Сарай и землянка

Дощатый тротуар огибал тщательно возделанный и огороженный штакетником огородик с аккуратными грядками, где буйно росли разная огородная зелень и овощи, домик Сердюковых (бывшая людская) с палисадником, утопающем в цветах - ах, как пышно цвели мальвы! – и приводил нас к длинному ряду деревянных сараев – на каждую квартиру свой сарайчик с погребом. В сарайчиках хранилась всяческая рухлядь, которую жаль выбросить, лопаты, грабли, топоры и прочая хозяйственная утварь. А также в нашем сарайчике стоял огромный старый бабушкин сундук, крашеный коричневой краской. Добротно сработанный из сухих, хорошо подогнанных досок, кованый железом, с тяжелой крышкой, он хранил много памятных вещей. Там я находила бабушкины платья и старенькие туфельки на пуговках, наряжалась, подвязывала пояском талию, подбирала юбку покороче, обувала синие туфельки на каблучках-рюмочках и превращалась то в сказочную принцессу, то в Золушку, то в королеву… Вот-вот, добродушно ворчала бабушка, в принцесс играет, нет бы в доярку поиграть, и мы обе смеялись.
Погреб хранил для нас припасы на зиму, поэтому за ним тщательно ухаживали. По весне вынимались-выбрасывались остатки солений-квашений, дубовые бочки поднимались из погреба, отмывались-отскребались до белизны, просушивались. Погреб проветривался все лето, периодически бабушка жгла там сухие стебли чернокорня – отпугивала мышей. Осенью наступала пора закладки в погреб новых запасов. В погребе был отсек для картошки, которую нам привозили солдатики для всего двора сразу и сгружали с машины у сараев мешки, выкликая фамилии по списку. Картофель рассыпали на траве, просушивали, перебирали и опускали на хранение в погреб.
Засолка огурцов и помидоров - дело особое. Бочки распаривали кипятком, чтобы они не протекали, подбивали поплотнее железные обода. Когда горячая вода переставала сочиться между досочками , воду сливали и бочки опускали в погреб. Огурцы высыпались из мешков в тазы и корыта, тщательно мылись (до скрипа!) в нескольких водах, замачивались на какое-то время. Я с удовольствием  помогала маме и бабушке, малышки тоже крутились рядом, и моим делом было следить, чтобы они не лезли в воду.   Читать далее

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
...
Часть 11 - Как я была маленькой-10
Часть 12 - Как я была маленькой-11
Часть 13 - Как я была маленькой-12
Часть 14 - Как я была маленькой-13
Часть 15 - Ко мне вчера ворона залетала...
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...

Сестренки.

Я не видела маму беременной, не прикладывала ладошки к ее животику, чтобы почувствовать, как брыкаются малютки, не волновалась в ожидании исхода родов – я была семилеткой и мало что понимала. Я просто знала с бабушкиных слов, что скоро у меня родятся братики или сестрички – что будет двойня, врачи тогда определяли по сердцебиению, а сердечек билось два…
Уставшая в длительном переезде из Жигулевска во Владивосток, я тихо стояла и смотрела на кровать, где на белоснежной простынке лежали мои сестрички – Лена и Ляля. Лена старшая, она на 45 минут старше Ляли, сказала мне мама. Малышки были очень хорошенькие и совершенно разные: Лена покрепче и с черноволосой головкой, Ляля – худенькая и беленькая. Но они одинаково брыкались и ловили воздух ручками. Можно ли их потрогать? Да конечно, только осторожненько! Я подошла ближе и погладила по щечкам обеих сразу, и они обе одновременно поймали ручонками мои пальцы и потащили их в кругленькие влажные ротики. Взрослые засмеялись – поймали тебя! Я разомлела от счастья – признали! Купания, кормления, стирка пеленок и подгузников – все это теперь бабушка делила с мамой пополам. Это так непросто – растить двойню! Девочки наши умудрялись жить в режиме «спать-орать-кушать» по очереди, одна спит, вторая орет и «с точностью до наоборот», не обязательно в этом порядке. При внешней несхожести они и по характеру были совершенно разные. Лена активная, напористая, она и плакала громко и требовательно, и ела жадно – присасывалась к маминой груди, а позже к бутылочке накрепко и отваливалась только наевшись, сытенькая, не отвлекаясь и не «нежничая». А Ляля плакала тихо, словно жалуясь, сетуя, что ее не слышат, ела спокойно, медленно, отвлекаясь, теребила ручками пальцы «кормилицы», могла оторваться от еды только для того, чтобы посмотреть в лицо и улыбнуться.
Во Владивостоке мы прожили недолго. Дети часто болели в сыром климате, папа оставил любимое море и мы переехали в привычную для нас среднюю полосу, в Саранск.
Квартира №3, в которой мы жили на ул.Московской в доме 23, была трехкомнатной. На самом же деле она была очень небольшой. В сенцах была отгорожена «летняя кухня», где бабушка готовила на керогазе нам всем еду, там едва помещался крохотный разделочный столик, рядом – большая табуретка с керогазом. Из сеней тяжелая, обитая ватой и дерматином дверь вела в зимнюю кухню (она же прихожая, и ванная, когда детей купали), где у левой стены стояла кирпичная плита с топкой, поддувалом, вьюшкой и прочими интересными приспособлениями, которые теперь мало кому знакомы. Сверху в плиту был вложен лист из толстого металла с конфорками – съемными кружками, чтобы можно было увеличивать и уменьшать площадь нагрева под кастрюльками-сковородками. В топку закладывались сухие дрова, которые хранились в сарае и в сенцах вдоль стен. Из поддувала совком на длинной ручке выбирали золу, которая сыпалась сквозь решетчатое дно топки, а вьюшку – задвижку в трубе – задвигали только когда прогорят дрова и угли от них покроются серым пеплом, иначе можно угореть, говорила бабушка. У противоположной стены стоял кухонных стол – большой, пузатый, с дверцами. В нем хранилась кухонная утварь и посуда. В углу дед с папой соорудили кладовку, где стояли ведра, тазы, веники, лежали тряпицы для уборки и висело на крепком гвозде большое оцинкованное корыто – в нем стирали белье и купали детишек.
Из кухни дверь влево вела в крохотную комнатку, где стоял маленький стол – тот, который мне смастерили еще во Владивостоке для школьных дел – и дедов топчан. Из кухни прямо – самая большая комната, ее так и называли – «большая», у окна письменный стол, за которым я делала уроки и по вечерам мама проверяла тетрадки. Справа от стола – мой диванчик, над ним полочка с семью слониками и балеринками из «пены». У правой стены – бабушкина кровать, а посредине комнаты неизменный круглый стол под узорчатой скатертью и оранжевым абажуром над ним.
Отапливалась наша квартира печкой-голландкой, черной лакированной красавицей, которую мы все очень любили. Она занимала центр квартиры, и все комнатные перегородки «отсекали» от нее фрагменты так, что в каждой из комнат для отопления был свой кусочек печки. У бабушки с печкой были особые отношения, печка доверяла только ей, если протапливать квартиру брались папа или дед, она капризничала, плевалась дымом, и бабушка так или иначе отодвигала горе-истопника подальше от топки и спасала положение – вытаскивала на прибитый к полу черный железный лист чадящее полено или кочергой укладывала дрова так, как печке хотелось. Печка облегченно вздыхала, начинала весело гудеть, и все были довольны. Мы любили вечерами посидеть перед открытой топкой – наблюдали за игрой огня, тихо переговариваясь, пока сестренки не засыпали на коленях мамы и бабушки, тогда их относили в кроватки. Из большой комнаты влево была дверь в комнату мамы и папы, где стоял большой зеркальный шкаф – папа очень гордился этой первой покупкой, их кровать и две железные кроватки детские кроватки с сетчатыми, как гамак, боковинками, которые опускались-поднимались по желанию. Там же стоял разрисованный бабушкой фанерный ящик с детскими игрушками. Подросшие сестрички воспитывались в строгой дисциплине, и убирать раскиданные игрушки они должны были сами. «Девочки, убираем игрушки, моем личики-ручки-ножки-попы, словом, «на горшок и спать!». Ляся тут же откликается и начинает сновать по комнатам, собирая и принося в ящик игрушки. Лена делает это медленно, с ленцой, а потом и вовсе демонстративно усаживается на горшок, мол, есть дела и поважнее игрушек. А книжек и игрушек в нашем доме всегда было множество! Папа и мама баловали-радовали нас троих одинаково, деления по принципу «младший-старший» не было, всем троим по конфете, всем троим по игрушке, таковы были правила в семье.
Папа или дедушка под Новый Год приносили и устанавливали елку, такую большую, какую только можно было поместить в нашей небольшой квартире. Мебель стояла тесно, и иногда бабушкина кровать переезжала в кухню, а ее место занимала елка. Со шкафа доставали черный ящик с узорными коваными накладными запорами – он запомнился мне еще по Жигулевску – и с небольшим застекленным окошечком в крышке (при перевозке в контейнере до Владивостока окошечко разбилось, и его так и не остеклили), сквозь которое проглядывал толстый слой ваты. Вату бережно снимали и взору отрывались волшебные вещи! Каких игрушек там только не было – изящные балерины в сверкающих пачках, сделанные искусными мастерами из ваты (сверкали они бертолетовой солью, которую мы называли «снегом»), куколки на качелях, расписанные вручную тяжелые стеклянные шары, длинные разноцветные бусы, серебристые самолетики и люстры, очень похожие на настоящие… Мама и бабушка увлеченно украшали елку, я подавала им игрушки, осторожно высвобождая их из ватных гнезд. Под елку укладывали горкой вату из черного ящика, освобожденную от игрушек, и торжественно устанавливали Деда Мороза – бабушка заранее обновляла ему ватную бороду и брови, а если было нужно – подкрашивала красной акварелью облупившиеся щеки и нос. Елка получалась на славу! Не побоюсь показаться ностальгирующей старушкой, для которой все, что «было раньше = было лучше», скажу – елки и сосенки в моем далеком детстве действительно пахли лучше! Да что там «лучше»! Они просто-напросто пахли! Пахли смолкой, хвоей, морозной лесной свежестью! (А сегодня мы устанавливаем в доме под Новый Год «сухостоину» с желтой хвоей, которая если и пахнет, то ближайшие полчаса, пока не обсохнет растаявший снег…) Под елку 31 декабря вечером взрослые тайком от нас укладывали подарки. В Деда Мороза я, восьми- девятилетняя дылда, не верила, а поэтому частенько разыскивала подарки по секретным местечкам и почти всегда уже знала, что мне подарят. Тем не менее радости и удовольствия от подарков не убывало. Чего только нам не дарили! Книжки, игрушки, сладости! А однажды мне подарили огромную, редкостную по тем временам коробку карандашей, в которой ярусами располагался набор из 72 оттенков цветов! Я нянчила эту коробку, нюхала «новенький» запах древесины и красок, исходивший от карандашей, так долго, что однажды мама спросила: «Что же ты не рисуешь новыми карандашами?». Я смутилась и ответила – «Мне их жалко…»
С Новым Годом связано много воспоминаний – вот папа принес из военкоматского спецмагазина два небольших «фруктовых» ящика мандаринов, и дом наполнился запахом цитрусов… Куда столько, спросила практичная бабушка! Чтобы есть, ответил папа. И мы ели, кто сколько мог. Аллергии и диатезы появились уже позднее, у наших детей.
А вот мы с Людочкой Зотовой кружимся в марлевых пачках – девочки-«снежинки» на празднике Новогодней Елки в военкомате. Все ребятишки в карнавальных костюмах: Вова Клоков – Буратино, Вова Киселев – принц из сказки, Света Сердюкова – лисичка. Мы дружно поем песни и рассказываем стихи, играем в подвижные игры с беготней и хохотом. Родители смеются, хлопают в ладоши, радуются, что их детям хорошо и весело.
К Новогоднему Утреннику в школе мы с бабушкой готовились долго – шили украинский костюм, плели из искусственных цветов венок с разноцветными лентами, даже сапожки мне соорудили из резиновых, обшив-обтянув их красным сатином. Получилось замечательно! Мне дали приз – резинового ежика и пакет сладостей – и сфотографировали на память! Фотография эта до сих пор хранится в моем альбоме.
Но вернемся в наш дом, что на Московской, 23…
Мама работала в школе, папа в военкомате, дед проектном институте и возвращались они домой только под вечер. Бабушка сильно уставала, умудряясь совмещать уход за детьми и их воспитание с нескончаемой работой по хозяйству. Сестренки росли, и скоро их отдали на воспитание в ясельную группу детского сада. Не сказать, что это сильно разгрузило бабушку. Малышки часто болели – то в садике подхватят инфекцию, то я из школы принесу в дом какую-нибудь очередную хворобу… Но как-то справлялись все вместе.
Девочки заговорили рано, очень любили, когда им читали книжки или рассказывали сказки. Длинные зимние вечера все в доме коротали за чтением. Если мама приносила домой новую книжку, то на прочтение ее устанавливалась очередь или устраивались «громкие читки», «вслух с выражением». Телевизора в доме не было, и единственным «окном в мир» для всех нас было радио. «Не шумите, дедушка новости слушает» - было для нас законом. Мои ровесники наверняка помнят радиопередачу «Театр у микрофона» - у радиоприемника собиралась вся семья. Верхний свет гасили, приглушалась темным платком настольная лампа и дом наш становился театром… Малышки опять засыпали у взрослых на коленях, мы слушали голоса артистов и звуки спектакля, а образы создавались у каждого свои.. Сестренки очень любили слушать детские передачи. Сидели воскресным утром рядком на диване, чинно сложив ручки на коленках, и слушали по радио незабываемый голос Любезнова: «Здравствуй, дружок! Хочешь, я расскажу тебе сказку?...»
Ляля и Лена легко обходились обществом друг друга, ведь партнер для игр всегда рядом. Однако им очень нравилось, когда мама и бабушка уходили по делам, оставляя малышек под моим присмотром дома. Развлекая сестричек, я придумала игру в «Сонечку», наивно полагая, что им это нравится – девочки мои по очереди были «Сонечкой-маленькой девочкой». Её следовало пеленать, заворачивать в одеяльце и укладывать спать на дедушкиной кровати. Я – будто бы мама будто бы уходила на работу, а Сонечка спала на кроватке. Потом я возвращалась, «понарошку» кормила ее кашкой, умывала, расчесывала, сажала на горшочек и др. и пр. … Сейчас-то я понимаю, что по сути это была игра в живых кукол, что так я осуществляла мечту всех девочек иметь живую куклу, такую, чтобы она говорила, ходила, пела, танцевала и в то же время могла послушно сидеть в уголке, когда надоест… Но тогда мне казалось, что они, как и я, получают от игры огромное удовольствие. Ленусе эта игра тем не менее быстро надоедала, и она, насупившись, отказывалась упаковываться в одеяло. А Лясенька терпеливо изображала Сонечку, пока я не говорила, что все, мол, хватит, пойдем почитаем. Читать?! Да с превеликой радостью! – было написано на Лясином личике большими буквами. Хорошо еще, что одних нас оставляли редко, а то выработалось бы у сестренок с моей помощью стойкое отвращение к «маленьким Сонечкам»!

