Илья.  «… Как никто другой»

 

Это название – из стихов Константина Симонова, посвященных актрисе Валентине Серовой: «Просто ты умела ждать, как никто другой». Пусть они, оба, простят меня, но показалось вдруг, что эти слова из сборника «С тобой и без тебя», подходят Илье, хоть он – мужчина. Точнее – рассказу о нем.

Всё всегда – в сравнении! И с тем, кто когда-то был рядом… И с теми, довольно заметными личностями, которые – после Володи – пытались быть рядом, но у них ничего не вышло, так как «победил» Илья: тот, что «кружил» вокруг меня, как почувствовал бывший муж.

Илья всегда побеждал в своей любимой эстафете «четыре по сто», выражаясь фигурально. Это – если бежать в финале последние сто метров с палочкой в руке и упасть на какие-то доли секунды быстрее других грудью на ленточку. А затем, эффектно, бросить палочку в толпу беснующихся зрителей…

Как же я, задним числом, издевалась над ним за такое пижонство, забыв, что был он в то время совсем юным. Илья, как обычно, ничуть на меня не обижаясь, только улыбался в ответ… Он считался приличным спринтером в студенческие годы.

Может, изнурительные тренировки закалили его тело, его душу и в соревновании (а было с кем), о котором он, конечно, ничего не знал? Я-то – знала, хотя надеялась, что как-то обойдется без лишних переживаний. Но об этом – попозже. А пока – о «Московском комсомольце» (теперь это «МК»), где мы с Ильей встретились.

… В газете, тем более – ежедневной, все делается бегом. Вокруг ведь – молодые, мобильные и сотрудники, и авторы. К тому же, они постоянно шутят! Даже ответственный секретарь, который казался нам стариком (лет  в сорок), неплохо играющий в волейбол: мы иногда, целой группой, ходили на ближайший стадион.

Так вот, на самый животрепещущий вопрос – когда нужно сдать материал, он неизменно отвечал одним словом: «вчера», чем страшно пугал новичков. Говорил это – серьезно, озабоченным голосом. Вроде сочувствовал… А еще у него, про запас, была «раздробленная» фраза, многих доводившая до ступора, даже бывалых журналистов!

Листая материал автора, который то ли – прочел, то ли еще – нет, он задумчиво произносил: «Можно – давать, можно – не давать, лучше – не давать!» Человек – почти в обмороке, а его «нетленка» стоит в очередном номере. Подарочек ему такой: за волнение…

Хорошо, мне не пришлось присутствовать на подобных «тренингах». Я бы «ответсеку» нечаянно мячом по голове попала, если бы он играл против меня: с третьего номера, без паса – своим, прямиком по нему… Авторов надо беречь, а не пугать! Они, и без того, издерганные. Хотя начальничек этот – был мне приятен. Умница потому что…

А пожелание более опытного сотрудника – новичку, идущему на задание? «Не забудь про оживший тритон!» Когда я, впервые, услышала загадочное напутствие, спросила: что за «зверь»? И мне объяснили: это – «изюминка», на которую ловится читатель.

«Ха, – сказала я в ответ, – у вас никому неизвестный «тритон», а у меня, уже давно, – рыбацкая «блесна», без которой я не обхожусь. Что  – в начале материала, что – в конце… Чтобы человек, глянув туда и сюда, как все обычно делают, а потом уже – читают или не читают – был полностью «моим». Так что, «не учи ученого!»

Дальше шло нечто – не очень приличное: из далекого детства. Сегодня я не могу это произнести, хотя там – никакой матерщины, а сплошной «детский сад»… В общем, в редакции все веселились: и штатные сотрудники, и внештатные. «Актив», так сказать! Но работали мы – до изнеможения, когда случалась «запарка». А случалась она – частенько. Так что забежать в столовую, на другой этаж, не было никакой возможности.

Мы всё же пытались: «голод – не тетка!» Это понимали и разносчики «версток», «сверок»: они, в первую очередь, заглядывали в столовую, где так аппетитно пахло, и на весь зал выкликали того сотрудника, кто готовил материал. Их не волновало, успел он что-то съесть или нет: машины в типографии простаивать не могли. Поэтому команда «на выход!» по-военному не обсуждалась.

Однажды, в конце работы столовой, я туда выбралась. Взяла поднос и встала в длиннющую очередь оголодавших журналистов. Гляжу: кто-то впереди делает мне рукой какие-то знаки. Оказалось, это Володя Коненко из нашей редакции. Рядом с ним – какой-то незнакомый мужчина. Вспомнила: днем Володя прожужжал нам все уши, что его друг по институту сегодня возвращается из армии, и он поедет на вокзал его встречать. Видно,  встретил…  

А Володя – всё сигналит: иди сюда, мы уже подходим! Я – отрицательно качаю головой: не хочу раздражать народ… Тут, подопечный Коненко оборачивается и смотрит на меня – в упор, хотя вокруг – масса народа. А я – на него. И в голове моей – «бегущей строкой», будто сейчас в телевизоре, высвечивается: «Какой урод!» Усталое смуглое лицо… Пристальный взгляд темных глаз… Огромная шевелюра черных вьющихся волос… Короче – бедуин, слезший с верблюда, а не приехавший на поезде европеец!

В этот миг всё и случилось. Не со мной! С ним. Так Илья потом рассказал мне. А я, извиняясь, доложила ему и про «урода», и про «бедуина». Он смеялся. Знал, прямо в той очереди, как все обернется? Мы же ни словом не обмолвились тогда… Но он почему-то – всегда радостно посмеивался. А я, в то время, была замужем. Еще не обнаружилось то подлое письмо. И не было моего твердого решения о разводе. Да, много чего уже было в моей жизни. Но многого, впереди, я просто не ожидала. До смеха ли?

К тому же, весельчак на три года моложе меня, это скоро выяснилось. (Тогда такое не было модным, как теперь…) И он еще не видел непрестанно хорошеющих москвичек. Не рассмотрел и наших сотрудниц, весьма симпатичных: молоденьких, без всяких мужей и детей, внешне – разных, на все вкусы… В ответ – та же реакция: улыбка, без всяких слов. Будто он знает то, чего не знаю я!

«Скоро у него совсем не будет времени», – успокаивала я себя. Его сразу же взяли в штат, правда, на полставки, которую иные ждали довольно долго… То есть взяли в оборот, не дав отдохнуть и оглядеться. Значит, помутнение рассудка, которое сразу же стали замечать окружающие, вот-вот пройдет.

Не проходило. А с каждым днем – увеличивалось. Так началась настоящая эпопея с Ильей. И длилась она – два года. До самого письма Володи – Шавензову… С того момента я боролась уже не с Ильей, а с собой: нужно ли мне – это? И почему-то довольно часто возникала в памяти та очередь в гудящей столовой и тот молчаливый взгляд карих глаз. Словно этот человек давно меня знает, а я его – просто не узнаю! Неужели в прошлых жизнях встречались? Или даже были вместе?

… То, что человек не один раз живет на земле, я догадывалась. Особенно – после одного случая, произошедшего со мной. Помню его до сих пор. Мне пришлось, после лекции на журфаке, поехать к тете Наташе, отцовской сестре: наверное, выполняла какое-то его поручение. Захожу в её небольшую комнатку, она тут же приглашает меня за стол: поесть «стюдень», как всегда по-деревенски говорила.

