Медуза — точно сердце бесплотного призрака: смотришь сквозь него и заглядываешь прямиком в иной мир, где скрывается всё, что ты когда-то утратил.

Варварство выражается в невнимательности к миру и в непонимании.

Я почти никогда не делилась с ней сокровенным, потому что берегла ее. Почему-то я боялась, что мои проблемы буквально ее убьют. Но тогда все стало по-другому. Я обнаружила между нами такую огромную пропасть, что если бы сделала шаг навстречу маме, то упала бы и разбилась.

Возможно всё, но не всё должно.

Бен взял свой экзаменационный лист и ушел, благодарный богам, покровительствующим одиннадцатилетним толстякам.

Понимаешь ли: нужно понимать время, чтобы освободиться от мелких чувств. Обида, скажем, продолжается час или год. У них хватает воображения на год. А на тысячу лет они не разгонятся.

Смерть — не полярная жизни субстанция. Смерть изначально существует во мне.

Но не думай, что пустота высосет тебя сразу. Пустота экономна и расчетлива, ты ей будешь нужна все пять лет.

Бешено наматывался клубок непоправимости.

Чтобы понять самую обыкновенную жизнь, необходимо к ней что-то прибавить...

Что не так в этой картине? В смысле, кто умер и оставил меня за главную?

Иные поступки сами в себе содержат наказание. Как спальни со встроенными шкафами. Им всем, и довольно скоро, предстояло узнать о наказаниях кое-что новое. Что они бывают разных размеров. Иные такие необъятные, что похожи на шкафы со встроенными спальнями. В них можно провести всю жизнь, бродя по тёмным полкам.

Вечная ирония — любимое, а главное — единственное оружие беззащитных.

О матери своей я могу сказать только вот что: она была самоотверженна и трудолюбива, и на ее примере я увидела, как бесполезны эти достоинства, если они не соединены с разумом и отвагой.

Откуда происходит любая власть? Как ты получаешь ее? Как ты ее используешь?

Я не освободитель. Освободителей не существует. В этом только Райан и был прав. Эти люди освободят себя сами! Им просто нужен человек, который скажет, что это возможно.

Природу можно менять, но нельзя ею командовать.

Скажи мне, Тедди, что ты теряешь, подметая пол? Правильно: пыль.

Хоккей – спорт простой: если воля к победе сильнее, чем страх проиграть, значит, у тебя есть шанс. Тот, кто боится, не выиграет никогда.

– Давай, Стэн, – сказал он. – Ты мужик или мышь?

– Я, должно быть, мужик, – с дрожью в голосе сказал Стэн и вытер слезы с лица тыльной стороной ладони. – Насколько я знаю, мыши не гадят в штаны.

Нет смысла взлетать, если не можешь приземлиться, не так ли? И нет смысла садиться, если не можешь снова взлететь.

– И не говори «к сожалению». Мы с тобой пережили мировую войну, чудом избегли смерти – так почему же смерть очень старого человека… Сколько, кстати, было ему лет?

– Восемьдесят семь.

– Да, конечно. Это было написано в «Таймс». Если хочешь знать мое мнение, то он просто умер от старости, и любой уважающий себя терапевт признал бы этот факт.

– Если бы ты был знаком с дедом, – проговорила София, – ты бы удивился, что он вообще мог умереть.

Они начинают!

Совершенствуя форму,

Цветок отдает своих лепестков многоцветье щедро солнцу,

Но пчела пролетает мимо,

И они утопают с плачем в перегное.

Можно назвать это плачем,

Что дрожа проплывает над ними,

А они увядают и гибнут.

Это не край света. Это – середина. У мира нет конца. Мир велик настолько, насколько далеко у нас хватает смелости заглянуть.

– Невероятно. Ни один из вас не сказал «нет».

– Я думал, ты скажешь. – Папа выразительно посмотрел на маму. – Ты терпеть не можешь путешествовать.

– А я думала, что ты, – парировала она.  – У тебя же работа.

– Боже мой! Вы согласны! – Я вскочила со стула. – Вы согласны! 

Зло, ужас никогда не обманывают: то состояние, в котором они всегда оставляют нас, это просветление. И только это состояние чудовищного прозрения позволяет нам полностью понять окружающую нас реальность, все вещи сразу, подобно тому, как холодная меланхолия дарит нам ощущение самообладания.

Конечно, дурак может и не наделать ошибок – по глупости не заметит, что его одолевают силы тьмы. Полагаю, ни один дурак не продал душу дьяволу.

