Алексей Булыгин. 

Кто такой Лесной царь?

В 1933 году Цветаева писала: «Лесному царю» уже полтораста лет, а волнует, как в первый день. Но всё пройдет, все пройдут, а «Лесной царь» — останется!»[1]. Сегодня, восемьдесят лет спустя, эти слова по-прежнему актуальны. Вряд ли кто станет спорить, что баллада Гете и перевод Жуковского — абсолютные и признанные шедевры. Вальтер Скотт, например, переведший балладу немецкого поэта на английский язык, не имел и сотой доли такой популярности, какую получил перевод Жуковского. Для любого русскоязычного читателя «Erlkönig» Гете — это «Лесной царь» Жуковского.

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? 
Ездок запоздалый, с ним сын молодой. 
К отцу, весь издрогнув, малютка приник; 
Обняв, его держит и греет старик.

 

«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» — 
«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул: 
Он в темной короне, с густой бородой». — 
«О нет, то белеет туман над водой».

 

«Дитя, оглянися; младенец, ко мне; 
Веселого много в моей стороне: 
Цветы бирюзовы, жемчужны струи; 
Из золота слиты чертоги мои».

 

«Родимый, лесной царь со мной говорит: 
Он золото, перлы и радость сулит». — 
«О нет, мой младенец, ослышался ты: 
То ветер, проснувшись, колыхнул листы».

 

«Ко мне, мой младенец; в дуброве моей 
Узнаешь прекрасных моих дочерей: 
При месяце будут играть и летать, 
Играя, летая, тебя усыплять».

 

«Родимый, лесной царь созвал дочерей: 
Мне, вижу, кивают из темных ветвей». — 
«О нет, все спокойно в ночной глубине: 
То ветлы седые стоят в стороне».

 

«Дитя, я пленился твоей красотой: 
Неволей иль волей, а будешь ты мой». — 
«Родимый, лесной царь нас хочет догнать; 
Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать».

 

Ездок оробелый не скачет, летит; 
Младенец тоскует, младенец кричит; 
Ездок погоняет, ездок доскакал... 
В руках его мертвый младенец лежал.

 

Вот дословный перевод баллады, выполненный Мариной Цветаевой: «Кто так поздно скачет сквозь ветер и ночь? Это отец с ребенком. Он крепко прижал к себе мальчика, ребенку у отца покойно, ребенку у отца тепло. «Мой сын, что ты так робко прячешь лицо?» — «Отец, ты не видишь Лесного Царя? Лесного Царя в короне и с хвостом?» — «Мой сын, это полоса тумана!» — «Милое дитя, иди ко мне, иди со мной! Я буду играть с тобой в чудные игры. На побережье моем — много пестрых цветов, у моей матери — много золотых одежд!» — «Отец, отец, неужели ты не слышишь, что Лесной Царь мне шепотом обещает?» — «Успокойся, мой сын, не бойся, мой сын, в сухой листве — ветер шуршит». — «Хочешь, нежный мальчик, идти со мной? Мои дочери чудно тебя будут нянчить, мои дочери ведут ночной хоровод, — убаюкают, упляшут, упоют тебя». — «Отец, отец, неужели ты не видишь — там, в этой мрачной тьме, Лесного Царя дочерей?» — «Мой сын, мой сын, я в точности вижу: то старые ивы так серо светятся...» — «Я люблю тебя, меня уязвляет твоя красота! Не хочешь охотой — силой возьму!» — «Отец, отец, вот он меня схватил! Лесной Царь мне сделал больно!» Отцу жутко, он быстро скачет, он держит в объятьях стонущее дитя, доскакал до двора с трудом, через силу — ребенок в его руках был мертв». 

Далеко не случаен тот факт, что хотя в России лучшие стихотворения Гете переводились на русский язык по множеству раз, переводы этой баллады Гете единичны вплоть до недавнего времени, т. е. до появления плеяды поэтов-ананьистов (слово образовано от фамилии петрозаводского журналиста и переводчика Валерия Зосимовича Ананьина; ананьист — это переводчик-графоман, берущийся переводить произведения, которые имеют уже множество «классических» вариантов — например, сонеты и лучшие пьесы Шекспира, «Охота на Снарка» Кэрролла, «Ворон» Эдгара По, «Альбатрос» Бодлера и проч. Характерной чертой ананьистов являются пространные комментарии-разъяснения, эссе о том, как и где ошибаются другие переводчики; к этому можно добавить незыблемую веру ананьистов в то, что именно они, наконец, создали идеальный перевод, который отныне должен стать «каноническим»; само собой, переводы "Лесного царя" ананьистами в наши дни уже могут составить целую антологию).