Я привычно была голодна, так что быстренько собиралась помыть руки. И тут заметила ещё гостей:  двух немолодых женщин в черном, сидевших на диване. Поздоровалась с ними. Тетя Наташа объяснила, что они – наша родня, приехали в Москву по делам и прямо от нее возвращаются домой, в отцовское село. Мне бросилось в глаза, что те были какими-то испуганными и очень бледными. Когда я вернулась из ванной, они шепотом говорили друг с другом, и до меня, занятой едой, доносились лишь отдельные слова, на которые я не обратила особого внимания.

Проводив их, тетя Наташа, на мой немой вопрос, спокойно объяснила: «Когда ты вошла, их сильно удивило твое сходство с ещё одной нашей родственницей, которая давно, совсем молодой, – умерла». «А как её звали?» – зачем-то спросила я. «Мария, – ответила тетушка, равнодушно убирая со стола. – Я её плохо помню»…

Сколько времени прошло, а в ушах – взволнованные тихие голоса. «Такого не может быть!» – «Но все ведь её… Лицо, голос, движения…» – «Да, это она! Но каким образом?» С каждым годом та короткая сцена производит на меня все бóльшее впечатление. Много читая о таких вещах, я утверждаюсь в мысли: те потрясенные женщины в черном – были неправы, сомневаясь в реинкарнации.

Может быть, может! Не зря мы с сестрой ходили на тайные лекции Павла Глобы, когда его преследовали, сажали в тюрьму, а теперь он – уважаемая личность, герой не одной публикации. Да и экстрасенс Любовь Протасовская, избегавшая всю свою короткую жизнь – телевидения, но на лекции которой народ все равно валом валил, подтверждала более смелые вещи!

… Она «ушла» по согласованию с теми, кто послал её сюда и был доволен её работой, – в сорок шесть лет, выполнив свою миссию на Земле. Любовь Антоновна знала тот день и час, когда её заберут назад. Это было в собственной, наконец-то, квартире, на балконе, в чудесный летний день, во время разговора с Олей, дочкой, посвященной в то, что вот-вот случится… Так, минута в минуту, и произошло. Вызванная «скорая» поставила немудреный диагноз: остановка сердца.

Этим закончилась очень тяжелая командировка Протасовской сюда, к нам. Я – свидетель, скольким людям она помогла со здоровьем. В том числе и киноактрисе, тезке, Соколовой: нашей «Родине-матери», как её называли люди. От тяжелой болезни не осталось даже следа, к удивлению наблюдавших Любовь Сергеевну опытных врачей… Что дало ей, немолоденькой, возможность пожить и поработать ещё немалое время.

А я с того визита к тете Наташе почему-то полюбила имя – «Мария». Не «Машу», не «Марусю». «Марию». Какое торжественное имя! Где она сейчас – та девушка, на которую я настолько похожа, что перепугала родню? Пока, увы, не знаю. Не сподобилась!

Любопытно, под каким именем – там, за горизонтом – знал меня Илья, если я, конечно, правильно оценила эту, весьма необычную, ситуацию? А всяческие «ситуации», с приходом его в газету, следовали одна за другой…

В общем, не было мне никакого покоя. Ни дома, возле буквально каменеющего день ото дня, но упорно молчавшего, Володи. Ни в редакции, когда Илья, вернувшись с любого задания, даже не пообедав, то и дело заходил в «очерковый» отдел и рассказывал нашим трем, кроме меня, сотрудникам что-то интересное: из недавней армейской жизни, например.

И те, побросав свои дела, слушали его, разинув рты. Почему-то эти трое мужичков не служили в армии. А почему – мне было неудобно уточнять, хотя, иногда, хотелось… Они слушали, задавали вопросы, а я сидела, опустив глаза, и правила «отработку»: чей-то труд, который уже ждали в секретариате. Но всё, конечно, слышала, ужасаясь в душе. Взять хотя бы эту историю.

… Закончив Библиотечный институт (сейчас это – Университет), Илья, до всяких повесток, пошел в военкомат и объявил, что готов отдать долг Родине. Там – вытаращили глаза и очень обрадовались. Хоть за этим, ненормальным, не придется гоняться. Так, Илья быстренько оказался на Украине, стал комсоргом, вроде бы полка, и тут же начал печатать свои стихи в местных газетах.

Многие за него радовались, передавали свежие публикации из рук в руки. Кроме непосредственного начальника. Он его, с самого начала, – возненавидел. Даже не скрывал, почему. А потому, что – москвич, потому, что – с высшим образованием. И еще много – «потому».

Комсорг… Ребята его любят… Идут куда-то строем, скажем, в баню, он сразу запевает что-то знакомое, ритмичное, и все подхватывают… Более высокое начальство – уважительно здоровается с ним, гордится, что у них служит «поэт»… Да и национальность у него – непонятная: каких-то караимов выдумал!

И вот, однажды, командир совершил просто подсудное дело, как я поняла, обмозговывая то, что Илья, позже, рассказал только мне. Даже родители его об этом не знали! А случилось вот что.

… Как-то этот тип пришел за Ильей, когда солдаты отдыхали, и увел его за собой. Никто не взволновался: мало ли у них общих проблем – у начальника и комсорга? Шли – долго, молча: Илье было неловко спрашивать, в чем дело. Наконец, офицер остановился у края какой-то большой и глубокой глинистой ямы, на дне которой плескалась вода, и приказал: «Снимай обувь, засучи штаны!»

Илья ничего не понял. Но увидев лицо пожилого человека, повернутое к нему и искореженное непереносимой ненавистью, так же молча, сделал это. Следующая команда была такой: «Спускайся вниз и начинай месить ногами глину. И делай это, пока не дам отбой. Я буду говорить, а ты – слушай и молчи. Только шевели ногами!»

Когда Илья спустился по скользкому склону и погрузил босые ступни в обжигающее ледяное месиво, начальник, приказав «работай!», начал свою речь, распиравшую его столько времени. В ней была и нелюбимая Москва, и высшее образование, и неизвестная ему, подозрительная, национальность и еще что-то «по мелочи»: стихи, песни, «демократические» отношения с солдатами, а также – с большим начальством… Илья, молчком, все месил и месил глину, не останавливаясь. И длилось это – несколько часов. Без единого свидетеля!

В конце рассказа я еле слушала Илью. Мне по-настоящему стало плохо: с сердцем, с давлением… Только спросила: «Неужели ты не мог ничего сделать? Не лезть в эту чертову яму? Еще наверху – повернуться и уйти? Позвать кого-то на помощь? Он же применил к тебе изощренную пытку! Не хуже фашиста!»

Илья в этот раз – не смеялся, только грустно улыбнулся: «Да все это я понимал… Но понимал и другое. Если б я сопротивлялся, произошла бы трагедия. Кто-то из нас – погиб бы в драке: или я, или он. Я был вооружен – спортом и молодостью. А он – ненавистью и пистолетом. Наверное, заранее придумал оправдание выстрелу: нападение на него и тому подобное… Короче, в обоих случаях было бы одно и то же: я бы тебя не встретил. А это для меня – пострашнее, чем физкультура в яме с глиной! Кстати, к концу, она не была уже такой холодной: потеплела от моих усилий»…

Он во всем искал хорошее, успокаивающее. Оптимист был – первостатейный! Но в тот раз успокоить меня не сумел. Я долго еще ревела и говорила, что об этом – надо написать, напечатать… Даже не потому, что пережито немыслимое унижение, из-за которого впору наложить на себя руки. А потому что можно было замертво рухнуть на дно той ямы. Или, потом, всю жизнь лечиться… Вот такая у Ильи была «разнообразная» армия.

