вертинский стал печатать рассказы и театральные рецензии в киевских газетах, о нем заговорили как о талантливом молодом литераторе.

Москва: пародии «за борщ и котлеты»

Мечта о большой сцене привела Вертинского в Москву. Артист называл ее «город моих надежд»: сюда он приехал, мечтая покорить мир. Вертинский с головой окунулся в культурную жизнь Москвы — познакомился с писателями и поэтами, выступал в литературных кружках, посещал вольнослушателем лекции в Московском университете.

В Москве молодой актер наконец встретился с сестрой. Вертинский увидел в журнале «Театр и искусство» ее имя в составе комедийной труппы Сабурова и наудачу написал письмо. Вскоре брат и сестра поселились вместе в Козицком переулке.

В Московский Художественный театр Александра Вертинского не приняли — из-за грассирующего «р». Но он устроился в Театр миниатюр, которым руководила Мария Арцыбушева. Сперва работал за «борщ и котлеты», развлекал публику пародиями и рассказами, в рецензии «Русского слова» его назвали «остроумным и жеманным». Тогда же он начал сниматься в кино у Александра Ханжонкова — там познакомился с актером Иваном Мозжухиным, с которым дружил потом долгие годы.

В 1914 году Александр Вертинский добровольно ушел на фронт — санитаром. За то время, что его поезд курсировал между Москвой и передовой, актер сделал, по данным журнала учета, 35 тысяч перевязок. Тогда же он стал называть себя «брат Пьеро»: вместе с другими санитарами Вертинский давал концерты перед ранеными, накладывая на лицо грим-маску.

Когда артист в 1915 году вернулся в Москву, в образе Пьеро он дебютировал в Арцыбушевском театре — исполнял свои «ариетки».

Константинополь: «русифицируя» город

Константинополь в 1920 году стал для Александра Вертинского — как и для многих выходцев из России — первым городом, где он оказался в статусе эмигранта. Сюда перебрались многие офицеры Белой армии, аристократы, художники, поэты. Все они расценивали свое положение как временное и собирались вскоре вернуться к прежней жизни. А пока обустраивали быт в Турции, быстро «русифицируя» город и открывая свои врачебные кабинеты, аптеки, булочные и даже кабаре. Там-то и начал выступать Вертинский — сначала в «Черной розе», а после в «Стелле».

Я пел в «Черной розе». Конечно, не свои вещи, кото­рых иностранцы не понимали из-за незнания русского языка, а преимущественно цыганские. Веселые, с припе­вами, в такт которым они пристукивали, прищелкивали и раскачивались. Это им нравилось. Почти ежевечерне по телефону заказывался стол верховному комиссару всех оккупационных войск адмиралу Бристоль. Он приез­жал с женой и свитой, пил шампанское и очень любил незатейливую «Гусарскую песенку» («Оружьем на солн­це сверкая…»), которую я ему пел, искусно приправляя эту песенку всякими имитациями барабанов и военных труб.

Александр Вертинский

Со временем всем стало понятно, что возвращение на родину откладывается. Турецкое правительство ужесточило правила для эмигрантов, и Вертинский решил из Константинополя уезжать.

Кишинёв: арест за «советскую пропаганду»

В 1921 году Вертинский приехал на гастроли в Румынию. Страна произвела на певца такое впечатление: «Если румыну что-нибудь понравилось у вас: ваш галстук, или ваши часы, или ваша дама, — отдайте ему! Иначе он будет вам до тех пор делать гадости, пока не получит желаемого».

В один из вечеров, во время ужина в саду местного собрания, к Вертинскому подошла неизвестная дама, представилась певицей и попросила артиста выступить на ее бенефисе. Получив отказ — пообещала, что он пожалеет об этом. На следующий день Вертинский уехал в турне по Бессарабии — бывшей российской губернии, которая отошла к Румынии в 1918 году. А когда вернулся в Кишинёв, его арестовали по обвинению в советской пропаганде. Оказалось, что артист отказался выступать на бенефисе у дамы сердца известного бессарабского генерала. Вертинский какое-то время провел под арестом в тайной румынской полиции, а после ему предложили уехать в любой город — вне Бессарабии. Артист выбрал Бухарест.

Париж: «большая и страшная школа» кабака

После Румынии Александр Вертинский около двух лет давал концерты в Польше, Германии и разных городах Европы. В Польше артист женился и уже с молодой женой — Иреной Вертидис — в 1925 году приехал в Париж. Артист прожил здесь почти 10 лет, не переставая восхищаться французской столицей: «Нигде за границей русские не чувствовали себя так легко и свободно, как именно в Париже. Тут нетрудно было освоиться, найти работу. В этом многомиллионном городе никому не было ровно никакого дела до вашей личной жизни».

В те годы город бурлил и кипел: после революции сюда приехало множество эмигрантов. Вертинский общался со всем богемным «русским Парижем». С князем Феликсом Юсуповым он беседовал о политике и жизни за рубежом, Анну Павлову учил танцевать танго, с Сергеем Лифарем пел цыганские романсы.

Вертинский знал и другой артистический Париж. Тех, кто выступал в ночных ресторанах и кабаках — и в дорогих, вроде «Казбека», «Казановы» и «Эрмитажа», и в более простых. В них танцоры лезгинки поголовно представлялись сыновьями князей, а официантки — дочерьми аристократов. Артист позже писал, что в Париже он прошел «большую и страшную школу» кабака: научился отвлекать пресыщенную толпу от еды, напитков и разговоров и увлекать людей своей музыкой.

Нью-Йорк: «вкус Бродвея»

«После Парижа трудно восхищаться каким-нибудь другим городом», — писал Вертинский в 1934 году, оказавшись в США. Артиста раздражал внешний «глянцевый лоск» американской жизни, мусор на улицах, пресная, хотя и красивая на вид еда. Вертинский с презрением относился к популярным здесь театральным постановкам, ярким и впечатляющим, которые он называл «вкусом Бродвея». Сетовал, что нельзя было спрятаться от огней рекламы и радио, которое постоянно включали везде где только можно.

Однако дебютный американский концерт Александра Вертинского в «Таун-холле» — одном из самых популярных концертных залов в городе — прошел с аншлагом и невероятным успехом. Его слушали Сергей Рахманинов и Марлен Дитрих, Джордж Баланчин и Бинг Кросби. Там же, в Нью-Йорке, Вертинский встретил своего давнего приятеля, художника Давида Бурлюка, который к тому моменту практически оставил живопись и работал журналистом в советской газете. Бурлюк написал рецензию на выступления Вертинского.

Шанхай: «голос Родины»

К концу 1935 года певец пароходом из Америки прибыл в Китай. Вначале он жил в Харбине, который тогда был центром «русского» Китая, а позже перебрался в Шанхай. Вертинского здесь знали и любили, пластинки с его песнями были очень популярны. Эмигранты были готовы платить немалые деньги за возможность вживую услышать голос русского шансонье. Вертинский сотрудничал с Советским клубом, организованным в Китае, выступал на радиостанции ТАСС «Голос родины», печатался в местной газете «Новая жизнь» — она начала издаваться в Шанхае 23 июня 1941 года, на следующий день после начала Великой Отечественной войны.

Здесь же, в Шанхае, артист женился во второй раз — на 19-летней Лидии Циргвава, дочери служащего Китайско-Восточной железной дороги. А вскоре артисту разрешили вернуться на родину. В ноябре 1943 года он с женой, тещей и маленькой дочерью Марианной отправился в СССР.

Ленинград: последний концерт

Вертинские поселились в Москве. Артист много ездил по стране с гастролями — выступал и в шахтах, и на заводах, и в больницах. В 1957 году прошел его последний концерт — в Доме ветеранов сцены имени Савиной в Ленинграде. После выступления Александру Вертинскому стало плохо — и через несколько часов он умер.

Произведения отечественных классиков полны нюансов, которые помогают читателям лучше понять героев. Такими деталями у разных авторов служили описания интерьеров и нарядов, манер и привычек. И некоторые из них связаны с поведением блудного сына из притчи о блудном сыне.

«Станционный смотритель»

В этом произведении Александр Пушкин упоминает картинки, похожие на полотно голландского художника Рембрандта «Возвращение блудного сына». Повесть посвящена истории семьи Самсона Вырина, который жил и работал на почтовой станции — яме. В старину таких ямов было множество, здесь путешественники ели и ночевали. Часто на станциях были и конюшни: свою лошадь можно было оставить отдохнуть, а казенную — поменять. Смотрители составляли особый документ — подорожную, который давал гостю право воспользоваться лошадьми в обмен на оплату транспортных услуг.

