Распространены две версии происхождения антисоветизма. Согласно одной из них, эти он  наследует длинной и богатой истории русского либерализма, ведущей свое происхождение еще с Герцена и «петрашевцев» (отсюда и его, якобы, либеральная направленность, хотя на самом деле это не так.). Согласно другой – антисоветчики появились в СССР в результате неких действий внешних сил (например, ЦРУ) в рамках программы развала страны.

Обе эти версии имеют свои недостатки. Например, очевидно, что связь дореволюционного подполья с поздним СССР весьма сомнительна. Кто не смог сделать правильный выбор в 1917 году – тот или уехал за границу, или пал на Гражданской. Кто сделал – стал советским гражданином, и вряд ли он пронес свои антисоветские убеждения через 50 лет советской жизни (даже не учитывая пресловутый 1937 год). Но и это не главное. Главное - это то, что в идеологии дореволюционных революционеров и даже дореволюционных либералов и в идеологии антисоветчиков очень мало общего. Напротив, можно сказать, что скорее большевики выступали наследниками Герцена и «Народной воли», чем их противники.

Еще более абсурдна версия о том, что антисоветизм был создан силами ЦРУ. Хотя бы потому, что это предполагает свободное действие представителей ЦРУ или иных западных сил на территории СССР. Или, как минимум, наличие свободной западной пропаганды. Но этого не было. Те ничтожные возможности для ведения пропаганды, которые предоставлялись ей, несравнимы с той мощью государственной пропагандистской машины, что была в СССР. До самого развала страны на тему преимущества социализма снималось масса фильмов и передач, печаталось бесчисленное число книг и брошюр, не говоря уж о монументальной наглядной агитации. Об этом, впрочем, будет сказано ниже.

Существует, впрочем, «промежуточная» версия, согласно которой антисоветский проект был создан самой советской номенклатурой, ставшей «в душе» антисоветской. Например, считается, что диссидентское движение было организовано КГБ. Но и эта версия выглядит весьма странно. Даже если отбросить то, что «диссида» была крайне узкой частью антисоветского проекта, можно задать вопрос: а как же стала антисоветской номенклатура? Кто сотворил творцов?

В общем, все эти версии имеют один недостаток: они рассматривают антисоветизм, как явление, внешнее к советской жизни. Дескать, были некие «враги», они все и испортили. Но диалектика утверждает, что все значительные изменения сложных систем вызываются не внешними, но внутренними причинами. Антисоветизм, приведший к распаду СССР, несомненно, очень значительное изменение. Но какие же противоречия стали причиной его зарождения? Попробуем разобраться…

Для начала приведу такой, можно сказать, «ультралокальный» факт.  В 1993 году известный советский поэт, ставший ярым антисоветчиком,  Евгений Евтушенко, выпустил полубиографическую книгу «Не умирай прежде смерти». Книга довольно унылая, посвященная, в основном, самооправданию – но дело не в этом. Из этой книги мне запомнился один отрывок, который, ИМХО, очень много говорит о сути произошедшего:

 «…Как начальник, так у него морда, как у повара отъетая. Зернистая икра им, а паюсное дерьмо – нам. Поэтому, когда слышу я шуточку ядовитую «дерьмократия», я эту издевку за комплимент держу…»

Забавно тут то, что «паюсное дерьмо» есть та же самая черная икра, только прошедшая иную, более дешевую степень обработки, нежели зернистая (которая шла, в основном, на экспорт). Реально и та, и другая было, как говориться, продуктом «премиум класса», и вряд ли в какой другой стране можно было увидеть возмущение тем, что народу или даже некоей группе интеллектуалов недоступна черная икра. Но вот Евтушенко возмущается. И в этом он не одинок: для антисоветчиков отсутствие в магазинах черной икры было поводом для претензий советской власти. Никому даже не приходило в голову, насколько абсурдным кажется эта претензия. Впрочем, и требование 80 сортов колбасы можно отнести сюда же: ведь речь шла не о ликвидации голода, и даже не о разнообразии питания, а о необходимости доступности деликатесов. (Ведь говоря о колбасе, советский человек имел именно ценный мясной продукт, а не ту соевую имитацию, что под этим названием появилась на прилавках сейчас).