Плюс – Венгрия, пятьдесят шестого года, куда его с частью, в мгновение ока, перебросили из Украины, и откуда в Москву, в его институт, пришло официальное письмо, что их выпускник – геройски погиб в каком-то непроизносимом городе… Состояние матери Ильи – представляю с трудом: единственный сын! До него новорожденная девочка – уже дома – умерла непонятно отчего. Как будто ошиблась адресом или просто не захотела здесь жить…

Чудо, но это оказалось – ошибкой! Подстрелили не Илью, спринтера, перебегавшего широкую городскую улицу, а совсем молоденького «не спринтера», понятия не имевшего, что такое эстафера «четыре по сто», где наиболее важен – последний рывок, который всегда применял Илья, и всегда выигрывал. Ясно, что применил и в Венгрии. А после того боя что-то напутали и послали в Москву соболезнования…

Так, в очередной раз, Илья обманул судьбу. Но это была его личная заслуга! Точнее, – его и тренера, который на каждом занятии выжимал из него все соки! Вот таким – повзрослевшим, я бы сказала, и привез его с вокзала к нам Коненко, а потом – терпеливо обучал деталям газетной работы, которые Илья схватывал на лету. И, в первый же день, я попалась ему на глаза. Ну, как не пошутить грубовато: «то понос, то золотуха!»

Разминись мы на часок, и, возможно, он остановил бы свой взгляд на другой «особе» и потом равнодушно ходил мимо меня? А я хоть немного отдохнула бы от бесконечных переживаний? Но вышло так, как вышло. До «хэппи энда» было далеко, очень далеко! В каком-то тумане. Совсем не «сиреневом», дающем все же надежду, так как там присутствует и «сиреневая даль» – счастливое Нечто. А тут … сплошная «нервотёпка», как говаривал наш Главный в Саранске!

Не могу удержаться и не привести парочку примеров, звучавших на летучках, из любимых нами, приезжими. «Нет места? Заверстайте тогда Горемыку на полянах!» (министра иностранных дел Громыко – на полях газеты!). Или:  «Марь Иванна, мы долго держали вас определенное время за определенное место. И что же получилось? Дырку нечем заткнуть!» (М.И. – возглавляла ведущий отдел, была хорошим журналистом, миловидной женщиной, и получила, прилюдно, такую «плюху» из-за какого-то пустяка!)

Продолжу – про «нервотёпку». Володя, время от времени, еще появлялся в нашей газете. Часто – без предупреждения. Сторонний человек посчитал бы, что моя семейная жизнь – продолжается. Мы дружелюбно разговаривали, затем шли домой, беседуя, в основном, о детях: то письмо еще не было обнаружено. Хотя оба понимали, что наш брак – иссякает…

В какой-то из таких дней, скорее – вечеров, Володя был в типографии по делам своей газеты и заглянул ко мне. Я уже все необходимое сделала и поэтому могла идти домой. Мы спустились вниз и пошли, не торопясь, к выходу из огороженной территории нашего здания. Остальное рассказали мне сотрудники, оказавшиеся в том кабинете, где сидел обычно Илья, и предупредившие его, чтобы не высовывался, не усложнял и без того непростое положение…

Он тут же вышел на балкон и, одним махом, вскочил на его парапет шириной в ладонь. (Тот балкон был не совсем типичным: не ажурным, из железных прутьев, как стандартные, а из чего-то непрозрачного, целикового)… Когда это увидели мужчины, они, не сговариваясь, осторожно подошли к Илье, смотревшему, как мы идем по двору, все дальше и дальше, а его уже – пошатывало, схватили сзади совсем не в нежные объятия, и, что-то говоря ему, вероятно, непечатное, втолкнули в комнату.

Илья никак не реагировал на их «критику». А еще, мысленно, наверное, прослеживал наш путь с Володей до метро. Коллег – не ругал, но и не благодарил за спасение. Им показалось, он был слегка не в себе. Что же мне потом надо было сказать человеку, с которым, кроме разговоров, у меня ничего не было? Ругать его? Стыдить? Любоваться им?

И я предпочла сделать вид, будто ничего не знаю. Не из-за трусости! Из-за накопившейся нервной усталости. Я тоже давненько была «не в себе». И – не «слегка».

Ведь никаких, сверх меры, чувств Илья у меня тогда не вызывал. Так, небольшое любопытство, чаще – удивление… Он, по его же рассказам, никогда не был влюблен: ни в садике, ни в школе, ни в институте… У него не было ни первой любви, ни второй, ни третьей… Хотя бы для того, чтобы не отличаться от ровесников! Книжный человек и, в какой-то степени, восточный, Илья исповедовал заповеди мудреца Омара Хайяма, написанные в своеобразных стихах. Назывались они – рубаи. Особенно его привлекала одна из них: … «И лучше будь один, чем вместе с кем попало»…

Даже если рассуждать по деловому, – надо бы заботиться о здоровье, пусть и «с кем попало»… Не про него. Такой стойкости можно позавидовать! Или – посмеяться над ней. Я же зауважала Илью, совершившего тогда, на балконе, настоящую глупость! Человек – без жены, без любовницы, без детей и «отношений», как теперь называют долгие, и не очень, связи.

Какой дурак придумал такой термин, будто мы – на работе, с друзьями, в транспорте или в магазине – не в «отношениях»? Коротких или более серьезных? Ведь сейчас любой подросток знает, что имеется в виду, когда с телеэкрана звучит это слово! Я бы за каждое такое «определение» – штрафовала. Мат, который старательно «запикивают», и то честнее. А иногда – логичнее…

На следующий день, после эксцесса на балконе, Илья пришел на работу обычным, может быть, более тихим. А я, под впечатлением от вчерашнего ЧП, вдруг подумала: «Бедняга… Он же не только любви не знал, у него не было, опыта ради, – ни одной женщины! Мне это стало точно известно: Илья не стеснялся говорить о таком своем «недостатке», со мной, по крайней мере. Да и Коненко – подтверждал… И вдруг, в моем лице, такая бесперспективность. С Володей я останусь или нет, но Илье же ничего не светит! Впрочем…

Однажды он подошел ко мне, как всегда кого-то правящей, положил на стол исписанный листок бумаги и произнес: «Погляди, пожалуйста, мои стихи и скажи, что ты о них думаешь»… Я, нехотя, взяла листок и увидела в верхнем правом углу посвящение. Оно было зачеркнуто. Но так, что запросто читалось имя – «Вере».

Я быстро просмотрела лирический текст (там было что-то про телефон, который не отвечал, автор же – грустил по этому поводу), нашла какие-то позитивные слова и, удивленно, спросила, почему – ко мне? Ты же знаешь, что я не занимаюсь поэзией. Только наслаждаюсь ею! И посоветовала отнести его, да что-то еще, для выбора, сотрудницам, которые занимаются стихами. Этажом ниже. «Знаю, – как-то равнодушно отклинулся Илья.– Но мне хотелось услышать твое мнение»… И ушел, забрав листок.

А я себя – похвалила: правильно сделала, что отправила его по этому адресу. Именно там могли решить поэтическую судьбу Ильи. Именно там работала самая очаровательная наша женщина – Вера. Все правильно. Может, парню, наконец-то, повезет? Вера – одинока, с такой-то красотой!