О картине главный герой упоминает в самом начале повести: «Тут он [станционный смотритель] принялся переписывать мою подорожную, а я занялся рассмотрением картинок, украшавших его обитель. Они изображали историю блудного сына: в первой почтенный старик отпускает беспокойного юношу. В другой яркими чертами изображено развратное поведение молодого человека. Далее, промотавшийся юноша, в рубище и в треугольной шляпе, пасет свиней и разделяет с ними трапезу; в его лице изображены глубокая печаль и раскаяние. Наконец представлено возвращение его к отцу; добрый старик выбегает к нему навстречу: блудный сын стоит на коленах; повар убивает упитанного тельца».

По сюжету повести Дуня — дочка Вырина — сбежала в Петербург с проезжим офицером. На первый взгляд, фабула картины напоминает сюжет самой повести. Однако судьбы литературных героев сложились не так, как в притче. Самсон Вырин от горя и одиночества начал пить, а само произведение закончилось печальной сценой: полная раскаяния дочь безутешно плачет на могиле отца. Ветхозаветная притча в произведении Пушкина иллюстрировала альтернативный ход событий, который предотвратил бы трагичный исход.

«Мертвые души»

В «Мертвых душах» Николай Гоголь описал похождения авантюриста Павла Чичикова. Писатель тщательно проработал характеры героев и дополнил «говорящими» деталями: описаниями внешности, усадеб и даже предметов интерьера.

Коробочка. Первое, что попадается Чичикову на глаза в доме Настасьи Коробочки, — это «картины с какими-то птицами». Елена Смирнова, которая изучала творчество Николая Гоголя, писала: «Все упоминаемые в связи с Коробочкой птицы (индюк, куры, сороки, воробьи) прочно связаны в фольклорной традиции с обозначением глупости, бессмысленной хлопотливости или, попросту говоря, безмозглости — качеств, персонифицированных Гоголем в личности его героини».

Собакевич. В усадьбе степенного помещика Михаила Собакевича «на картинах все были молодцы, все греческие полководцы, гравированные во весь рост: Маврокордато, Колокотрони, Миаули, Канари. Все эти герои были с такими толстыми ляжками и неслыханными усами, что дрожь проходила по телу. Потом следовала героиня греческая Бобелина, которой одна нога казалась больше всего туловища тех щеголей, которые наполняют нынешние гостиные». Полководцы словно иллюстрируют личность самого Собакевича: его нога обута «в сапог такого исполинского размера, которому вряд ли где можно найти отвечающую ногу, особливо в нынешнее время, когда и на Руси начинают выводиться богатыри». В его образе Гоголь показывал свое отношение к «ложным» богатырям, чья физическая сила не соответствует уровню интеллектуального развития. Писатель добавил, что крепкий и здоровый помещик «казалось, хотел, чтобы и комнату его украшали тоже люди крепкие и здоровые».

Ноздрев. У азартного кутилы Ноздрева в доме хранится множество ненужных покупок, которые помещик сделал, не подумав: «он накупал кучу всего, что прежде попадалось ему на глаза в лавках: хомутов, курительных свечек, платков для няньки, жеребца, изюму, серебряный рукомойник, голландского холста, крупичатой муки, табаку, пистолетов, селедок, картин…» Картины здесь упоминаются в одном ряду с изюмом и рукомойником неслучайно: Ноздрев совершенно равнодушен к искусству.

Плюшкин. В доме старика Плюшкина картин много, но все они покрыты пылью и преданы забвению. Чичиков видит и потускневшие гравюры, и изображения старинных сражений, и даже натюрморт. Полстены занимала «огромная почерневшая картина, писанная масляными красками, изображавшая цветы, фрукты, разрезанный арбуз, кабанью морду и висевшую головою вниз утку». По описанию полотно могло принадлежать художнику голландской школы живописи. Стол Плюшкина, каким его изображает Николай Гоголь, стал бы настоящей находкой для художника той эпохи: на нем «лежало множество всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплете с красным обрезом, лимон, весь высохший, отломленная ручка кресел, рюмка с какой-то жидкостью и тремя мухами…»

«Идиот»

Сюжетным и смысловым центром романа Федора Достоевского «Идиот» стала картина «Мертвый Христос в гробу». Ее автор, немецкий художник Ганс Гольбейн Младший, стал первым живописцем, изобразившим Иисуса в реалистичной манере: израненного, которого только что сняли с креста.

Федор Достоевский впервые увидел работу Гольбейна в 1867 году в швейцарском Базеле. В это время он как раз работал над романом о князе Мышкине. Анна Сниткина, жена Достоевского, записала в мемуарах: «Картина произвела на Федора Михайловича подавляющее впечатление, и он остановился перед ней как бы пораженный. В его взволнованном лице было то испуганное выражение, которое мне не раз случалось замечать в первые минуты приступа эпилепсии».

На это полотно, которое висело в доме Рогожина, обратил внимание главный герой романа — Лев Мышкин: «…это в полном виде труп человека, вынесшего бесконечные муки еще до креста, раны, истязания, битье от стражи, битье от народа, когда он нес на себе крест и упал под крестом, и наконец крестную муку в продолжении шести часов». Осмотрев работу, князь воскликнул: «Да от этой картины у иного вера может пропасть!»

Сомнения всех героев романа и самого Достоевского воплотились в полной мере и в монологе умирающего юноши Ипполита Терентьева: «Когда смотришь на этот труп измученного человека, то рождается один любопытный вопрос: если такой точно труп (а он непременно должен был быть точно такой) видели все ученики его, его главные будущие апостолы, видели все веровавшие в него и обожавшие его, то каким образом могли они поверить, что если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их?»

«Братья Карамазовы»

В своем последнем романе Федор Достоевский упомянул картину Ивана Крамского «Созерцатель». Художник написал ее, когда увлекался народными мотивами. В центре полотна изображен задумчивый крестьянин в шапке-ушанке, потрепанном армяке и ветхих лаптях. На дворе зима, его лицо обветрилось и покраснело от мороза.

Крестьянин стоит на заснеженной тропинке, скрестив руки на груди, и смотрит вдаль. Автор описал его: «…стоит один-одинешенек мужичонка, стоит и как бы задумался, но он не думает, а что-то «созерцает». Если бы его толкнуть, он вздрогнул бы и посмотрел на вас точно проснувшись, но ничего не понимая».

Описание картины дополнило образ лакея Павла Смердякова, незаконнорожденного сына Федора Карамазова, который, по мнению писателя, может все бросить и уйти в Иерусалим, спасаться и скитаться, «… а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то и другое вместе. Созерцателей в народе довольно. Вот одним из таких созерцателей был наверно и Смердяков». Долгие годы Смердяков лелеял в груди презрение к юродивой матери и хранил обиду на отца, который отдал его на воспитание своему слуге Григорию. Достоевский подчеркнул, что в герое таилась зловещая разрушительная сила, которая позже вырвалась наружу и привела к трагическим событиям.

Автор: Зинаида Ненаглядкина

https://www.culture.ru/materials/255170/ot-bludnog...tov-kartiny-v-russkoi-klassike

Поэтесса нередко делала пометки о музыке, которая развивала образы её произведений, есть даже целые списки того, что она вспоминала или на что опиралась во время творчества. Иногда она писала стихи прямо во время прослушивания. Сначала отвергала Шаляпина «из какого-то глупого снобизма», а потом восхищалась одним его жестом. И восхищалась исполнением Рихтера, поэтому непременно просила, чтобы играл именно он. А больше всего из Стравинского любила Симфонию Псалмов. 

Вот, что рассказывает об отношении Ахматовой к музыке её друг, театровед Виталий Виленкин. Это его цитата в заголовке поста: «…На вопрос, что она хотела бы послушать, чаще всего отвечала: «Выберите сами» (что это будет классическая музыка, а если современная, это либо Прокофьев, либо Стравинский, — разумелось само собой). Но иной раз «заказывала» совершенно определенно: Бетховена, Моцарта, Баха, Шумана, Шопена. 

<...> «Я любил незаметно смотреть на нее, когда она слушала музыку. Внешне как будто ничего в ней не менялось, а вместе с тем в чем-то неуловимом она становилась иной: так же просто сидела и кресле, может быть, только чуть-чуть прямее, чуть-чуть напряженнее, чем обычно, и что-то еще появлялось незнакомое в глазах, в том, как сосредоточенно смотрела куда-то прямо перед собой».

• Музыка из балета «Петрушка» в исполнении Мравинского, которую Ахматова упоминает в пометках к либретто своей «Поэмы без Героя». И оттуда же «Умирающий лебедь» из сюиты «Карнавал животных» Сен-Санса.

• Фрагменты из оперы «Борис Годунов» Мусоргского с Фёдором Шаляпиным. Это было первое знакомство Анны Андреевны с певцом: «Шаляпин появился на сцене, еще не начал петь. Только повел плечом, глянул царственно — и сразу стало видно: гений».