В общем, большинство антисоветских требований поражает именно полной неадекватностью: от претензий к «жигулям» и «запорожцам» по сравнению с «мерседесом» - машиной явно много более высокого класса до мысли о том, что при капитализме «каждый сможет вести свой бизнес». Последнее еще более абсурдно, чем жалоба на недоступность черной икры. Но тем не менее, антисоветчики в СССР были почти поголовно уверены, что общество, ставшее на антисоветские «рельсы», будет состоять исключительно из представителей среднего класса. И никого не волновало, что этого нет даже в самых развитых странах.

Впрочем, желание «премиумных» продуктов и даже мысль о «всеобщем попадании в средний класс» - это верхушка айсберга. Не менее важно то, что антисоветчики желали для себя «премиумного» места в общественной пирамиде. Для них не было ни грамма сомнений, что именно они должны решать, что необходимо стране. Несмотря на все заявления о благе демократии реальной власти народа антисоветчикам не хотелось.
Что же было источником формирования столь завышенных ожиданий? Для понимания сути этого процесса следует рассмотреть условия формирования антисоветского либерального дискурса. Истоки его лежат в особенности советского общественного устройства, и как не удивительно, не в слабых, а в сильных его сторонах. Что поделаешь – общественное развитие есть диалектический процесс, и сильные его стороны неизбежно оборачиваются слабостями. Я уже неоднократно рассматривал так называемые «ловушки» - специфические ситуации, когда следование, казалось бы, естественными путям приводит к колоссальному кризису для всей системы.

Именно подобную ситуацию можно увидеть в Советском Союзе. В основании антисоветского либерального дискурса лежит самая сильная сторона советской системы – его образование. Несмотря на то, что перейти к полностью инновационной модели – вроде той, что применял Макаренко – не удалось, тем не менее, СССР смог совершить прорыв и в рамках «классики». Подробно рассматривать советский «образовательный прорыв» надо отдельно, пока отмечу лишь некоторые его особенности. Это, прежде всего, его массовость, всеобщность, неразделенность (или низкая разделенность) по качеству и охват огромной сферы человеческих знаний – в том числе, и за счет системы дополнительного образования. 

В результате советский человек практически с самого рождения (в ясли принимали с 2 лет) был погружен в сложный процесс формирования личности. Не важно, где он находился и кем были его родители – простыми рабочими и крестьянами или профессорами и генералами – советскому человеку старались обеспечить некий минимальный уровень знаний и умений, причем вплоть до таких, что ранее считались признаком аристократии. В маленькой сельской школе учили ровно тем же предметам, что и в московских или ленинградских учебных заведениях. Конечно, разница в уровне преподавания существовала – но она была преодолима при желании ученика. В результате чего число лиц, получающих среднее и высшее образование (в том числе  из самых дальних регионов страны), все время росло.

Произошла полная перестройка отношения к образованию – если еще в 1930 годы человек с высшим образованием был относительной редкостью, то с 1950 годов их число становится уже значительным для экономики. А к 1980 годам уже каждый четвертый работник имел высшее или среднее специальное образование. Помимо всего прочего, это означало переворот «стандартной» схемы распределения квалификаций – когда работник с высшим образованием считается крайне «дорогим» и редким (а именно такая ситуация была в стране до 1950 годов), он, по умолчанию, относится к «элитной» части общества. Но если выпуск специалистов «поставлен на поток», то ни о какой элитарности «образованных слоев» не может быть и речи. Именно подобное изменение  и произошло в СССР в 1960 годах.
 
Сейчас многие, даже вполне просоветски настроенные люди, испытывают недоумение изменениями, произошедшими по отношению к высшему образованию в 1960 годы («при Хрущеве»). Именно тогда из привилегированной части населения, по уровню потребления превышающей  остальные слои, люди с высшим образованием превратились в «обычных» граждан. Это настолько необычно, что  многие уверены, что в СССР умственная работа оплачивалась ниже низкоквалифицированной. На самом деле некоторые тяжелые рабочие профессии, вроде шахтера или нефтяника оплачивались много выше, нежели труд большинства работников умственного труда. Но в основном был некий «паритет», и большинство рабочих получали меньшую зарплату, нежели квалифицированные инженеры и, тем более, ученые.

Но если посудить здраво, то «хрущевская уравниловка» отражала не что иное, как именно вышеуказанную эффективность образования. В ситуации, когда нет смысла «носиться, как с писанной торбой» с каждым инженером, учителем или ученым, иное, по сравнению с другими профессиями, отношение к ним вряд ли может быть оправдано. Ведь тут исчезает основное значение разницы зарплат при социализме: стимулирование того или иного вида труда.

