Все! бросаю гиблое дело:
долой все рифмы из стиха –
не будет ритма!
Будет осень в каждом звуке
и шорох листьев в букве.
Ветер будет завывать за полями
и чернила растекутся от дождя –
это не слеза – вода.
В каждой фразе, по традиции, тоска.
Я оставляю мой Шираз,
где больное горло грела по ночам –
свидимся ли еще, старик Хайям, -
любовь все также горька
и вкус апельсиновой корки
не глушит неловкий поцелуй.
Мне больше не читать твоих стихов Руми! –
прощай, мой милый друг, -
буду писать одному тебе, -
но письма такое дело – прочитай их без интонаций –
слякоть под ногами.
Мой Восток, я ухожу от тебя туда,
где одиночество конденсирует с каплями дождя.
Я вернусь, но сейчас я возвращаюсь домой,
к себе, где в душе, что в бобровой хатке
вечно мокро, скользко и темно.
Я возвращаюсь в осень –
греть руки над желтыми деревьями
и дрожать под будничной водой.
Домой – в беларусскую осень,
где на берегу экзистенционального одиночества
мы тихо ненавидим Сартра.
Домой, где первое светило ожидается лишь на Рождество.
Там, где перечитываем Бродского у окна,
зная, что любить можно немногих,
но сильно всегда.