• Этюды Шопена, которые по просьбе Ахматовой играл композитор Козловский сразу по прочтении только что написанного «Мужества». Это было время эвакуации в Ташкент в 1941-1944 годах. 

• Чакона Баха, которую она слушала осенью 1956 года в исполнении Дружинина. За эту игру она подарила музыканту сборник корейских поэтов с памятной надписью. 

• Юморески Шумана — во время их прослушивания дома у Виленкина поэтесса написала стихотворение «Отрывок». 

• Бразильская бахиана Вилла-Лобоса в исполнении Галины Вишневской. Именно это исполнение вдохновляло Ахматову во время написания «Слушая пение».

• Фантазия до минор Моцарта, Этюд фа минор Листа из пометок к стихотворению «Я не люблю цветы — они напоминают...»

• Сонаты для фортепиано № 30, 31, 32 Бетховена. Английский историк Исайя Берлин вспоминал о разговоре с Ахматовой в ноябре 1945 года: «Некоторое время она говорила о музыке, о величии и красоте трех последних фортепианных сонат Бетховена». 

• Фрагмент из оперы «Дидона и Эней» Перселла. В 1965 году после возвращения из Оксфорда, где Ахматовой вручили почетную степень доктора литературы, она писала Бродскому: «...Это нечто столь могущественное, что говорить о нем нельзя...». И ничего не говорила.

• 7-я, 11-я симфонии Шостаковича и его 9-й квартет. Сильное впечатление произвело на Ахматову исполнение Седьмой симфонии под управлением Ильи Мусина 25 июня 1942 года в Ташкенте. 

Лидия Чуковская записала слова поэтессы об Одиннадцатой симфонии в 1958 году, когда Ахматова посвятила Шостаковичу стихотворение «Музыка»: «Там песни пролетают по черному страшному небу как ангелы, как птицы, как белые облака!». А мемуаристка Герштейн запомнила другие: «У него революционные песни то возникают где-то рядом, то проплывают далеко в небе... вспыхивают, как зарницы... Так и было в 1905 году. Я помню». 

О девятом квартете остались простые замечательные слова: «Я только боялась, что это когда-нибудь кончится». Музыканты играли его 16 мая 1965 года в Комарове — в гостях у поэтессы.

Плейлист Музыка Анны Ахматовой (пройти по ссылки).

https://vk.com/audio?z=audio_playlist1519615_79953035/

Среди выдающихся русских писателей немало носителей польских, немецких, тюркских и других фамилий. Карамзины были потомками татарского князя Кара Мурзы, а Тургеневы произошли от татарина Тургена. Некоторые писатели умалчивали о своих заграничных корнях, другие подчеркивали экзотическое происхождение, а кто-то даже приписывал себе мнимое родство с легендарными личностями. Изучаем тайных и явных «иностранцев» среди русских авторов.

Гаврила Державин: потомок татарских князей

Предком поэта Гаврилы Державина был татарский князь Багрим (Ибрагим). Его в XV веке принял на службу Василий Тёмный, а позже пожаловал Багриму вотчины под Владимиром и Новгородом. Род Державиных пошел от Державы Нарбекова, внука Багрима. Родственники будущего поэта и государственного деятеля участвовали в крымских походах, служили в Казани. К XVIII веку это были обедневшие мелкопоместные дворяне.

Гаврила Державин начал свой путь простым солдатом и дослужился до высших государственных постов: в царствование Екатерины II был кабинет-секретарем, сенатором, президентом Коммерц-коллегии, а в правление Александра I стал министром юстиции.

В историю русской литературы Державин вошел как поэт Просвещения, расширивший границы строгих канонов этого направления. В его одах сочетались придворная торжественность и социальная сатира, витиеватый слог и просторечные выражения.

В 1825 году Александр Пушкин писал Антону Дельвигу: «По твоем отъезде перечел я Державина всего, и вот мое окончательное мнение. Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка… <…> Ей-богу, его гений думал по-татарски…» А вот как отзывался о Державине Николай Гоголь: «Недоумевает ум решить, откуда взялся в нем этот гиперболический размах его речи. Остаток ли это нашего сказочного русского богатырства… или же это навеялось на него отдаленным татарским его происхождением, степями, где бродят бедные останки орд… что бы то ни было, но это свойство в Державине изумительно».

Сам Державин с иронией называл себя мурзой, в Российской империи этот высокий тюркский титул не давал ни почестей, ни денег. В оде «Видение мурзы» поэт заверял Екатерину II, явившуюся в образе Фелицы:

Но, венценосна добродетель!
Не лесть я пел и не мечты,
А то, чему весь мир свидетель:
Твои дела суть красоты.
Я пел, пою и петь их буду
И в шутках правду возвещу;
Татарски песни из-под спуду,
Как луч, потомству сообщу…

Василий Жуковский: сын турчанки

Василий Жуковский был внебрачным сыном тульского помещика Афанасия Бунина и турчанки Сальхи. Ее пленили при взятии крепости Бендеры во время Русско-турецкой войны 1768–1774 годов. В усадьбу под Тулой 16-летнюю девушку привез участвовавший в войне крестьянин — в подарок барину. Турецкая служанка получила в крещении имя Елизаветы Турчаниновой. Она поселилась в отдельном флигеле. У Бунина к тому времени была законная жена и взрослые дети, но в 1783 году у них родился сын. Ребенка приняли в господском доме. «Все любили его без памяти, — вспоминала внучка Буниных Анна Зонтаг. — Для старших он был любимым сыном, а для младших — любимым братом. В нашем семействе было много девочек, а мальчик был только один он».

Усыновил мальчика и дал ему имя Андрей Жуковский, бедный киевский дворянин, живший у Буниных. Литературный критик Александр Бахрах, оставивший мемуары о писателе Иване Бунине, вспоминал: «Но особый пиетет вызывал в Бунине Жуковский… Он никак не мог примириться, что незаконный сын его деда от турчанки не носит имя Василия Афанасьевича Бунина, а по крестному — Василия Андреевича Жуковского. «А ведь не были бы придуманы «нелепые» узаконения, был бы поэт Буниным».

В своем творчестве Жуковский не подчеркивал турецкое происхождение, хотя много писал о Востоке. Среди его переводов европейских поэтов-романтиков немало переложений персидских, индийских, еврейских легенд. В 1837 году Жуковский сопровождал цесаревича Александра II в большом путешествии по России. В дневниках отразилось, что наставник с интересом изучал мусульманский Крым, старался проникнуться культурой, в которой воспитывалась его мать.

Владимир Даль: ничего общего с предками-иностранцами

У автора «Толкового словаря живого великорусского языка» Владимира Даля не было ни капли русской крови. Его отца датчанина Иоганна Христиана Даля «выписала» Екатерина II в качестве придворного библиотекаря. Позже он уехал в Германию и закончил там медицинский факультет, а вернувшись в Россию, открыл медицинскую практику. Он женился на Марии Фрейтаг — обрусевшей немке, в роду которой были французские гугеноты.

Родину отца Владимир Даль посетил в 16 лет. Он вспоминал: «Ступив на берег Дании, я на первых же порах окончательно убедился, что отечество моё Россия, что нет у меня ничего общего с отчизною моих предков».

Русские пословицы, поговорки, интересные слова Даль-младший начал записывать в 18-летнем возрасте. «Это еще совершенно новое у нас дело, — сказал начинающему фольклористу Александр Пушкин. — Вам можно позавидовать — у вас есть цель. Годами копить сокровища и вдруг открыть сундуки пред изумленными современниками и потомками!» Так и вышло: Даль пополнял свою коллекцию, пока служил на флоте, участвовал в Русско-турецкой войне 1828–1829 годов, был столичным врачом и чиновником в отдаленных губерниях. Словарь «живого языка» он начал издавать уже в отставке, в 1861 году.

«К особенностям его любви к Руси, — писал критик Виссарион Белинский, — принадлежит то, что он любит ее в корню, в самом стержне, основании ее, ибо он любит простого русского человека, на обиходном языке нашем называемого крестьянином и мужиком. Как хорошо он знает его натуру! Он умеет мыслить его головою, видеть его глазами, говорить его языком».

Михаил Лермонтов: шотландские корни

Род Лермонтовых ведет историю от шотландского наемника Джорджа (Георга) Лермонта. В 1613 году в ходе Русско-польской войны он оказался в русском плену, остался в России и взял имя Юрий. В 1688 году внуки Юрия Лермонта подали в Разрядный приказ свою родословную, где родоначальником указали Лермонта, воевавшего в XI веке против короля Макбета. Представителем этого рода, по легенде, был и знаменитый шотландский бард XIII века Томас из Эрсилдуна. В 2015 году на родине барда в шотландском городке Эрлстон открыли памятник Михаилу Лермонтову.