При внимательном изучении стихотворения Гете и перевода Жуковского приходится признать, что несмотря на кажущуюся близость этих текстов, перед нами два разных произведения. Их различия коренятся не только в формальных особенностях (например, строка у Жуковского на одну стопу длиннее, что делает этот текст неприменимым для исполнения многочисленных романсов, написанных на текст Гете[2]), но и в содержательных. Вполне определенная (хотя и крайне неоднозначная) ситуация, созданная Гете, была полностью трансформирована Жуковским в соответствии с его собственными художественными установками. При этом в русском тексте оказался проигнорирован ряд крайне важных мотивов, дающих ответ на главный, как мне кажется, вопрос:

— Кто такой Лесной царь и зачем ему, собственно, нужен ребенок?

Одним из принципиальных моментов, отличающих оригинал от русского перевода — в статусе двух миров: реального и фантастического. По словам Цветаевой, в переводе Жуковского — «Лесной Царь бред, чего нет у Гёте, у которого ребенок дрожит от достоверности Лесного Царя»[3]. В стихотворении Гете фантастический мир не только реально существует, но и напрямую воздействует на мир обыденный — ребенок умирает, потому что его похищает Лесной царь, тогда как у Жуковского ребенок болен, и Лесной царь — всего лишь видение, следствие помрачения сознания.

Трансформации в русском переводе подвергнута, по сути, вся образная система: Лесной Царь у Гете с хвостом — а у Жуковского хвост превращается в бороду. У русского поэта — два старика, у Гете — ни одного. Список расхождений можно продолжить.

Первая строфа вполне реалистична: скачет отец с ребенком (напомним, что этот эпизод был навеян реальной ситуацией: однажды ночью, в гостях у друга, Гёте увидел тёмную фигуру со свёртком на руках, которая быстро проскакала мимо ворот. На следующий день Гёте узнал, что это был фермер, везущий больного сына к доктору). Но уже следующая строфа вводит в балладу тему иной, фантастической реальности: «Отец, ты не видишь Лесного Царя? Лесного Царя в короне и с хвостом?» — «Мой сын, это полоса тумана!»[4]. Таким образом, Гете представляет два мира, две картины: фантастическую, которую видит ребенок, и реальную, которую видит отец мальчика.

Особое видение, доступное ребенку — давний и известный мотив. Сквозь оболочку материальных вещей ребенок может прозревает миры иные, скрытые от глаз прочих. Этот мотив стал очень популярным и в культуре ХХ века: здесь и «осмысленный ребенок» в «Котловане» Андрея Платонова, и герой романа Стивена Кинга «Сияние», и даже, как ни странно, Малыш, который видит и общается с Карлсоном — странным существом, не существующим в мире взрослых.

Лесной Царь обращается со словами к ребенку, но эта речь не доступна отцу мальчика. Ребенок выступает своеобразным посредником между двумя мирами — фантастическим и реальным, он находится на грани этих непересекающихся миров (Лесной царь совершенно игнорирует отца мальчика, а сам отец не видит Лесного царя). Мальчик вынужден пересказывать услышанное отцу, ища у него поддержки и защиты.

Намерения Лесного царя вполне отчетливо выражены — он зовет ребенка в свой мир, который постепенно детализируется. «На побережье моем — много пестрых цветов, у моей матери — много золотых одежд! Мои дочери чудно тебя будут нянчить, мои дочери ведут ночной хоровод»[5].

На первый взгляд может показаться, что немецкий поэт сделал героем героя народных преданий — Лесного царя, хозяина леса, известное по народным преданиям фантастическое существо. Однако если обратиться к мифологическим словарям, даже самым авторитетным, как, например, 15-томная мифологическая энциклопедия под редакцией Мирчи Элиаде, то с удивлением обнаруживаешь, что героя с таким именем в них нет, хотя есть множество самых разных духов леса. Фрэзер в «Золотой ветви» посвящает им целую главу. Более того, нет Лесного царя и… у самого Гете!

«Erlkönig» буквально значит «Ольховый царь»; но такого царя мы не найдем в германо-скандинавских сагах и мифах. Откуда же тогда появился этот герой?

Напомню, что Гете написал эту балладу для зингшпиля «Рыбачка», который был поставлен в июле 1782 года в Тифурте. В том же году был опубликован текст зингшпиля, положивший начало мировой славе одного из его фрагментов. Само же слово Erlkönig было введено в немецкий язык Гердером в балладе об Олафе и дочери Ольхового короля.

