Статья тяжелая, но ее надо прочесть всем. (Беременяшки не смотрите)
Прочесть, чтоб понять что переживают эти дети и их родители, чтоб понять, что помогать надо обязательно. Кто деньгами, кто размещением информации о ребенке, кто чем может. Кто-то сознательно не вчитывается в подобные истории, говорит " не могу такое читать, слабое сердце" Мы можем закрыть страницу и забыть, а эти детки живут в этом кошмаре, давайте будем жалеть их, а не себя.
Это написано девочкой, которая выздоровела, поэтому статья и еще и о том, что детская онкология излечима. И чем больше людей будут стараться хоть чем-то помочь, тем больше шансов у этих деток.
Ирина Гавришева, 22 года, запорожский волонтёр и талантливая журналистка На её долю выпали тяжёлые испытания: в детстве Ире довелось стать пациенткой детской онкогематологии, пережить умирание, остаться инвалидом. Своими детскими воспоминаниями о своём горьком больничном периоде детства Ира делится в своих рассказах.
ЗАПИСНАЯ КНИЖКА. ПРОДОЛЖЕНИЕ
Балкон
«Девочки, вашу м…, кто оставил балкон открытым???» — Лена закончила вопрос еще несколькими не очень нормативными словами. И тут же к кому-то обратилась: «Катя, чего ты там стоишь, иди сюда!». Она говорила это подозрительно ласково, все в отделении хорошо знали ее буйный нрав и острый язык. Поэтому со всех палат начали выскакивать мамы. И не зря… Катя, совсем молодая женщина, попавшая сюда вместе со своей дочкой неделю назад, стояла у самых перил и как-то нехорошо смотрела вниз. Все знали этот взгляд, почти каждый когда-то так же смотрел на асфальт там, далеко внизу, до которого лететь целых 5 этажей. Почти каждый прошел через это неудержимое желание одним прыжком решить все проблемы. Именно поэтому при появлении в отделении новеньких, особенно с признаками повышенной нервозности, балкон закрывают на ключ. В этот раз кто-то не уследил и Катя, которая еще 3 дня назад кричала на все отделение что выпрыгнет, оказалась на балконе.
— Катя, ну иди сюда! Чего ты там стоишь? Нет там внизу ничего интересного, иди сюда!
— Нет, оставьте меня. Я не хочу жить! Моя девочка, моя Валечка, ведь ей всего-то 2,5 года! За что??? Ради чего мне жить? У моей дочки рак! Она умрет! Я не хочу на это смотреть! Не хочу и не могу!!! — и она еще больше перегнулась через перила.
— У меня тоже у сына рак, ну и что? — долго тетю Лену не хватило на ласковый тон — Да, многие тут умирают, но некоторые и выживают! Но выживают только при условии, что их лечат! Если ты будешь лечить свою дочку, то ей может повезти как тому мальчику из 5 палаты! У него уже 4 года ремиссии. И у тебя такое может быть!
— Нет, нет!!! Как можно капать ребенку эту химию, ей же от нее так плохо! Как можно жить тут, где дети умирают? Я лучше умру сейчас! — она сделала решительный шаг вперед…
— Мама, мама, иди сюда — по коридору шла Валечка. Еще с волосами, еще без характерных щек…
— Хочешь прыгать? Вперед! Только можешь прямо сразу с собой взять Валю! Без твоей помощи она не выживет! Кто будет покупать ей лекарства? Твой муж алкоголик? Кто будет следить за ней во время капельниц? Медсестры? Не смеши меня!!! На, бери ее на руки и прыгай вместе! — Лена подхватила ничего не понимающую Валю на руки и протянула Кате.
— Нет, нет, убери ее! Как ты можешь… — глаза Кати расширились от ужаса.
— А ты как можешь? Эгоистка! Ей, видите ли, тяжело! Да ты подумай, каково твоему ребенку сейчас! А еще лучше подумай, каково ей будет после твоего прыжка! Давай, вперед! Только тогда Валечка отправится на тот свет буквально через пару недель! О да, не будет мучительного лечения, ведь лекарств то в больнице нет! Будет мучительная смерть от лейкоза! Так давай, бери ее и прыгай! Чего ты? Страшно? Так будет лучше вам обоим, давай! Давай! Давай!!!
Катя стрелой выскочила с балкона и, рыдая, побежала куда-то за территорию отделения.
— Лена, как думаешь, там она себе «приключений» не найдет?
— Может и найдет, но не сегодня. Сеанса психотерапии хватит на ближайшие сутки, а там… Вот только найду сейчас ту заразу, которая балкон не закрыла, и сброшу с него. Или следующий раз заставлю проводить «переговоры».