Далеким шотландским предкам поэт посвятил стихотворение «Желание» («Зачем я не птица…»):

На запад, на запад помчался бы я,
Где цветут моих предков поля,
Где в замке пустом, на туманных горах,
Их забвенный покоится прах.
На древней стене их наследственный щит
И заржавленный меч их висит.
Я стал бы летать над мечом и щитом,
И смахнул бы я пыль с них крылом;
И арфы шотландской струну бы задел,
И по сводам бы звук полетел;
Внимаем одним, и одним пробужден,
Как раздался, так смолкнул бы он.

Какое-то время Лермонтова увлекала идея о происхождении от испанского герцога Лерма. Поэт подписывал этим именем письма и стихи, даже написал портрет легендарного герцога, придав ему собственные черты.

Александр Куприн: миф о связи с Тамерланом

По материнской линии Александр Куприн происходил от татарского князя Кулунчака Еникеева, жившего в XVI веке. Но татарской крови в Александре Куприне было в лучшем случае на четверть: отец писателя был русским, а браки по линии матери — Любови Кулунчаковой — скорее всего, смешанными.

В 1901 году начинающий писатель переехал из Москвы в Петербург, начал публиковаться в столичных журналах, к нему пришла известность. Тогда же Куприн создал миф вокруг себя и своих «предков» — о конном заводе, якобы принадлежавшем прапрадеду, о связи с Тамерланом и матери — «татарской принцессе». В романе «Юнкера» он так пересказывал «семейные предания», якобы услышанные им от матери: «Дядюшка твой, а мой брат, совсем не почтенный Аркадий Алексеевич, был самый отчаянный татарин и самый страстный лошадник во всей Пензенской и Тамбовской губерниях… Поедет он, бывало, далеко, в киргизские степи и пригонит оттуда большой косяк тамошних лошадей-неуков». Писатель придумал себе псевдоним Али-хан, флаг и герб — золотого жеребенка на зеленом фоне.

Иван Бунин вспоминал: «Сколько в нем было когда-то этого звериного — чего стоит одно обоняние, которым он отличался в необыкновенной степени! И сколько татарского! <…> Александр Иванович очень гордился своей татарской кровью. Одну пору (во время своей наибольшей славы) он даже носил цветную тюбетейку, бывал в ней в гостях и в ресторанах, где садился так широко и важно, как пристало бы настоящему хану, и особенно узко щурил глаза». Куприн выдумал настолько убедительную историю, что в нее поверили не только современники, но и исследователи его творчества.

Анна Ахматова: прямой потомок Чингисхана

Еще одну «татарскую легенду» создала Анна Горенко, взявшая в 17 лет псевдоним Ахматова. «Назвали меня Анной в честь бабушки Анны Егоровны Мотовиловой. Ее мать была чингизидкой, татарской княжной Ахматовой, чью фамилию, не сообразив, что собираюсь быть русским поэтом, я сделала своим литературным именем, — писала поэтесса в автобиографии «Будка». — Моего предка хана Ахмата убил ночью в его шатре подкупленный русский убийца, и этим, как повествует Карамзин, кончилось на Руси монгольское иго». Ахматова подчеркивала, что произошла от чингизидов — прямых потомков Чингисхана. В ее поэзии русская дворянка-прабабушка превратилась в мусульманскую бабушку:

Мне от бабушки-татарки
Были редкостью подарки;
И зачем я крещена,
Горько гневалась она.

Скорее всего, прабабка поэтессы Прасковья Ахматова действительно была из татар, когда-то поступивших на российскую службу. Но с ханом Ахматом и Чингисханом род связан не был, не был он и княжеским. В родословной книге дворян Симбирской губернии родоначальником Ахматовых был указан Степан Данилович Ахматов, служивший в конце XVII века в Алатыре (сегодня — город в Чувашии).

Биограф Анны Ахматовой Вадим Черных в статье «Родословная Анны Андреевны Ахматовой» упомянул еще одну татарскую ветвь: «…мать Прасковьи Федосеевны — Анна Яковлевна до замужества носила фамилию Чегодаева и, по всей вероятности, происходила из рода татарских князей Чегодаевых. Разумеется, невозможно доказать происхождение князей Чегодаевых… от сына Чингизхана Чагатая (Джагатая), умершего в 1242 году».

Константин Паустовский: между поляками и турками

Предками писателя были представители разных народов. Дед со стороны отца, запорожский казак Максим Паустовский, был «николаевским солдатом». Из военного похода он привез «жену — красавицу турчанку, — рассказывал Константин Паустовский в автобиографической «Повести о жизни». — Звали ее Фатьма. Выйдя за деда, она приняла христианство и новое имя — Гонората. <…> Ее турецкая кровь не дала ей ни одной привлекательной черты, кроме красивой, но грозной наружности. Бабка была деспотична, придирчива. Она выкуривала в день не меньше фунта крепчайшего черного табака».

В 1956 году Паустовский отдыхал в заграничном морском круизе — одном из первых, доступных советским гражданам. Среди стоянок был Стамбул, так писатель оказался на родине бабушки-турчанки. В творчестве этот визит не нашел отражения — слишком коротким и поверхностным показался Паустовскому взгляд на Турцию из окна туристического автобуса. Но в 1962 году он писал турецкому поэту Назыму Хикмету: «Может быть, в какой-то сотой степени, но наша взаимная симпатия объясняется тем, что я полутурок: моя бабушка была чистокровная турчанка родом из Казанлыка во Фракии. Я, конечно, шучу, но все же иной раз горжусь, что во мне есть доля турецкой крови,— я очень люблю простых крестьян и рабочих-турок».

Бабушка Паустовского по материнской линии Викентия (Вицентина) Высочанская была полькой и ярой католичкой. «У нее существовал твердый порядок, — вспоминал писатель. — Каждую весну Великим постом она ездила на богомолье по католическим местам в Варшаву, Вильно или Ченстохов». С ней Паустовский впервые побывал в Польше — тогда еще части Российской империи. Позже, служа в санитарном отряде на фронтах Первой мировой войны, писатель снова оказался в этой стране. Он вспоминал: «Восточная Польша запомнилась как сыпучие пески, скрип колес, старые распятья на перекрестках и темные осенние ночи». В 1961 году он приехал на родину бабушки-польки в последний раз. Этой поездке он посвятил очерк «Третье свидание».

Автор: Екатерина Гудкова

https://www.culture.ru/materials/254537/russkie-pisateli-s-inostrannymi-kornyami

За последние 30 лет в головы миллионов людей каленым железом впечатана уверенность в том, что Сталин уничтожил великого поэта Осипа Мандельштама за его дерзкое стихотворение МЫ ЖИВЕМ, ПОД СОБОЮ НЕ ЧУЯ СТРАНЫ. Но так ли это на самом деле?

Согласно Википедии (и общепринятой точке зрения) Мандельштам написал свое знаменитое стихотворение о Сталине в ноябре 1933 года. Он якобы прочитал его пятнадцати своим друзьям и знакомым (среди которых был Пастернак). И будто бы кто-то из них донес. В результате в мае 1934 года Мандельштам был в первый раз арестован и отправлен в ссылку в Пермскую область. Далее, согласно Википедии, при содействии Бухарина и самого Сталина Мандельштаму смягчают наказание и разрешают отбывать ссылку в Воронеже.

Уже здесь хочется задать недоуменный вопрос. Значит, вот за это предельно оскорбительное стихотворение о Сталине поэт наказан всего лишь недолгой ссылкой, да еще и сам Вождь за него хлопочет? Как-то не очень кроваво пока выглядит режим. Но пойдем дальше.

 Согласно Википедии, в мае 1937 года срок ссылки закончился. Мандельштам приехал в Москву. Но в начале мая 1938 года был арестован вторично. Он обвинялся в незаконном приезде в Москву и в антисоветской агитации. За это Мандельштам 2 августа 1938 года был приговорен к пяти годам заключения в исправительно-трудовом лагере. Заключенный был отправлен на Дальний Восток, где скончался в конце декабря 1938 года.

Второй раз зададим недоуменный вопрос. Итак, за антисоветскую агитацию (и смертельное оскорбление Вождя)—всего пять лет исправительно-трудового лагеря? И это в 1938 году? Многие в те годы по такой статье получали значительно больше.

И теперь еще раз повторим вопросы. А точно ли Мандельштам был арестован дважды за свое стихотворение о Сталине? А был ли донос? Точно ли Сталин знал об этом стихотворении Мандельштама?

И теперь послушайте совсем другую версию.

