Цитата сообщения murashov_m О романе "L'Éducation sentimentale" Флобера


Александр Генис в своих замечательных эссе о литературе обратил внимание на интересный феномен — от толстых классических романов укачивает. Это верно, но и прибытие после долгих терзаний морской болезнью тем более радостно. Длинный роман, если попал на его волну, успеваешь прожить частью собственной жизни, а расставание мучительно. Последние строчки такой книги всегда напоминали мне ускользающие через горловину часов последние, самые индивидуальные песчинки. Нет ничего слаще мгновений ошарашенности, которые следуют за последней точкой: этот переход книги в другое агрегатное состояние, слепое тыканье в оглавление, тираж, адрес издательства, последний путь к шкафу.
«Воспитание чувств» как раз из тех книг, которые долго не выветриваются из воображения, её образы витают в облаке, на никогда не гаснущем экране, сохраняющем в памяти всё, что нас впечатлило, будь то прекрасное предложение или событие так называемой реальной жизни. Хотя кто возьмётся чертить тут границу?
Поймал себя на мысли, что все истории любви, которые меня в литературе впечатлили это истории любви несчастливой, нереализовавшейся, иногда и неразделённой. Феликс и Бланш («Лилия долины» Бальзака), Ханс Касторп и мадам Шоша («Волшебная гора» Т. Манна). История Фредерика и мадам Арну для меня теперь тоже дорога.
В немногочисленных отзывах на «Воспитание чувств» читатели жалуются на отсутствие интриги, длинноты. Интриги нет в их скучных отзывах! Интрига завуалирована — она в самой сущности жанра Bildungsroman.
Очаровательное внимание к малым и как бы сказал Ролан Барт ненужным, но необходимым деталям, тем мелочам-драгоценным камням писательской наблюдательности всё сравнимо с Madame Bovary — какие уж тут длинноты! Ради таких длиннот читаешь весь роман затаив дыхание: «И он остался там до полуночи, не зная почему, по трусости, по глупости, в едва определимой надежде на какое-нибудь событие, благоприятственное его любви».

Впрочем, уже современники роман не оценили, не поняли. А сам Флобер, проходя как-то мимо развалин, оставшихся от баррикад коммунаров, обмолвился, что ничего бы этого не было бы, будь его роман вовремя правильно прочтён.
Уже в первых главах задувает в роман ветерок истории — «Приготовляется новый 89 год», и это не пустые слова. В принципе, весь роман написан, чтобы объяснить отчего революция 1848 года, вместо того, чтобы освободить Францию, человечество, была так быстро и позорно слита. Вообще, я бы сказал, что всем, кто хоть немного интересуется протестами, бунтующей молодежью надо немедленно браться за «Воспитание чувств» — и пусть сентиментальное название никого не вводит в заблуждение. В романе любовь и политика переплетены так неразрывно, так умело, так глубоко символично, что одно немыслимо без второго. Поэтому Февральская революция вспыхивает как раз в тот момент, когда мадам Арну соглашается наконец на тайное свидание на условленной квартире. И, как и революция, свидание обречено. Да что там, Фредерик с его метаниями между четырьмя такими разными женщинами — уж не пародия ли он?. Пародия и матч со старухой историей на выезде. Вообще, в это гениальное смешение личного, глубоко личного и политического что-то от лучших русских романов века ХХ го — «Белой гвардии» и, конечно, «Доктора Живаго».
Долгожданная свобода в образе публичной девки расцветает в королевской резиденции разграбляемой временным сюзереном, где чернобородый пролетарий в полурасстёгнутой рубашке восседает на ещё тёплом от августейшей задницы троне. «Каков миф!» Действительно миф, который можно было бы окрестить памфлетом, если бы он не повторялся так до скучного часто. Вчерашние ниспровергатели порядка отпрянули в отвращении от столь любимого ими народа, и «каждая группировка видела во флаге триколора только свой цвет, обещая, как только их партия станет самой сильной, растоптать два других». Революция была обречена, как и та, которую нам довелось пережить, потому что «каждая профессия, каждая сфера промышленности ожидала от правительства радикального конца собственных бед». Сын врача, Флобер тут по-скальпельски точен. Итог? «Франция, не чувствуя больше хозяина, принялась кричать в ужасе, как слепой без трости, как малыш, потерявший няньку». Знакомо же!
При этом как точно описаны все эти скитания из одного политического лагеря в другой, коалиции, дружба против. Все вот эти вчерашние выгодополучатели, которые на следующий день, после краха режима уже утверждают, что голосовали как скажут сверху, чтобы ускорить его, этого режима, падение!
Флобер сделал то же самое, что почти одновременно с ним (1869 и 1872) предпринял Достоевский — оба написали роман о революционерах, оба столкнулись с болотом памфлета, правда Флобер в нём, побултыхавшись, не увяз, в то время, как Достоевский ухнул что твой Стэплтон. И всё же некоторые мысли схожи. Вот о Сенекале, устроившемся по протекции Фредерика управляющим на фабрику: «Человек теорий, он считался только с массами и был безжалостен к отдельным личностям».
Три важных судьбы возмущённых молодых людей: Делорье (alter ego Фредерика, буквально следующий по его стопам друг, Дюссардье — идеалист, «всё зло на земле наивно приписывающий правительству», революционер сердца, незаконнорожденный искатель справедливости чем-то напоминающий Сильвера в «Карьере Ругонов» и Сенекаль — своего рода Базаров. Его безграничный цинизм приводит Сенекаля в конце концов в лагерь реакции. Чему даже не удивляешься.