Лену когда-то тоже сняли с края балкона. Сняла женщина, у которой в это время ребенок был в реанимации. Ребенок через 2 дня умер. Но Лена всегда говорила, что та женщина хоть и потеряла собственного ребенка, но спасла ее Володю.
Надежда умирает последней…
У Раисы Горбачевой лейкоз… Об этом знало все наше отделение. И все отделение напряженно следило за тем, как разворачивались события. Дети постарше тяжело вздыхали «У нее есть деньги на лечение в Германии, а мы…». Но каждый вечер мы собирались возле телевизора, включали новости и напряженно ожидали волшебного сюжета о выздоровлении Горбачевой. Но информации было мало, и она была не так оптимистична, как нам хотелось. По отдельным фразам, по формулировкам мы складывали для себя представление о том, что там происходит. А ничего хорошего не было. С каждым днем сюжеты ставили все короче и, трудно даже описать, они были пронизаны какой-то неловкостью. Такой, какая живет у нас в отделении после смерти кого-то из детей. Когда все взрослые понимают что происходит, но делают вид что все нормально. Но при любых вопросах неловко опускают глаза и переводят разговор в другое русло.
Так было и по телевизору. Мы уже понимали, что произошло, мы знали, что даже деньги и клиника Германии оказались беспомощными перед лейкозом. Понимали это и наши родители. Все чаще они начинали уговаривать нас вместо новостей смотреть мультики. А все отделение громко ругалось и требовало переключить на новости. Все, от самых маленьких до подростков сидели, затаив дыхание. Все ждали чуда. Ждали, несмотря на то, что все факты были против этого чуда. Но мы надеялись. Спасение Раисы Горбачевой для нас всех означало бы возможность победить болезнь! А ее смерть… мы пока даже представить не могли, что такие деньги и Германия не смогут спасти ее…
Наши мамы днем тайком от нас слушали новости по радио. А потом вечером все настойчивее предлагали посмотреть мультики. А мы все настойчивее добивались переключения телевизора на заветные новости… Я помню, как сидя перед экраном телевизора, увидела что мальчик, сидящий рядом, судорожно, до побеления косточек скрестил пальцы. Он, как и мы все, мечтал о том, что бы женщине в другой стране стало легче. А она, жена первого Президента СССР даже не догадывалась о том, сколько сейчас скрещенных пальцев за нее держат дети по всему СНГ. Она не догадывалась, какие надежды эти дети возлагали на нее.
А в один день нам не дали включить новости. До ругани, до слез, но родители отказались включить новости. Мы сразу поняли, в чем дело. И в отделении снова повисла напряженная тишина. А потом, вечером, воспользовавшись переполохом в отделении (кому-то было плохо) кто-то из ребят вытащил из тумбочки радио, и 15 детей разного возраста прижали уши к приемнику. Мы знали что услышим, просто знали. Но наши сердца были не способы принять это, мы все еще надеялись на чудо. Мы надеялись, что родители что-то напутали или мы что-то не так поняли. И что сейчас мы услышим очередной отчет о том, что борьба продолжается. Но… в тот вечер мы разошлись по палатам со слезами на глазах. Наши надежды рухнули. Рухнули в один день. И в сердце была обида на судьбу, которая «наградила» нас болезнью, на врачей, которые не умеют лечить, и на Раису Горбачеву, которая предала всех нас своей смертью. В тот вечер все мы были уверены, что обречены… мы не верили в возможность выздоровления, но где-то в глубине души все еще жила надежда. Для многих из нас эта надежда умирала последней, уже после нас.
Первая любовь
— Мама, кто там лежит во второй палате? Я много раз видела, как оттуда выходит женщина, но ни разу не видела ее ребенка.
— Там лежит мальчик, Виталик. Он на год старше тебя — ответила моя мама — у него лейкоз, состояние очень тяжелое. Поэтому он и не выходит.
— Ему же там, наверное, скучно? Все один и один. Может, я могла бы к нему в гости ходить, в игры играть?
— Хорошо, я узнаю.
В тот же вечер я переступила порог палаты, где лежал Виталик, держа под мышкой несколько настольных игр.
— Привет, я Ира.
— Привет… — голос был совершенно равнодушный — я Виталик — он смотрел сквозь меня и молчал.
— Я игры принесла, выбирай, в какую будем играть? — Виталик равнодушно пожал плечами…
Мы сидели, переставляли фишки на игровом поле, а я все присматривалась к нему. Совершенно бледное лицо, характерные «преднизалоновые» щеки. И очень грустные голубые глаза. Глаза, которые всегда смотрели сквозь предметы, Виталик мало разговаривал. Если я что-то спрашивала, односложно отвечал и снова замолкал. Он был очень раздражительным. Особенно когда речь заходила о будущем.