В начале 1934 года Мандельштам жил в Москве в общежитии Литературного института. Его соседом был писатель Сергей Бородин (писавший под псевдонимом Амир Саргиджан). Мандельштам и Саргиджан дружили. Хотя у Мандельштама был крайне вспыльчивый характер, доходящий до психопатии. Однажды Саргиджан одолжил у Мандельштама 75 рублей и долго не отдавал. Мандельштам несколько раз напоминал о долге, но Саргиджан говорил, что денег нет совсем, и он отдаст потом. Вскоре Мандельштам увидел, как жена Саргиджана принесла домой большую сумку со вкусными продуктами. Значит, деньжата водятся! Взбешенный Мандельштам ворвался к Саргиджану и потребовал немедленно вернуть долг. Дошло до драки, и более молодой Саргиджан сильно напихал хилому Мандельштаму. Далее был товарищеский суд Союза писателей, на котором председательствовал красный граф Алексей Толстой. Суд постановил, что Мандельштам в целом неправ. Еще через несколько дней находящийся в ярости Мандельштам встретил Толстого и дал ему пощечину. Влиятельный Алексей Толстой написал заявление в органы, и Мандельштама в первый раз арестовали. И сослали в Пермь—именно за эту безобразную бытовую склоку, а не за стихи о Сталине!

Вполне вероятно, что и второй арест не был связан со стихами. Во всяком случае в течение четырех лет после написания этих стихов Мандельштам не подвергался суровым репрессиям.

Да, прогрессивные поэты боролись за сумку с продуктами. А Сталин… Сталин руководил великой страной. И сияли его голенища.

Источник

Голос Ольги Берггольц стал голосом долгожданного друга
в застывших и темных блокадных ленинградских домах,
стал голосом самого Ленинграда.

1.
 

Ольга Берггольц, чей столетний юбилей  приходится  на 16 мая 2010 года, прошла через все испытания, которые посылал советскому человеку ХХ век. Эта красивая хрупкая женщина и поэт - язык не поворачивается назвать ее поэтессой - вынесла столько, сколько не под силу иному крепкому мужику. Но не сломалась и не сдалась.

В 1938 году ее, беременную, арестовали по обвинению в подготовке покушения на товарища Жданова. Пытали, требовали выдать несуществующих сообщников. Она не назвала ни одного имени, себя виновной не признала, в тюремной больнице родила мертвого ребенка.

Подспудная печаль его юмористических рассказов очень явственно проступала в его жизненном облике и поведении. Эта горечь очень чувствовалась и многими читателями. Однажды я слышал, как один рабочий, беря книгу Зощенко, возразил библиотекарше:

- Это не просто смешные рассказы, над ними и плакать надо!

Никак не был похож Зощенко на присяжного юмориста-весельчака. Тем досадней и обидней было встречать отношение к нему как к этакому остряку-бодрячку, который обязан веселить общество. Мне это казалось попросту оскорбительным. А между тем и среди его поклонников находились люди, не понимавшие, что таится за его юмористикой, какая "великая грусть" видится ему в авгиевых конюшнях нравов человеческих, какая плодотворная тоска мучает его. Один из таких поклонников, желая сказать Зощенко приятное, заявил однажды в застольном тосте:

- Аверченко у нас уже нет. Но есть Зощенко, который достойно заменил его.

Зощенко поднялся и ушел.

Бывало, что он уклонялся, убегал от ожидавшего его успеха. На вечер, который предложили нам устроить по случаю пятилетия "Серапионовых братьев", Зощенко не явился. Он прислал мне письмо: "Дорогой Миша, передай мои извинения всем товарищам за то, что я не был 3 числа в Доме печати. Я был в Детском и не мог приехать. Кроме того, все это время у меня плохое сердце. Вчера я даже послал телеграмму в Харьков, в Одессу и в Москву с отказом от выступления..." Так "дипломатически" начал он, но дипломатия не была сильной стороной его характера, и он закончил откровенно: "...если говорить правду, то сердце у меня не так уж плохое, даже хорошее, но просто ужасно не хотелось и не хочется выступать. Ты, надеюсь, меня понимаешь. Так пущай "серапионы" меня простят. Целую тебя. Твой Зощенко. 6/II-26".

А ведь его ждали овации. Он уклонился от триумфа.

Нет, не очень-то любил Зощенко свою славу юмориста. Да и вообще никогда не шел он навстречу успеху, славе. Он был вправе сказать позже в автобиографии: "Я никогда не работал для удовлетворения своей гордости и тщеславия".

Он активно ненавидел в жизни то, что подвергал осмеянию в своих произведениях, слово и дело в этом смысле у него были слиты. И в творчестве своем он отнюдь не был только юмористом. Особые свойства его таланта, его характера сразу же, еще в студии, понял К. И. Чуковский, который всегда оставался для Зощенко большим авторитетом.

Горький с первых же прочитанных им в 1921 году вещей Зощенко высоко оценил его творчество, заметил, что страдание для этого молодого писателя враг человека и подлежит уничтожению. Горький все годы неизменно хвалил и поддерживал Зощенко. Я нахожу в письмах Алексея Максимовича ко мне постоянные упоминания о Зощенко. То он сообщал о переводе рассказа "Виктория Казимировна" на французский язык, то просто писал: "Хорош Зощенко передайте ему сердечный привет", или коротко, по поводу очередного рассказа Зощенко: "Очень хорош Зощенко". Иногда он отзывался распространенней: "Рассказ заставляет ждать очень "больших" книг от Зощенко. его "юморе" больше иронии, чем юмора, а ирония жизненно необходима нам" (это замечание относится уже к 1925 году). Позже, 25 марта 1936 года, Горький писал Зощенко в связи с его "Голубой книгой": "Эх, Михаил Михайлович, как хорошо было бы, если б вы дали в такой же форме книгу на тему о страдании!.." И дальше: "Страдание - позор мира, и надобно его ненавидеть для того, чтобы истребить". Он так же предлагал Зощенко "высмеять всех, кого идиотские мелочи и неудобства личной жизни настраивают враждебно к миру".

Да, Горький глубоко понимал творчество и личность Зощенко, его любовь к людям, его стремление прогнать из жизни "великую грусть".

Источник: http://subscribe.ru/group/mir-iskusstva-tvorchestva-i-krasotyi/5769818/, http://www.rulit.net/books/vspominaya-mihaila-zoshchenko-read-320471-22.html

Три жены было у Михаила Булгакова. При чем для первой жены он был первым мужем, для второй – вторым, для третей – третьим. А у каждой из жен в жизни было трое мужчин, три судьбоносные встречи...

АТЕИСТКА.

Татьяну Лаппа с детства атеистку поразил патриархальный религиозный уклад семьи её жениха Михаила Булгакова. Будущая свекровь велела им перед венчанием говеть. Но, отобедав пустой картошкой в семье, жених с невестой ехали в ресторан, потом в оперу, а оттуда в свою съёмную комнату.
Ни подвенечного платья, ни фаты у Татьяны не было - «свадебные» деньги она потратила на аборт. Стоя перед алтарём, молодые почему-то не могли удержаться от смеха…
Булгаков работал земским врачом. Выматывающая работа и огромная ответственность. Молодой муж пристрастился к морфию. За считанные дни он превратился в страдающего галлюцинациями безумца. Узнав о второй беременности жены, он сказал: «Назначаю операцию на четверг. Я сам врач и знаю, какие дети бывают у морфинистов»… Когда всё было кончено, муж вколол себе привычную дозу и заснул. «Господи, если ты есть, - взмолилась вдруг Татьяна, - сделай так, чтоб этот кошмар закончился! Пускай Миша уйдет от меня, лишь бы он излечился».
И Михаил, дойдя до неизлечимой стадии морфинизма, стал отвыкать. Одновременно начал заниматься литературой, а от жены отдалился.
После всех несчастий и скитаний гражданской войны супруги осели в Москве. Булгаков начал писать «Белую гвардию». Однажды он прочел Татьяне отрывок: это была молитва Елены, возвращающая к жизни умирающего Алексея. «Ну, зачем ты это пишешь? Ведь, Турбины, они же образованные люди!» - «Ты просто дура, Тася!»
Булгаковы развелись.

НЕВЫНОСИМО ТОСКЛИВО ЗИМОЙ.