—...Что социалистическая экономика переживает острый кризис. И так далее. Всё это мы писали сорок лет. За это время у нас сменилось четырнадцать главных редакторов. А социалистическая экономика всё ещё жива.

— Но она действительно переживает кризис.

— Значит, кризис — явление стабильное. Упадок вообще стабильнее прогресса.

Как она могла попасть в Висконсин через долю секунды после ожидания лифта в Колумбийском университете? Но за такое время вообще никуда нельзя было попасть. Возможно, она никуда и не попала; возможно, она нигде и не находилась. Возможно, всё это было каким-то кошмаром.

– Чем меньше человек заботится о своем душевном состоянии, тем большего он стоит, Робби. Это тебя хоть немного утешает?

– Нет, – сказал я, – совсем не утешает. Если человек чего-то стоит, – он уже только памятник самому себе. А по-моему, это утомительно и скучно.

Видишь ли, мы очень странная семья... В каждом из нас сидит жестокость... причём совершенно разного свойства. Вот это и вызывает тревогу: то, что она разная.

У Ашера нет дилера, его работы, как правило, не предназначены для продажи. Когда я спросила у художника, не настроен ли он против рынка искусства, он сухо ответил: «Я не избегаю товарных форм. В 1966 году я сделал пластиковые пузыри: они были похожи на пузыри краски, на дюйм выступающие из стены. Один из них я продал».

В кармане пиджака — блокнот с единственной малопонятной записью: «Юмор — инверсия разума». Что это значит?

Истина сокрыта на глубине – оно и к лучшему. Но все же я ее чувствовал, чувствовал, как это таинственное безмолвие наблюдает за моими обезьяньими трюками. Наблюдает оно и за вами – как вы скачете и кувыркаетесь на своих натянутых канатах, и все ради чего? Ради гроша, который вам заплатят за падение… 

Тем не менее никакое «мы» нельзя воспринимать как самоочевидность, когда речь идет о взгляде на боль других людей. 

Я давно заметил: когда от человека требуют идиотизма, его всегда называют профессионалом.

Быть может, в этом заключается привилегия художников в общем и писателей в частности — время от времени побеждать действительность.

Жуткое — это все, что должно было оставаться тайным, сокровенным и выдало себя.

Отряд облегчённо загомонил. Возмездие оказалось необременительным. Совесть чиста, и никаких усилий ни от кого не требуется. С этого начиналась жизнь в лагере, к этому и вернулась. Лагунова наказали тем, что и так было.

Что это? Обрывок воспоминаний из прошлой жизни? Или разговор с каким-то неведомым существом, состоявшийся до того, как он появился на свет?

— Что выбираете — главную дорогу или боковую?

— А какая длиннее?

— Обе короткие.

...мысли – просто-напросто мысли – так же сильны, как электрические батареи; так же полезны, как солнечный свет, или так же вредны, как яд. Позволить тяжелой или дурной мысли забраться в ваш мозг так же опасно, как позволить микробам скарлатины забраться в ваше тело. Если дать ей там остаться после того, как она забралась туда, то от нее, пожалуй, не освободишься во всю жизнь.

— Это приступ нейрастении, — объяснил я кошке. — Она уже завелась во мне, будет развиваться и сгложет меня. Но пока ещё можно жить.

Теперь не время помнить,

Советую порой и забывать.

...лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли.

— Знаешь, ты только не обижайся... но тебе не кажется, что ты выглядишь полным дураком?

— Но это же весело, разве нет?

Иногда Дуэйн воображал себя единственным членом команды летящего к звездам космического корабля, уже отделенного от Земли многими световыми годами, не способного повернуть назад и обреченного на вечный полет. Этому кораблю не суждено было достичь места назначения за время человеческой жизни, но он летел вперед в пространстве, а благодаря широко раскинувшейся дуге электромагнитных излучений, проникающих сквозь луковую шелуху старых радиопередач, сохранял постоянную связь с Землей и устремлялся назад во времени, прислушиваясь к голосам, чьи обладатели давно умерли, возвращаясь к тем дням, когда Маркони изобрел радио, и к предшествовавшей им эпохе полного молчания.

Я временами впадал в безумие, сменявшееся долгими периодами ужасного просветления.

Всё, что попадалось мне здесь, было так переменчиво, и мне теперь почти не хотелось узнать, что из этого настоящее, а что — нет. Мне не хотелось, чтобы проявочная эмульсия хранила готовый ответ. Который ждал бы меня по возвращении домой и, может быть, противоречил бы тому, что я предпочёл запомнить.

Ничто не гибнет. Все возвращается, но ты можешь не узнать того, кто вернется. 

А наше испытание – это кризис и наблюдение.