Подробно особенности зарплаты в СССР я разбирать тут не буду, скажу лишь, что имеет смысл стимулировать тот труд, потребность в котором не удовлетворяется. Но в лицах с высшим образованием потребность экономики была, в целом, удовлетворена. Если еще учесть, что в крупных городах, особенно в столицах, было не просто насыщение, но переизбыток лиц с высшим образованием, то становится понятным, что начавшийся с Хрущева и продолжившийся при Брежневе процесс снижения разницы в зарплатах был не столь бессмысленен, как кажется его критикам. 

Впрочем, дело не только в том, что процесс получения образования в СССР был дешев и общедоступен. Надо еще сказать, что при всем возмущении низкой разницой в оплате между работниками умственного и физического труда, снижения числа желающих получать образование не наблюдалось. Можно долго говорить о том, что ситуация, когда слесарь шестого разряда получает больше, чем кандидат наук, неправильна, но что делать в ситуации, когда желающих стать кандидатами больше, чем желающих стать слесарями. В стране сложилась парадоксальная ситуация, когда на многие хорошо оплачиваемые рабочие места не было кандидатов, зато в вузы всегда был конкурс. (Например, при всех возмущениях низкой зарплатой врачей, конкурс в медвузах был десятки человек на место)

То есть, уровень желательности профессий в Советском Союзе оказывался «развязанным» с уровнем оплаты труда. Это довольно важная особенность, которая много говорит о структурных переменах, происходивших в стране. Я уже не раз касался этой темы, поэтому буду краток. Ситуация проясняется, если мы примем во внимание отчуждение. Для человека отчуждение, и в частности, отчуждение труда является крайне неприятной вещью – именно это заставляет его до последнего цепляться за свое хозяйство. Но в рамках индустриального производства разные профессии имеют различный уровень отчуждения. Максимальная его степень у рабочего массового производства, у инженера или ученого она меньше. Еще меньше эта степень у врачей, а у представителей т.н. «творческой интеллигенции»  (в СССР) она вообще была близка к нулю. Поэтому в случае, когда доступность все профессий примерно одинакова, а оплата примерно равна (или отличается некритично) – именно этот фактор  становится определяющим для выбора рода занятий. Человек даже готов  получать меньше благ – но при этом сохранять свое человеческое я, не подвергаясь расчеловечивающему фактору отчуждения.


То есть интеллигенция в целом испытывала много меньшее влияние отчуждения, нежели остальная часть общества. Это было, безусловно, положительная сторона советской жизни. Она свидетельствовала о росте в обществе коммунистических элементов (а коммунизм – это прежде всего, отсутствие отчуждения) и способствовала высокой эффективности во многих отраслях: от науки до кинематографа, где за ничтожные (по западным меркам) деньги снимались великие картины. Проблема состояла в другом.

Проблема была в том, что  советское общество оставалось индустриальным, более того, именно этот путь рассматривался, как предпочтительный, ведущий к прогрессу. Но ставка на индустриализм, в свою очередь, означало, что степень отчуждения труда должна увеличиваться. Что поделаешь – жесткое разделение труда есть базовое свойство индустриального производства. И вот когда люди умственного труда получали свою небывалую до того свободу, промышленные и сельскохозяйственные рабочие все сильнее втягивались в систему отчужденного труда. Нельзя, конечно, сказать, что тут было все так страшно – огромную часть производства было мелко и среднесерийным, которое, в отличие от конвейера, оставляла людям значительное количество свободы. Да и «конвейерные» работники не сводились к роли «человекомашин», как в развитых странах  хотя это и приводило к снижению производительности. Но все равно, разница была.

И эта разница приводила к  интересному эффекту. Дело в том, что одним из оснований классового общества, как такового, как раз и является различие между степенью отчуждения эксплуататорских и эксплуатируемых классов. Хозяин – это человек, обладающий максимальной свободой, а раб – минимальной. Поэтому в культурном коде всех обществ «жестко прописано» различие между свободным и несвободным трудом. Разумеется, в условиях, когда эксплуататорских классов нет, и все граждане поставлены в одинаковые условия, это различие должно сниматься, но инерционность данного процесса довольно велика. Кроме того, выработка такого культурного кода, в котором бы возможно было совмещение отчужденного и неотчужденного труда крайне тяжела, если вообще возможна в настоящее время.