После развода Татьяна съехала с квартиры, прервала отношения со всеми старыми знакомыми. Вышла замуж за врача Александра Крешкова и уехала с ним в Сибирь.
Черемхово в то время - небольшой шахтерский поселок с зоной и лагерными вышками. Крешков трудился педиатром в местной больнице, а она медсестрой.
«Живем, как все здесь живут. Невыносимо тоскливо зимой, неимоверно много надежд с наступлением весны», - пишет Татьяна своей подруге.
Крешков то и дело получал нарекания по службе, раздражение срывал на жене. Он ревновал её к первому мужу. Уничтожил все рукописи, документы, фотографии, которые остались у неё от Булгакова.
Началась война, Крешков ушел на фронт. Вернулся он уже с другой женщиной…

ПОМНИЛ ЕЁ И ЛЮБИЛ

Вскоре после войны Татьяну Николаевну разыскал Давид Кисельгоф. Ещё тридцать лет назад, будучи студентом медицинского факультета, по случаю вхожим в литературные дома, он с нежностью и восхищением смотрел на жену Булгакова, чем страшно раздражал неверного, но ревнивого Михаила Афанасьевича. Оказывается, он помнил её и любил. Пожилая женщина третий раз вышла замуж и уехала в Туапсе.
В 1970 году её отыскали исследователи творчества Булгакова. Татьяна Николаевна давала интервью 15 дней подряд, запись длилась 31 час. Она рассказала свой сон - покойный Миша пришел к ней и сказал:
- Моя Маргарита – это ты. Ей передалась твоя способность к жертвенной любви.

БЛЕСК И НИЩЕТА ЭМИГРАЦИИ.

Любовь Белозерская происходила из старинного княжеского рода. Получила блестящее образование, знала несколько языков, занималась в частной балетной школе. В годы гражданской войны эмигрировала со своим мужем журналистом Василевским.
Их путь лежал через Константинополь. Юная женщина любуется достопримечательностями, пробует экзотические лакомства, её привлекают новые знакомства. Муж, ревнивый и самолюбивый, постоянно её одергивает. Он начал было издавать газету, но из затеи этой ничего не вышло. Белозерская пыталась найти применение и своим талантам: хотела устроиться в цирк, но её не взяли. Отъезд разорившихся супругов во Францию скорее напоминал бегство.
Париж. «Сняли дешевый номер в захудалой гостинице, где нам дали рокфор с червями. Мы его есть не стали, чем вызвали презрение хозяина. «Их убивают уксусом и едят», сказал он». Новая газета Василевского привлекла самых блестящих авторов. Тэффи, Куприн, Толстой, - Белозерская была знакома почти со всеми сотрудниками газеты. Однако вскоре издательство прекратило существование из-за отсутствия финансирования. А Любовь Евгеньевна неожиданно для себя смогла устроиться в балетную труппу известного Парижского мюзик-холла…
Василевский, решил, что центр литературной жизни переместился в Берлин. И супруги уехали Германию, где как раз случился экономический кризис, деньги обесценились, население голодало. Газета «Накануне» - новый проект, в котором участвовал Василевский, - стартовала удачно. В ней Булгаков опубликовал несколько своих рассказов, и первый муж Белозерской предрек автору большое будущее.
Между тем, брак Василевского и Белозерской распался. Они порознь вернулись в Россию.

«СОЧИНЯЛИ МЫ И ОЧЕНЬ ВЕСЕЛИЛИСЬ»

На вечере, устроенном в Москве редакцией «Накануне», Белозерская познакомилась с Булгаковым. Она обратила внимание на его ярко желтые ботинки и сразу вслух назвала их цыплячьими. Сначала Булгаков обиделся, но потом их сблизили задушевные, откровенные беседы.
Жизненные впечатления Любови Евгеньевны послужили бесценным материалом для писателя. По её воспоминаньям, сочиняли они вместе и при этом очень веселились.
Наступило время, когда произведения Булгакова попали под запрет, в газетах его ругали, на работу не брали. Он начал сходить с ума: боялся темноты, сырости, боялся выходить из дому. Жена светская львица со своей неукротимой энергией и шумным весельем начала его раздражать. Он встретил другую женщину.

О, МЕД ВОСПОМИНАНИЙ.
 После развода Любови Евгеньевне удалось устроиться в редакцию ЖЗЛ. Однажды перед ней появился «пожилой человек с умным лицом, резким профилем». Он принес увесистую рукопись – жизнеописание Наполеона. Академик Евгений Трале, историк и психолог, подобно булгаковскому Мастеру проник во внутренний мир человека, вершителя судеб. У знатока человеческих душ нашлось много общего с остроумной, наблюдательной женщиной. Он дал ей свою защиту и покровительство, сделал своим литературным секретарём. Позже она стала фактически членом семьи академика, состоящей из его жены и сестры.
Когда смерть отняла и этого близкого человека, Белозерская начала писать мемуары. «О, мед воспоминаний», - озаглавлен её труд, написанный с блеском юмора и таланта. Читатель едва ли догадается, как подчас горек был для неё этот мед.

РОДИТЕЛЬСКИЙ ДОМ.

Елена Сергеевна Нюренберг родилась в готическом особняке, украшенном многочисленными изваяниями, с рельефом головы дьявола над окнами квартиры. Отец её, богатый и известный в Риге человек, увлекался театром. Дети, которых в семье было четверо, сами ставили домашние спектакли. Атмосфера была вроде бы дружная и творческая. Но Елена Сергеевна почему-то не любила вспоминать детские годы. Когда её мать в старости опасно заболела, она заставила медсестру ввести ей смертельную дозу морфия…
В 1915 году семейство переехало в Москву. Елена вышла замуж за Юрия Неелова, сына знаменитого актера Мамонта Дальского. Муж служил адъютантом командующего 16 армией Евгения Шиловского. Шиловский с первого взгляда влюбился в жену своего подчиненного. Последовал бурный роман, развод и повторное венчание, разрешение на которое давал сам патриарх.

ЖЕНА ОТВЕТСТВЕННОГО РАБОТНИКА.

У неё был роскошный дом и целый штат вышколенной прислуги. У неё был красивый, любящий муж, которому покровительствовал сам маршал Тухачевский.
Своей сестре она писала: «Ты знаешь, как я люблю Женей моих (мужа и старшего сына звали одинокого), что для меня значит мой малыш, но всё-таки чувствую, что тихая семейная жизнь не совсем по мне».
Тихая семейная жизнь закончилась в тот день, когда однажды в гостях она встретила Булгакова. Попросила завязать ей распустившийся шнурок на рукаве. И навсегда привязала к себе мужчину…
Шиловский, узнав о романе, грозил пристрелить обоих, клялся, что в случае развода не отдаст детей. Однако ему пришлось смириться. Детей они поделили: старший остался с отцом, а младший (про которого говорили, что он от Тухачевского) переехал в новую семью.

ЕЁ ЛЮБОВЬ.

Приветливая, домовитая Елена Сергеевна создала в доме Булгакова уютную творческую атмосферу. Их стол славился в Москве изобилием и изысканностью. В дом потянулись симпатичные Михаилу Афанасьевичу гости. Хозяйке помогали домработницы, а она взяла на себя обязанности секретаря и менеджера Булгакова. Осознавая значение всех дел своего мужа, она завела дневник, где аккуратно фиксировала этапы развития его творческих замыслов и – ход его прогрессирующей болезни.
Умирающий писатель просил, чтоб разыскали его первую жену, очевидно, хотел просить прощения. Елена Сергеевна эту просьбу выполнить отказалась.
После смерти мужа она настойчиво добивалась публикации его произведений. Жила скудно, перебиваясь случайными заработками.
«Почему после смерти Михаила Афанасьевича так резко впервые в её жизни наступили финансовые трудности? Не потому ли, что отпала необходимость в её услугах», - невестка Елены Сергеевны высказывала небезосновательное предположение, что партийное руководство приставило её к Булгакову, как шпиона.
Что же нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонечек?! Автор «Мастера и Маргариты» не знал ответа, но верил, что ей нужен был он, Мастер.

Источник: http://www.proza.ru/2006/07/11-128 и http://subscribe.ru/group/mir-iskusstva-tvorchestva-i-krasotyi/5769825/

Корне́й Ива́нович Чуко́вский (наст. имя — Никола́й Васильевич Корнейчуко́в, 19 [31] марта 1882, Санкт-Петербург, — 28 октября 1969, Москва) — русский советский поэт, публицист, литературный критик, переводчик и литературовед, детский писатель, журналист. Отец писателей Николая Корнеевича Чуковского и Лидии Корнеевны Чуковской.

Николай Корнейчуков родился 19 (31) марта 1882 года в Санкт-Петербурге. Часто встречающаяся дата его рождения 1 апреля появилась в связи с ошибкой при переходе на новый стиль (прибавлено 13 дней, а не 12, как должно для XIX века).

Матерью Николая была крестьянка из Полтавской губернии Екатерина Осиповна Корнейчукова, работавшая горничной в Санкт-Петербурге в семействе Левенсонов. Она проживала в гражданском браке с сыном семейства, студентом Эммануилом Соломоновичем Левенсоном. У родившегося мальчика уже была трёхлетняя сестра Мария от этого же союза. Вскоре после рождения Николая студент Левенсон оставил свою незаконную семью и женился «на женщине своего круга». Екатерина Осиповна была вынуждена переехать в Одессу.