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
...
Часть 10 - Как я была маленькой - 9
Часть 11 - Как я была маленькой-10
Часть 12 - Как я была маленькой-11
Часть 13 - Как я была маленькой-12
Часть 14 - Как я была маленькой-13
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...

Горка

Зимний двор от постоянно сыплющегося с неба снега чистили солдатики – огромными деревянными лопатами счищали снежные намёты от ворот к сараю, под нашу любимую лестницу. Вскоре снежная куча превратилась в гору, которая доставала почти до верхней площадки лестницы. Вся дворовая ребятня с удовольствием её осваивала. Снег постепенно слежался, уплотнился, и в этом снежном монолите мы рыли окопчики, прорывали «тихие сапы» - тайные ходы к противнику, устраивали снежные побоища, осады-обороны крепости, разведки, дозоры и осуществляли прочие мальчишеские фантазии на тему «играем в войну». А мальчишек в нашем дворе было по пальцам пересчитать: Володя Клоков – наш одногодок, Володя Киселев и Виталя Сердюков – чуть старше, мелюзга вроде Саньки Данейкина и Женьки Шкляева в расчет вообще не принималась, как не принималась и в игры. Санька охотно играл с моими сестренками, Лялей и Леной, а Женька постоянно лип к нам, старшим, и отчаянно путался под ногами. Если его не принимали в игру (мы играем двое на двое, а ты не считаешься!), он ревел трубным басом и звал свою худенькую, юркую, крикливую бабушку – «Бааааб! Они опять говорят, что я не считаюююсь!».
В тот вечер мы затеяли на горке очередную «войну», отчаянно сражались снежками, проползали во вражеский тыл по прорытым тоннелям, орали до хрипоты «Уррррааа!» и «Впереееед!». Вовки -Клоков и Киселев – сражались, мы со Светой Сердюковой и Людой Зотовой были санитарками, перевязывали и лечили «раненых». Вовка окопался на самой вершине горы и, «защищая высоту», решил пострелять – подпрыгнув, он сбил с крыши сарая огромную сосулищу. Перехватив ее наподобие винтовки, пристроил себе под подбородок широким краем, завел «тра-та-та-та!!!», обстреливая подходы к высоте. Мне уже порядком надоело оттаскивать раненых и накладывать бинты. Разгоряченная боем, я змейкой проскользнула на лестницу и с диким воплем сиганула вниз, прямо на эту ледяную винтовку – видимо, надеясь ее разбить или хотя бы выбить из Вовкиных рук. Вовка ойкнул, выпустил оружие и приложил забитые снегом варежки к скуле. Когда он их отнял, у всех нас округлились глаза – снег окрасился красным, я поранила Вовку до крови! Светка быстренько, бочком-бочком и домой (главное – вовремя оторваться!), на худеньком Людкином личике большие глаза стали просто огромными и застыли, не мигая. Вовка Киселев переминался с ноги на ногу, но не уходил. Я прикладывала Вовке снег к ране, она все сочилась кровью. Поднялся ветер, посыпался колючий мелкий снег, пора бы и по домам, но чувство вины не разрешало уйти - ведь это я поранила Вовку, я – виновата! Принимать решение тоже пришлось мне – надо в больницу, зашивать рану! Откуда что взялось! Я решительно отмела сомнения и скомандовала – «Идем!» Вовка Киселев отступил с позиций - родители ругать будут! – и пошел домой, а испуганная Людочка Зотова так и пошла за нами, не мигая и ничего не говоря. Метель разошлась не на шутку, но мы упрямо преодолевали ветер и снежные вихри. Сколько мы блуждали по городу и где искали помощи – не помню. Мне было очень страшно, что заблудимся, так как от двора я отходила редко и город почти не знала. (Наш «ареал» был от ул. Республиканской до горы, включая парк им. А.С.Пушкина). Но я помнила, что детская поликлиника была тогда в одноэтажном небольшом доме на спуске к речке Саранке ниже теперешнего радиотрансляционного центра, сейчас там все старые здания снесены и о детстве моем мало что напоминает, разве что само место – «Тут тогда было то-то и то-то…». Сторожиха из поликлиники направила нас в больницу, а вот куда мы шли и далеко ли – начисто вылетело из памяти от еле сдерживаемой паники, которую все-таки побеждало чувство ответственности и желание помочь. «Добрые люди, помогите!» - мне очень хотелось плакать, но я крепилась. О том, что домашние меня уже ищут, волнуются, я в тот момент не думала. Где вы, добрые люди? Нашлись- таки добрые люди, оказали помощь – наложили Вовке шовчик на рану («Ничего страшного, небольшой порез, только кожа рассечена, сейчас обработаем, шов наложим – быстренько заживет, не пугайтесь!»). Вовка сопел, стараясь сохранить мужественное выражение лица, Люда все еще не мигала, глаза были огромными и глубокими от ужаса. Добрые люди пожалели замерзших испуганных ребятишек, нянечка напоила нас горячим чаем с печенюшками и проводила на крыльцо. Домой мы шли уже бодрее. Метель улеглась, ветер стих и до Московской улицы мы добрались быстрее – так нам казалось. Еще издали мы увидели наших родных – мои бабушка и мама, Людочкина родители, Вовкин папа… Одежда их была занесена снегом – видно, искали они нас уже давно. «Где вы были?!» - вопрос один на всех. Мы помолчали, и я поняла, что отвечать придется мне. За всех. Долго сдерживаемые слезы были уже очень близко, и чтобы не разреветься при всем честном народе, я говорила рублеными фразами, внятно и четко, как рапортовала: «Мы играли в войну. Я поранила Вовку сосулькой. Шла кровь. Мы пошли в больницу зашивать рану. У меня не было времени всех предупредить. Простите меня». Коротко и ясно. Вовкин папа метнулся к сыну, приподнял его подбородок, увидел сухую чистую повязку и немного успокоился. Кроткая Людочкина мама тетя Мариша вздохнула, погладила меня по голове, обняла Людочку за плечики и повела домой. Людочка наконец оттаяла, глаза ее ожили, и по дороге что-то тихо рассказывала маме. Мои мама и бабушка молча повернулись и пошли к дому. Я, поникшая, обессилевшая от внутренней борьбы, поплелась за ними, еле передвигая ноги. Дома к нам кинулись дед и папа, они тоже искали меня по всему «околотку» и только что вернулись. Что? Где? Как?... Мама начала что-то говорить на повышенных тонах, но бабушка жестом остановила её и повернулась ко мне: «Есть хочешь? Супчику горяченького, а?» Я поняла, что никто меня ругать-отчитывать не будет, облегченно перевела дух и… заревела в голос! Как же я жаловалась, как плакалась! И страшно-то мне было, и заблудиться боялась, и Вовку жалко, и Людка все время отставала, пришлось ее за руку вести, и снег в лицо, и собака за нами долго бежала и лаяла, я-то не боюсь, а они… Я захлебывалась слезами и словами, а бабушка гладила меня по плечам: «Ну, все…Ты молодец! Молодец! Ты уже совсем большая! Только уж больше не пропадай без предупреждения – ведь Вовку мог отвести к врачу кто-нибудь из взрослых. Я, например. Ну, все!... Все!...) И действительно – все… Я дома. Дед одобрительно хмыкнул и ущипнул меня за щеку. Папа ободряюще улыбнулся. Мама поцеловала перед сном. Я провалилась в сон мгновенно.

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
...
Часть 9 - Как я была маленькой - 8
Часть 10 - Как я была маленькой - 9
Часть 11 - Как я была маленькой-10
Часть 12 - Как я была маленькой-11
Часть 13 - Как я была маленькой-12
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...

Друзья! Я открыла эту страничку для вас - прошу публиковать в ней стихотворения ваших любимых авторов. А чтобы вам было здесь светлее, я оставлю для вас первую свечу...


Евгений Евтушенко

* * *

Всегда найдется женская рука,
чтобы она, прохладна и легка,
жалея и немножечко любя,
как брата, успокоила тебя.

Всегда найдется женское плечо,
чтобы в него дышал ты горячо,
припав к нему беспутной головой,
ему доверив сон мятежный свой.

Всегда найдутся женские глаза,
чтобы они, всю боль твою глуша,
а если и не всю, то часть ее,
увидели страдание твое.

Но есть такая женская рука,
которая особенно сладка,
когда она измученного лба
касается, как вечность и судьба.

Но есть такое женское плечо,
которое неведомо за что
не на ночь, а навек тебе дано,
и это понял ты давным-давно.

Но есть такие женские глаза,
которые глядят всегда грустя,
и это до последних твоих дней
глаза любви и совести твоей.

А ты живешь себе же вопреки,
и мало тебе только той руки,
того плеча и тех печальных глаз...
Ты предавал их в жизни столько раз!

И вот оно - возмездье - настает.
"Предатель!"- дождь тебя наотмашь бьет.
"Предатель!"- ветки хлещут по лицу.
"Предатель!"- эхо слышится в лесу.

Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.
Ты сам себе все это не простишь.
И только та прозрачная рука
простит, хотя обида и тяжка,

и только то усталое плечо
простит сейчас, да и простит еще,
и только те печальные глаза
простят все то, чего прощать нельзя...
1961
Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.


* * *

Когда взошло твое лицо
над жизнью скомканной моею,
вначале понял я лишь то,
как скудно все, что я имею.

Но рощи, реки и моря
оно особо осветило
и в краски мира посвятило
непосвященного меня.

Я так боюсь, я так боюсь
конца нежданного восхода,
конца открытий, слез, восторга,
но с этим страхом не борюсь.

Я помню - этот страх
и есть любовь. Его лелею,
хотя лелеять не умею,
своей любви небрежный страж.

Я страхом этим взят в кольцо.
Мгновенья эти - знаю - кратки,
и для меня исчезнут краски,
когда зайдет твое лицо...
1960
Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.



* * *

С. Преображенскому

Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы — как истории планет.
У каждой все особое, свое,
и нет планет, похожих на нее.

А если кто-то незаметно жил
и с этой незаметностью дружил,
он интересен был среди людей
самой неинтересностью своей.

У каждого — свой тайный личный мир.
Есть в мире этом самый лучший миг.
Есть в мире этом самый страшный час,
но это все неведомо для нас.

И если умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой...
Все это забирает он с собой.

Да, остаются книги и мосты,
машины и художников холсты,
да, многому остаться суждено,
но что-то ведь уходит все равно!

Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры.
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них?

Что знаем мы про братьев, про друзей,
что знаем о единственной своей?
И про отца родного своего
мы, зная все, не знаем ничего.

Уходят люди... Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
от этой невозвратности кричать.
1961
Евгений Евтушенко. Стихотворения.
Серия `Самые мои стихи`.
Москва: Слово, 1999.




* * *

Я разлюбил тебя... Банальная развязка.
Банальная, как жизнь, банальная, как смерть.
Я оборву струну жестокого романса,
гитару пополам — к чему ломать комедь!

Лишь не понять щенку — лохматому уродцу,
чего ты так мудришь, чего я так мудрю.
Его впущу к себе — он в дверь твою скребется,
а впустишь ты его — скребется в дверь мою.

Пожалуй, можно так с ума сойти, метаясь...
Сентиментальный пес, ты попросту юнец.
Но не позволю я себе сентиментальность.
Как пытку продолжать — затягивать конец.

Сентиментальным быть не слабость — преступленье,
когда размякнешь вновь, наобещаешь вновь
и пробуешь, кряхтя, поставить представленье
с названием тупым «Спасенная любовь».

Спасать любовь пора уже в самом начале
от пылких «никогда!», от детских «навсегда!».
«Не надо обещать!» — нам поезда кричали,
«Не надо обещать!» — мычали провода.

Надломленность ветвей и неба задымленность
предупреждали нас, зазнавшихся невежд,
что полный оптимизм — есть неосведомленность,
что без больших надежд — надежней для надежд.

Гуманней трезвым быть и трезво взвесить звенья,
допрежь чем их надеть,— таков закон вериг.
Не обещать небес, но дать хотя бы землю.
До гроба не сулить, но дать хотя бы миг.

Гуманней не твердить «люблю...», когда ты любишь.
Как тяжело потом из этих самых уст
услышать звук пустой, вранье, насмешку, грубость,
и ложно полный мир предстанет ложно пуст.

Не надо обещать... Любовь — неисполнимость.
Зачем же под обман вести, как под венец?
Виденье хорошо, пока не испарилось.
Гуманней не любить, когда потом — конец.

Скулит наш бедный пес до умопомраченья,
то лапой в дверь мою, то в дверь твою скребя.
За то, что разлюбил, я не прошу прощенья.
Прости меня за то, что я любил тебя.
1966
Евгений Евтушенко.
Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.




МОЛИТВА

Униженьями и страхом
Заставляют быть нас прахом,
Гасят в душах божий свет.
Если гордость мы забудем,
Мы лишь серой пылью будем
Под колесами карет.

Можно бросить в клетку тело,
Чтоб оно не улетело
Высоко за облака,
А душа сквозь клетку к богу
Все равно найдет дорогу,
Как пушиночка, легка.

Жизнь и смерть - две главных вещи.
Кто там зря на смерть клевещет?
Часто жизни смерть нежней.
Научи меня, Всевышний,
Если смерть войдет неслышно,
Улыбнуться тихо ей.