Сюжет баллады Гердер заимствовал из скандинавского фольклора, где тот был очень популярен и существовал во множестве вариантов. Вот самый распространенный. Рыцарь Улав (Олуф и проч.) спешит к заутрене (или, как вариант — отправляется приглашать гостей на свадьбу). Он видит танцующих эльфов. Дочь царя эльфов приглашает рыцаря на танец, но он отказывается. Тогда она прикасается к его сердцу рукой, после чего Улав возвращается домой к матери больным. Его невеста приходит к жениху и видит хладный труп.

Гердер, обрабатывая скандинавскую балладу, неправильно перевел слово «Eller-Konge» словом «Erlen-König», тогда как следовало «Elfen-König», т. е. Царь эльфов. Ошибка перешла к Гете, у которого, таким образом, появился образ Ольхового Царя, а потом привела и к Лесному царю Жуковского.

Таким образом, один из самых известных художественных образов мировой культуры породила… ошибка перевода!

Интересно отметить, что Вальтер Скотт оставил в своем переводе не форму AlderKing (Ольховый король), а Erl-King (первого слова в английском языке нет).

Таким образом, ребенка из баллады Гете завлекает не Лесной царь, а Царь эльфов.

В скандинавских веpованиях эльфы (по-датски — elv, по-шведски — älv, по-ноpвежски — alv, по-исландски — àlf-ur) — природные духи. Эльфы живyт рядом с людьми: в гоpe, в лесу, в дереве (дерево в таком случае нельзя рубить[6]), водят ночью хоpоводы, заманивают к себе путников, иногда обольщают юношей или девушек. Но в то же время они могут быть пpичиной внезапной болезни или сyмасшествия людей.

Эльфы могли быть как светлые, так и темные. Светлые эльфы (или альвы), обитатели Альфхейма, в скандинавских мифах — духи природы (первоначально, возможно, и души умерших — отсюда и позднейшее их название — Древний Народ), по своим функциям близки к ванам — богам плодородия и морской стихии. Так что становится понятным слово «побережье» в тексте Гете, на которое у нас обычно не обращают внимание, так оно выпадает из «лесной» семантики.

"Согласно древним повериям, альвы выполняли различные функции и имели отношение также к плодородию, ремеслам и колдовству; альвы жили во много раз дольше людей, они были мудры, искусны в обработке металлов и драгоценных камней, обладали магической силой, которой наделяли свои изделия. При контактах с людьми альвы были нередко злы, коварны и чрезвычайно мстительны, но могли и хорошо относиться к людям. В средневековой демонологии и алхимии альвы и цверги превратились в духов стихий: гномов — духов земли, ундин — духов воды, сильфов — духов воздуха, и эльфов, или саламандр — духов огня. К альвам и цвергам восходят такие персонажи немецких сказок, как кобольды (горные духи), альрауны (человечки-«корешки») и другие. С наступлением зимы, холода, мрака существа из потустороннего мира становились сильнее и могли принести ощутимый вред — утащить человека в свою страну, напугать, угнать скот — нередко из желания просто поразвлечься. Эти игры и «шалости» эльфов зачастую далеко не безобидны; нередко в легендах и сказках они (в отличие от современных «фэнтезийных» трактовок) предстают злыми демонами существами древнего, дохристианского мира. Они, к примеру, способны насмерть «затанцевать» человека, — пляшущий не может остановиться, пока не смолкнет колдовская музыка; эльфы могут похищать детей (особенно некрещеных) и девушек с золотистыми волосами.

Мир эльфов называют также Страной вечной юности. Время в этом краю течет по-другому, не так, как в мире людей. Так, в шотландской сказке «Два скрипача из Стратспи» музыканты, игравшие на пиру у эльфов одну ночь, возвращаются в свой город через сто лет.

Согласно германскому фольклору, владыка этого фантастического мира, Король эльфов, является вестником смерти. Он виден только тому, кому суждено умереть. Его облик и выражение показывают человеку, какой смертью он умрёт: страдальческое выражение означает мучительную смерть, мирное выражение предсказывает спокойную. По другой версии, смерть постигнет всякого, кого коснулся Король эльфов"[7].

Таким образом, в исходной «архетипичной» ситуации, которую мы можем реконструировать, речь идет о Короле эльфов, демоне, который пытается (успешно, надо полагать), завладеть чужим ребёнком.

Архетип похищения ребенка нечистой силой довольно распространен в фольклоре. Можно вспомнить, например, причудливое демоническое существо чешских преданий — Полуденницу, Дневную ведьму,[8] которая появляется на деревенской площади и пытается вырвать сына из объятий матери; колокольный звон заставляет ведьму исчезнуть, мать возвращается домой, но ребенок у нее в руках лежит мертвый.

Возникает вопрос: для чего демонам нужны людские дети? И всякий ли ребенок привлекает внимание нечисти?