Детство Николай Корнейчуков провёл в Одессе и Николаеве. В Одессе семейство поселилось во флигеле, в доме Макри на Новорыбной улице, № 6. В 1887 году Корнейчуковы сменили квартиру, переехав по адресу: дом Баршмана, Канатный переулок, № 3. Пятилетнего Николая отдали в детский сад мадам Бехтеевой, о пребывании в котором он оставил следующие воспоминания: «Мы маршировали под музыку, рисовали картинки. Самым старшим среди нас был курчавый, с негритянскими губами мальчишка, которого звали Володя Жаботинский. Вот когда я познакомился с будущим национальным героем Израиля — в 1888 или 1889 годах!!!». Какое-то время будущий писатель учился во второй одесской гимназии (впоследствии стала пятой). Одноклассником его в ту пору был Борис Житков (в будущем также писатель и путешественник), с которым у юного Корнея завязались дружеские отношения. Окончить гимназию Чуковскому так и не удалось: его отчислили, по его собственным утверждениям, из-за низкого происхождения. Эти события он описал в автобиографической повести «Серебряный герб».

По метрике у Николая и его сестры Марии, как незаконнорождённых, не было отчества; в других документах дореволюционного периода его отчество указывалось по-разному — «Васильевич» (в свидетельстве о браке и крещении сына Николая, впоследствии закрепилось в большинстве поздних биографий как часть «настоящего имени»; дано по крёстному отцу), «Степанович», «Эммануилович», «Мануилович», «Емельянович», сестра Маруся носила отчество «Эммануиловна» или «Мануиловна». С начала литературной деятельности Корнейчуков использовал псевдоним «Корней Чуковский», к которому позже присоединилось фиктивное отчество — «Иванович». После революции сочетание «Корней Иванович Чуковский» стало его настоящим фамилией именем, отчеством .

По воспоминаниям К. Чуковского, у него «никогда не было такой роскоши, как отец или хотя бы дед», что в юности и в молодости служило для него постоянным источником стыда и душевных страданий.

Его дети — Николай, Лидия, Борис и умершая в детстве Мария (Мурочка), которой посвящены многие детские стихи отца — носили (по крайней мере, после революции) фамилию Чуковских и отчество Корнеевич/Корнеевна.

Неудивительно, что самая малая смелость

звучала как вольнодумие.

Март - время оттепелей. И в прямом, и в переносном смысле. Даже с путаницей календарей («по новому стилю», «по старому стилю») этот месяц - время писатель­ницы Веры Пановой. 20 мар­та 1905 года она родилась в Ростове-на-Дону, а 18 марта 1973 года по ее завещанию была отпета в Никольском соборе Ленинграда.

Сейчас «отпета» никого не удивляет, но в СССР, когда известных людей про­вожали «гражданской пани­хидой», это было все равно что «отпетые мошенники». Вера Панова пережила не­вероятную славу - лауреат трех (!) Сталинских премий, и почти забвение - многие ли вспомнят ее книги? Разве только фильм по повести «Сережа» со знаменитой фразой: «Ура, мы едем в Холмогоры!» Жизнь Панову помотала, покружила. В 17 лет пришла в журналистику. Второй муж, корреспон­дент Борис Бахтин, в 30-е был приговорен к 10 годам лагерей, где и погиб. Эта трагедия навсегда сделала писательницу человеком осторожным - страх за семью прошел через всю жизнь. В 1944 году Вера «поехала на репортаж» с санитарным поездом №312, результатом стала повесть «Спутники». Правда военной жизни понравилась Ста­лину, Панова «проснулась знаменитой». Писательница невероятно работоспособ­на, а ведь пишет на подо­коннике: в двух комнатах коммуналки живут она, ее мать, третий муж и пятеро их детей. После получения Сталинской премии Панова переезжает в Ленинград. Две другие Сталинские премии она затем получает за книги «Кружилиха» и «Ясный берег». Из сегодняш­него времени трудно разгля­деть «правду жизни» в этих книгах. Украшение стола, роман «Кружилиха» - ярый представитель соцреализма. Герой, советский руководи­тель по фамилии Листопад, отвезя жену в роддом, от­правляется... нет, не на маль­чишник, а на партактив. «В театре происходило в этот вечер совещание городско­го партактива. Листопад опоздал. Идя через фойе, он видел в приоткрытую дверь

тесные ряды голов в партере и слышал голос Макарова, первого секретаря горкома партии. Листопад всматри­вался в зал. Где там его люди - коммунисты Кружилихи?» Невозможно судить писа­тельницу, чей муж сгинул на Соловках. Но факт: в 1958 году, когда Борис Пастернак получил Нобелевскую премию за «Доктора Живаго», Панова выступила против писателя. Но в условиях цензуры Вера Панова нашла свой проход между скалами и мелями - писала о душев­ных переживаниях просто­го человека, практически обывателя, которого личная жизнь волнует больше гран­диозных строек.

В 1948 году Панова полу­чает квартиру в знаменитом номенклатурном доме орде­ноносцев на Марсовом поле. В это время громят журналы «Звезда» и «Ленинград», Анну Ахматову и Михаила Зощенко, арестован Лев Гумилев. Вот и попробуй тут выживи! Неудивительно, что самая малая смелость звучала как вольнодумие. Сергей Довлатов вспоминал: в день рождения Пановой пришло много гостей, писа­телей, литначальства. «Что-то душно...» - сказала она, а ее муж Давид Дар заметил: «Да обычный советский воздух».

И понять, почему совет­ские люди обожали «Кружилиху» Веры Пановой, а не «Котлован» Андрея Платоно­ва, сегодня уже невозможно.

С детства
 утренний 
блеск в 
окне говорил 
мне одно: "есть 
солнце -
 будут и бабочки"
- Владимир 
Набоков

«Нет, бытие – не зыбкая загадка!
Подлунный дол и ясен и росист,
Мы – гусеницы ангелов; и сладко
Вгрызаться с краю в нежный лист.
Рядись в шипы, ползи, сгибайся, крепни,
И чем жадней твой ход зеленый был,
Тем бархатистей и великолепней
Хвосты освобожденных крыл».

В. Набоков 1923 г.

«Нет науки без воображения и нет искусства без фактов».
В.Набоков, из интервью Альфреду Аппелю, 1966 г.

Что такое бабочки Владимира Набокова? Это и коллекции бабочек, 
собранные писателем, которые сейчас хранятся в нескольких музеях мира; это 
и бабочки, появляющиеся в каждом из художественных текстов, автором которых
 был Набоков-писатель (исследователи насчитали 570 таких упоминаний); это и 
трогательно-невзрачные го-лубянки – бабочки Lycaenides, которых изучал под 
микроскопом 
Набоков-энтомолог; это и более двадцати видов бабочек, которых современные 
энтомологи назвали именами его литературных 
персонажей.

Литература и энтомология (а точнее – лепидоптерология, наука о 
бабочках) всегда были неразделимы в его жизни, но со временем 
литература заняла первое место, а бабочки стали отдыхом и 
неизменным источником вдохновения. Собственно, никакого 
другого отдыха Набоков и не знал. Именно поэтому многим 
русским читателям жизнь Набокова кажется «неписательской»: в 
ней не было кутежей и вереницы любовных романов. Вместо этого 
была любимая семья, был ежедневный и всегда честный, в полную силу, труд – 
за письменным столом, за любимой конторкой, за 
профессорской кафедрой, за рабочим столом энтомолога. В 
отличие от многих художников слова Набоков не занимался 
жизнетворчеством и не создавал себе захватывающую биографию на радость 
будущим комментаторам. Образ жизни одного из 
величайших писателей ХХ века был скорее образом жизни 
ученого.

Владимир Набоков не раз говорил, что, останься он в России, он, 
скорее всего, был бы скромным научным сотрудником в 
каком-нибудь провинциальном зоологическом музее. Он понимал, что никогда 
не смог бы выжить в Советской России как писатель, 
но предполагал, что смог бы выжить как энтомолог. И в изгнании 
бабочки не раз спасали Набокова – если не от гибели, то от мук 
разлуки с родным домом и родным языком.

Бабочки были частью набоковского мира с детства и до последних дней жизни. 
Бабочками юный Володя Набоков разрисовал 
изразцовую печь в детской на третьем этаже семейного особняка на Большой 
Морской, 47. В поздние годы Набоков рисовал 
вымышленных бабочек с вымышленными именами на титульных 
листах своих изданий, которые неизменно посвящал и дарил жене Вере (эти 
рисунки можно увидеть в музее ).