Именно поэтому те самые представители советской интеллигенции, которые оказывались в условиях низкоочужденного труда, неизбежно попадали в искушение применять к себе «аристократические» рамки. Особенно сильно это искушение было для т.н. «творческой интеллигенции». ИМХО, отчуждение тут было даже меньше, чем у этих же профессий в развитых странах, где над каждым творческим работником стоит продюсер с его железными требованиями рынка, и это не вызывает возмущений. А у нас все старания вышестоящих властей указывать на то, как творить и что творить вызывали протест: как же так, указывать художнику! 

В общем, интеллигенция оказывалась в состоянии явного противоречия: с одной стороны, ее положение в советской социальной системе было аналогично положению прочих более или менее квалифицированных работников. А с другой стороны – согласно культурному коду, она относилась к некоей разновидности «аристократии» - свободных людей, в отличие от конвейерных трудяг. Особенно сильно это противоречие было для интеллигенции творческой.

Разрешение этого противоречия могло произойти различными путями. Наиболее интересен был путь, в котором эта «аристократичность» распространялась на все остальное общество путем снижения общего уровня отчуждения. В самом деле – даже высокая эффективность индустриальной экономики вряд ли может рассматривать как оправдание ее античеловеческой сущности.
Недаром в СССР так и не была введена полноценная «потогонная система», так поражающая всех своей производительностью, и даже на конвейерном производстве думали не только о том, чтобы выпустить больше продукции, но и о том, чтобы сделать труд рабочих легче.

Но помимо своей неприемлемости для человека, высокоотчужденная индустриальная система имеет и еще один недостаток. Он состоит в ограничении сложности выпускаемой продукции. Все дело в системе разделения труда – чем сложнее изделие, тем на большее число операций приходится делить процесс производства. Это, в свою очередь, приводит к двум проблемам: во первых, для загрузки всех подразделений план выпуска должен быть довольно большой. Чем большее число выпускаемых изделий, тем меньшими становятся затраты на соответствующее оборудование и оснастку. И вторая проблема – чем сложнее становится изделие, чем на большее число операций, и соответственно, подразделений оно делится – тем большими становятся затраты на согласование этих подразделений, то есть, тем сильнее растут управленческие затраты.

То есть, сложность выпускаемой продукции ограничивается с одной стороны, размером «рынка сбыта», а с другой – ростом непроизводственных затрат. Это ставит предел индустриальному производству, скажем, космических ракет или морских судов – там до сих пор используются мелко и среднесерийные способы. То есть, во многих отраслях вполне пригодно менее отчужденные методы. Именно тут, кстати, СССР и достиг максимальных успехов, сравнимых и превосходящих достижения западных стран. Это космонавтика, авиация, атомная энергетика и т.д. Но в иных отраслях упор делался, как сказано выше, на «магистральный» индустриальных путь, безо всякого рассмотрения альтернатив. Достичь технологического равенства удавалось и тут, но вот преимущества советской системы, к сожалению, в данных областях не использовались.

Но если бы движение в этом направлении к низкоотчужденной, мелкосерийной и требующей высокой квалификации экономике было осуществлено, то вышеуказанное противоречие между «аристократичными» интеллигентами и «плебеями-рабочими» было снято. (Забавно, но как раз подобная ситуация показана в культовом фильме «Москва слезам не верит», в котором герой Баталова показан как раз таким «низкоотчужденным» рабочим высочайшей квалификации). И совершенно очевидно, что никакого барьера между этим «пролетарием» и докторами с кандидатами наук нет). Но данный путь отличается одним – крайне низкой очевидностью. Понять, почему не следует делать ставку на то направление, которое является базовым во всем мире, и советским руководителям, и советскому народу было крайне тяжело. Поэтому неудивительно, что он не был выбран.