Помоги, господь,
Все перебороть,
Звезд не прячь в окошке,
Подари, господь,
Хлебушка ломоть -
Голубям на крошки.

Тело зябнет и болеет,
На кострах горит и тлеет,
Истлевает среди тьмы.
А душа все не сдается.
После смерти остается
Что-то большее, чем мы.

Остаемся мы по крохам:
Кто-то книгой, кто-то вздохом,
Кто-то песней, кто - дитем,
Но и в этих крошках даже,
Где-то, будущего дальше,
Умирая, мы живем.

Что, душа, ты скажешь богу,
С чем придешь к его порогу?
В рай пошлет он или в ад?
Все мы в чем-то виноваты,
Но боится тот расплаты,
Кто всех меньше виноват.

Помоги, господь,
Все перебороть,
Звезд не прячь в окошке,
Подари, господь,
Хлебушка ломоть -
Голубям на крошки.
1996
Евгений Евтушенко.
Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.



* * *

Не понимать друг друга страшно -
не понимать и обнимать,
и все же, как это ни странно,
но так же страшно, так же страшно
во всем друг друга понимать.

Тем и другим себя мы раним.
И, наделен познаньем ранним,
я душу нежную твою
не оскорблю непониманьем
и пониманьем не убью.
1956
Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.




* * *

О, нашей молодости споры,
о, эти взбалмошные сборы,
о, эти наши вечера!
О, наше комнатное пекло,
на чайных блюдцах горки пепла,
и сидра пузырьки, и пена,
и баклажанная икра!

Здесь разговоров нет окольных.
Здесь исполнитель арий сольных
и скульптор в кедах баскетбольных
кричат, махая колбасой.
Высокомерно и судебно
здесь разглагольствует студентка
с тяжелокованной косой.

Здесь песни под рояль поются,
и пол трещит, и блюдца бьются,
здесь безнаказанно смеются
над платьем голых королей.
Здесь столько мнений, столько прений
и о путях России прежней,
и о сегодняшней о ней.

Все дышит радостно и грозно.
И расходиться уже поздно.
Пусть это кажется игрой:
не зря мы в спорах этих сипнем,
не зря насмешками мы сыплем,
не зря стаканы с бледным сидром
стоят в соседстве с хлебом ситным
и баклажанною икрой!
1957
Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.




ДАЙ БОГ!

Дай бог слепцам глаза вернуть
и спины выпрямить горбатым.
Дай бог быть богом хоть чуть-чуть,
но быть нельзя чуть-чуть распятым.

Дай бог не вляпаться во власть
и не геройствовать подложно,
и быть богатым — но не красть,
конечно, если так возможно.

Дай бог быть тертым калачом,
не сожранным ничьею шайкой,
ни жертвой быть, ни палачом,
ни барином, ни попрошайкой.

Дай бог поменьше рваных ран,
когда идет большая драка.
Дай бог побольше разных стран,
не потеряв своей, однако.

Дай бог, чтобы твоя страна
тебя не пнула сапожищем.
Дай бог, чтобы твоя жена
тебя любила даже нищим.

Дай бог лжецам замкнуть уста,
глас божий слыша в детском крике.
Дай бог живым узреть Христа,
пусть не в мужском, так в женском лике.

Не крест — бескрестье мы несем,
а как сгибаемся убого.
Чтоб не извериться во всем,
Дай бог ну хоть немного Бога!

Дай бог всего, всего, всего
и сразу всем — чтоб не обидно...
Дай бог всего, но лишь того,
за что потом не станет стыдно.
1990
Евгений Евтушенко.
Ростов-на-Дону: Феникс, 1996.

Березы

Февраль был капризен, непостоянен – то морозы, то оттепели, то снег, то дождь. Ветры завывали в трубе черной лакированной «голландки», обогревающей нашу квартиру зимой, и ломились в окна – «Пусссстиииии! Пусссстииии!» Вечерами у нас дома было особенно уютно и тихо – сестренки-малышки уже спят, мама сидит за столом и под настольной лампой-«грибком» проверяет тетради своих учеников (она преподавала французский язык сначала в школе №6, а позже – в школе № 20), папа и дедушка читают, бабушка завершает хозяйственные дела. Вот она, накинув шубейку, вышла во двор ненадолго, вернулась и тихонько подошла ко мне: «Одевайся, пойдем во двор, я тебе что-то покажу…», шепнула она. Я долго не медлила, и вот мы уже во дворе, идем по скользкому тротуару к старым березам, что возле сарая. Утренняя оттепель сменилась легким морозцем, ветер уже не беснуется, а лишь легонько остужает щеки. Небо высокое, темное и от края до края усеяно яркими звездами. Возле берез бабушка остановилась, приобняла меня за плечи и тихо сказала: «Слушай!...» Я вслушалась в тишину сонного двора и недоуменно подняла глаза на бабушку. «Слушай внимательно!», улыбнулась она. Я вслушалась и – вот оно, слышу! Тоненький, нежный, еле слышный перезвон! «Что это, бабуль?», хриплым шепотом спросила я, потому что горло перехватило от волнения, охватившего меня в ожидании чуда. Бабушка молча подняла глаза на березы, я следом за ней. Промокшие под снегом и дождем тонкие березовые веточки, прихваченные неожиданным морозцем, покрылись прозрачным слоем льда, словно лаком. Ночной ветер раскачивал веточки, и они, соприкасаясь, рождали этот легкий, хрустальный, сказочный звон… Все остальные звуки двора канули в тишину, как в темную воду. Я стояла и слушала эту чудесную музыку берез, не ощущая холода, и простояла бы еще долго, но бабушка тихонько тронула меня за плечо - «Пойдем, родная, замерзнешь…» Девчонка из рабочей слободки, женщина, пережившая в войну ад на земле, неутомимая нянька, прачка, кухарка – в гору некогда глянуть! Моя дорогая бабушка! Изумления достойны ее умение чувствовать красоту, находить ее повсюду, куда только упадет взгляд, ее любовь к природе, ко всему живому, ее таланту деликатно и ненавязчиво («Посмотри, кленовый лист, как детская ладошка – солнышко сквозь него просвечивает!», «Давай играть в «На что похоже облако?», «Из этой коряги можно выточить домового или лесовика, смотри – вот нос, вот хитрый глаз, а тут – борода…») прививать эту любовь, как редкий сорт яблони к дичку, своим внукам. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь, устав от дневных хлопот так, что останется только одно желание - рухнуть лицом в подушку и уснуть, вот так же вывести под зимние звезды своих внуков и научить их слушать музыку обледеневших березовых ветвей. Надеюсь, что смогу.

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
...
Часть 8 - Как я была маленькой - 7
Часть 9 - Как я была маленькой - 8
Часть 10 - Как я была маленькой - 9
Часть 11 - Как я была маленькой-10
Часть 12 - Как я была маленькой-11
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...

Школа

Школа № 9, в 1-й класс которой я пошла уже после Нового года, была совсем рядом, на том же перекрестке, наискосок от военкомата. Учительница моя, Раиса Ивановна Ягофарова, была молода, красива и доброжелательна. Она много и терпеливо возилась со мной, чтобы наверстать учебную программу и восполнить все пробелы в моем недолгом образовании. Мы писали в тетрадках для чистописания деревянными ручками со вставками-перышками, обмакивая их в чернильницы-непроливайки (еще как проливались!), наполненные фиолетовыми чернилами. Чернила, разведенные родителями из чернильного порошка и налитые в бутылочки, переливались как павлиньи хвосты – зеленым, фиолетовым, розовым, бирюзовым… В тетрадках в частую косую линейку старательно выводили сначала палочки, затем крючочки и уж только потом фрагменты букв и сами буквы. Раиса Ивановна ходила между рядами парт и ровным голосом повторяла: «Нажим… Введем до нижней черты линейки … Закругление… Волосяная линия…». Уроки чистописания были сущей пыткой – перышко цеплялось за шероховатости бумаги, скрипело, брызгалось чернилами и сеяло жирные фиолетовые кляксы. Кляксы подсушивались специально вложенными в каждую тетрадку «промокашками» – впитывающими жидкость мягонькими бумажками розового или голубого цвета. (Учеников младших классов старшие так и звали – «промокашки»). После этого совсем не чистого писания добрую половину класса нужно было отмывать-оттирать. Чернила были везде – и на пальцах, и на носах, и на щеках «чистописателей». Раиса Ивановна ставила нам в пример Тамару Дорохину, круглолицую девочку с двумя светло-русыми толстенькими косками и ямочками на щеках – ах, как красиво и аккуратно пишет Тамара, только посмотрите! Читать и разбивать слова на слоги я умела лучше многих и мне было забавно наблюдать, как Раиса Ивановна тягуче, напевно произносит слова по слогам, помогая себе белой изящной ладошкой: ма – (ладошка вправо) – ма (ладошка влево), и весь класс за ней - мы – ла ра – му – старательно покачивая ладошками вправо-влево. На дополнительных занятиях по арифметике Раиса Ивановна вздыхала – «Милая моя девочка, как же много ты болеешь…». «Ага – отвечала я – всем уже переболела, осталось только умереть!». Ничего себе шуточки у малявки!


Я очень любила поэзию и хорошо декламировала, поэтому меня часто привлекали чтецом в утренники и другие детские праздники, а позже обнаружилось, что я достаточно сценична, неплохо двигаюсь, пою, и мне стали поручать небольшие роли в школьных спектаклях – так началась моя карьера самодеятельной артистки! В детский сад я не ходила (домашнее воспитание) и всем, что умела и знала, я обязана в первую голову бабушке с дедом, а затем - позже - уже мамуле с папой. В нашей семье все хорошо пели – и бабушка с мамой, и дед, а позже – когда подросли - и сестренки. Бабушка прекрасно подбирала втору к любому мотиву, а порой и третий голос (Ляля унаследовала от бабушки этот талант). Она очень любила напевные, красивые украинские песни и мы часто вечерами пели, наслаждаясь стройным звучанием наших голосов… У деда был прекрасный слух, пел он негромко, но очень точно, что называется в ноту, а не «по соседям», мягким голосом, и это добавляло к нашему пению бархатные обертоны. В нашем доме частенько собирались мамины и папины друзья – мама преподавала французский язык сначала в 6- ой школе, а позже – в 20-ой, и друзей у нее было много. Особенно запомнились Гусевы Клара и Юрий, которые жили на горке за горисполкомом, что у начала спуска к Парку им. А.С.Пушкина в самом начала Московской улицы, в здании бывшей тюрьмы. Однажды мы ходили к ним в гости, и я со страхом наступала на гулкие железные ступени и озиралась на сводчатые серые потолки и стены. У Гусевых я впервые увидела удивительный цветок – монстеру, которую тетя Клара называла «плаксой», потому что на кончиках ее листьев перед дождем появлялись капельки-росинки, и цветок словно плакал… Юрий Сергеевич преподавал английский язык, а Клара Степановна секретарила в какой-то конторе. Тетя Клара – украинка по национальности – чудесно пела. Бабушка, мама и тетя Клара пели русские и украинские народные песни и старинные романсы, эстраду того времени, а я с наслаждением слушала домашнее пение, которое звучало не хуже профессионального.
Частенько вечерами – какое счастье, что тогда у нас еще не было телевизора! – мы устраивали «громкие читки»: все по очереди привлекались к чтению вслух какой-нибудь книжной новинки. Если чтец увлекался сюжетом, торопился или начинал бубнить себе под нос, ему тут же напоминали – «Читай с выражением!», уставшего сменял следующий, и так пока мама не посмотрит на часы и не ужаснется – «Уже десятый час! Живо умываться-мыться и по кроваткам!». Режим в нашем доме соблюдался строго и канючить, капризничать, просить и умолять «Ну пожалуйста, ну разрешите посидеть с вами еще чуть-чуть!» было напрасно. Так в самом раннем детстве мне были привиты понятия «дисциплина» и «послушание».

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
...
Часть 7 - Как я была маленькой - 6
Часть 8 - Как я была маленькой - 7
Часть 9 - Как я была маленькой - 8
Часть 10 - Как я была маленькой - 9
Часть 11 - Как я была маленькой-10
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...

