На колёсах что ли?

Река с редкой судьбой: исток её среди многоцветных просторов, а конец - в Петергофе: в струях фонтанов. 

 

В самом центре Питера - первые цветы!

Желаю радости, мира душевного и любви к ближним!

Лес светлеет, желтеет трава,

Облетает с деревьев листва,

Хороводом кружиться над нами

И ложиться под лапки коврами.

 

Ёж листвой украшает иголки,

В листьях лисы, и зайцы, и волки.

Все танцуют, листвою шурша.

Очень осень в лесу хороша!

 

Лесу мы наши песни поём,

Золотым он пылает огнём,

А над нами поют журавли

Нам прощальные песни свои.

 

Живу рядом с Ладожским озером, а не знала маленького ладожского секрета - когда ветер дует с Ладоги вода становится удивительно тёплой! Благодаря этому в начале июня удалось искупаться в восхитительно тёплой воде. Только один маленький недостаток - цветёт сосна, и поэтому в воде пыльца от её цветения. Правда мне это не особенно мешает.

Мы Мы с внуком гуляли по парку, когда над нами стали пролетать стрекозы. Их было великое множество! Они летели и летели. А фотоаппарат мы забыли дома - вот досада! С  благодарностью выставляю чудесное фото: http://eresi.ru/strekozy/ и рассказ, который помню с давних времён.

«Голубая стрекоза», Михаил Пришвин

 

 

В ту первую мировую войну 1914 года я поехал военным корреспондентом на фронт в костюме санитара и скоро попал в сражение на западе в Августовских лесах. Я записывал своим кратким способом все мои впечатления, но, признаюсь, ни на одну минуту не оставляло меня чувство личной ненужности и невозможности словом своим догнать то страшное, что вокруг меня совершалось.

 

 

Я шел по дороге навстречу войне и поигрывал со смертью: то падал снаряд, взрывая глубокую воронку, то пуля пчелкой жужжала, я же все шел, с любопытством разглядывая стайки куропаток, летающих от батареи к батарее.

 

– Вы с ума сошли, – сказал мне строгий голос из-под земли.

 

Я глянул и увидел голову Максима Максимыча: бронзовое лицо его с седыми усами было строго и почти торжественно. В то же время старый капитан сумел выразить мне и сочувствие и покровительство. Через минуту я хлебал у него в блиндаже щи. Вскоре, когда дело разгорелось, он крикнул мне:

 

– Да как же вам, писатель вы такой-рассякой, не стыдно в такие минуты заниматься своими пустяками?

 

– Что же мне делать? – спросил я, очень обрадованный его решительным тоном.

 

– Бегите немедленно, поднимайте вон тех людей, велите из школы скамейки тащить, подбирать и укладывать раненых.

 

Я поднимал людей, тащил скамейки, укладывал раненых, забыл в себе литератора, и вдруг почувствовал, наконец, себя настоящим человеком, и мне было так радостно, что я здесь, на войне, не только писатель.

 

В это время один умирающий шептал мне:

 

– Вот бы водицы.

 

Я по первому слову раненого побежал за водой.

 

Но он не пил и повторял мне:

 

– Водицы, водицы, ручья.

 

С изумлением поглядел я на него, и вдруг все понял: это был почти мальчик с блестящими глазами, с тонкими трепетными губами, отражавшими трепет души.

 

Мы с санитаром взяли носилки и отнесли его на берег ручья. Санитар удалился, я остался с глазу на глаз с умирающим мальчиком на берегу лесного ручья.

 

В косых лучах вечернего солнца особенным зеленым светом, как бы исходящим изнутри растений, светились минаретки хвощей, листки телореза, водяных лилий, над заводью кружилась голубая стрекоза. А совсем близко от нас, где заводь кончалась, струйки ручья, соединяясь на камушках, пели свою обычную прекрасную песенку. Раненый слушал, закрыв глаза, его бескровные губы судорожно двигались, выражая сильную борьбу. И вот борьба закончилась милой детской улыбкой, и открылись глаза.

 

– Спасибо, – прошептал он.

 

Увидев голубую стрекозу, летающую у заводи, он еще раз улыбнулся, еще раз сказал спасибо и снова закрыл глаза.

 

Прошло сколько-то времени в молчании, как вдруг губы опять зашевелились, возникла новая борьба, и я услышал:

 

– А что, она еще летает?

 

Голубая стрекоза еще кружилась.

 

– Летает, – ответил я, – и еще как!

 

Он опять улыбнулся и впал в забытье.

 

Между тем мало-помалу смерклось, и я тоже мыслями своими улетел далеко, и забылся. Как вдруг слышу, он спрашивает:

 

– Все еще летает?

 

– Летает, – сказал я, не глядя, не думая.

 

– Почему же я не вижу? – спросил он, с трудом открывая глаза.

 

Я испугался. Мне случилось раз видеть умирающего, который перед смертью вдруг потерял зрение, а с нами говорил еще вполне разумно. Не так ли и тут: глаза его умерли раньше. Но я сам посмотрел на то место, где летала стрекоза, и ничего не увидел.

 

Больной понял, что я его обманул, огорчился моим невниманием и молча закрыл глаза.