Однако, если разрешения вышеуказанного противоречия между положением интеллигенции и ее степенью отчуждения не было, то оно неизбежно должно было привести к разрушению системы. Ведь если рабочих не удается сделать равными, и даже попыток этого не делается, то это означает постепенное признание существовавшего неравенства, как нормы. Да, советские интеллигенты были носителями советской же морали, они не были никакими выродками и моральными уродами, они искренне хотели равенства между собой и пролетариями. Но  положение в системе разделения труда устойчиво толкало их к аристократизму, к разделению. Желание неравенства было не прихотью извращенного ума, но особенностью сложившейся системы. Даже подавляющее большинство творческой интеллигенции были выходцами из народа, и они помнили, что их друзья и соседи из рабочих кварталов ничуть не хуже их. Но общественная система уверенно твердила – хуже.

Ведь казалось, что режиссер, снимающий фильмы мирового уровня или актер, играющий в них, равен не советскому слесарю, а такому же режиссеру или актеру, но из другой страны. Но в «другой стране» вопрос о неравенстве не поднимался, он был очевиден для каждого. И вот прилетал наш режиссер или актер не фестиваль из своей стандартной квартиры, а его «зарубежный аналог» приплывал на своей яхте или приезжал на роскошной машине. И это вызывало абсолютно логичное удивление: а почему так? Почему он может жить с сотни раз лучше слесаря, а я нет? И никакие объяснения «официальных марксистов» тут не прокатывали: ведь речь шла о режиссере, а не банкире, о человеке, который занимался ровно тем же, что и его западные коллеги. Какая тут эксплуатация? То же самое можно сказать и про ученых, которые видели своих коллег на конференциях, занимающихся ровно тем же, но получавших в разы больше. И даже банальный инженер вполне мог сравнить свой образ жизни с образом жизни «там». И сравнение это было не в пользу СССР.

Говоря об интеллигенции, не следует забывать о том, что именно ее мировоззрение формировало мировоззрение советского начальства. В определенной мере этому способствовала система формирования начальственных кадров, которые «рекрутировались», в основном, из инженерно-технического персонала, и вообще, образованного слоя. Почему – понятно: инженеру проще стать директором завода, чем рабочему, а прорабу – директором СМУ. А уж из директорского места был прямой путь в ряды партийных и советских работников. Именно так, например, поднялся небезызвестный Борис Николаевич Ельцин. Да и «прямой путь» в номенклатуру через освобожденных работников также благоволил к людям умственного труда: очевидно, что у последних умение «работать языком» развито больше, чем у простых работяг.И понятно, что даже войдя в номенклатуру, человек сохранял некие связи с изначальным своим культурным слоем.

Но единство представлений интеллигенции и номенклатуры определялось не  только происхождением последней. Не меньшую роль играло и то, что номенклатура, по сути, не являлась полноценным правящим классом, чье мнение определяет цели всей социальной системы. Отсутствие собственности, как твердой экономической базы власти делала ее крайне специфичной формой правящего слоя. В рамках понятия отчужденности можно сказать, что она у номенклатурных работников была выше, чем у представителей интеллигенции. «Номенклатурщик» не имел никаких механизмов реализации своих, личных целей и каждое действие его представляло результат взаимодействия множества сложнейших процессов, которые давали ему какую-то опору (а стоило выйти за эту опору и все: съедят!). Любой младший научный сотрудник был гораздо более свободен в своих действиях, чем секретарь обкома или замминистра.

Именно поэтому номенклатура, при всей видимости власти, оказалась связана с формируемым интеллигенцией представлениями. Даже если она объявляла их враждебными (впрочем, это-то как раз понятно: инверсия есть вариант отражения). Поэтому столь убого выглядели попытки номенклатуры формировать культуру (вся эта борьба с «тлетворным влиянием Запада», закончившаяся тем, что ничего, кроме этого «влияния» не осталось). Именно поэтому, выступая на словах защитниками советского образа жизни, «номенклатурщики» так же, как и режиссеры с завлабами тайно завидовали прелестям «загнивающего капитализма» и все более считали существующий строй неприемлимым для себя.

В довершении всего, следует сказать, что довольно частое утверждают, что советские граждане не выдержали западной пропаганды. Но ИМХО, ее роль в формировании антисоветского проекта весьма скромна. Доступ к буржуазной пропаганде у советских людей был не сказать, чтобы большой, скорее наоборот, просоветская агитация в 1970-1980 годах имела огромный размах. Но, несмотря на это, случайно услышанная из радиоприемника фраза «враждебных голосов» имела силу, на несколько порядков большую, чем вся мощь советской агитационной машины. Советскому интеллигенту не требовалась агитационно-рекламная компания. Напротив, он сам, самостоятельно выискивал недостатки окружающей жизни и прелести жизни «за бугром». Для него хватало картинок из антикапиталистических прогрессивных западных фильмов (!), которые закупались официально. В них он напрочь пропускал актуальный сюжет и увлеченно ловил второстепенные детали западного превосходства, вроде белья, интерьеров и машин.