Лестница

Во дворе стоял большой старый сарай, когда-то очень давно добротно сработанный из толстых досок – бывшая конюшня с сенником теперь служила гаражом. С правого торца на сенник вела высокая дощатая лестница с перилами. Сенником никто не пользовался, на его двери ржавел огромный висячий замок, и лестницу мы с подружками считали своей вотчиной. Рядом с ней росли березы. Мы забирались на самый верх лестницы, на небольшую площадку, огороженную перилами, и замирали от восторга – до верхушек берез оставалось совсем ничего, только встать на цыпочки, сильно потянуться вверх рукой – и вот! уже почти! еще чуть-чуть и - верхушка березы! Лето, щедрое на ласку, дарило нам долгие солнечные дни, и мы сидели на горячих ступеньках, отмытых-отшорканных нами до белизны – наши мамы и бабушки так отмывали деревянные тротуары, что тянулись по всему двору. Большими тупыми ножами, которые назывались косарями, они отскребали натоптанную грязь, а потом «шоркали» доски березовыми голиками – вениками из гибких березовых прутьев, смаху обдавали доски чистой водой из ведра и они светились тепло и желто, подсыхая на жарком солнышке. После тщательной уборки двор наш был особенно уютным, промытым, даже густая трава-мурава, устилавшая все свободное пространство, зеленела в такие дни особенно ярко.
В углу под лестницей, в тени берез пряталась водопроводная колонка – чтобы добыть воду, нужно было изо всех силенок налегать на длинный металлический рычаг, раздавался характерный глухой щелчок и из крана била струя чистой, холодной, искристой воды, от которой ломило зубы. В особенно жаркие дни прямо посреди двора на самом солнцепеке в густую траву взрослые ставили детские ванночки, корыта, тазы и наполняли их водой из колонки. Вся дворовая детвора от мала до велика радостно предвкушала купание! Как же долго тянулось время! Мы окунали в воду ладошки – может, уже прогрелась? Но родители дали наказ – без команды ни-ни! Нарушитель будет безжалостно лишен удовольствия! Мы изнывали от нетерпения, всем своим видом показывая взрослым, как сильно нам жарко, но они тайком посмеивались, а с нами напускали в голос строгости – без команды ни-ни! Солнышко согревало воду и она становилась почти горячей. Наконец чья-нибудь мама, стряхивая с руки радужные брызги, со смехом кричала нам – «Эй, голопузые, купаться!» Со счастливым смехом мы не бежали – мы летели каждый к своему корыту-тазу-ванночке и плюхались в горяченькую водичку, поливались из ковшиков, били ладошками по воде, брызгались и обливались. Мамы стояли рядышком с полотенцами, перекинутыми через локотки, и сухими трусишками-маечками. Выуживая расходившихся не на шутку купальщиков из почти пустых уже корыт, мамы обтирали счастливые и чистенькие наши мордашки, просушивали намокшие головенки, обтирали спинки-животики, одевали нас в сухое и выпускали на травку подальше от места водных процедур, а сами, гремя корытами да тазами и тихо переговариваясь, убирали наши «купальни» в сенцы на гвоздики до следующего знойного дня.
Лестница была любимым местом игр – каждая из девочек нашего двора (а нас и было-то всего четверо: самые старшие, семилетки – Людочка Зотова, Света Сердюкова да я, и пятилетняя Наталка Данейкина) облюбовала себе ступеньку и никто на нее уже не претендовал, все рассаживались по свои любимым местам. На лестнице мы играли в куклы, устравая кукольные домики со спаленками и кухоньками, с обязательными походами друг к другу «в гости, на чай», шили куклам платья из цветных лоскутков, которые «копили», складывая их в мешочки, корзиночки и сумочки, иголки и нитки нам доверяли со строжайшими наказами не потерять, не втыкать их куда попало, а только в «игольницы» - нарядные подушечки, часто вышитые гладью, с оборочками и петелькой, чтобы вешать на стенку. Первое, что спрашивали наши мамы в конце «швейных» посиделок – «Где иголка?». Уж больно маленькими были швеи…

Вечерами места на лестнице занимали старшие – рабочий день окончен давно, хлопоты по хозяйству завершены, закатное солнце освещает дом и двор ровным светом, умиротворение и покой спустились с вечернего неба на крышу дома, на высокие березы и с позолоченной закатом листвы стекают по капле на лавочку под березами, где уже расположились для вечерних посиделок наши бабушки и мамы. Разговоры ведутся неспешные - журчат еле слышно негромкие голоса, а потом и вовсе стихают, и из наступившей тишины рождается песня – мама запевает «Рябину кудрявую», бабушка подхватывает втору… Песня крепнет голосами, звучит все мощнее, раздольнее, и вот уже наши дворовые певуньи распелись-раззадорились: кто-то завел «Летят утки», за ней «Вот кто-то с горочки спустился», «Ой, цветет калина»... Из соседних дворов и двориков на песню, как на огонек, собираются новые и новые певуньи, вплетаются в пышный песенный венок новые песни и новые голоса… Но вот опустились на двор густо-синие сумерки, посвежел ветерок – пора по домам. И потянулись от скамейки ручейками – каждый к своим сенцам – соседушки, шепотком прощаясь и желая друг другу добрых снов. Сестренки мои спят давно, дедушка читает газету, папа – детектив, а я сижу на широком подоконнике открытого настежь окна и жду, когда скрипнет входная дверь и войдут мои любимые Ба и Ма, разнеженные, умиротворенные песней – ведь хорошая песня, как святая вода, омывает души и сердца…

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
...
Часть 6 - Как я была маленькой-5
Часть 7 - Как я была маленькой - 6
Часть 8 - Как я была маленькой - 7
Часть 9 - Как я была маленькой - 8
Часть 10 - Как я была маленькой - 9
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...

Поехали!

Сестрички мои росли болезненными, слабенькими – им тоже не подходил климат, и постепенно созрело решение перебираться всей семьей куда-нибудь в среднюю полосу. Представляю себе, как тяжело было папе расставаться с морем, ведь он с ранней юности бредил морем, был подготом флота, затем окончил Владивостокское военно-морское училище, ходил на тральщике и даже участвовал в боевых тралениях. Но что только ни сделаешь ради детей, ради семьи! И вот уже снова пакуются чемоданы, фанерные ящики, срочно распродается богатейшая библиотека русских и зарубежных классиков – бабушка с дедом не жалели денег, приобретая для себя и для внуков замечательные подписные издания Пушкина, Лермонтова, Толстого, Чехова, Тургенева, Достоевского, Гоголя, Драйзера, Роллана, Рида, Верна, Уэллса – всего не перечислить! А сколько было любовно собрано детских книг с трогательной надписью, сделанной маминой рукой – «Из библиотеки Маринки»!.. Продано было все, кроме детских книг – предстояла долгая дорога за Урал, в Мордовию, где папа должен был приступить к несению воинской службы в Республиканском военкомате. Трудная дорога с двумя крошками на руках и семилетней девчуркой, которая так и норовила простудиться на сквозняке и заработать себе очередную ангину. Дорогу в Саранск я помню смутно – ехали зимой и за окнами была уже совсем другая красота, не такая яркая и завораживающая, более однообразная – снежные равнины, голые безлистые леса, замерзшие реки…

На узловую станцию Рузаевка за нами прислали «газик» военного образца – до Саранска нужно было добираться еще около 30 километров. Деловитый и молчаливый солдатик-водитель помог погрузить в машину вещи, мы тесно уселись (бабушка и мама с малышками на руках разместились сзади, дедушка рядом с ними, а папа сел на переднее сиденье рядом с водителем – это называлось на языке военных «старший по команде», т.е. ответственный за поездку, - меня же папа посадил к себе на колени. Ехали в полной темноте по зимней дороге, в свете фар змеилась поземка. Все молчали – устали в дороге. На ухабах я хваталась за папину руку, а он заботливо придерживал меня, прижимая к себе. Казалось, дороге не будет конца, но вот и добрались. Саранск утопал в снегу. Сугробы громоздились у заборов вдоль низеньких домишек, в палисадниках, по обочинам дороги. Кое-где в окошках горел неяркий свет, редкие фонари тускло желтели сквозь метель. Городок показался мне удивительно чистеньким и уютным после сырого грязно-серого Владивостока, почти сказочным.
Первая зима в Саранске запомнилась необыкновенно снежной и морозной, чистенькой до хруста. Снег был удивительным – бело-голубым, он поскрипывал под ногами, искрился под солнышком, слепя глаза. Сугробы наметало такие, что из-за них даже взрослым людям невозможно было разглядеть противоположную сторону улицы, а порой по утрам мужчинам приходилось прокапывать «тоннели», чтобы выйти со двора.
Поселили нас в медицинском корпусе приписного пункта военкомата на углу Республиканской и Московской улиц. Я бродила по пустому, гулкому деревянному бараку с любопытством – по кабинетам врачей, по длинной казарме среди двухэтажных нар - и вдыхала незнакомый запах застарелого табачного дыма, хлорки и пыли – запах нежилого казенного помещения. Очень скоро мы переехали в двухэтажных бревенчатый дом на ул.Республиканская, рядом с военкоматом. Там мы прожили совсем недолго и переселились на постоянное проживание в дом 23 по Московской улице. Военкомат располагался в двухэтажном старинном купеческом особняке от ворот влево, а вправо – наш дом, который в давние времена, как рассказывали старожилы, служил купцу соляным складом. Вдоль дома под самыми окнами уютно располагались маленькие палисадники, огороженные штакетником. Вдоль палисадников вокруг дома вел чудесный тротуар, так сильно поразивший меня по весне, когда растаял снег – в три широких сосновых доски, проложенных по лагам-бревнышкам, да повыше, чтобы не заливало талой водой, чтобы дождь утекал сквозь щели на землю. У каждой семьи, жившей в нашем доме, была отдельная квартира с собственным входом-сенцами – какая роскошь после коммуналки во Владивостоке и временных барачных жилищ!

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
...
Часть 5 - Как я была маленькой - 4
Часть 6 - Как я была маленькой-5
Часть 7 - Как я была маленькой - 6
Часть 8 - Как я была маленькой - 7
Часть 9 - Как я была маленькой - 8
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...

В одном хорошем дневнике прочитала фразу, поразившую меня своей точностью - " Кто хочет - ищет способ, кто не хочет - ищет оправдание"... И опять белая зависть - ведь и я ТАК думаю, так почему же ТАК не сформулировала?! Что ж, потому-то афоризмы и называют "Мудрыми мыслями"!

Серия сообщений "Мудрые мысли":
Часть 1 - Точное попадание
Часть 2 - Это действительно помогает!
Часть 3 - Мудрость говорит...
...
Часть 49 - Знания и невежество. Афоризмы великих - 5
Часть 50 - Непричесанные мысли. (Станислав Ежи Лец)
Часть 51 - Мудрость не устаревает...

Мои дорогие друзья! У меня большая радость - подписала договор с издательством, макет книжки уже в типографии, скоро запустят в печать мой второй сборник стихов! Я - счастлива!!!:)

Серия сообщений "Сборник стихов "Свечи"":
Часть 1 - Сборник лирических стихотворений "Свечи" (Марианна Видяева)
Часть 2 - Новый сборник стихов
Часть 3 - Прощаясь с летом
Часть 4 - Делюсь с друзьями радостью!..
...
Часть 34 - Дождь за окном... (Подарок от О_Себе- Молчу) Спасибо!!!
Часть 35 - Шотландская роса... (Марианна_Ви)
Часть 36 - Ева. (Марианна_Ви)

В колонках играет - Shadow of Your Smile

 Дорогие мои читатели! Тем, кто любит поэзию, предлагаю "кальку" с моего сборника, вышедшего в августе 2010 года, буду очень рада, если это чтение вас заинтересует.

Из цикла «Самое раннее»

***
Безумствую – безумная,
Смеюсь – смешна.
Бездельная, бездумная
Весна, весна!
Снежок непрочный хрупает
Под каблуком –
Я по весенним улицам
Почти бегом!
Весенний ветер лижется,
Как мокрый пес -
В мои ладони тычется
Холодный нос.
С весенним настроением
Беда, беда!
А у обочин пенится
Вода, вода!
Бегут в туманы зыбкие
Полоски рельс…
Ошибка –
Не ошибка ли? –
Ты – там,
Я – здесь.
А в лужах небо синее и – высота,
И горизонта линия чиста-чиста…

Сирень из Александровского сада

Мы идем вдоль уснувшей реки,
В ней плывут фонарей огоньки
И ныряют, меняясь местами.
Словно яркие светляки
Или верные маяки
Нас манят за собой огоньки,
Но…теряются под мостами.
Под холодным брюхом моста
Непроглядная темнота
И вода, как смола, густа,
Но проходит минута-другая -
Огоньки на той стороне
Вновь качаются на волне
И подмигивают, играя.
Мы проходим, мгновенья для,
Мимо древней стены Кремля –
Как пьянит аромат сирени! -
…Полон шорохов старый сад
И тугие гроздья дрожат
На моих прохладных коленях.

***
Не торопи меня, любимый.
Не упрекай, что не спешу.
С такой тоской необъяснимой
Я этим воздухом дышу!…
Шуршат, шуршат сухие листья,
Несутся низко облака
И вся земля, как шкурка лисья –
Рыжа, блестяща и мягка.
Наискосок скользят дождинки
С печальным звоном – сверху вниз,
И на осенней паутинке
Листок березовый повис…
Как добрый взгляд, как обещанье,
Скользнув внезапно из-за туч,
Последней ласкою прощанья
Лица коснулся теплый луч.
Краса осенняя отрадна,
Но с легкой грустью вновь и вновь
Струится в душу скорбный ладан
Багряных гаснущих костров…

***
Оставляю свои заботы
И хлопот бесконечный круг,
Первым утренним самолетом
Улетаю к морю, на юг.
Море встретит меня игриво
Пенной ласковою волной,
Утром, солнечным и красивым,
Буду радостной и счастливой –
Ты, любимый, рядом со мной!
Ты прости, что была занудой –
Буду ветреной, озорной,
Обо всем до поры забуду,
Буду ласковой, нежной буду –
Ты, любимый, рядом со мной!
Передерну зябко плечами –
Пусть останутся за бортом
Все тревоги и все печали,
Пусть замрет на самом начале
Всё, что с нами будет потом…

***
Не спрашивай. Я не отвечу.
А и отвечу – так солгу.
Все до единой наши встречи
В душе, как чудо, берегу.
Листая памятные даты,
С тоской я думала не раз:
Ведь ты любил меня когда-то,
Но как ты холоден сейчас!
Быть может, виновата в чем-то?
Так в чем же, в чем же, Боже мой?
Была строптивою девчонкой?
И нерадивою женой?
Все, к сожалению, уходит.
И мы от прошлого вдали.
И нас не пощадили годы –
Не остудили – так сожгли.
…
А знаешь, так от веку было:
Кому – судьба, кому – сума.
Сама себя осиротила
И обездолила. Сама!..

Из цикла «Этюды»

***
Гремит осенняя гроза –
Слепящий свет,
как взгляд холодный,
И гром, как поздний гнев
бесплодный,
И дождь,
Как горькая слеза…

***
В сиянье ярком неземного света
Холеная и чопорная дива
Волнует, как далекая комета:
Душе - прохладно, а глазам – красиво.

***
А знаешь, я недавно поняла,
Что я затем обиду не простила,
Чтоб боль моя меня не догнала
И снова подло – в спину! – не убила!..

***
Ах, эта боль невыносима!
Иду по жизни, как сквозь строй…
Моя бедняжка Мнемосина
Мне стала названной сестрой!

***
Баста! Слезы во взоре,
Страдания нараспев…
Пора сублимировать горе
В испепеляющий гнев!

***
Загадка жизни, милый друг, проста –
Нас гнет к земле сознание бессилья…
Порою стоит броситься с моста,
Чтобы в полете развернулись крылья!

***
Я в сон уплываю, как в море…
Борюсь с набежавшей волной,
С собою вечернею в ссоре,
Ищу примиренья с ночной.

Морские туманные дали
Баюкают душу мою,
Все горести, беды, печали
Я сонной воде отдаю.

Смывает прохлада ночная
С души накопившийся хлам
И небо над морем сияет,
Как Божий торжественный храм.

