Пушкин не грыз ногти
Водной из своих статей для советского спортивного журнала Александр Лацис рассказал о пушкинских занятиях физкультурой. Из писем Пушкина и воспоминаний о нём вполне возможно воссоздать тот образ жизни, который он вёл в деревне; известно, что он любил верховую езду, много ходил пешком, обливался холодной водой. В городе он стремился по возможности сохранить эти деревенские привычки и в течение всей жизни занимался гимнастикой и для укрепления «дуэльной» руки носил тяжелую трость. Однако только к концу жизни сам Лацис, на собственном примере, понял, что Пушкин с помощью этой «лечебной физкультуры» надолго отодвинул неотвратимую победу болезни, одно из первых проявлений которой описано поэтом в раннем стихотворении «Сон» (эти неожиданные обмороки преследовали Пушкина всю жизнь).

Отмечали, что Пушкин грыз ногти, но это не так: он просто прикрывал рукой нервный тик в углу рта, который появлялся у него в минуты эмоционального возбуждения. В последний год жизни нервный тик превратился в судороги, которые временами страшно искажали его лицо. Кроме неожиданных обмороков и судорог был еще один грозный симптом, который довершал картину заболевания: микрография. В медицинских справочниках он описывается так: сначала буквы могут быть обыкновенного размера, но, по мере письма, они становятся все меньше и в конце страницы могут быть меньше в несколько раз. В последний год жизни Пушкина микрография развилась настолько, что буквы в последних строчках на листе были чуть ли не в 10 раз меньше, чем в начале.

Лацис не называет болезнь – он лишь сообщает, что впервые она была описана в Англии в 1817 году. Однако известно, что в 1817 году в Англии впервые было опубликовано «Эссе о дрожательном параличе» Джеймса Паркинсона – то есть описана так называемая «болезнь Паркинсона», и практикующие невропатологи вполне могут сопоставить признаки и оценить вероятность именно этого заболевания. Неизвестно, читал ли ее описание Пушкин – в подлиннике ли или в переводе на русский или французский, – но в Одессе поэт был дружен с домашним доктором семьи Воронцовых Уильямом Хатчинсоном (это о нём Пушкин писал в письме к В.К.Кюхельбекеру в апреле 1824 года: «…Беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я ещё встретил».), хорошо знавшим ее симптомы, поскольку Хатчинсон, был учеником и коллегой Джеймса Паркинсона. Скорее всего, он и предсказал Пушкину течение болезни.

«Заказчиком» был Пушкин
Нетрудно представить воображенный Пушкиным исход – с учетом того, что болезнь у него проявилась так рано и что она была практически не изучена; никаких лекарств, хотя бы замедляющих ее течение не было, а вся стрессовая обстановка вокруг поэта в течение практически всей жизни только провоцировала ее ускорение. Хотя болезнь Паркинсона обычно развивается в пожилом возрасте, Пушкин уже к 35 годам ощутил грозное приближение симптомов, которые для него могли означать только неизбежный скорый конец. Он мог представить себе обездвиженность и старческую беспомощность при естественном развитии болезни – и он не мог этого допустить: при одной мысли о том, что ему грозит подобное, он приходил в ужас.

Летом 1835 года, несмотря на сопротивление царя, Пушкин добивается предоставления ему длительного (четырёхмесячного) отпуска и уезжает в деревню. Формально он объясняет потребность в таком отпуске целью переселения в деревню, поскольку городская светская жизнь ему и его семье не по средствам (в письме Бенкендорфу он объясняет, что в Петербурге он тратит 25.000 в год и «за четыре года… сделал долгов на 60.000 рублей»). Но это только одна из причин поездки, и к тому же – не главная. Пушкин уже знает, что его единственным спасением от грозной болезни может быть только возврат к деревенскому образу жизни, при котором он чувствовал себя гораздо лучше, что именно после переезда в город болезнь ускорилась и что приостановить её можно, только вернувшись к прежнему, оздоровительному образу жизни. Вопрос лишь в том, не слишком ли поздно он спохватился. Эта поездка в деревню и должна была дать ответ на этот вопрос.

Ответ был обезнадёживающим: болезнь зашла слишком далеко. Стало ясно, что он должен готовиться к уходу, чтобы не дать болезни приковать его к креслу паралитика. Вся переписка Пушкина этого времени проникнута тревогой этого знания; к этому же времени относятся и его самые отчаянные стихи о близкой смерти – «Родрик» и «Странник».

«Еще не было анонимных писем, – писал Лацис. – Но уже было ведомо: настали последние дни. Пришла пора исчезнуть. Надлежало тщательно замаскировать предстоящее самоубийство. На лексиконе нашего времени можно сказать, что в исполнители напросился Дантес. А заказчиком был сам поэт».