Это – уже признак серьезного кризиса, который, тем не менее, предпочитали не замечать. Мысль о том, что советская творческая интеллигенция удовлетворится тем местом – весьма неплохим по общим меркам – которое ей отведено, казалась разумной. А если кто будет сильно «воду мутить» – того и припугнуть можно – потому что всем-то хорошо, зачем что-то менять.


Нежелание видеть проблемы, лежащие чуть глубже, чем наверху, всегда губительно, но для СССР оказалось полностью фатальным. В результате советская интеллигенция, тот самый слой, что являлся одной из сильных сторон страны, способный стать основой движения к коммунизму, стал основным источником антисоветизма. Один раз усомнившись в правильности происходящего, советский интеллигент чем дальше, тем сильнее оказывался в плену у создаваемой им «мысленной конструкции», которая должна была объяснить, почему он живет хуже, чем мог жить. И чем дальше, тем сильнее испытывал он необычайное чувство, узнав о котором, он никогда бы не поверил в то, что может его чувствовать. Это – жажда неравенства.

Именно желание неравенства наряду с уже неоднократно отмеченном мной «позднесоветским консерватизмом» стало основанием для формирования антисоветизма. Именно противоречия и ошибки советского периода, а не какие-то там внешние силы, привели к зарождению этой идеологии, ставшей метаидеологией постсоветского мира четверть века назад. Именно из той, «странной» ситуации с положением работников умственного труда происходит одна из самых мерзких черт антисоветизма – ненависть и презрение к работникам физического труда - прежде всего, к рабочим, ярко выраженная у обоих «ветвей» антисоветских идеологий: и либеральной, и националистической. Несмотря на то, что идеологии в этих «ветвях» могут изменяться, их антирабочая направленность сохраняется (как, например, на современной Украине, где ненависть у «ватникам» стала одним из идеологических базисов).

Что же можно понять из этой истории? Ну, прежде всего, еще раз вспомнить ту старую истину, что как раз самые сильные стороны являются одновременно и источниками слабости. Причем чем сложнее система, тем более железно работает этот закон. На самом деле, именно то, что было сильной стороной СССР – более низкий уровень отчуждения, нежели в капиталистических странах – и стал источником формирования «антисоветского проекта». Наличие самого, наверное, свободного производящего (что важно) социального слоя в истории – советской интеллигенции – обернулось неслыханным ростом элитаризма и демофобии. В конечном итоге, антисоветизм привел к тому, что интеллигенция оказалась готова выбрать любой путь, пусть даже самый отвратительный, вроде ультранационализма – только если он смог бы уничтожить ненавидимое ей равенство с остальным населением (хотя одновременно это и уничтожало советскую интеллигенцию, как таковую).

На деле, повторилось ровно то же самое, что произошло с русским дворянством: когда освобожденное Екатериной II от необходимости службы. В результате  дворянство довольно быстро превратилось в социально-паразитический класс, вместо развития производства в стране занимающийся проеданием того, что получал от крепостных (и которых «непоротое поколение» с упоением пороло). Разумеется, это крайнее упрощение процесса, но тем не менее, показывает сложность и неоднозначность общественных процессов. И в совершенно ином случае с советской интеллигенцией мы можем увидеть то же самое «дыхание сложности», которое не терпит остановок и перекуров. Наличие одного, резко выделяющегося, слоя вполне может служить источником позитивных изменений для всей системы, но только определенное время. После чего превращается из блага в очевидную опасность.

Именно в этом и состоит главнейший советский урок. Отказ от дальнейшей трансформации общества, идея «подмораживания» привела к сильнейшему кризису в российской истории. Разумеется, это не чисто советская «фишка»: «подмораживание» и застой всегда и везде приводили к  системному кризису, но в СССР, благодаря его особенностям, проявилось наиболее сильно и быстро (настолько, что трансформация практически коммунистических настроений 1950-1960 годов в антисоветские 1980 заняло всего десятилетие). И результаты этого «подмораживания» мы будем ощущать еще долго.