Если с балладой об Улафе всё ясно: смерть героя — это месть за отказ от участия в жизни эльфийского мира (на самом деле — отказ от связи с дочерью эльфийского царя), то в балладе Гете мотива мести нет, зато акцентируется мотив внешней привлекательности ребенка, что, кстати, очень удачно перевел Жуковский: «Дитя, я пленился твоей красотой» (у Цветаевой: «Я люблю тебя, меня уязвляет твоя красота!»).

За этой ситуацией отчетливо виден другой архетип — идея жертвы в священной роще, священному дереву. В этом смысле «Ольховый царь» — форма, хоть и возникшая благодаря ошибке перевода, более ясно обозначает присутствие этого архетипа в тексте баллады Гете. Художественная реальность ее восходит к древнейшим анимическим представлениям, в соответствии с которыми материальный мир был одушевленным, наполненным духами. За вред священному дереву полагалась жестокая расплата — человек либо наказывался обиженным духом, либо его карал коллектив, подчас в крайне суровой форме, как это описывает Фрэзер. Но у Гете нет ни малейшего намека на идею какой бы то ни было расплаты. Единственный виновник смерти ребенка — это его красота.

В жертву богам или духам обычно приносились самые прекрасные в племени юноши и девушки. Примеров тому множество в любой национальной мифологии. Сама идея жертвы связана с одной из важнейших биологических программ, смысл действия которой в поддержании баланса между тем, что получил, и тем, что дал. При этом программа может действовать наоборот: сперва дай, а потом получи. Внешние формы ее бесконечно многообразны — от обменов подарками, жертвоприношений — до молебнов перед битвой. Фактически, это один из основных архетипов культуры, который можно узнать в самых разных сферах человеческого бытия.

Смерть прекрасного ребенка у Гете — это проявление архетипа священной жертвы. Но для мира людей, для отца ребенка этот переход заканчивает трагедией, что у Гете, а потом в романсе Шуберта особо подчеркивается: выделением последнего слова:

Dem Vater grauset's, er reitet geschwind,

Er hält in Armen das ächzende Kind,

Erreicht den Hof mit Müh' und Not;

In seinen Armen das Kind war tot.

(В переводе Цветаевой: «Отцу жутко, он быстро скачет, он держит в объятьях стонущее дитя, доскакал до двора с трудом, через силу — ребенок в его руках был мертв»;[9] в переводе Жуковского трагедийность ситуации по сравнению с оригинальной версией сильно смягчена: «В руках его мертвый младенец лежал»).

Фантастика в балладе Гете имеет статус реальности, пусть и «потусторонней», поэтому можно сказать, что финал баллады неоднозначен. Смерть мальчика в конце стихотворения, по всей видимости, означает, что Лесной царь забрал-таки его в свои владения.

И ребенок до сих пор водит хороводы с его прекрасными дочерьми.

Остается добавить, что на русском языке наиболее точно передает образный строй баллады Гете эквиритмичный перевод Виктора Павловича Коломийцева, опубликованный в тот же год, когда к текстам Гете и Жуковского обратилась Марина Цветаева:[10]

 

ЦАРЬ ЭЛЬФОВ

 

Кто мчится, как вихрь, в ночи глухой?

С ребенком всадник спешит домой;

Отец малютку на руки взял,

Тепло закутал, к груди прижал.

 

«Мой сын, мой сын, что тебя так страшит?»

«Отец, смотри, — царь эльфов летит…

В плаще, в короне, — всё ближе к нам!»

«Мой сын, туман клубится там».

 

«Дитя моё, пойдём со мной!»

Играть мы будем игры с тобой!

Цветов не мало в моем краю,

Золотой венец тебе подарю!»

 

«Отец, ты не слышишь? Не слышишь, отец?

Меня зовёт он, сулит мне венец!»

«Не бойся, — никого нет кругом:

Сухой листвой шумит бурелом».

 

«Малютка милый, со мной летим!

Полюбился ты дочерям моим;

Заведут они свой ночной хоровод,—

Средь песен и плясок мой мальчик уснёт!»

 

«Отец мой, отец мой! Его дочерей

Не видишь разве во тьме ветвей?»

«Я вижу всё, мой сын, не страшись:

То ивы седые тянутся ввысь».

 

«Любимец мой, тебя не отдам никому!

Нейдёшь добровольно — я силой возьму!»

«Меня он хватает! Отец, я в огне!

Царь эльфов сделал так больно мне!»

 

Отец робеет; все силы собрав,

С тоскующим сыном он мчится стремглав, —

Он гонит, — вот он у ворот:

В его объятиях сын был мёртв.

[1933]