Почему Пушкин плакал
В конце 1836 года Пушкин пишет для «Современника» мистификационный памфлет «Последний из свойственников Иоанны д`Арк» (он был опубликован уже после его смерти; вся ситуация и «письмо Вольтера» Пушкиным были выдуманы), где проводит параллель: «Вольтер – Дюлис» следовало читать «Пушкин – Дантес». Пушкин становится на сторону Вольтера, посчитавшего, что ниже его достоинства драться с Дюлисом, – и тем самым показывает свое истинное отношение и к Дантесу, и к последовавшей потом дуэли. Значение Дантеса преувеличено многими поколениями пушкинистов. Дантес был пешкой не столько в игре травивших Пушкина, сколько в смертельной игре самого Пушкина. Лацис убедительно показал, что одной из причин поведения Пушкина в последний год жизни, истинной причиной смертельных условий дуэли с Дантесом (о которой современники говорили, что «причины к дуэли порядочной не было») стала осознававшаяся необходимость ухода из жизни.

Те, кто описывал, как выглядел Пушкин в последние месяцы жизни, свидетельствуют,что вид его был страшен, а при упоминании имени Дантеса его лицо сводили сильные судороги. Они не понимали, что принимают за причину следствие: болезнь зашла так далеко, что один из ее самых характерных признаков (судороги) усилился и стал бросаться в глаза, хотя он был заметен у Пушкина и раньше – в виде нервного тика. Немудрено, что симптом так ярко проявлялся при виде человека, которого он – при пушкинском жизнелюбии – намерен был сделать собственным палачом. Это исследование Лациса наконец-то объяснило факт, который для пушкинистики всегда был загадкой:

«Ни один из лучших пушкинистов не взялся объяснить, – писал Лацис, – почему Пушкин плакал навзрыд на праздновании лицейской годовщины 19 октября 1836 года. Почему так и не смог дочитать приготовленные стихотворные листы? Вероятно, эти вопросы задавали себе многие, находили ответ некоторые, но вслух не проговорился никто… Ужели непонятно? Поэт ясно представлял: этот праздник для него последний, на следующем его не будет, его не будет нигде… Стало быть, им было принято твердое решение опередить конечную стадию той болезни, от которой, во избежание предстоящих унизительных страданий, существует лишь одно единственное лекарство – смерть».

«Я осуждён на смерть»
Когда было принято окончательно это ужасающее, мучительное решение? Скорее всего – в 1835 году. Именно к этому времени относятся его стихотворения «Родрик» и «Странник»; последнее, в свете сказанного выше, особенно откровенно:

При детях и жене сначала я был тих
И мысли мрачные хотел таить от них;
Но скорбь час от часу меня стесняла боле;
И сердце, наконец, раскрыл я поневоле.

«О горе, горе нам! Вы, дети, ты жена! –
Сказал я, ведайте: моя душа полна
Тоской и ужасом; мучительное бремя
Тягчит меня. Идет! Уж близко, близко время…»

…………………………………………………………………..

«Познай мой жребий злобный:
Я осужден на смерть и позван в суд загробный –
И вот о чем крушусь: к суду я не готов,
И смерть меня страшит».

О близкой смерти Пушкин сообщает и в не сохранившемся письме к Катенину, написанном не позже апреля 1835 года, поскольку ответное письмо Катенина от 16 мая написано явно без продолжительной паузы в переписке – и Катенин пишет: «Судя по твоим, увы! слишком правдоподобным словам, ты умрёшь (дай Бог тебе много лет здравствовать!) Вениямином русских поэтов, юнейшим из сынов Израиля…»

Это состояние Пушкина чувствовали и окружавшие. Вот, например, что записал И.Иваницкий со слов А.В.Никитенко:

«В последний год своей жизни Пушкин решительно искал смерти. Тут была какая-то психологическая задача. Причины никто не мог знать, потому что Пушкин был окружен шпионами: каждое слово его, сказанное в кабинете самому искреннему другу, было известно правительству. Стало быть, что таилось в душе его, известно только Богу… Разумеется, обвинения пали на жену Пушкина, что она будто бы была в связях с Дантесом. Но Соллогуб уверяет, что это сущий вздор. Жена Пушкина была в форме красавица, и поклонников у ней были целые легионы. Немудрено, стало быть, что и Дантес поклонялся ей, как красавице; но связей между них никаких не было. Подозревают другую причину. Жена Пушкина была фрейлиной при дворе (ошибка, фрейлинами могли быть только девицы — В.К.), так думают, что не было ли у ней связей с царем. Из этого понятно будет, почему Пушкин искал смерти и бросался на всякого встречного и поперечного. Для души поэта не оставалось ничего, кроме смерти».

* * *

Предоставим последнее слово предсмертным словам Александра Лациса, который был потомком Пушкина по одной из внебрачных линий и был болен той же болезнью (потому-то он и распознал её симптомы у Пушкина):

«Не надо оскорблять поэта, приписывать ему отсутствие выдержки, проницательности, элементарного здравого смысла, – писал он в статье “У последнего порога”. – Он не был заводной игрушкой, не был рабом общего мнения…

Не в том суть, какая именно болезнь была у Пушкина, а в том какая болезнь у пушкинизма. Она сильно запущена. Вряд ли излечима. (Я бы, в расчете на новые, неожиданные «лекарства», всё-таки добавил: в ближайшем будущем. – В.К.) Прогнозис пессима. Но лечиться надо».

 

материал: Владимир Козаровецкий
http://www.mk.ru/culture/article/2011/02/09/564473-pochemu-pushkin-plakal.html