Через несколько дней мы столкнулись с ней в лифте. «Илья заходил? Нет? Странно… У него стихи накопились. Не посмотришь? Вдруг что-то подойдет? Его, уже после армии, Твардовский похвалил, когда ему показали подборку Ильи: написал на полях – «хор». Все в «Новом мире» аж попадали… Там знают, что «хозяин» обычно пишет на полях «шедевров» новичков: «г…о»! А тут – «хор»! И мы, обе, рассмеялись. «Так что – погляди!»

Еще через какое-то время  я спросила у Ильи: «Показал стихи?» – «Нет», – коротко ответил он. И на мой недоумевающий взгляд  добавил: «Не захотелось!» Я не стала уточнять: отчего, почему… Но подумала – неопытный, неопытный, а сообразил, чем меня можно «задеть».

Вспомнила: тогда, когда увидела посвящение, – неожиданно что-то случилось с сердцем. Оно трепыхнулось не так, как всегда, что меня  испугало. Неужели – ревную? И поняла, что – да. Это состояние, это чувство было мне абсолютно незнакомо. И я испугалась еще больше: сейчас – лишь такого мне не хватало! И снова, по-простецки, помянула «и понос, и золотуху», приказав себе: забыть.

Почти тогда же случилось совсем неожиданное. Почему-то я спросила Илью: «А какое у тебя отчество?» И услышала: «Семенович». Его звали «Илья Семенович». Как моего, недавно умершего, отца. Самого любимого человека на свете!

…В раннем детстве, едва научившуюся говорить, меня демонстрировали гостям: «Скажи, кого ты больше любишь: Сталина или папу?» И я произносила собственный, никем не подсказанный, ответ: «Сначала – папу, а потом – Сталина». Родители не предполагали, насколько страшным было в то время подобное умозаключение. Пусть из детских уст. А может – тем более…

В общем Илья своим бесхитростным «не захотелось!» – добил меня. Я разрешила себе, несмотря на свой же «приказ», более оптимистично подумать о будущем, хотя совсем недавно  фыркнула, если бы кто-то сказал мне о таком.

Я не видела в Илье ни мужа, ни любовника. Не потому что он был беден, как церковная мышь, говоря по-старинке (я – такая же), а потому, что мы, даже внешне, совсем разные. Особенно – в сравнении с высоким и суровым Володей, с необычными глазами, напоминающими крыжовник. Но все остальное… Я ведь не забыла то, что случилось прошлым летом, хотя держалась так, будто забыла!

… Тем жарким и дымным днем, когда Москва задыхалась от горевших в области торфяников, мы, всей редакцией, выехали за город, к воде. Нам кто-то из читателей подсказал хорошее место, где можно отдохнуть и еще больше «скрепить» коллектив.

Кто-то сразу же полез в воду, а я, не умевшая плавать, расстелила на траве большое полотенце, улеглась, не раздеваясь, на пузо с недочитанной книжкой в руке, чтобы поменьше общаться с уже «тепленьким» коллективом: он мне порядком надоел! Вернее, некоторые из него.

И тут чувствую: кто-то стоит надо мной. Сразу понимаю – Илья. «Можно сесть около тебя?» – «Конечно, можно! Отдохни…», – говорю, не отрываясь от книги. Чуть подвигаюсь, и он, тоже нераздетый, тоже не умеющий плавать, приземляется рядом. Все спокойно.

Вдруг чувствую, что по моей щеке что-то ползет. Начинаю рукой стряхивать, думая, что это какие-нибудь жучки-паучки, которых я терпеть не могу. И слышу негромкие, но отчетливые слова: «Я люблю вас, Валерия Ильинична!»

Поворачиваю голову и вижу в руке Ильи – стебелек, которым он меня щекотал, по которому гадают, мальчик родится или девочка: на будущее. Тогда никаких УЗИ не существовало, и делали так, шутя, даже не беременные женщины, даже  – девицы… Проведешь по стеблю двумя ноготками одновременно, вверх, и результат – готов. Что-то округлое получилось – девочка, удлиненное – мальчик. Все это, конечно, ерунда, но довольно весело бывало! А мне в тот раз – не очень…      

Что же делать с той фразой Ильи, сказанной очень серьезно, но всё-таки с грустинкой? Впервые сказанной! Без хождения вокруг да около. И я пробормотала: «Да ладно тебе!» – и опять уткнулась в книгу.

Взрослая дама, я, конечно, обидела молодого человека. У него было основание (или повод?) встать и уйти, чтобы демонстративно, у меня на глазах, присесть возле другой, более ласковой, холостячки. Но Илья этого не сделал. И мы продолжали, молча, «отдыхать»: каждый думал свою думу… А мне уже было – не до книги.

Вскоре мы, шумным табором, поехали в Москву. Самым молчаливым из нас был улыбчивый обычно Илья. Он не знал тогда, как и я, что на следующий день меня вызовет «на ковер» (к себе домой) осведомленная обо всем его матушка. Кто-то из наших постарался? Или она, рядовой химик, проявила редчайшие способности в розыскном деле? Знаю от Ильи, что он ей ничего обо мне не говорил. Но мать же понимала, что у сына кто-то появился, раз он поздно приходит домой, о чем-то постоянно задумывается, и вообще не похож на себя, прежнего!

… На следующий день я, усталая, вернулась с задания в редакцию. Меня тут же перехватила взволнованная Лена Мушкина: «Тебя искала по телефону мать Ильи. Не – его, а – тебя! Просила срочно приехать к ней: вот – адрес и как найти…» – «А он не появлялся?» – «Еще нет, но, думаю, скоро вернется. Да, она просила приехать без Ильи: хочет с тобой познакомиться, поговорить…»

Проклиная всё и всех, я, даже не заходя в свой кабинет, развернулась и поехала искать в центре Москвы какой-то незнакомый мне 7-й Ростовский переулок. «Неужели придется обойти шесть предыдущих?» – ворчало в голове. Я совершенно не волновалась из-за того, что меня «вызвала», как начальник – подчиненного, незнакомая женщина: понимала, зачем. Для «втыка»! Или – чего-то похуже…

Наверное, и я так поступила бы, или – похоже, если б мой подросший сын, влюбившись в первый раз, уцелев в бою, нашел себе такое «сокровище» как я, с двумя детьми, еще не разведенную тогда с ревнивцем-мужем, из какого-то «японского» поселка…

Это неважно, что Илье – скоро двадцать пять. Для нее, матери, он – ребенок, который, споткнувшись однажды о провод кипятильника, опрокинул себе на спину кружку кипящей воды. А она потом, целый месяц, сидела возле него, лежавшего только на животе, и дула на его ошпаренную спину, на его волдыри, чтобы как-то облегчить малышу страдания… Илья помнил это и рассказал мне.

В общем я ехала получить то, что заслужила. В свое оправдание могла сказать ей только правду: что не я была инициатором нашего сближения, в котором пока не было ничего: только разговоры, только знакомство друг с другом… И что я, до тех дней, включая пляж, делала все, чтобы Илья переключил свое внимание на любую другую… Пусть же она мне в этом поможет!

Я довольно быстро нашла переулок, дом, квартиру, хорошо владевшую собой женщину, усадившую меня за круглый стол и немедленно предложившую холодного компота, на что я, с удовольствием, согласилась. И вдруг резко распахнулась дверь и в комнату влетел – иначе не скажешь – Илья (но – без эстафетной палочки), накинувшийся на мать: «В чем дело? Зачем? Как посмела?»