На сердце покой и отрада –
Вот так бы плыла и плыла…
И все одолела преграды…
И все завершила дела…

Но этим же чутким теченьем
С зарей наступившего дня
С жестокостью и отреченьем
Швыряет на берег меня.

И я Афродитой из пены
Рождаюсь – как сердце болит! –
Свободной - для нового плена,
Простившей – для новых обид…

***
У Вечности на пороге,
В самом конце пути
Мы вспоминаем о Боге –
«Господи, мя прости!»
Что бы ни совершили –
«Господи, защити!»,
Как бы ни нагрешили –
«Господи, отпусти!»
Молимся о пощаде,
Не подбирая слов –
Пусть защитит от Ада
Божеская любовь!
Каждому – по заслугам –
Помни! – Воздастся нам!
Коли придется туго,
Ищем дорогу в Храм –
Бог нам грехи отпустит!
…Встану под Образа –
Смотрят с вселенской грустью
Ласковые глаза…
Я помолюсь иконам,
Подумаю, помолчу,
Перекрещусь с поклоном
И засвечу свечу.

….
В храме мерцают свечи
Искорками в тиши…
Неистребим и вечен
Этот порыв души!

***
Сумерки. Синий вечер
В небе разлил зарю.
Я зажигаю свечи
И молча на них смотрю.

На стенах танцуют тени –
Мгновений? Недель? Веков? –
И веет успокоеньем
От крохотных костерков.

В тиши огоньки мерцают,
Качаются и дрожат…
И медленно иней тает –
Оттаивает душа.

***
Зимняя ночь морозная
Вступила в свои права,
А небо такое звездное,
Что кружится голова…

Где-то в глубинах памяти
Между мечтой и сном,
В снежно-сугробной замети
Прячется старый дом…

Над заметенной крышею
Много веков прошло,
Но сохранилось высшее,
Искреннее тепло.

Там, под окошком маленьким,
Заблудшей душе привет –
Ласковою проталинкой
Желтый ложится свет.

Ходики сонно тикают,
В печке дрова трещат,
Светят лампадка тихая
Да тускленькая свеча…

Капелька стеарина
Бусиною легла…
Ты отдохни, Марина,
Как же ты долго шла!…

Затерянный в мироздании
Тот островок в ночи.
От моего дыхания
Колышется пламя свечи…

***
Двое их, что стоят у меня за плечами,
Что сидят в изголовье постели ночами,
Неустанно следят за моим поведеньем,
Совершая свое неусыпное бденье.

Слева – Черный в таинственных, мрачных одеждах.
Он – ханжа и лентяй, и хитрец, и невежда.
Справа – Белый, осыпан серебряной пылью –
Золотые кудряшки и легкие крылья.

Если я захлебнулась в эмоциях вздорных –
Вновь за левым плечом ухмыляется Черный.
Если я устоять пред соблазном сумела,
То за правым плечом улыбается Белый.

Но порою меж ними конфликт возникает:
Черный Белого злобно теснит и толкает,
И таскает его за поникшие крылья,
И смеется над временным этим бессильем.

Белоснежный мой! Вот я опять виновата,
И тебе доверяюсь, как доброму брату!
Не хочу я, чтоб Черный смеялся впотьмах,
Чтоб мечты и надежды рассыпались в прах!

Дай омою с одежд эту липкую сажу,
И крыло почешу, и кудряшки приглажу,
И слезинки смахну – только, милый, держись…
Ваша ссора, мой друг, называется – Жизнь!

Вечерняя молитва

За все Тебя благодарю –
За отгоревшую зарю,
За тихий вечер за окном,
За дом, объятый мирным сном,
За робкий огонек свечи
Во всеобъемлющей ночи,
За тот покой в моей душе,
Что не нарушится уже…

***
Мне так уютно и тепло…
Растаяли дневные звуки…
И тихо клонится чело
На отдыхающие руки…
Дрожит в окне закатный свет,
А по углам густеют тени…
И ничего отрадней нет
Не сна еще, но – предвкушенья!…

Сестренкам

Саранск-Москва-Саранск

Труднее расставания,
Встречи все короче…
Меж нами расстояние
Чуть длиннее ночи.
Скорый-наказание!
Ты такой нескорый!
Тяжким испытанием
Чай да разговоры.
Допоздна неспешную
Я веду беседу.
Сердце скачет бешено –
«Еду! Еду! Еду!»,
А пока я бодрствую –
Сон неймет управы! –
Мчится птицей, лоцманом
Впереди состава
И, узнав легко в толпе,
На пустом перроне,
С плачем падает к тебе
В теплые ладони…
…
Мне с тобой, мой добрый друг,
Каждый час – награда…
Уезжаю…мерный стук
Убеждает – «Надо!..»
Проводница сонная
Предлагает чаю…
Суета вагонная…
А я уже скучаю!…

Поленьке

Укрылось детство навсегда
В тени прошедших лет,
Но мне оно через года
Передает привет,
Когда я, замерев, слежу,
Не смея и вздохнуть,
Как меж березок майский жук
Прокладывает путь,
Осинка на ветру шуршит,
Порхает стрекоза,
Как в небе ласточка кружит
Или гремит гроза,
Как сладко спит в тепле щенок
И лапками дрожит,
Как жеребенок-стригунок
За маткою бежит…
Благословенная пора!
Дай, Боже, сохранить
Восторгов детства и Добра
Связующую нить!

Александру С.

Ты провожал меня к вокзалу.
Машина мчалась. Я молчала,
В руках перчатку теребя.
Мелькали сонные кварталы,
Я их почти не замечала –
Тайком смотрела на тебя.

Спросил: «А что ты так недолго?»
Ну что ответишь? «Чувство долга»?
Да мало ли долгов у нас!
Что сколько ни пробудь – все мало?
Я улыбнулась, промолчала…
Ты провожал меня к вокзалу,
Сказал негромко: «В добрый час!»

Как быстротечно, милый, время…
Казалось, только встали в стремя,
Сидим уверенно в седле,
И вот, как яблоки на ветви,
Созрели – чуть подуют ветры,
Глядишь, желтеем на земле…

Ты распознал по легкой тени
Мое внезапное смятенье,
Заметил повлажневший взгляд,
Вгляделся, сдвинул брови хмуро…
Нет, надо быть последней дурой,
Чтоб разреветься невпопад!

Красивый, сильный, белокожий,
Так на сестру мою похожий,
Такой уверенный, большой…
Ты б мог сказать «Все будет круто!»,
Но, усмехнувшись, почему-то
Сказал «Все будет хорошо!»

Мы шли с устойчивостью танка.
Уже за окнами Таганка,
Огни знакомые витрин…
Ты засмеялся – мол, не бойся,
Расслабься и не беспокойся, -
«Не опоздаем, теть Марин!»…

Ты провожал меня к вокзалу...
Стоим, молчим… И я сказала -
«Пока-пока! Езжай домой!»
И по вечернему перрону
Пошел неспешно вдоль вагона
Неистовый «Шумахер» мой!

Ну, проводил, большое дело!..
Я долго вслед тебе глядела.
Но сердце вдруг похолодело
И лишний сделало толчок,
Когда ты в суете вокзальной
Чуть-чуть печально и прощально
Все ж посмотрел через плечо…

Триптих

1.
Ты от меня все дальше, дальше…
Меж нами осень и зима –
В них было столько лжи и фальши!
Молчишь? Ну что ж , скажу сама…
Ну да, ты сам себе каратель,
Но, наплевав на приговор,
Ты вновь уходишь, как предатель,
И возвращаешься, как вор!
Не говори - мол, это случай
И рану мне не береди –
Своим раскаяньем не мучай
И, уходя, совсем уйди!..
Признаться, я немного трушу
Шагнуть решительно к огню
И сжечь свою живую душу,
Но все же я тебя гоню!
… Сгорела, вспыхнув! Серый пепел…
Но – вновь рожденной! – исполать!
Я – Феникс?! Боже, как нелепо
Любить, надеяться, желать!..
Чужое: ласки, губы, руки…
Чужое: вечер при свече…
И – пытка памятью. И – муки,
Зажав в груди рыданий звуки,
Не плакать на чужом плече!…

2.
Как грим стираю прежнее лицо –
Долой его! – Достаточно страдала!
Да, ты не оказался подлецом –
Но оказаться трусом чести мало!
Ах, где же вы, воспитанность и такт –
Тебя понять? Не стоит и пытаться!
Все это – старой пьесы новый акт
Или, вернее, смена декораций…
Решайся же! Ну, что? Достанет сил
Со всем, что было дорого, расстаться?
Вновь помогу – пусть даже не просил! –
Не буду умолять тебя остаться,
Но память…
Память будет жечь огнем!
О, пытка памятью невыносима!
Я знаю, знаю – утром, ночью, днем
Ты будешь повторять родное имя!..
Я ж, как в театре старом режиссер,
Вслед посмотрю и прошепчу – «Не верю!»
«Хоть ты меня ограбил, милый вор,
Ты сам свершил свой суд и приговор»-
Шекспир был прав. Я подожду у двери…

3.
Ну, здравствуй! Вот и свиделись… Входи,
Поставь свою любимую пластинку.
Ты, милый, виновато не гляди
На тонкую морщинок паутинку…
Чем реже встречи, тем заметней ход
Времен, и вот – одни руины…
Поверь, любимый, то не твой уход
Обрушил мне на голову седины –
То пепел лет, прожитых мною зря,
Венок засохший над моей могилой
И никакая новая заря
Мне душу оживить уже не в силах…
Не надо слов. Я верю, что скучал,
Да если честно, то и я скучала,
Но, хоть любовь начало всех начал,
Я б не хотела все начать сначала!
Молчи! Опять слова, слова, слова –
Я в облаках… И ангелы… И пенье…
От них легко кружится голова,
Но до чего жестоко пробужденье!
И надо быть последней из невежд,
Чтоб вновь попасть на удочку обмана
И вновь ходить на поводке надежд
С убийственной привычкой наркомана...

  

Читать далее...

Серия сообщений "Сборник стихов "Свечи"":
Часть 1 - Сборник лирических стихотворений "Свечи" (Марианна Видяева)
Часть 2 - Новый сборник стихов
Часть 3 - Прощаясь с летом
...
Часть 34 - Дождь за окном... (Подарок от О_Себе- Молчу) Спасибо!!!
Часть 35 - Шотландская роса... (Марианна_Ви)
Часть 36 - Ева. (Марианна_Ви)

Я очень благодарна моим читателям за интерес к рубрике "Как я была маленькой"!:) Очень хотелось бы прочесть Ваши комментарии, Ваши отзывы и впечатления.

Коса, телевизор и первоклассница

Вскоре мы переехали на новую квартиру. Это было большим событием в нашей жизни и большим везением – в то время (лето 1956 года) жилищное строительство было небольшим, отдельного жилья всем не хватало, радовались любому жилью. Люди жили в коммуналках – больших квартирах с одной на всех кухней, с общей умывальной и туалетом. В кухне стояла большая плита, которая топилась углем или дровами, поэтому в квартирах были специальные дровенники – комнатки, где держали уголь и дрова. (Позже плиты в квартирах сломали и на столах, накрытых клеенкой, появились керосинки и керогазы.) В квартирах этих пахло щами, горелой кашей, убежавшим молоком, чадом от блинов, кошками. В коридорах теснились сундуки, ящики, на стенах висели корыта для купания и тазы для стирки, велосипеды, здесь же на веревках сушилось постиранное белье. На всю квартиру был один-единственный телевизор: перед крохотным экраном была большая полая линза, заполненная водой, которая увеличивала изображение. Вечерами в комнату к тете Нине приходили соседи со своими стульями и табуретками, усаживались рядками и затихали – чудо телевидения еще только входило в нашу жизнь, и относились к нему очень уважительно. Хозяйка этого телевизора обладала еще одной редкостью: у тети Нины была необыкновенной красоты коса пшеничного цвета, в руку толщиной и длинной почти в пол. Носила она ее, укладывая вокруг головы наподобие венца. Тяжеленная коса оттягивала голову назад, и у тети Нины вид был поистине королевский, почти надменный. Вечером она частенько жаловалась на кухне, как ей тяжело носить косу и как сильно болит голова от шпилек, которые удерживают прическу: «Надо отрезать ее к шуту!» – говорила тетя Нина печально и обреченно, и вся кухня хором уговаривала ее не делать этого святотатства – разве ж можно губить этакую красоту! Тетя Нина довольно улыбалась, вставала с табурета, потягивалась всем своим молодым гибким телом и с кошачьей грацией удалялась в свою комнату под восхищенные взгляды мужчин и недовольное шипение примусов и их хозяек. Так я впервые встретилась с женским лицемерием.
Надо сказать, что и в коммуналках комнат для всех семей не было – просторные внутренние фойе на всех этажах огромного дома с круглой аркой на Китайской улице, продуваемой всеми ветрами сразу, (на противоположной стороне улицы, на углу был магазин «Золотой рог» – вывеска золотом по черному фону) разгородили на «квартиры», в одну из которых мы и въехали. Фанерные стены (папа, встав на цыпочки, легко доставал вытянутой рукой край этой стены) не доходили до высоченных потолков, слышимость была полная – благо, что не видимость. Освещение было тусклым и слабым – потолки-то высоко! – а отопление недостаточным, из-за этого и малышки, и я часто болели. Из-за частых болезней я была тусклой, вялой, в школе отставала и радости родителям успехами в учебе не доставляла. А с первым школьным днем получилась целая трагикомедия, о которой мне рассказывала мама. Собрали девочку в школу, все как полагается: форма, белый передничек, новенький портфель, аккуратные косички-бантики, букет и др., и пр. Первоклашек увели в класс, рассадили по местам, умильные мамаши и папаши в щелочку у двери подглядывают одним глазком по очереди. Дошла очередь и до мамули. Она нашла взглядом свое чадо и остолбенела – сидит ее дочь, сложив руку на руку, с выпученными глазами, открытым ртом и тупым выражением лица. Мама еле дождалась окончания уроков, встретила меня у порога школы и засыпала вопросами – как зовут учительницу, что она говорила, что задано на завтра из уроков… Дитятко только сопело носом и ни на один вопрос не могло дать вразумительного ответа. Мама в панике к бабушке – она у нас идиотка, наверное! Бабушка успокоила маму – да брось, да перестань, все нормально! - а сама стала ко мне внимательнее присматриваться. Наблюдала какое-то время за моим поведением и – «Лиль, она ведь ничего не слышит у нас!» Стали шептать за моей спиной, чтоб я по губам не догадалась, что мне говорят – не реагирую! Вот тут-то поняли – слава Богу, не придурок! – и забили тревогу. Таскали меня по врачам, папа возил в военно-морской госпиталь, где седоусый хирург плакал, прочищая мне больные ушки и вкладывая турунды с лекарством – «Гнойный отит обоих ушей здоровенных мужиков с ног валит, как же эта кроха все вытерпела?!.» То ли еще в поезде меня продуло, то ли осложнение после тяжелейшей кори, которую я перенесла уже во Владивостоке – кто знает, но лечили меня долго и тщательно, слух восстановился, а с ним пришла и живость детская, и радость бытия.
Школу во Владивостоке я помню плохо – часто болела в сыром и ветреном климате Приморья и пропускала занятия месяцами. В памяти сохранился памятник Сергею Лазо где-то недалеко от школы в скверике и маленький дощатый кинотеатр недалеко от дома, куда по воскресеньям я ходила смотреть детские фильмы и мультики – там я замирала от тревоги за «Судьбу барабанщика», плакала о «Серой Шейке», восторгалась смелостью, спортивностью и чувством товарищества маленьких футболистов из «Необыкновенного матча». Да вот еще вспоминаются ветра, которые дули мне навстречу, когда я возвращалась из школы и которые просто выдували меня пушинкой из арки – вечер, темно, фонари сквозь туман горят тускло и желто, под ногами сырой скользкий тротуар, я налегаю грудью на упругий ветер, сопротивляюсь ему – вот еще чуть-чуть, и я осилю небольшой уклон и войду в арку, а там и до подъезда рукой подать…не тут-то было! Ветер не пускает меня, держит, толкает в грудь и через минуту я уже снова внизу и снова начинаю подъем. Настоящим счастьем было пристроиться за кем-нибудь из взрослых – если кто-то возвращался домой через ту же арку, я просто пряталась за широкой спиной и уже без особых трудностей одолевала препятствие. Дома мама и бабушка встречали меня, согревали, расспрашивали о школьных новостях и сажали за стол – то ли поздний обед, то ли ранний ужин. Я с удовольствием поедала крабов, поджаренных на сковороде – нет, только представить себе подобное варварство! (Каждый раз, стоя в предновогодних очередях во времена «брежневского застоя» за баночкой крабов – «Одна банка в одни руки!», кричала из-за прилавка грозная дама в неряшливом фартуке – я вспоминала крабовые пиршества моего детства! Кстати, бананы я первый раз тоже попробовала во Владивостоке и ела их потом неограниченными количествами.) Очищенное белое крабовое мясо продавалось замороженным и спрессованным в килограммовые брикеты. Бабушка надрывала нарядную картонную упаковку, разворачивала пергаментную бумагу и выкладывала брикет крабов в горячее сливочное масло на сковороду, подсаливала и прожаривала как картошку! И ели мы их именно как картошку – со сковороды, горяченькими, да еще с огурчиком солененьким!