 

Мне стало больно, и вдруг я увидел в чистой воде отражение летающей стрекозы. Мы не могли заметить ее на фоне темнеющего леса, но вода – эти глаза земли остаются светлыми, когда и стемнеет: эти глаза как будто видят во тьме.

 

– Летает, летает! – воскликнул я так решительно, так радостно, что больной сразу открыл глаза.

 

И я ему показал отражение. И он улыбнулся.

 

Я не буду описывать, как мы спасли этого раненого, – по-видимому, его спасли доктора. Но я крепко верю: им, докторам, помогла песнь ручья и мои решительные и взволнованные слова о том, что голубая стрекоза и в темноте летала над заводью.

 

 

А печёночницы я пропустила. Уже отцвели. В утешение (себе) поставлю прошлогоднее фото. Сейчас во всю цветут фиалки, незабудки, кислица. А на старте - ландыши! Пара дней, и расцветут!!!

 

Есть тайна у меня от чудного цветенья,

здесь было б: чуднАГО – уместней написать.

Не зная новостей, на старый лад желтея,

цветок себе всегда выпрашивает «ять».

 

Где для него возьму услад правописанья,

хоть первороден он, как речи приворот?

Что – речь, краса полей и ты, краса лесная,

как не ответный труд вобравших вас аорт?

 

Лишь грамота и вы – других не видно родин.

Коль вытоптан язык – и вам не устоять.

Светает, садовод! Светает, огородник!

Что ж, потянусь и я возделывать тетрадь.

 

Я этою весной все встретила растенья.

Из-под земли их ждал мой повивальный взор.

Есть тайна у меня от чудного цветенья.

И как же ей не быть? Всё, что не тайна, – вздор.

 

Отраден первоцвет для зренья и для слуха.

– Эй, ключики! – скажи – он будет тут как тут.

Не взыщет, коль дразнить: баранчики! желтуха!

А грамотеи – чтут и буквицей зовут.

 

Ах, буквица моя, всё твой букварь читаю.

Как азбука проста, которой невдомёк,

что даже от тебя я охраняю тайну,

твой ключик золотой её не отомкнет.

 

Фиалки прожила и проводила в старость

уменье медуниц изображать закат.

Черёмухе моей – и той не проболталась,

под пыткой божества и под его диктант.

 

Уж вишня расцвела, а яблоня на завтра

оставила расцвесть... и тут же, вопреки

пустым словам, в окне, так близко и внезапно

прозрел её цветок в конце моей строки.

 

Стих падает пчелой на стебли и на ветви,

чтобы цветочный мёд названий целовать.

Уже не знаю я: где слово, где соцветье?

Но весь цветник земной – не гуще, чем словарь.

 

В отместку мне – пчела в мою строку влетела.

В чужую сласть впилась ошибка жадных уст.

Есть тайна у меня от чудного цветенья.

Но ландыш расцветет – и я проговорюсь.

 

Давно ли ещё всюду были сугробы, а теперь уже вовсю цветут ветреницы, медуницы, гусиный лук, белокопытник. Наша северная весна так коротка! Уже, наверно, на склонах распустились печёночницы. Как бы не пропустить!

 

Вот одно из воспоминаний детства.

Накануне Лазаревой субботы в нашем доме на недолгое время (до вечера Вербного воскресенья) появлялось вербное деревце, украшенное маленькими сюрпризами и постными сладостями. Оно приносило в дом какую-то особенную мимолётную радость, овеянную грустью. Мимолётность! Мне иногда кажется, что это и есть основное свойство всякой радости нашего бренного мира.  Иной бывает только радость Пасхи!

 

 

От глубоко уважаемого мной батюшки - Александра Дягилева - позаимствовала эту картинку.

 

Канун  Благовещенья .
Собор Благовещенский
Прекрасно светится.
Над главным куполом,
Под самым месяцем,
Звезда — и вспомнился
Константинополь.

На серой паперти
Старухи выстроились,
И просят милостыню
Голосами гнусными.
Большими бусами
Горят фонарики
Вкруг Божьей Матери.

Черной бессонницей
Сияют лики святых,
В черном куполе
Оконницы ледяные.
Золотым кустом,
Родословным древом
Никнет паникадило.
— Благословен плод чрева
Твоего, Дева
Милая!

Пошла странствовать
По рукам — свеча.
Пошло странствовать
По устам слово:
— Богородице.

Светла, горяча
Зажжена свеча.

К Солнцу — Матери,
Затерянная в тени,
Воззываю и я, радуясь:
Матерь — матери
Сохрани
Дочку голубоглазую!

В светлой мудрости
Просвети, направь
По утерянному пути —
Блага.

Дай здоровья ей,
К изголовью ей
Отлетевшего от меня
Приставь — Ангела.

От словесной храни — пышности,
Чтоб не вышла как я — хищницей,
Чернокнижницей.

Служба кончилась.
Небо безоблачно.
Крестится истово
Народ и расходится.

Кто — по домам,
А кому — некуда,
Те — Бог весть куда,
Все — Бог весть куда!

Серых несколько
Бабок древних
В дверях замешкались, —
Докрещиваются
На самоцветные
На фонарики.

Я же весело
Как волны валкие
Народ расталкиваю.
Бегу к Москва  —  реке
Смотреть, как лед идет.

 Марина Цветаева

24 — 25 марта 1916