Мне даже стало неудобно за него, и мы, обе, начали что-то бормотать: жара, компот… Илья полез в сервант за чашками, руки у него дрожали от возмущения так, что он чуть не перебил внутри всю посуду, и мать, вздохнув, вынуждена была сменить его. Тогда я, в первый и единственный раз, наблюдала подлинный караимский гнев: другого слова подобрать не могу.

И тут Илья, бледный в ужасающую жару, скомандовал мне: «Пей – и возвращаемся в редакцию. Там нас ищут!» Свою полную чашку он не заметил. Схватил мою сумку, меня под локоток, и вывел из квартиры. Я – едва успела проститься с его любезной, по всей видимости, мамашей. Вот такой у нас с ней произошел «разговор»… Но он оказался – не последним!

Когда мы вернулись на работу, Лена отчего-то смутилась: видно, проговорилась Илье, куда я поехала. Он и помчался вслед за мной. Позже, когда мамаша снова стала искать меня и опять напала по телефону на Лену, та спросила: «Ну, и как она вам? Понравилась?» И матушка, не раздумывая, ответила: «Да, понравилась».

Но это не было решением проблемы, как я понимала. Ее должен был решить не Володя, не ее сын. А только я. Лишь потом мог подключиться Илья. Если к тому времени, оробев от надвигавшихся – еще бóльших – забот, не присмотрит более «удобную» подругу: для себя и, естественно, для своей семьи.      

Как и Володя. Мы были уже официально разведены, но до меня дошло, что он надеялся все-таки вернуть бывшую жену. Старый друг спросил его: «Если она попросится назад, ты примешь её?» И Володя ответил односложно: «Приму».

Я не «попросилась». Даже тогда, когда роль Ильи в моей жизни еще не была до конца ясна. Было ясно другое: «Возврата не будет. Никогда!» Так и случилось. «Зона отчуждения», как говорят сотрудники атомных электростанций, была слишком широка и глубока. Снова «городить огород» – не имело никакого смысла!

Когда Володя еще искал жилье и оставался в нашей квартире, мы с Ильей, с помощью Коненко, нашли крохотную комнатку в огромной коммунальной квартире старого – «доходного» – дома на площади Восстания. Илья вел себя безупречно, и я, рядом с ним, начала отдыхать: поняла, наконец, что такое … покой, который обычно людям только снится.

Наконец, Володя что-то нашел, подходящее, и переехал. Я отдала ему все «нажитое», от вилок-ложек до нашей кровати и шкафа, из которого «вылезло» то «змеиное» письмо. Оставила себе только подаренную швейную машину.

Хотелось начать новую жизнь – «с чистого листа», поняв, буду ли я одна или вдвоем. Как сердце подскажет… Как пазлы лягут… Несчастному Илье оставалось только ждать, словно актерам: утвердят их на «роль» или нет. Второй раз ошибиться – мне не хотелось! Но то, что еще раз придется рожать, – было очевидно.

Илья безумно любил детей. Красивых, некрасивых… Моих – особенно. Для девятилетней Марины он был старшим другом, и она называла его, как и я, – Ильей. Никакого «папы»! Папа – один. До самого конца. Шестилетний Вовка, «Владим Владимыч»,  повторял за ней – «Илья». Но до голливудского благополучного конца было еще далековато…

… Во-первых, Илья у нас не ночевал: уходил к своим. Я хотела, чтобы ребята привыкали к нему постепенно… И он подчинился. Во-вторых, его мать (мы за глаза называли ее Б.И.) не оставляла мысли – разлучить нас, хотя я ей, как будто, понравилась. Но не в качестве невестки!

К этому времени из газеты я перешла в журнал «Смена», а Илья – на радио, на Иновещание. В «Комсомольце» мне стало тесно, а в журнале, тем более большого формата тогда, с рисунками талантливых художников, можно было развернуться: публиковать крупные материалы, даже повести, а то и – с продолжением…

«Смена» какое-то время кочевала с места на место, в ожидании уже отведенного ей помещения в достраивавшемся высоченном здании возле Савёловского вокзала, где мы потом разместились, неподалеку от «Крокодила», «Огонька», «Крестьянки» и еще множества других журналов. А пока «ютились» рядом с Елоховским собором, в нескольких просторных комнатах.

И вот однажды, в разгар рабочего дня, я услышала голос Б.И., спрашивающей у кого-то в коридоре, где можно увидеть главного редактора и поговорить с ним. Не меня искала: начальство! Ей ответили, что его нет. Он – в командировке (это была – правда). И тут – выхожу из кабинета я и спокойно с ней здороваюсь. Бедную – аж перекосило!

В середине лета, в жару, голова ее и шея были укутаны черным бархатным платком, будто с кладбища ехала и случайно заглянула в журнал, где работает мерзавка, которая увела у нее, хоть и не до конца, сына… Я угадала «мотивацию» ее визита и пригласила в пустой кабинет поговорить, если нет руководства.

Она приуныла, но пошла за мной. А через минуту воспряла духом и трагически сказала: «Верните мне сына!» И я, также трагически, ответила: «Да забирайте, пожалуйста! Если сможете… Мне Илья совсем не нужен». – «Но вы же – открытая книга! А он – наивный мальчик»… – «Которому уже четверть века, и он разрушил чужую семью», – закончила я, сильно рассердившись. Это была полуправда, но она все же подействовала. Театральный трагизм стал исчезать. Но мы еще долго «интеллигентно» пикировались… На том и распрощались.

Вечером Илья все уже знал: вплоть до – «открытой книги» и его «ненужности» мне… Как он разбирался с матерью, не знаю. Я – ничего не спрашивала. Он – ничего не рассказывал. По-моему, ему было очень стыдно за бешеную активность Б.И. Еще бы в партком пошла, беспартийная, как иные жены, которых хорошо «понимали» в то время! Но вот чтобы так биться за взрослого сына – не припомню…

А вот отец Ильи ничего похожего не делал: молча переносил происходящее. Как будто ему мало было пережитого! Хотя бы той «шарашки», о которой написал Солженицин, и в которую, точнее – в похожую, – С.М. (назовем его так) «загремел» на несколько лет.

… Илье стукнуло четырнадцать, когда ночью, в промозглую погоду, за отцом, химиком, как и жена, – пришли. И очень удивились, когда человек, державший в руках ордер на его арест, в ответ протягивает им, мокрым от дождя, чистое сухое полотенце, чтобы вытерлись.

К тому, послевоенному времени, С.М. съездил в побежденную Германию – «перенимать опыт», в химии, разумеется. Не сам поехал, а его, имевшего кучу дипломов за какие-то открытия в этой области, послали. Завистников у него было много. И химик он – непростой, и та поездка в униженную Германию… И фигурное катание на коньках, с партнершей, в его не юные годы…

Тут еще подвернулся коллега, болгарин, вызывавший у своих «органов» какие-то подозрения и бежавший от них к нам, на свою голову… А наши – за него ухватились, стали собирать «материал» и быстренько собрали. Только один человек не захотел «очернить» того болгарина, как его ни уговаривали. Ильин отец! «Никакой он не шпион, а нормальный человек».

Тогда «шпионом» сделали – С.М., который вскорости стал «зеком». Но не рядовым:  на лесоповале или рытье каналов. А в «шарашке», где занимался прежним делом. Только не на свободе, а – за колючей проволокой, без всякой зарплаты!