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
...
Часть 4 - Как я была маленькой - 3
Часть 5 - Как я была маленькой - 4
Часть 6 - Как я была маленькой-5
Часть 7 - Как я была маленькой - 6
Часть 8 - Как я была маленькой - 7
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...

Папа

Память человеческая удивительная вещь, она обладает поразительными свойствами! Иногда что-то услужливо подсовывает – ну вспомни же, вспомни! - а иногда что-то прячет до поры до времени, мол, мала еще догада, пусть подрастет да поумнеет! Помню фотографию моего отца, которую я, еще совсем малютка, нашла в коробке среди многих других фотографий и с криком бросилась к бабушке – «Да вот же он! Вот он – мой папа!» Бабушка как-то стушевалась, растерялась, взяла фотографию у меня из рук и убрала куда-то, больше она мне на глаза не попадалась. На все мои вопросы о папе мне отвечали: «Папа твой служит во флоте на Дальнем Востоке, плавает на больших военных кораблях». Однажды мама моя приехала к нам в Жигулевск навестить меня не одна, а с красивым чернобровым моряком в ладно сидящей форме. «Вот твой папа» – было сказано мне. Я, ничего не опровергая и не объясняя, долго и горько плакала и утешить меня не могли ни привезенные в подарок вкусные гостинцы, ни новые книжки, ни яркий большой мяч… Я-то знала, что это не мой папа, но сказать об этом прямо означало огорчить маму и рассердить ее, но я постоянно испытывала неловкость от недоговоренности и смутного осознания вины, словно я предала кого-то. Мама и красивый моряк уехали во Владивосток – она учительствовать, он – служить во флоте.
Время шло, я получала письма и открытки от мамы и от папы-моряка, который прислал мне фотографию зайца Тришки – он был сфотографирован на полочке в кубрике того корабля, на котором плавал папа. «Вот приедешь и я подарю тебе Тришку-моряка» - писал он. И тем не менее я не отождествляла папу-моряка с настоящим, моим папой.
Весной 1956 года мне исполнилось семь лет. Наступило лето. Однажды бабушка сказала мне, что мы втроем – дед, она и я – совсем скоро уезжаем к маме на Дальний Восток. У меня теперь есть две маленькие сестрички, они родились 18 июня, маме трудно одной с ними справляться, потому что папа подолгу в море, вот мы все и поедем ей помогать. Мы едем к сестренкам, к маме и папе. Видимо, именно эти слова вселили надежду, что я увижу именно его, того, чью фотографию спрятали от меня несколько лет назад.
Ехали очень долго поездом, с пересадками, с ночевками на вокзалах. Это ж только представить себе, какой путь я проделала совсем малявкой – от Волги до самых восточных Российских окраин! Я прилипала к окну и смотрела, смотрела, смотрела… Вот Урал, вот Байкал, вот речка Шилка выписывает петли, вот скала «Пронеси, Господи!», низко нависшая над железной дорогой, вот бескрайняя тайга…Бабушка и дед все мне рассказывали, объясняли, обращали мое внимание на красивые панорамы из окна вагона – благодаря им я так живо все запомнила. Дед приносил нам в чайнике кипяток из станционных титанов (так назывались огромные кипятильники), покупал на остановках горячую вареную картошечку с малосольными огурцами, отварную треску и жареных кур, большие красные помидоры – сладкие-сладкие и мясистые, поблескивающие сахарно на разломе…Помню, как однажды состав дернуло и я свалилась с полки с подушкой в обнимку – привычка подсовывать руки под подушку спасла меня от серьезных ушибов. Как-то состав наш остановили путейцы – впереди произошло крушение товарняка. Народ высыпал из вагонов подышать воздухом и размяться, благо остановка обещала быть долгой. Дедушка взял меня с собой. Он остановился покурить с попутчиками, а я, стрекоза, увлеклась прыжками со шпалы на шпалу, погладывая на свою тень: я прыгну, косицы с бантами тоже прыгнут и шлепнут по плечам, и так раз за разом. Увлеклась и упрыгала, надо полагать, далеко, как вдруг слышу щум-гам, крики, топот, тяжелое дыхание деда, его сильные руки сдергивают меня с путей и почти в тот же момент мимо проносится дрезина – путейцы торопились по этому пути к месту крушения и притормозить разогнавшуюся на уклоне машину уже не могли. Когда я подняла глаза на деда, он был бледнее бледного и губы у него подрагивали, но он не бранил меня, видимо, слишком испугался за мою жизнь…Бабуле мы, не сговариваясь, ничего рассказывать не стали. Но я помню и сейчас – мой дед спас меня от гибели.



Владивосток и снова папа

Добрались. Дворик небольшого деревянного домика, где снимали квартиру мама и папа, был увешан пеленками – значит, не ошиблись, сказала бабушка. Мама была одна – папа в море. Мы обнимались, смеялись и плакали, опять обнимались, потом все вместе рассматривали моих сестренок – крохотных, трогательных младенцев - Олю и Лену. Позже, когда схлынули восторги встречи и были рассказаны все новости и впечатления, я вышла погулять - спустилась с крылечка и начала исследовать новое обиталище. Вот кусты сирени. Вот поленица дров. Вот сарайчик. А за сарайчиком!... Ух ты! Между стеной сарайчика и забором было небольшое пространство, укрытое сверху крышей из шифера, а в нем на дощатом полу, застеленном соломой, огромная собачища! И не одна, а с пятью маленькими толстопузыми щеночками! Я очень скучала по Азорке, которого перед отъездом бабушка вернула доброй молочнице. Мне хотелось уткнуться носом в теплую собачью шерсть, обнять, погладить, потрепать ласково бархатные ушки, снова ощутить доверчивую любовь и преданность маленького существа… Собачища предупреждающе зарычала, я немножко попятилась, а затем начала медленно продвигаться вперед, уговаривая псину не сердиться и убеждая ее, что я не сделаю ничего плохого ни ей, ни ее деткам: «Я только посмотрю поближе твоих деток и немножко потрогаю!» Осторожно, пядь за пядью, я все-таки проникла в логово и опустилась на пол. Скоро мы уже все вместе лежали на соломе, я гладила собаку между ушами, целовала пахнущую псиной морду и самозабвенно нянчила щенят! Мама и бабушка заметили мое долгое отсутствие и вышли посмотреть, чем же это я так увлеклась. Я услышала мамин зов и откликнулась – «Здесь я!». Мама бросилась на мой голос с встревоженным «О, Господи! Там же Арма со щенками!». Увидев меня целой и невредимой, довольной и счастливой, взахлеб восторгающейся собачками, мама перевела дыхание и объяснила мне, что Арма – овчарка, служебная собака, специально обученная охранять двор и дом, да еще сейчас у нее детки, и она их тоже охраняет от непрошеных гостей. «Она могла тебя разорвать на клочки!» – сказала мама – «Никогда не подходи к незнакомым собакам!». Этот запрет не сработал – я и до сих пор смело подхожу к незнакомым собакам. А чаще – они ко мне, особенно если случается где-то отдыхать: все санаторные собаки выбирают меня в хозяйки!
Скоро придет из похода папа, говорили мне. Я ждала. Так как не уточнялось, какой именно папа приедет, я подспудно ждала и надеялась, что увижу знакомое и родное лицо с фотографии. (Как, каким непостижимым образом полуторагодовалой крохе навсегда врезался в память образ синеглазого Генриха - юного и беспечного отца моего?!) Вернулся из морей папа. Федот, да не тот… И опять я никому ничего не сказала, не запротестовала, не опровергла маминых слов. Но ночью, лежа в постели, я тихонько плакала – так плачут только от глубоких обид, так оплакивают рухнувшие надежды. «Что случилось? Болит что-нибудь?» – спрашивала мама. Мой новый папа растерянно топтался за маминой спиной, бабушка гладила мне волосы, успокаивала меня, а дед хмурился и играл желваками: тонкий, добрый, все понимающий человек, он почувствовал, что я переживаю первое в моей жизни мужское предательство, которых будет еще ох, как много… Первым меня предал мой отец. Предал абсолютно, безвозвратно, навсегда. Не знаю, кто или что тому виной. Да и знать не хочу.
Так в моей жизни появился мой замечательный папка, мой любимый батя – Анатолий Анатольевич Ермаков. Мой папка, который был брошен глупой четырнадцатилетней матерью на руки тетке Мане и дядьке Трофиму – воспитывайте, мол! Мой папка, который был многого лишен в детстве, а главное – материнской любви. И я стала Марианной Анатольевной Ермаковой. Его ласковое терпение, доброжелательность, заботливость и готовность броситься на помощь по первому зову, заступиться за «старшенькую» в любой ситуации сделали свое дело: я вычеркнула из памяти все, что было у меня прежде связано с понятием «папа». Я забыла обо всем крепко-накрепко, заперла воспоминания в темноте подсознания, а ключ выбросила. Просто запретила себе вспоминать. Начался новый период в моей жизни и я приняла его всем своим маленьким сердечком.

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
Часть 3 - Как я была маленькой (продолжение-2)
Часть 4 - Как я была маленькой - 3
Часть 5 - Как я была маленькой - 4
Часть 6 - Как я была маленькой-5
Часть 7 - Как я была маленькой - 6
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...

Читаю!