Он знал, что особого будущего у него нет. Миелолейкоз. 3 месяца лечения от бронхитов, ревматизма и т. д. Когда его положили в это отделение, он уже не мог ходить сам. Анализы, обследования показали, что лечить его химиопрепаратами нельзя — сердце еле работало. Он лежал уже 2 месяца и просто ждал смерти. Врачи ходили и разводили руками. Его мама панически боялась говорить ему о диагнозе и тешила себя надеждой, что Виталик его (диагноз) не знает. А он знал все и понимал все.
Как-то мы сидели с ним, и я сказала: «Вот закончим тут лечение и встретимся, погуляем по городу». Впервые за неделю, что мы были знакомы, в его глазах вспыхнул какой-то огонек. Он приподнялся на локтях и резко швырнул игровые фишки в сторону: «Неужели ты до сих пор не понимаешь, что я отсюда уже не выйду?! Я смертник!!! Мне жить-то осталось считанные недели, а может и дни!». Он кричал это, глядя мне в глаза, что тоже было впервые за время нашего знакомства. Виталик крикнул это, а потом закрыл руками лицо, и я услышала, как он всхлипывает. Он был прав, я тогда еще не понимала всю тяжесть его состояния. Стараясь загладить свою вину, я осторожно прикоснулась к его руке «Виталик, прости меня!». А он повернулся ко мне и сказал: «Это ты меня прости» и улыбнулся. Впервые за неделю улыбнулся.
Мы проводили с ним много времени. Иногда мы разговаривали о всяких несущественных вещах, иногда молча играли. А я ощущала все большую и большую привязанность к этому бледному и равнодушному мальчику. Вечерами я молила Бог об одном — сохранить жизнь Виталика. И через две недели случилось чудо — контрольная пункция показала отсутствие бластных клеток. Виталик был здоров! Ему прокапали всего три флакона химии, а один из самых упорных видов лейкоза — миелолейкоз отступил. В тот вечер, когда мы узнали результаты анализов, мы с ним вместе сидели в палате и смеялись. А потом он обнял меня за плечи и сказал: «Помнишь, как ты говорила — закончим лечение и еще погуляем по городу? Я думаю, скоро мы сможем это сделать». Виталик ожил, и физически, и психологически. Ему начали стандартное лечение.
Вскоре я выписалась. Уехала на обследование в Киев. И туда папа передал мне письмо от Виталика. Теплое, нежное письмо. Он писал, как скучает по мне, как ждет моего возвращения. Приглашал меня погостить у него. Я отвечала такими же теплыми письмами. Между нами возникли какие-то детские и романтичные чувства, похожие на любовь. Я с замиранием сердца ждала от Виталика писем, он рисовал в своих письмах сердечки…
Постепенно его письма стали какими-то сумбурными. Он писал много, особенно о своих чувствах, но почти ничего не говорил о своем состоянии. Я в то же время потеряла возможность самостоятельно ходить. Долго не решалась написать об этом Виталику… Вдруг он не сможет любить меня такой? Когда же скрывать это стало невозможным, с замиранием сердца призналась ему, какая я теперь. В ответ получила очень нежное письмо, где он говорил, что моя коляска не имеет значения, что все у нас будет хорошо. Мы строили по-детски наивные планы. Но я чувствовала, что он чего-то не договаривает. Но закрывала на это глаза. Я не хотела полной открытости, я боялась ее, ведь тогда я должна была рассказать о том, что умираю. Я не хотела, что бы он знал…
А потом, через год после нашего знакомства, в марте 1999 года мне пришло от Виталика очень странное письмо. В нем было много теплоты и нежности, а еще какая-то грусть. И много-много недосказанного. Я в то время была уже в крайне тяжелом состоянии. Я была уверена, что доживаю последние месяцы. Я ответила Виталику таким же недосказанным письмом и легла в больницу.
…Мое сердце остановилось через 3 дня после того, как остановилось сердце Виталика. Меня реанимировали, спасли. Его нет… это было уже невозможно, лейкоз разрушил его сердце окончательно. Моя мама долго не решалась сказать мне о смерти моего друга, о гибели моей первой любви. Я поняла это сама, когда за 2 месяца не получила ни одного письма от Виталика. Я поняла это, но признаться себе в этом просто не могла. Я все еще надеялась. Как-то я сказала маме: «Нужно написать Виталику еще раз. Может быть он не получил предыдущих писем» и увидела на глазах мамы слезы. Я подняла взгляд, в котором был один единственный вопрос, и мама кивнула. «Давно?» — все, что могла спросить я. Мама снова кивнула и сказала: «Прости, что я тебе не сказала». Я простила, простила и маму, за то, что скрыла от меня… и Виталика, за то, что он меня покинул… и саму себя за то, что осталась жить…
У меня не осталось даже фотографии Виталика. Он мечтал подарить мне фото, где он будет с волосами. Мы с ним вместе ждали того момента, когда выпавшие после химии волосы отрастут. Увы, мы так и не дождались этого, на память о моей первой любви у меня осталась только стопка писем, изрисованных сердечками…
Мы с тобой одной крови…
Женщина в халате и тапочках стояла возле дверей станции переливания крови и плакала. Прохожие не обращали на нее внимания, все шли мимо погруженные в свои проблемы. А женщина эта не знала, как вернуться в палату, как зайти и сказать своему сыну, что доноров нет, и крови на станции тоже нет. И что ему остается только погибать от кровотечения. Она не знала, как это сделать, поэтому просто стояла на улице, прислонившись спиной к стенке.