Да, не так давно я, случайно, узнала происхождение этого слова – «зек». Любопытная история! Рытьё каналов началось раньше всяких «лесоповалов». И тогда арестанты назывались так: «заключенный канало-армеец». Шли годы, а тяжелое, как подневольный труд, определение – осталось на долгие годы. С небольшими вариантами. Посмотреть бы на автора! Увы…

Когда мы, все-таки вдвоем с Ильей, переехали на площадь Восстания, совершив таким образом собственное восстание в глазах многих, какими же мы были счастливыми в той убогой комнатенке, каждую минуту ощущая тот добрый «сиреневый туман», который не проплыл равнодушно мимо нас, а упорно стоял над нами! Ту, сказочную, «сиреневую даль», в которой вдруг оказались! В теплой комнатке, за закрытой дверью, рядом с ванной и туалетом. А еще была газовая плита и хозяйские сковородки, которыми разрешили пользоваться…

И это – после хождения, ночами, по рано пустеющей тогда Москве: по летней, осенней, зимней… И каждая редкая скамейка позволяла немного передохнуть после наших – нескончаемых – разговоров. До чего же нам было интересно друг с другом!

Так, мы «кайфовали» целый месяц. А потом – переехали в другое место, менее людное. В отдельную современную трехкомнатную квартиру, где нам предоставили бóльшую комнату, где жили всего две женщины: мать и дочь, которых было почти не видно и не слышно… В этот раз – сослуживица моя помогла.

Перевозил нас Сережа Есин – из «актива» еще при «Московском комсомольце». Я, первая, приняла из его рук «информашку», что по столице «шагает комсомольское барабанное лето». Сильно сказано, не правда ли? Специально для графоманской корзины! Но автор был настолько обаятелен и мил, что пришлось оставить его при газете, и он – навечно – прилепился к нам.

Со временем Сережа – заматерел, стал каким-то боссом на радио, а позже … ректором Литинститута. Вот вам – и «барабанное лето». Сережа подарил нам на новоселье, оно же – переезд, какую-то очень старую и очень высокую этажерку, со множеством «этажей», в которую можно загрузить и книги, и посуду, и какие-то вещички… И он, самолично, прикрутил эту «конструкцию» к вертикальной трубе в комнате и, по-хозяйски, хорошенько закрепил ее. Сама она – не стояла.

Потом, когда Володя съехал и я вернулась домой, пока – с «дневным» Ильей, мы эту вещь не выбросили, а пристроили на кухне, и она долго нам служила, напоминая о Сереже, уже известном деятеле культуры. Он, где бы ни встретил меня, громко, дурашливым голосом, кричал: «Матушка!»,  прилюдно бухаясь на колени… И я понимала, что в нем пропал неплохой актер. Не зря он снялся в фильме вместе с Гурченко. Там, где она поет про пять минут, а между двух девушек-официанток просовывается симпатичная мужская мордашка: это и есть Сережа (для нас) Есин. Без своей музейной этажерки…

А Ильину «матушку» – все не оставляла мысль о том, чтобы разлучить меня со своим сыном. Даже после того, как в одночасье, он, собрав дома самое необходимое – какие-то вещички, документы, партбилет, зубную щетку, – окончательно не ушел от родителей и не поселился со мной на площади Восстания. Она не могла успокоиться и делала нам всякие гадости.

Самое ощутимое заключалось вот в чем: Б.И. сорвала нам … свадьбу. Мы – о чем-то, монументальном, напоказ – и не думали. Не до того было! Но, одновременно, заговорили про то, что надо было бы собрать родню, друзей, приятелей, которые помогали нам в трудные минуты, сочувствовали… Рестораны, кафе – мы тогда не осилили бы.

И, неожиданно, Илья вспомнил об Але – двоюродной сестре, у которой только одна из комнат была … в тридцать метров. Он нас уже познакомил, мы, обе, произвели друг на друга неплохое впечатление. Поэтому, со спокойной совестью, позвонил ей, обрисовал ситуацию. Всё, мол, упирается в помещение, остальное – полностью на нас: продукты, готовка… Она – обрадовалась, поздравила, сказала, что нет никаких проблем, что тоже поможет с готовкой… Короче, облегчила душу!

И мы, определив дату, наметив гостей, стали их обзванивать. А Илья, согласовав день, с одним из лучших гастрономов, поехал делать заказ по нашему списку. Я же –  раскроила старую тряпочку на новый костюмчик, благо швейная машина под рукой…

Несколько дней мы ходили веселые. На работе, глядя на меня, все удивлялись: с чего бы это? Они же привыкли к моему озабоченному (это еще мягко сказано) виду. А тут – улыбаюсь, почти порхаю. Через какое-то время Илья позвонил мне и сказал, что всё отменяется, что надо предупредить приглашенных. Допорхалась!

Оказывается, Б.И. каким-то образом узнав, что Аля собирается нам помогать, позвонила ей и предъявила ультиматум. Или та нам отказывает, или она навсегда порывает отношения не только с Алей, но и с тетей Аней, своей сестрой, Алиной матерью. А они жили – вместе! Понятно, что выдержать такой натиск сестричка Ильи не смогла. Или – не захотела. Но долго и весьма убедительно извинялась…

В общем, Б.И. – пошла уже «врукопашную». Или, как в фильме про Чапаева, – в «психическую атаку». Но те, «беляки», – шли красиво! А эта… Хоть бы сына, несчастного, пожалела, подула бы снова на его волдыри, моральные… Нет!

И поехал Илья отказываться от заказа: довольно неприятный вояж! Но делать было нечего – немалый аванс ведь заплатил! Всё, к удивлению, прошло мирно. Видно, у Ильи был такой огорченный вид, что деньги тотчас вернули. Может, подумали, что невеста сбежала? Или умерла от счастья?

А я, собрав кусочки ткани, из которых собиралась соорудить себе «обнову», кинула их в чемодан, где они лежали давным-давно, и обо всем решила забыть: будем собираться небольшими кампаниями, устраивая «клубы по интересам», и всех благодарить. Так и доживем до полной старости, вспоминая молодость, а в ней – только светлое, и, раз от разу, молодеть от этого. (Шутка!)

Надо было еще – работать, ездить по стране, писать об интересных людях и необычных событиях… И растить моего третьего, у Ильи – первого и единственного, ребенка: Андрея. Те славные ночи в маленькой комнатеночке, когда нас обласкал «сиреневый туман», не прошли бесследно, что я и предчувствовала… В этом святом деле, вероятно, помогла и Марина, как ни странно!

… Однажды, в детской поликлинике, дочка увидела: на высоких столиках мамы перепеленывают и переодевают малюсеньких детишек, новорожденных, и была потрясена – «живыми» куклами. С тех пор она не оставляла меня в покое: «Хочу  еще братика или сестренку!» 

Я отмахивалась, она – за своё. И тогда я ей сказала: чтобы кто-то появился, мне нужен муж, а ребенку – отец. Ты же знаешь, что мы с твоим папой – поссорились, и точно – не помиримся. «А Илья? – спросила она. – «Ну, я не знаю… Мне не хочется об этом с ним говорить… Если сможешь, спроси сама». И она помчалась на кухню, где был Илья.

Через несколько минут раздается ее крик, слышится топот, она забегает ко мне в комнату и сообщает, в полном восторге: «Он – согласен! Он – согласен!» И скачет с ноги на ногу.