А начиналось все сто лет назад, в имении Выра под Петербургом, 
где шестилетний Володя Набоков поймал свою первую бабочку. 
Этот день он запомнил так же хорошо, как и другой день, восемь 
лет спустя, когда написал свое первое стихотворение. Для 
петербургского мальчика начала ХХ века, проводящего каждое лето в имении, 
ловля бабочек была вполне обычным занятием. Тем
 более что коллекционером-любителем был его отец Владимир 
Дмитриевич, а в семье матери Елены Ивановны интерес к 
естественным наукам был наследственным – несколько ее 
родственников стали известными в России медиками. Но только у 
старшего сына Владимира этот интерес быстро перерос в серьезное увлечение – в 
восемь лет он начал читать научные книги по 
энтомологии из семейной библиотеки. Одна из этих книг – 
«Бабочки Британии» Ньюмена, иллюстрации в которой 
раскрашены рукой юного Набокова, сейчас хранится в музее 
Набокова. Тогда же, в девять лет, он попытался совершить первое 
научное открытие и написал об этом ведущему российскому 
лепидоптерологу Николаю Кузнецову. Ответ Кузнецова 
разочаровал юного исследователя – та бабочка, как выяснилось, 
уже была описана – но страстное желание оставить свое имя в науке осталось у 
Набокова на всю жизнь и в конце концов было 
реализовано в 1941 году в Америке, когда ему наконец удалось 
описать неизвестный подвид.

Любительские, а затем и профессиональные занятия энтомологией 
действительно не раз спасали Набокова. Изучение бабочек Крыма помогло 
пережить тоску по родному дому в Петербурге – ведь 
семья Набоковых уехала из родного дома 15 ноября 1917 года. 
Уехала, как казалось тогда, на несколько месяцев, пока не улягутся политические 
страсти в столице. И лишь 15 апреля 1919 года, когда пришлось, вместе с 
тысячами других российских семей, бежать из Крыма, стало ясно, что разлука – 
надолго, если не навсегда.

Статья о бабочках Крыма в английском научном журнале была 
одной из первых публикаций Набокова в эмиграции, однако за двадцать лет
 жизни в Европе Набокову редко удавалось выехать из 
Берлина или Парижа на ловлю бабочек – на это никогда не 
хватало ни денег, ни свободного времени. Лишь однажды, в 1929 
году Набоков с женой смог на несколько месяцев уехать в южную 
Францию, в Пиренеи за бабочками, и не случайно там он начал 
работу над своим первым великим романом – Защитой Лужина.

Бабочки помогли Набокову и после второго вынужденного бегства – в Америку в 
1940 году, когда ему, известнейшему писателю 
русского зарубежья пришлось начать жизнь с чистого листа. Первой постоянной 
работой «по специальности», которую Набоков смог 
получить в Америке, была должность куратора отдела 
чешуекрылых в Музее сравнительной зоологии Гарвардского 
университета. Как русский писатель Набоков в Америке был никому не известен, 
рассчитывать на литературную и даже на постоянную преподавательскую работу 
поначалу было трудно – и в течение 
семи лет, с 1941 по 1948 год, Набоков каждый день садился за свой рабочий стол 
в музее, разбирая коллекцию, препарируя бабочек, 
проводя в музее иногда по четырнадцать часов в день.

Набоков ценил возможность серьезно заняться энтомологией, 
пополнять коллекцию собственными экземплярами и писать 
научные статьи, и эти годы были самыми плодотворными для него как для 
ученого. Набоков открыл двадцать новых видов бабочек, 
тринадцать из которых и по сей день занимают в систематике 
отведённые им Набоковым места. Но эта деятельность не только 
давала постоянный заработок и возможность заниматься любимым делом – она 
помогла Набокову преодолеть кризис потери читателя и вынужденного перехода 
на английский язык. Ведь писательская судьба Набокова поистине уникальна: 
полностью состоявшись и 
завоевав исключительную репутацию в родном языке, он смог, уже в немолодом 
возрасте, начать писать столь же блистательно на 
другом языке. И это при том, что после окончания Кэмбриджа в 
1922 году и до 1939 года Набоков практически не пользовался 
английским языком – он жил и работал в среде русских 
эмигрантов, говорил и писал только по-русски.

Бабочки помогли Набокову полюбить и узнать Америку – эту 
поначалу малознакомую ему страну, в которой, как и в Европе, он оказался не по
 собственной воле, спасая свою семью и себя от 
почти неминуемой гибели в оккупированной Франции.

Именно путешествия за бабочками через всю Америку с востока на запад и обратно
 дали Набокову материал для его американских 
романов – особенно для знаменитой Лолиты, где мы встречаем 
те же мотели и те же природные заповедники, которые посещали Набоков и его
 жена во время своих энтомологических экспедиций. Позднее Россия и США – две
 просторные страны с их природным и человеческим разнообразием окончательно
 соединятся у Набокова в одну воображаемую страну в романе Ада.

«И высшее для меня наслаждение — вне дьявольского времени, но очень даже 
внутри божественного пространства — это наудачу 
выбранный пейзаж, все равно в какой полосе, тундровой или 
полынной, или даже среди остатков какого-нибудь старого сосняка у железной
 дороги между мертвыми в этом контексте Олбани и 
Скенектеди (там у меня летает один из любимейших моих 
крестников, мой голубой samuelis), — словом, любой уголок 
земли, где я могу быть в обществе бабочек и кормовых их 
растений. Вот это — блаженство, и за блаженством этим есть нечто, не совсем
 поддающееся определению. Это вроде какой-то 
мгновенной физической пустоты, куда устремляется, чтобы заполнить ее, все, 
что я люблю в мире».

В.Набоков, Другие берега.

В 1958 году, после неожиданного коммерческого успеха Лолиты, Набоков 
впервые смог сам планировать свою жизнь. В 1959 году 
шестидесятилетний Набоков оставляет преподавательскую работу и уезжает с 
женой обратно в Европу – сначала во Францию, а затем, уже навсегда – в 
Швейцарию.

Когда-то в юности он мечтал о дальних экспедициях за редкими 
бабочками – в Центральную Азию, в тропические страны. Тогда для этого нужны 
были только деньги и полноценный паспорт. Ни того, ни другого у молодого 
эмигранта Набокова не было, и поэтому 
путешествия состоялись только на страницах романа Дар и 
некоторых рассказов. Теперь, когда у всемирно известного 
писателя были и достаточные гонорары и американское 
гражданство, на дальние путешествия не уже осталось ни сил, ни 
времени – ему еще многое нужно было написать. Но из 
европейских стран для постоянного жительства Набоков выбирает Швейцарию с 
ее доступными альпийскими лугами и бабочками. На вопрос, почему он живет 
именно в Швейцарии, Набоков неизменно отвечал, что главная причина – бабочки. 
В эти годы Набоков 
начинает две масштабные работы: Бабочки Европы и Бабочки в 
искусстве. Бабочки в искусстве были задуманы как собрание всех 
доступных изображений бабочек в изобразительном искусстве, 
начиная с Древнего Египта и до европейского Возрождения. Задачу свою Набоков 
видел в том, чтобы проанализировать изображения с научной точки зрения и 
попытаться проследить на этом материале эволюцию видов. Ни одну из этих 
работ Набоков закончить не успел.

В 1972 году Набоков писал, перефразируя Гумилева:

«… И умру я не в летней беседке
От обжорства и от жары,
А с небесною бабочкой в сетке
На вершине дикой горы».

Набоков умер 2 июля 1977 года в больнице в Лозанне, и, как 
считали его близкие, причиной смертельной болезни, скорее 
всего, стало его падение на крутом горном склоне во время 
очередной экспедиции за бабочками в окрестностях Монтре. Так 
что и это пророчество Набокова, как и многие другие, сбылось.

Сачок (или рампетку, как называл его Набоков в русских своих 
романах) Набокова теперь можно увидеть в музее на Большой 
Морской, но из многочисленных коллекций бабочек, собранных 
Набоковым за семьдесят лет, сохранилось далеко не все. Коллекции, собранные 
в Выре и Рождественно, остались в вырском доме. 
Дом сгорел во время войны в 1943 году, и уцелели из него только те немногие 
вещи, которые сохранили в своих домах местные 
жители.

Коллекцию, собранную в Европе до 1940 года, тоже пришлось оставить, и она 
тоже погибла, в той же войне, только не в России, а во Франции.

Коллекции, собранные в Америке и в Швейцарии, сохранились. 
Части американской коллекции находятся в музеях двух 
университетов, где работал Набоков – Гарварда и Корнелла, а также в Музее 
естественной истории в Нью-Йорке. Вторая хранится в 
Зоологическом музее в Лозанне. Однако ни та, ни другая 
коллекции постоянно не экспонируются, увидеть их можно только на редких 
временных выставках.

В музее Набокова можно увидеть часть американской коллекции 
бабочек, собранных его рукой, а также коллекцию бабочек, 
наиболее часто упоминаемых в его произведениях.

Источник