— Оля, что случилось — еще одна женщина в халате и тапочках подошла к дверям станции переливания крови. С ней был какой-то мужчина.
— Доноров, нет доноров! И крови нет, не дают больше, говорят, что осталось только 2 флакона, это неприкасаемый запас — Оля расплакалась сильнее — а где мне их, доноров, взять в чужом городе???
— Доноры нужны срочно?
— Да, у Вити гемоглобин уже неделю 50, а тут еще и кровотечение… Не знаю, я просто не знаю что делать!!!
— А у моего гемоглобин 80. А какая группа нужна?
— Первая
— И у нас первая… я вот донора нашла, бесплатно мужчина согласился. Давай он для твоего Вити кровь сдаст. А мы как-нибудь продержимся — женщина шепнула что-то мужчине и ушла. Ушла быстро, не оглядываясь. Она искала доноров 3 дня, и сейчас отдала того единственного, кто согласился помочь. Завтра ей снова надо будет пускаться на поиски, но сейчас, в этот момент она знала, что поступила правильно, ведь у ее ребенка есть время дождаться помощи, а у Вити нету…
Когда страшно…
Мне плохо, очень плохо. Уже не первый день. Уже не первый раз за сегодня. Реаниматологи ходят ко мне с ужасающей регулярностью, но забирать к себе отказываются. Поэтому я медленно умираю на глазах у всего отделения, на глазах у моего соседа по палате, шестилетнего Антохи…
И опять мучительная одышка… опять провал… опять тошнотворный вкус резины на губах — значит уже пришли реаниматологи и делают искусственное дыхание. Это хорошо, это значит, что я выиграла еще пару часов…
Разговоры врачей… малопонятные медицинские термины… ставшая привычной фраза «остановка дыхания», ставшее привычным «ей уже недолго осталось» сказанное равнодушным голосом, не глядя на меня. Правильно говорят — человек ко всему привыкает… вот и я уже привыкла… вот и меня уже не пугают эти слова… как будто это нормально — слышать о своей скорой смерти…
Болезненные попытки найти вену, не прекращая искусственного дыхания. Я болезненно морщусь, иногда тихо ойкаю… А еще рассматриваю стену, напротив — Антохина кровать, на которой разбросаны машинки… опять я своими приступами прервала ребенку игру — улыбаюсь сама себе. Рядом с кроватью тумбочка, на ней тоже машинка, наверное, Антоха положил ее туда, когда выходил из палаты, чтоб не мешать реаниматологам, вот и дверца тумбочки открыта, она почему-то подрагивает. Опускаю взгляд на пол — из-под дверцы тумбочки выглядывают детские тапочки…
Боже мой!!! Рывком срываю с лица маску и сдавленным голосом зову «Антон!». Из тумбочки раздается тихий стон и всхлипывание. Медсестра, поняв, что происходит, подбегает к тумбочке, распахивает дверцу. Антоха сидит в тумбочке, уткнувшись лицом в колени и закрыв уши ладошками, он тихо всхлипывает. Медсестра выхватывает Антоху из тумбочки, берет на руки… «Антоша, почему ты плачешь?»… В ответ жалобный голос «Мне страшно!!!» и рыдания…
11 вечера. Антоха сидит в столовой, сонно положив голову на стол. Он не хочет идти в палату… он боится, боится меня, боится моей болезни, боится смерти, тяжелый дух которой поселился в нашей палате. Все отделение уже не первый час уговаривает Антона вернуться в палату. Наконец он соглашается. Антоха стоит на пороге палаты, внимательно разглядывая меня… «Антоша, заходи!» — зову я его… он еще раз недоверчиво осматривает меня и делает шаг в палату…
— А ты больше не будешь умирать? Мне ТАК страшно когда ты умираешь…
— Не буду! — вру я Антону
— Честно?
— Честно! — еще раз вру и про себя молю Бога, чтобы меня забрали в реанимацию и освободили Антоху от ужаса созерцания чужой смерти… Мне страшно умирать в одиночестве реанимационной палаты,… но еще страшнее мне умирать на глазах у шестилетнего ребенка!
СТАТЬЯ ОТ СЮДА
|
|