В простенке, возле двери, ведущей в нашу с бабулей спаленку, где стояли две наши кровати и большой коричневый сундук, было мое любимое в доме место. Это был огромный (я-то сама метр с бантом!) продолговатый ящик из фанеры, окованный жестью, поставленный на попа, т.е. на торцовую часть, открытой стороной вперед. (Помню, когда его устанавливали и бабуля с дедулей решали, как его лучше ставить, я недоумевала: где же они возьмут попа, чтоб на него ящик поставить? И согласится ли поп, чтоб на него ящик ставили? Кто такой поп я знала – из сказки Пушкина о попе и работнике его Балде. Из газеты или журнала картинку с попом вырежут, решила я и успокоилась.) Накрыт этот ящик был тоже скатертью – необыкновенной, сказочной скатертью. (До сих пор в каком-то чемодане на антресолях лежит лоскут от той скатерти – как кусочек детства. Вот уже сколько лет так и храню.) Скатерть была вышита ярким цветным шелком каким-то восточным орнаментом, письменами, вязью на золотисто-оранжевом фоне. Внутри хранились книги и журналы, которых в доме всегда было много. Деда без газеты или журнала я просто представить себе не могу, разве только спящего. Бабушка тоже много читала. Они с дедом охотно удовлетворяли мое любопытство, все объясняли, рассказывали, дед показывал мне буквы, объяснял принцип чтения, складывания слогов и слов, вот так как-то незаметно я научилась читать. Обнаружилось это забавно. Вечер. Бабушка раскладывает свой любимый пасьянс. Дедуля под абажуром читает газету. Я восседаю на его топчане с газетой в руках и тихонько шевелю губами.
Мань, смотри, она читает!
Да нет, это она тебя копирует…
Нет, точно читает! А ну, Мариш, почитай-ка деду газету! Что там пишут?
И Мариш почитала. Медленно, по слогам, крупные заголовки, но – почитала! Радости было, радости! Так что годам к четырем я уже бегло читала. Несколько детских книжек того времени я храню. Они зачитаны до дыр и заботливо сшиты через край суровой ниткой. Руками моего деда.
Вернемся к моему «солнечному» ящику. Я упоенно вытаскивала из него все, что могла, на пол и забиралась внутрь, опускала за собой скатерть как штору и оказывалась в сказке. Даже в пасмурные хмурые дни ящик изнутри был наполнен мягким ласковым светом – «Смотри, бабуля, в ящике солнышко живет!». Это был мой домик, мое убежище – там я читала, играла в куклы, пряталась, напроказив, от праведного гнева бабули и даже порой засыпала. Бабушка искала меня в спаленке, в большой комнате – она всегда так и называлась «большая комната», никогда «зал» - это было пошло, или «гостиная» - «Не графья, слава Богу!» - выглядывала в длинный коридор, ведущий от входной двери на кухню. Потом поднимала скатерть, вздыхала тихонько, брала меня на руки и относила в постельку – спать.
Просиживала я в ящике часами, рассматривая журналы – «Огонек», «Работницу». На страницах «Огонька» попадались групповые портреты строгих дяденек – бабушка объясняла, что это наши вожди, наши руководители. Позже на таких портретах я увидела вымаранные или вырезанные лица… Читала под портретами незнакомые странные фамилии – Берия, Ягода, Ежов. Что это? Почему? А потому, что это враг народа – говорила бабушка. Я плохо понимала, что это такое, но знала – быть врагом народа плохо. За это испортят твою фотографию. А еще все будут плевать в лицо – так сказала бабушка. Помню март – снег посерел, просел, дули сырые ветры с Волги. Было темно, за окнами сквозь тяжелые темные облака розовел сумрачный закат, окрашивая комнату неровным тревожным светом. Бабушка сидела у стола. Опершись на него локтями, она прятала лицо в ладонях и тяжело, трудно плакала - она была очень сильной, волевой женщиной и в тяжелых ситуациях ей было легче сдержаться, чем заплакать. Горе ее было таким большим, таким искренним, что я притихла и даже не пыталась приласкаться – стояла, вцепившись в край стола и смотрела на бабушку не мигая. Рыдания то затихали, то возобновлялись. Выждав момент, я осмелилась спросить – «Баб, ты почему плачешь?» «Хороший человек, большой человек умер, Маришка…» - ответила бабуля. «Кто?!» – ужаснулась я. «Сталин, деточка…» Мне стало жалко бабушку, мне стало жалко Сталина – и я тихо заплакала. Бабушка обняла меня и мы еще долго всхлипывали… Еще не звучали по радио странные слова «культ личности». Это был март 1953 года. 25 марта мне исполнилось 4 года.


Окрестности, знакомство с Богом или кому за что стыдно

Дед работал на строительстве водохранилища, его офицерская военная форма выгорела на солнце почти до белизны, а широкий кожаный ремень и портупея потрескались и утратили блеск. Выходных дней у него не было – все тогда работали на износ. Вечером дед приходил усталый и серый от пыли, умывался-отмывался в ванне, ужинал и шел на балкон начищать до блеска свои хромовые сапоги, чтобы утром обуть сияющими – он был всегда очень подтянут и аккуратен, я не помню его немытым, лохматым, небритым. Чтение газет и новостей по радио, короткий ночной отдых – и снова в котлован. Так что и в воскресенья мы с бабушкой были предоставлены сами себе, гуляли, ходили в гости, нарядные и пахнущие бабушкиными духами. Иногда мы ездили на экскурсии по окрестностям.
Помню поездку на Лысую гору. Мы путешествовали не одни – видимо, организовали групповую поездку. Людей было много – полный автобус. Но лиц я не видела, одни только ноги. И – откуда-то сверху - голоса. Долго шли по склону вверх. Бабушка помогала мне, поддерживала. Тропа петляла сосняком и я удивлялась – дорога трудная, крутая, как лестница, а сосны косо растут. Когда поднялись на самый верх и посмотрели вниз на Волгу, я была поражена - лодочки, баржи и плоты, которые показывала мне бабуля, казались игрушечными, а люди маленькими, как муравьи. На обратном пути – уже вечерело, лес казался таинственным и немного пугал – прямо мне на грудь прыгнул огромный зеленый кузнечик. «Это саранча, - сказала бабушка, - не бойся! Смотри, какая большая и красивая у тебя брошка!» Я замерла, отвела сколько могла голову назад, подтянула к груди подбородок и скосила на саранчу глаза – она мне казалась такой большой и холодной! Но страшно не было – рядом была бабушка. Саранча резко толкнула меня сильными ногами в грудь и прыгнула прочь. Запомнилась она мне навсегда – зеленая, упругая и живая на фоне моего светлого платьишка.
Еще один памятный поход с бабушкой – на дно. Именно так я и запомнила, именно так и говорила потом подружкам – мы с бабушкой были на дне. И опять вокруг были какие-то люди, и опять не могу вспомнить ни одного лица. Но зато отчетливо помню тревогу и холодок под ложечкой, которые ощущала все наше путешествие по пустым улицам – скоро их затопят. Тут будет дно Жигулевского моря, рассказывала мне бабушка. Людей видно не было. Нам попадались куры, роющиеся в пыли и песке на пустых улицах, собаки, кошки. А как же они, спрашивала я. Убегут, отвечала бабушка. Почему их не взяли с собой? Забыли? Не смогли, наверное, - отвечала бабушка. Мне было до слез жалко брошенных животных и я, не зная что такое смерть и как это «затопят» сжималась внутренне, понимая на удивительном первобытном зверушкином своем инстинкте, что это неправильно, что ТАК НЕЛЬЗЯ!
Окна домов пыльные, без занавесок. Калитки и ворота распахнуты. Всюду валяется хлам. Нет ничего страшнее этого зрелища. И – поучительнее. Я очень благодарна бабушке, что она взяла меня с собой. Это было Уроком.
Но больше всего меня поразил храм. Разрушающиеся стены, осыпающиеся фрески библейских сюжетов, с которых смотрели на меня грустные лица.
Ба, это кто?
Божья Матерь.
Ба, а кто это?
Это Бог.
А он где?
Нигде. Его нет. Это все выдумки, сказки. Если бы Бог был, он не допустил бы войны и не погибло бы столько народа.

Бабушка была атеисткой. Не воинствующей, но непререкаемой.
Она отвернулась, сглотнула комок и прокашлялась. На войне у нее пропал без вести старший сын, мой дядя Витя, ушедший на фронт добровольцем после окончания десятилетки и сгинувший бесследно где-то под Ростовом. «Пропал без вести» - объясняла мне бабуля, я пугалась – «пропал!» - и не понимала жуткого и бесповоротного слова «безвести», которое я на слух воспринимала именно так – слитно. «Чточкать-почемучкать», уточнять и переспрашивать, как обычно это делала, не решалась, чтобы лишний раз не расстраивать бабулю, не причинять боль воспоминаниями… Хотя, конечно, помнила она о пропавшем на войне сыне всегда, до самого смертного часа… Он был очень молодым, умным, добрым, сильным и красивым. (Я видела его фотографию в альбоме - одно лицо с бабушкой!) Разве могла бабушка смириться с этой потерей? Эту потерю она не смогла простить Господу и отреклась от веры, хотя всю свою дальнейшую жизнь прожила по Его заповедям. Не лгала, не лицемерила, не взяла чужого гвоздя, не убила даже мухи, всегда первой спешила, если где-то нужна была помощь…Трудолюбивой и выносливой была такой, какими только и были люди ее времени.

Широкий солнечный луч спускался сквозь разбитую кровлю купола, в нем танцевали пылинки. Огромные куски кладки на полу. Красный кирпич. Красная пыль. Разор и запустение. Я задирала голову, придерживала панамку и смотрела вверх.
- И церковь затопят?
Затопят.
Совсем?
Совсем.
И даже видно не будет?
Не будет.
Было видно… Многие годы спустя в документальных кадрах хроники вдруг мелькнул над водой купол погубленного храма и меня по самое горло затопили печаль и мучительный стыд. Стыд не за себя. Стыд генетический. Стыд поколений. Утешилась только одним – я была в этом Храме-на-Дне. Вместе с бабушкой.

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
Часть 3 - Как я была маленькой (продолжение-2)
Часть 4 - Как я была маленькой - 3
Часть 5 - Как я была маленькой - 4
Часть 6 - Как я была маленькой-5
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...

Молочница, Азорка, Кот и прочие радости жизни

К нам ходила молочница. Она носила по квартирам на продажу молоко в «четвертях» – больших стеклянных бутылях с длинным узким горлышком, заткнутым плотно свернутыми чистенькими тряпицами. Бутыли эти она таскала за спиной в котомке – сумке из грубого холста с лямками, верхний край которой задергивался веревочкой. Молоко было вкусным, жирным, соседки хвалили аккуратную и добросовестную молочницу. Бабушка кипятила для меня молоко в блестящей новенькой алюминиевой кастрюльке, специально для этой цели заведенной. Я отчаянно не любила пенки и пила молоко «из-под палки». Это нужно, детям полезно, пей как лекарство, говорила бабушка.
Как-то раз тетя Нина пригласила меня - зайди, деточка, я тебе что-то покажу. Я вошла и пропала окончательно. Бабушка, всполошившись и оббежав двор, нашла меня на полу тети Нининой комнаты, где я упоенно возилась с рыженьким щенком – Найдой. Малышка была игривая, бархатная шкурка так и льнула к рукам. Мне казалось, что у Найды всюду зубки и влажный атласный язычок, так она изворачивалась, покусывая мои руки и вылизывая лицо. Выяснилось, что Найду тете Нине принесла молочница. Я долго не могла расстаться с собачкой – ни «Завтра еще придешь!», ни «Пора кушать и спать!», ни другие увещевания не помогали – я горько плакала, прижимая к себе притихшую собачонку. Наконец бабушка не выдержала: «Будет и тебе такая же!». Обещание свое она выполнила. Так у нас появился песик Азор – милейшая и умнейшая дворняжка, наш Азорка – братик Найды. Нрава он был веселого, игривого, отличался умом и сообразительностью. Мы играли с ним целыми днями, устраивали беготню в салки-догонялки. Недовольный Кот прятался от греха подальше поглубже под кровать, откуда совершенно ошалевший от охотничьего азарта, разбуженного погоней за убегающей добычей – за мной то есть – Азорка выволакивал его за хвост. Кот фыркал, шипел, а Азорка пытался изловчиться и «загрызть тигра», но не всерьез, не больно. Кота загоняли за сундук, где он пережидал наши безумства. Потом как-то случайно выяснилось, как весело и замечательно интересно катать меня на половичке по крашеным полам коридора. Азорка хватал зубами край половичка, на котором я сидела и, пятясь, порыкивая тащил меня по коридору. Иногда, правда, в запале он путал с краем половичка мои чулочки, цеплял их зубами и тащил меня по полу на попе. Бабушка опять ругала меня за порванные чулочки.
А какие прятки изобрела бабушка! Она зажимала голову Азорки между своих колен и придерживала его легонько. Песик понимал, что будет нечто интересненькое и терпеливо стоял на задних лапках, уткнувшись в бабулины колени. Меж тем я пряталась куда-нибудь – в ванную, в кухню, залезала на сундук или под кровать, а то и в свой «солнечный ящик». Бабушка отпускала Азорку – «Ищи! Ищи Маринку!» Азорка с лаем летел по квартире, принюхиваясь и заглядывая во все углы, находил меня и лаял еще радостнее, еще веселее – «Нашел! Нашел! Вот она!». Иногда с нами в прятки играл и дедушка, но больше всего он любил наблюдать за нашей возней, улыбался мягкой, ласковой улыбкой, смеялся, тормошил и ласково трепал Азорку: «Ах ты, барбос! Ах ты, сукин сын!».
Дедушка был очень сдержанным человеком, выдержанным и тактичным, я за всю нашу общую с ним жизнь ни разу не слышала от него грубого бранного слова. Я, видимо, с младенчества очень уважала его и слушалась беспрекословно, боялась огорчить – не рассердить, нет, а именно огорчить. На ласки дед мой был скуп (чаще щипал легонько за щеку или за попу, я уворачивалась, смеялась – радовалась дедушкиному вниманию). Он так стеснялся «нежничать», что ласки его были буквально на вес золота: погладит по голове, улыбнется светло - уже счастье да тихая радость в душе, словно ангел осиял… А уж как он смущался и терялся, если кто-нибудь проявлял нежность к нему самому! (Дед был единственным в моей жизни мужчиной, которого я любила безоговорочно и благоговейно, авансом, на сотни лет вперед. Может еще и потому, что он ни разу – ни разу! – меня не обидел, не унизил, не оскорбил, не предал.)
Какие замечательные беседы мы с ним вели! Обо всем на свете! Я была любопытной «почемучкой» и дед с удовольствием отвечал на все мои многочисленные «почему», «зачем» и «отчего». Его рассказы про войну – «Деда, расскажи про войну!» – просила я и дедушка рассказывал, а я слушала, притихшая – были всегда насыщены каким-то особым электричеством…Мы рассматривали фотографии военной поры – вот дед в форме майора танковых войск в Берлине, а вот он нагишом сидит на мостках – моет ноги в Одере, а вот – среди машин и танков где-то на дорогах Польши… Я была маленькая совсем и не понимала, что дедушка с каждой нашей беседой переживает все ужасы и тяготы войны снова и снова – ведь недаром же он порой обрывал свой рассказ на хриплой рвущейся ноте и уходил на балкон курить…