А я, еле сдерживая слезы от этого спектакля, думаю: может, Андрей сейчас спит в моем животе, а мы его будим? Ему уже – четвертый месяц, и «продвинутые» японцы, считая возраст людей, обязательно прибавляют к реальному – срок беременности, еще больше скрепляя мать с детенышем, делая из них единое целое.

Марина убежала в школу, в свой второй класс, а Илья – буквально выполз из кухни, так боялся, что моя задумка не исполнится, и девочка предложит какую-нибудь другую кандидатуру, а не его. Обошлось!

А вечером, мы, вдвоем, поговорили с Мариной поподробнее. Сказали, что раз она получила согласие Ильи, значит теперь у нас может быть полноценная семья, что мы должны тогда жить все вместе… Вместе ждать «заказанного» ребеночка. Но нам нужна будет и ее помощь…

Она, с радостью, согласилась. Тем же вечером Илья «поселился» у нас окончательно. Когда он поставил в известность родителей – не знаю. Не хотелось его ни тормозить, ни подталкивать! Меня это уже не тревожило: я была – «неприкасаемая», как индийская женщина из такой секты. Мне нужно было только любоваться всем красивым и слушать приятную музыку. А также, в меру сил, работать, иногда выезжая в командировки… А то родится какой-нибудь идиот из-за того, что пришлось пройти!

Между прочим, недавно Андрей – взрослый мужчина и довольно известный художник (особенно удачно он оформляет книги: даже господин Акунин записался к нему в очередь!),  из-за того, что, придравшись к чему-то, я назвала его «идиотом», прочел мне по телефону сердитую лекцию. «Ты – ругаешь меня, а на самом деле – хвалишь…»

… Это несимпатичное слово переводится с греческого так: частное лицо, ни на кого не работающий человек. Никому не подчиненный. Никому не дававший клятвы в верности. Не находящийся в услужении ни у людей, ни у государства…

А я ему ответила, защищаясь. «Ты – почти такой и есть. Вольный стрелок! Сидишь дома и решаешь: за какой заказ тебе браться. Или не браться совсем, так как тебе – неинтересно! А мы жили – в другое время. И поэтому мы – не идиоты, а ты – да!» Вот такие у нас с сыном, которого выпросила Марина, происходят дебаты.

Итак,  в июне, в положенный срок родился Андрей, чье имя, всё летнее время, много лет назад, звучало на дачах, в Клязьме, где отдыхали работники Совнаркома РСФСР и их семьи: «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали?» Меня никогда не смущало слово «печаль». Уже тогда я понимала: без нее – не обойтись! Поэтому и назвала так сына, приумножив крошечное число караимов на земном шарике. Пусть – в пятидесяти процентах. И появился Андрей Симанчук, а для меня, кроме всего, – «моя Ленинская библиотека», как я его называю.

Вопрос из любой области – немедленный ответ! Когда я спрашиваю, как у тебя это получается, не заглядывая никуда? Он спокойно мне отвечает: «Ну, я же Ильич!» Как всегда – не без юмора. А то, что он точно Ильич, и я знаю, и Илья ни секунды не сомневался. Могла сомневаться только Б.И. Но это – её болевая точка! Впоследствии она, по-моему, свихнулась на этом ребенке, в хорошем смысле нехорошего слова…

Слава Богу, что С.М. сумел познакомиться с внуком. «Шарашка» здорово отразилась на его больном сердце. Да и поведение жены – тоже! Но он успел сделать своими руками замечательную кроватку для новорожденного: не хуже чешской, что тогда были в моде. Потом, на недостроенной даче, он танцевал с Андреем на руках вальс и называл его «любительским ребенком», вкладывая в эту фразу какой-то особый смысл… Мне показалось – довольно пикантный. Затем – учил меня готовить острую караимскую яичницу…

А дальше – умер, быстро и без мучений, отправив Илью из больницы к нам домой купать Андрея: всё волновался, что сын запоздает. Жаль, что мы не успели подружиться с ним по-настоящему! У нас, двоих, это бы получилось. Поэтому и плакала на его похоронах, что удивило Б.И.: «Она ведь его мало знала»… А много  –  не надо: и так всё видно, всё понятно… Кроме Б.И.

Какой это все-таки человек? Когда умер её муж, она была у него в больнице. Все случилось при ней, и надо было, срочно, вынести тело из палаты, где находились другие пациенты. Но во всей больнице нашелся лишь один санитар.

Тогда Б.И. помогла ему уложить тучного, еще теплого супруга на носилки и взялась сзади за вторую пару ручек. Пока медики бегали в поисках помощи,  усопший был отправлен в обычный путь. По закону, нужно было подежурить около него несколько часов: вдруг умерший очнется?

Когда Илья, в середине ночи, на такси примчался в больницу, он застал такую сцену: в специальном помещении лежит, словно спит, отец, а рядом сидит мать и пристально смотрит в его лицо, будто спрашивая: «Ну, хоть сейчас ты признаешься, что у тебя было с партнершей по танцам на льду?»

Но ответа не было. Уж если С.М. молчал, когда ему, «шпиону», не в чем было каяться… А ведь мог бы чего-нибудь наплести. Очень там не любили молчаливых!

Одна из моих героинь рассказала мне. Когда ее вели на допрос, сотрудник Лубянки, нарушив местные правила, остановился рядом с такой же парой, шедшей навстречу, – переброситься словом, вместо того, чтобы побренчать чем-то по пряжке ремня, чтобы избегнуть встречи. И в те секунды, что они говорили, она увидела на стене самодеятельную газету, сделанную в цвете.

На ней следователь в форме, сидящий за письменным столом, подняв руки вверх, обращается к Богу. И в «пузыре», идущим от его губ, следует текст: «Боже, пошли мне страшное преступление! Если не пошлешь, я сам его выдумаю». Вот так, более чем откровенно…

Мой отец, тоже бывший «зек», почти ничего не рассказывал про тюрьму, про лагерь… А я – не выспрашивала: он же давал расписку о «неразглашении»! Но кое-что я и так знала. Когда Илья помянул, говоря о С.М., про чистое полотенце, которое тот протянул гэбистам, пришедшим за ним, я вспомнила рассказанное, вскользь, моим отцом.

… Его «топил» на допросах – некто Городецкий: друг и сослуживец, бывавший у нас дома. В прошлом – белый офицер, как мне помнится. Хотя офицер ли, точно не знаю. Но то, что «белый», а не «красный», как отец, это без сомнения. Могли бы встретиться на войне и убить один другого… Но встретились и подружились – в мирное время, думая, что все противоречия – в прошлом…

Ан нет! Иначе КГБ было бы нечего делать. И они – работали: день и ночь. Городецкий, конечно, был у них – «на удочке». С таким-то прошлым! Поэтому – бдел, тоже день и ночь. И дрожал – так же. За себя, за свою семью…

Я увидела его в последний раз – на суде, когда отцу «впаяли» десять лет, по его милости. Нас на заседание не позвали, а он был – главным свидетелем! Высоченный, в теле, барин, с роскошной палкой в руке, на которую артистично опирался при ходьбе, он, заметив в коридоре нас с мамой, еле удержался на ногах. Ему, вроде, сказали, что родни в суде – не будет. Но кто с ним станет считаться, когда дело уже сделано? Мы же его – просто «не заметили», настолько было противно!