Камнем преткновения оказывается то, что для лишних людей разговоры о свободе народа оказываются всего лишь эрзацем разговоров о деньгах, в то время, как буржуа-реакционеры держатся за кошелёк и за порядок, руки молодых растиньяков тянутся к кошельку, к приёмам, на которых можно будет окучивать декольтированных дам, к тем же привилегиям, и только по инерции к порядку, то бишь к режиму. Социализм служит своего рода отмычкой — убеждённых приверженцев, таких как Дюссардье, кот наплакал. Поэтому вся эта суета вокруг так никогда и не выпущенного журнала нужна лишь для того, чтобы закрепиться, занять положение в обществе, загнать клячу нигилизма как можно дальше по пути к успеху — а там пусть она околеет. И чёрт бы с нею.
Всё это общественное бурление, дискуссии, выдвижение кандидатов на выборах то самое болото памфлета, где Флобер чуть «Воспитание чувств» не погубил: Вантаз-вульгарная феминистка, этот похожий на обезьяну баскский революционер, странные предложения сорви голов по отмене французского и повсеместном введении мёртвого языка. Слишком много желчи и жести, карикатуры. Это от Флобера республиканцам.
Ну а что имущие и господствующие? Как у них с доктриной? Да никак. Вот так — «Когда низшие классы захотят избавиться от своих пороков, они выйдут из нужды. Пусть народ станет более нравственным, и он станет менее бедным!» — правые тут во всех смыслах стоят левых, и не сползая в карикатуру, Флобер выдаёт всем сестрам по серьгам — «Большинство присутствующих людей служили как минимум четырём правительствам; и они продали бы Францию или весь род человеческий, чтобы обеспечить собственное благоденствие, избавиться от проблем, неудачи, или из простой низости, инстинктивного восхищения силой» — будто сказано про всех наших думаков.
Все сферы деятельности — и тут очень много от «Illusions perdues» — оказываются пустышками. Искусство, журналистика, политика. Всё расщёлкивает своим крокодильчиком жестокая реальность в оркестровке Флобера.
Для понимания всего романа очень важна сцена в Фонтенбло, где Фредерик проводит несколько дней вместе с Розанеттой в самые напряжённые дни революционной борьбы в Париже — в июне 1848. Лес, столь досконально воссозданный всеми регистрами языка лес, история, старинные заговоры, и снова величавая природа. Как-то им вдруг послышался звук военного барабана — эхо бушующих в столице битв — и тут фраза, в которой, пожалуй, смысл всей книги, как бы банально это и она ни звучали: «А, смотри, восстание! говорил Федерик с презрительной жалостью, вся эта суета казалась ему жалкой рядом с их любовью и вечной природой». Куда уж там, если, как оказалось, «рабочие ничем не лучше буржуа».
Разочаровавшись в любви, разочаровавшись в политике (его кандидатура на выборах, которую должны были поддержать и правые, и левые, прокатили) Фредерик решает преуспеть через постель жены своего покровителя, но когда тот умирает, то оказывается, что на сладкую жизнь её состояния явно не хватит. Измельчание, осволочение Фредерика тут совпадает с состоянием общества, уже готового принять тирана, «лишь бы он творил благо».
Что же остаётся этому поколению? Остаётся разочарование во всём, выраженное Делорье: «С меня хватит этих чудаков, которые бросаются ниц то перед эшафотом Робеспьера, то перед сапогами Наполеона, то перед зонтиком Луи-Филиппа, мерзавцы, вечно преданные тому, кто бросит им кусок хлеба в пасть». Все прекраснодушные мечтания оказываются растоптаны реальностью. «Когда пришла революция, я думал, что мы будем счастливы» — говорит тот же Делорье — «Какое прекрасное время! Как легко дышалось! И вот мы пали ещё ниже, чем когда-либо!»
Крах республики, добитой переворотом Луи-Наполеона, символически отражён и в смерти малыша Розанетты и Фредерика. И эти страницы, пожалуй, тяжелее всего читать — как и описание действия яда, убивающего мадам Бовари. Недаром Флобер рос в доме врача. Республика умерла, потому что народ, работяги разочаровались в буржуа, а буржуа — в работягах, лишь временно сомкнув ряды в борьбе против столь удачной мишени, короля.
Пока Фредерик гонялся за фантомами, упивался призрачными подачками фортуны, тешил своё тщеславие тактическими победами и метался между подлинными и настоящими увлечениями, мимо него прошла целая жизнь, счастливая жизнь в деревне, вдали от столичной смуты, с единственной без всяких «но» любившей его девушкой. Но и этот мнимый сослагательныйфинал оказывается обманом. Делорье, проследовавший и здесь по стопам друга, тоже не стал счастливым, не преуспел на этом пути.
Что-то не так. Один ломился напрямик, а другой слишком мудрил. Оба проиграли. Оглянувшись назад оба признаются, что самым лучшим воспоминанием всей жизни был сорвавшийся по глупости визит в бордель в далёком отрочестве. Сорвавшийся! Визит в бордель!
Никто не виноват. Просто некоторые ошибки, сделанные в молодости, уже не исправить. Главное, самое главное — жизнь сердца — не простит сомнений, двурушничества, попыток заложить себя в ломбард. Прочувствованное сформирует нас, но осядет в душе грустью о несбывшемся. Это и есть итог «Воспитания чувств».