Прекрасно помню, как после заселения дома во двор приехал устрашающе громадный и фыркающий дымом трактор. Он выравнивал двор перед домом, сгребал в кучу землю пополам со строительным мусором. Гора получилась изрядная, и вся дворовая мелочь дружно кинулась этот Эверест покорять, за что была безжалостно разогнана родителями – для вас сгребали?! Гору назавтра увезли в грузовике к огромному разочарованию маленьких «альпинистов».
Помню огромные, мутного желтого цвета глинистые лужи после ливня. Они были глубокие – аж по щиколотку, а кое где и почти по колено, и восхитительно теплые! В одной из них я пропорола ногу гвоздем или стеклом и, ревущая белугой, была препровождена домой оказавшейся неподалеку соседкой. Бабушка промыла ранку, смазала ее йодом и объяснила мне последствия хождения по лужам типа заражения крови, нагноения, отрезания конечностей т.д. и т.п., не обязательно в этом порядке. (Надо сказать, что царапины и ссадины на коленках я получала довольно часто – дитятко я была худосочное, слабенькое, что называется «ветер дунет – улетит», но резвости и любопытства во мне было немеряно. Если случалось слегка поцарапаться, я по совету Сашки (лопоухий и щербатый, с прямой белобрысой челкой на лбу внук тети Нины) говорил – «Не пищи! Присыпь пылькой – и все пройдет.» И я присыпала ранку теплой уличной пылью. И действительно все заживало. Но медиков этот способ наверняка поверг бы в ступор!). Все последующие ливни в Жигулевске прошли мимо меня. В лучшем случае смотрела с балкона, как мои друзья упоенно меряют лужи, стараясь найти самую глубокую. Впрочем, меня это не сильно огорчало – я любила бабушкин балкон. Бабушкин потому, что ее стараниями и трудом балкон был похож на цветущий сад. С весны до осени в деревянных ящиках на нем цвели красивые, яркие цветы. Мы частенько грелись там на солнышке вместе с нашим котом. Был он крупным башкастым котярой цвета грязной половой тряпки в полосочку, с круглыми желтыми глазами и остренькими ушами, из которых росли пушистые белые кисточки шерсти. Обыкновенная кошачья дворняжка, но с обостренным чувством собственного достоинства. Звали его просто – Кот. И нельзя сказать, чтобы он протестовал. По-моему, ему это имя даже нравилось. Был он солидным, важным, ленивым котом и снисходил до меня редко, нехотя. На «кис-кис-кис» никак не реагировал. Позовешь его «Кот!» – приоткроет желтые круглые глаза и спросит: «Мрррр?», что надо, мол? Так мы и сидели рядышком – я на маленькой табуреточке, а Кот на подоконнике, и оба щурились на солнышко. А когда на цветы прилетали пчелы и я улепетывала в комнату с тихим поскуливанием, Кот недоуменно провожал меня взглядом и подергивал ушами, осуждая трусиху. Пчел и ос я всегда боялась- позвоночник просто индевел от страха! До сих пор съеживаюсь, если рядом кто-нибудь зажужжит. Правда, теперь уже не убегаю, а беру полотенце и прогоняю непрошеного гостя прочь. Появление в доме Азора Кот перенес с плохо скрываемым презрением – не замечал щенка, а если тот навязывался в приятели, шипел и отмахивался когтявой лапой.
Вечерами семья собиралась вместе, ужинали – за столом всегда господствовал дед, немногословный, сдержанный и внушительный несмотря на свой сравнительно небольшой рост. Ели чинно, неторопливо, соблюдая нехитрые традиции – с немытыми руками к столу не походить, локти на стол не класть, спину держать прямо, не чавкать – жевать с закрытым ртом, во время еды громко и без нужды не разговаривать (Пока я ем – я глух и нем!). Бабушка Мария Григорьевна Полякова была за столом хозяйкой, деловитой, внимательной и хлебосольной. Она подавала, подливала, убирала, приходила-уходила, уносила-приносила, и руки ее исполняли над столом неуловимый, непостижимый, завораживающий танец! Готовила она очень вкусно. Какие борщи она варила! Какие компоты! Какие котлеты жарила! Как ни пытайся, как ни старайся – как у нее не получается!
Но вот ужин завершен, бабушка подала чай - дед отодвигает стул, принимает более расслабленную позу, надевает очки и отгораживается газетой. Стол чисто убран. Над столом большой оранжевый абажур с длинной бахромой. Он отбрасывает затейливые теплые тени на нехитрую мебель, которую деды мои соорудили из того, что было под руками. За плечами война, эвакуация. Все, что нажили до войны, оставлено в занятом немцами Харькове, а новым скарбом разжиться еще не успели. После войны - кочевая жизнь строителя, много за собой не потащишь. У левой от двери стены дедов топчан, сколоченный из крепких досок. На нем матрас. Со стены над топчаном спускается темный серо-зеленый ковер и прикрывает топчан так, что его ничем иным кроме как царственным ложем и не назовешь. Он кажется мне воплощением роскоши. Справа от входа штабелем стоят чемоданы, прикрытые скатертью из небеленого льна с мережками. Чемоданов из под скатерти не видно, но я знаю – толкать это сооружение или облокачиваться нельзя. На скатерти патефон, на патефоне – вереница из семи мраморных белых слоников с поднятыми вверх хоботами, один другого меньше. Слоников трогать нельзя – они тяжелы для моих маленьких ручек. Один из них уже пострадал: хоботок у него чуть-чуть короче, чем у остальных – не удержала.

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
Часть 3 - Как я была маленькой (продолжение-2)
Часть 4 - Как я была маленькой - 3
Часть 5 - Как я была маленькой - 4
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...

Жигулевск

Жили мы в Жигулевске на улице Пушкина, недалеко от клуба с белыми колоннами в небольшом трехэтажном желтеньком доме с одним подъездом. Слева от подъезда был вход в подвал, который казался тогда чем-то вроде землянки. На двери постоянно висел большой ржавый замок и мне очень нравилось представлять себе, что же там, за железной дверью, может скрываться.
На каждом этаже было по две квартиры. Наша - двухкомнатная – второй этаж налево. В квартире напротив жила тетя Нина, которой, как я сейчас понимаю, было от силы лет сорок пять, но мне она казалась доброй старушкой. А доброй потому, что была ласкова со мной и часто угощала меня карамельками. К слову сказать, поначалу у меня не было особенного интереса к сладкому. На столе в вазочке могли лежать «Ну-ка, отними!», «Мишка косолапый» и другие замечательные конфеты моего детства, но я была к ним равнодушна…до поры. Но наступило время, когда я сметала все конфеты до единой, и бабушка стала тревожиться - не причинила бы я себе вреда излишествами. Конфеты она стала прятать и выдавать мне по 2-3 штучки в день. О, какие я учиняла поиски, какие расследования проводила! Бабушка сбивалась с ног, придумывая новые тайники – «похоронки» (до сих пор раздумываю иногда над замечательной этимологией бабулиных словесных «вывертов»: «похоронки» - схоронить? Сохранить?). Куда там! Однажды, когда бабушка ушла по делам, конфеты были найдены на верхней полке стенного шкафа в прихожей, в дедовых валенках! Валенки были вставлены один в другой, а внутри – вожделенный кулек с конфетами! Вот уж попировала, вот уж попраздновала! Нагоняй от бабушки выдержала стоически – понимала, что поделом, по заслугам!
На третьем этаже над нами жила семья Резчиковых (или Рещиковых, как все произносили). С их дочкой Наташей мы были подружками. Была она года на два постарше меня, так что дружба эта с ее стороны была покровительственной и снисходительной – мелюзга, мол! Но какие шумные игры, какие веселья мы устраивали, когда бабуля отпускала меня к Наташе поиграть! У Наташи был полосатый огромный котище и маленький, рыженький, похожий на лисенка песик Трезорка. Очень веселый и игривый. Эх, и попадало мне от бабушки, когда я возвращалась домой в порванных им чулочках! А чулочки -–это особая примета моего детства! Девочки не носили тогда колготок и гольфиков – их просто не было! Все носили чулочки, (а летом – носочки, причем особым шиком считались носочки с кружевными отворотами и помпончиками!). Выглядело это так. Бабуля шила мне лиф из фланели с пуговичной застежкой на спинке, а впереди у нижнего края пришивала две пуговки, к которым крепились широкие шелковые резинки с оборочками по краям с металлическими петельками-замочками, ими пристегивали чулочки. Конечно, замочки часто отстегивались и чулочки падали в низ, так как были хлопковые и на тоненьких детских ножках держались плохо. Надо сказать, одевали меня с любовью и заботой – у меня были нарядные платьица (одно из них, желтенькое в цветных горошинах с рукавчиками-«фонариками», я особенно любила), зимой я щеголяла в беличьей шубке и шапке и в пахнущих овечкой деревенских «катанках» (валеночках!) с калошами, а осенью в сырую погоду на ножки мне надевались совершенно очаровательные резиновые ботики с бархатными отворотами и ремешком-застежкой на кнопке! Бабушка летние сарафанчики, нехитрое детское бельишко частенько шила мне сама – она была мастерицей, замечательно вязала крючком салфетки, кружевные панамки для меня, скатерти и занавески. А однажды к нам пришла соседка - портниха – снимать с меня мерки. Бабушка сказала – будем шить пальтишко. Мерки снимать мне не понравилось, хотелось скорее отделаться от нудной процедуры. «Чего, девулька, набычилась?» – спросила портниха - «Глянь, Маруся, какая она у вас крутолобая - ну чисто бычок!». Для пальтишка заранее был куплен красный вельвет и такая же красная саржа на подкладку. Мерки сняли, портниха ушла и осталось ждать, когда же пальтишко будет готово. Какая я была счастливая, когда оно наконец было сшито! Я крутилась - вертелась перед зеркалом и восхищалась: «Бабуль, смотри, пуговки как у теть! Бабуль, смотри – оно кружится! (Пальтишко было с расклешенным подолом) Бабуль! Ах, какой у него новеньких запах!»… Бабушка смеялась и радовалась вместе со мной.

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
Часть 3 - Как я была маленькой (продолжение-2)
Часть 4 - Как я была маленькой - 3
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...

А помнишь?..

Семья наша была большая – дедушка, бабушка, мама, папа и трое дочерей: двойняшки Оля (по-семейному ее называли Лялей) и Лена да я, старшая. Имечко при рождении мне выбрали некруглое – Марианна, поэтому домашним моим именем было имя Марина, Маришка.
Любимое мое время суток наступало, когда вечером все собирались дома, старшие – с работы, младшие – из школы и детского сада. Все домашние дела и хозяйственные хлопоты наконец заканчивались. Мы рассаживались поудобнее: дед с газетой к столу, бабуля с вязанием поближе к свету, мама в обнимку с малышками на середину дивана, я пристраивалась в углу возле удобного диванного валика, поджав под себя ноги и натянув на колени юбчонку (до сих пор люблю так сидеть), папа усаживался в другом углу дивана. Взрослые негромко переговаривались между собой, делились новостями и впечатлениями прошедшего дня. Постепенно разговор угасал, все затихали и какое-то время сидели молча – «Тихий ангел пролетел», говорила бабушка. Не важно кто, главное – обязательно и неизменно кто-нибудь произносил поистине волшебную фразу, которую я в такие вечера ждала, затаив дыхание: «А помнишь?..» И мы погружались в мир воспоминаний! Как это было интересно, как волнующе! Чаще о своем далеком детстве, о своей нелегкой жизни рассказывала бабушка, реже – дед, но какие это были рассказы! Я уносилась в те времена, когда дед мой был Яшкой-подпаском и пас барских гусей в захолустной деревеньке под Таганрогом, когда он зимой ходил в церковно-приходскую школу по очереди с братом, потому что валенки у них были одни на двоих…
В те времена, когда бабушка была маленькой, худенькой Манькой-таранькой («таранью», «таранькой» называли в тех местах мелкую сушеную рыбку, которую теперь разве что с пивком смакуют, а тогда она была чуть ли не основной едой рабочих окраин) из рабочего поселка Енакиево, на плечи которой после смерти матери легла забота о младших сестренках и братишках и об отце, который скоро привел в дом мачеху…В те времена, когда моя мамуля была белокурой кудрявой малышкой, и соседские мальчишки с тихой Харьковской улицы больно дергали ее за локоны и дразнили: «Кучерявый баран, не ходи по дворам!»…
Воспоминания ширились, множились, переплетались, участники событий, бывало, спорили, выясняя детали, и постепенно складывалось мозаичное полотно под названием «Память»… А я смотрела, слушала и все впитывала глубоко-глубоко в душу - запоминала.

Время шло, дети становились старше, вместе с ними взрослели и воспоминания - нам рассказывали о страшной и жестокой войне, о тяжелой работе и трудной жизни в тылу, об утратах и горе, пережитом людьми того времени, о радости Победы и о счастье выживших в этом аду.  Читать далее

 

 

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
Часть 3 - Как я была маленькой (продолжение-2)
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...

Вот я и заняла свое место - нижнее, справа от двери. Соседи по купе заняты каждый своим делом - устраиваются поудобнее, украдкой посматривая друг на друга. Я по опыту знаю, что первый взгляд, как и первое впечатление всегда самые верные, за исключением того случая, когда попадется в попутчики какой-нть хитрован-авантюрист,наделенный к тому ж актерскими способностями. Ехать долго. Поживем - увидим:) Смотрю в окно - уезжать из Москвы, от мамы-папы, от сестренок, всегда было трудно А с годами все тручднее...

Сестренкам

(Саранск-Москва-Саранск)


Труднее расставания,
Встречи все короче…
Меж нами расстояние
Чуть длиннее ночи.
Скорый-наказание!
Ты такой нескорый!
Тяжким испытанием
Чай да разговоры.
Допоздна неспешную
Я веду беседу.
Сердце скачет бешено –
«Еду! Еду! Еду!»,
А пока я бодрствую –
Сон неймет управы! –
Мчится птицей, лоцманом
Впереди состава
И, узнав легко в толпе,
На пустом перроне,
С плачем падает к тебе
В теплые ладони…
…
Мне с тобой, мой добрый друг,
Каждый час – награда…
Уезжаю…мерный стук
Убеждает – «Надо!..»
Проводница сонная
Предлагает чаю…
Суета вагонная…
А я уже скучаю!…

Вот поэтому и надеюсь, что мои соседи - люди хорошие, добрые, открытые и мы скоротаем время в пути интересно, душевно и с пользой! Приходите!

Самое сокровенное легко рассказывать попутчикам в поезде - они тебя выслушают, покивают, посопереживают или порадуются вместе с тобой, выйдут на своей станции и все забудут... Я никогда не рассказывала о себе и сокровенном в поезде, по большей части слушала, слушала, слушала!.. Здесь, как в поезде, все мы временные попутчики, едем в одном вагоне каждый до своей станции. Вот и поговорим!...