И вот отец – уже дома, в Москве, надумал пообщаться со «старым другом», у которого не раз бывал в той, спокойной, жизни. Я не ведала, что он планировал сделать с Городецким, но предполагала: ничего хорошего! Дверь ему открыли соседи, которых он тоже знал. И по испуганным лицам понял, что они – в курсе событий. Те сказали скороговоркой, что жена Городецкого – умерла от рака, а «Сам» – тоже болеет, но еще – дома. И исчезли в своих комнатах, понимая, что сейчас будет…

Отец, резко, без стука, открыл знакомую дверь и увидел: запущенную комнату, засохшие цветы, большую неопрятную кровать… А в ней – сухонького, сморщенного старичка, который, узнав нежданного «гостя», стал, лежа на спине, уползать вглубь кровати, чтобы спрятаться в душных, без наволочек, замусоленных подушках. Остановился, задыхаясь. Отец сделал шаг вперед. Тот – снова пополз, с ужасом глядя на оклеветанного им человека.

И тут отец вспомнил, как его били на одном из допросов: прямо по голове, зная, что он гипертоник, что верхнее давление у него – за двести, и нижнее – высоченное, а он не может ответить тем же – профессиональным костоломам… И, круто развернувшись, вышел из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Соседи снова стояли в коридоре, чтобы попрощаться. «Пенсию ему приносят?» – неожиданно для себя спросил отец. Женщина закивала: «Да, конечно»… Муж гневно посмотрел на нее. «Не похоже, чтобы он что-то ел сегодня»… – «Покормим! Обязательно покормим!» – «Я – выясню», – пристыдил их отец и покинул квартиру, населенную предателями. А потом долго стоял на крыльце и курил неразрешенные ему врачами любимые папиросы – «Золотое руно»…

Так они расстались – бывшие друзья, со схожими фамилиями, не перекинувшись ни единым словом. «Белый» и «красный», Городецкий и Гордеев… Не позавидуешь ни тому, ни другому!

… Когда изучала «Дело» отца, арестованного в ночь смерти Сталина, я ничему не удивлялась: всё сделано – под копирку, всё – шито определенными нитками. Я ведь смотрела не только его, а несколько дел, готовясь к написанию романа «Расстрел через повешение»… И там меня поразили лишь две, нет – три вещи. Первая: детская наивность отца.

Когда он получил высшее образование, его, экономиста, пригласили работать в НКВД-КГБ. Буквально через несколько месяцев он написал заявление об уходе, объясняя свое желание так: «Мне неприятна эта работа». «Тоже мне – чистоплюй нашелся! Никого не арестовывал, не расстреливал, и ему – «неприятно», – подумал, наверное, тот, кто решал эти вопросы.

Отца – отпустили, но формулировку – запомнили. И она, через много лет, появилась в его «Деле». Что еще было отцу «неприятно»? То, что в нашей стране … одна партия. «Надо бы – несколько, для дискуссий», – говорил он следователю. И ему устроили хорошую «дискуссию», лупцуя по голове.

А вот это – довело меня до слез. Лучшие психиатры, обследовавшие отца, отметили: «Держит себя с достоинством»… Я, когда прочла эту коротенькую фразу, сразу же «поплыла», и сопровождавший меня человек, кинулся за валерьянкой (он был уже из новой популяции чекистов). Не зря на его вопрос: «Когда принести Гордеева?», сказала: «В самом конце!»

И оказалась – права: мне было бы трудно, изучив вначале отцовское «Дело», спокойно работать потом с другими. Если я, нервничая, все же обратила внимание на не очень тактичный вопрос. А потом, когда «принесли», наконец, Гордеева, – на веселый  целлофановый пакет, с какими-то  зверюшками… Пустячок, но задевающий!

Так мы с Ильей и жили: работали, ездили в командировки, «отписывались» по возвращении… И все время – узнавали друг друга. И удивлялись своим «открытиям». И обсуждали их. И все время ощущали, что благодатный «сиреневый туман» не покидает нас, даже в ЗАГС загнал.

… На второй съемной квартире что-то неважно было с деньгами. Сидим, уже под вечер, перед самым сном, и я, в который раз, лезу в сумку, чтобы посмотреть, сколько же у нас осталось денег до зарплаты. Помнила, что в кошельке была одна красненькая купюра (забыла, сколько на ней было нулей), но почему-то, раз от разу, надеялась, что там – побольше.

Поохала, и снова открыла сумку, параллельно говоря Илье: «Вряд ли мы с ней дотянем!» Оба – очень не любили занимать, сами же – легко отдалживали другим, откликаясь на безграмотную просьбу некоторых сослуживцев: «Займи мне (столько-то) рублей!» Говорю, а сама держу в руке все-таки единственную, такую красивую, совсем новую, бумажку. Ласкаю ее, блестящую, перебирая пальцами…

Вдруг – негромкий щелчок, и у меня в ладони – две одинаковых бумажки, как у фокусника! Я – аж прошептала: «Посмотри, Илья! Посмотри, что получилось!» Он, грустный от мысли, что придется все-таки занимать, взял эту, вторую, «денежку» со словами: «Она, конечно, не настоящая».

Потом – внимательно, с лупой, рассмотрел ее с обеих сторон и растерянно сказал: «Может, ты начнешь выступать на сцене?» Я – парировала: «Хочешь, научу? Вдвоем заработаем уйму денег!» – «Фальшивых?» – подначивал Илья. – «Да каких – фальшивых? Ты же сам сделал вывод, что она – настоящая!»

Так, действительно, и оказалось: мы проверили в сберкассе, чтобы не опозориться в дальнейшем. Просто бумажки эти настолько полюбили друг друга, что не оторвать! А мне удалось, не повредив, их разъединить… И мы, внезапно, разбогатели. А главное – не нужно было ни у кого занимать!

Значит, бывают и на земле чудеса, а не в одних «мультиках»? Наверное, мы их, хоть немного, но заслужили, избежав ужасной, как в старину, «долговой ямы». Кстати, в эту нашу историю никто не верит. Думают, что мы – такие «юморные»…  И слава Богу, а то бы обязательно в долг попросили!

 Не верят и в другую историю: связанную с Ильей. Что он – родственник Петра I. У того мать, оказывается, была караимка, по фамилии Нарышкина. Когда Илья принес в «Российскую газету», с которой сотрудничал, очередной материал и там услышали про его редкую национальность, убрали скромный авторский заголовок и дали свой, который нас обескуражил.

Симанчук, де, является или потомком, или наследником русского императора (я держала этот номер в руках, и он, конечно, есть у них в подшивках). С тех пор долго изводила Илью обращением: «Пора на работу, Ваше Величество!» Или: «Извольте спать, мин херц!» («Мое сердце», а может, «Сердце мое»… Так с царем говорили только друзья).

 

Продолжение

 

 

Серия сообщений "почитать":

Литературные произведения Валерии Гордеевой

Часть 1 - Валерия Гордеева "Воскресение Марии"
Часть 2 - В. Ильина «КАЗНЬ ЕГИПЕТСКАЯ»: МОСКОВСКИЙ ВАРИАНТ
...
Часть 4 - ЦЕНА БЕСПЛАТНОГО АДВОКАТА
Часть 5 - Сиреневый туман.
Часть 6 - Сиреневый туман. Часть 2.
Часть 7 - Сиреневый туман. Часть 3.
Часть 8 - Сиреневый туман. Часть 4.
Часть 9 - Сиреневый туман. Часть 5.