Валерия ГОРДЕЕВА

 

                         «СИРЕНЕВЫЙ ТУМАН

                                                        НАД НАМИ ПРОПЛЫВАЕТ»…

 

                                                        «Любовь – половое влечение»

                                                             (из медицинского справочника)

 

                                     П р о л о г

 

В тот день я хотела умереть.         Вернее, не хотела, а решила: так правильнее. Безнадежно заболела? Вроде, нет. В семье, среди родственников, чуть ли не половина медиков. Уж что-нибудь, да нашли бы… В чем же дело? А дело в эпиграфе, с которым я как с лютым врагом сражаюсь всю жизнь.

… Мне было четырнадцать лет, и я, одна, осталась дома: готовила уроки. Остальные – рассредоточились по своим рабочим местам: «задувать» и «гасить» какие-то домны, о которых, с утра до ночи, вещало радио. И о которых я не имела никакого понятия! Как и тогда – о чем-то из естествознания.

И я пошла в комнату своего деда, известного врача не только на Украине, в Соснице, жившего с семьей неподалеку от дома знаменитого кинорежиссера Довженко, но даже в Москве. Он разрешил заглядывать в книги его библиотеки, если у меня будут какие-то вопросы.

Именно тогда ко мне в руки попал тот злосчастный справочник, которым я не раз пользовалась. Неожиданно он открылся на букве «л», и я прочла ту короткую, как выстрел, фразу про то, что такое любовь. Но даже больше трех слов, из которых она состояла, меня поразило… тире. И спорить, мол, с этой установкой – не пытайся! И другого мнения иметь – не смей!

Если бы я прочла это на заборе, или в записке мальчишки-хулигана, или в письме явного ходока-любовника, я бы так не расстроилась. Что с них взять? «Плюнуть и растереть», как говорили когда-то даже девчонки. А тут – медицинское издание, доступное любому! Недаром у того томúны была такая отвратительная обложка: зеленоватая, как лягушка, унылая, в руки взять противно! Но – взяла и чуть не поплатилась…

Я так торопилась на балкон, чтобы шагнуть с девятого этажа, что не написала родителям ни строчки. Да и некогда было! Я же сидела и, в голос, ревела, к счастью, никого из взрослых не было дома. До записки ли? А может, они и не огорчатся из-за моего поступка, охваченные любовью? Но – другой: к социализму, особенно – к коммунизму, которым посвящали все свое время? До этого светлого будущего – всего шаг, и мы, вскорости, одной ногой уже будем там. Потом – и вторая подтянется…

Родители – настоящие коммунисты, они свято в это верили. До того, что даже забывали покормить двух дочерей, и мы с младшей сестрой всегда ходили голодными, не замечая этого: привыкли! Пока я однажды не грохнулась дома в обморок, а испуганная сестренка хлопотала вокруг и никак не могла меня «оживить». Вот тогда-то они – перепугались и поняли, что у них есть дети.

Отец к домнам не имел никакого отношения. Как тогда называли, он был «ответственным работником»: в Моссовете, в Совнаркоме РСФСР (министерства появились позже, тогда были – наркоматы)… Прошел типичный для многих путь: крестьянский сын, красный кавалерист, рабочий на кондитерской фабрике в Москве, где познакомился с мамой (на Лубянке, в его «Деле» № 149, написано «мясильщик теста», но не «месильщик», как надо бы. Кругом – грамотеи!).

Далее – рабфак (рабочий факультет), затем Институт имени Рыкова, дружка Сталина, им же расстрелянного. То есть по его приказу, подписанному коричневым, если память не изменяет, карандашом. У каждого, кто визировал подобные бумаги, был свой цвет: красный, синий, зеленый… Кое-что я видела, когда работала над документальным романом «Расстрел через повешение». Он вполне мог называться и чуть иначе: «Повешение через расстрел». (Все едино! В «сумасшедшем-то доме»…)

Мама – с Украины, дочь того деда-врача, чьим справочником я пользовалась. Путь – похожий на отцовский. Патрулировала вместе с подружками-комсомолками свой район. И чтобы было не так страшно, они пели песни во все горло. На голове – красная косынка, на плече – винтовка, незаряженная. Патронов же нет! Вот такие «бойцы» выходили на битву с врагами. «Мы наш, мы новый мир построим…»

На кондитерской фабрике мама работала с конфетами. Вручную покрывала их шоколадным порошком, от чего пальцы стирались до крови. В остальном – всё то же: рабфак, опять Институт им. Рыкова, партия – единственная… И чего им не любить социализм, не мечтать о коммунизме?

Кстати, любовь друг к другу – не обошла их стороной. Она накрыла их не только пестрым лоскутным одеялом, который отец привез в столицу из-под Тулы, – подарок его матери, Аксиньи Акимовны, терпеливо, целый год стачивавшей кусочек ткани к кусочку, но и таким чувством, которого им хватило на всю совместную жизнь.

С перерывом, правда, на тюрьму отцу, по 58-й статье: в народе – «за анекдоты», как у многих. Но умер Сталин. Расстреляли Берию. И отец вернулся довольно быстро, отсидев года два из десяти. Вспоминая родителей, я говорила, «как у многих», «как у всех тогда»…  А вот то, что было – не у всех и – не у многих.

… Их любовь начиналась в районе Арбата, в Настасьинском переулке, в подвале, с железной печкой. А кроватью служил – большой деревянный ящик, набитый соломой, стоящий на нескольких кирпичах. Ничто не напоминает? А булгаковский подвал в Мансуровском переулке? А ступени вниз? А печка, где горят листы рукописи Мастера?

Только у этих влюбленных не было такого яркого теплого одеяла, которым укрывались наши влюбленные. Там – Маргарита и Мастер. Тут – Ася и Илья. Ни те, ни эти – не знают друг друга, и никто еще не знает великого Булгакова. Но знают, что такое любовь, а не пошлое «влечение».

Теперь возвращаемся назад к той школьнице, что задумала недоброе и льет слезы, разочаровавшись в жизни. Зачем такое существование после того, что узнала? Зачем мне, растущей на лирике Маяковского, Симонова, молодой Сильвы Капутикян, вдруг появившейся в Москве в то время со своими армянскими всполохами любви, – такая гадость?

Как после этого – влюбляться, чего я еще не делала, выходить замуж, рожать детей? Оказывается, нет никаких высоких чувств, и быть не может! Это обещает – наука. Наравне с тем, как правильно делать клизму, бороться с запором… Незачем! Значит  – на балкон…

И тут кто-то из родных открыл своим ключом входную дверь, видно, что-то забыл. И мне пришлось, из последних сил, взять себя в руки, шмыгнуть в ванную комнату и заняться своим распухшим лицом. Иначе вопросов – не оберешься…

Тогда – я отменила свое решение. Но запомнила те три слова как личное оскорбление. Многое, нужное, – забыла. А это, ужасное, помню по сию пору. Даже то, молчащее, тире! Наверное, поэтому, когда жизнь в основном прожита, захотелось кое-что вспомнить и кое-что рассказать. Может, кому-то пригодится?

… Как-то в издательстве «Молодая гвардия», где я тогда работала, мне передали письмо незнакомого мужчины. Оно было написано от руки, кошмарным почерком, и, явно, – в неимоверном волнении. Единственное, что я поняла: у него произошло нечто трагическое, и человек намеревается застрелиться. Похоже, он – военный, если проблемы с оружием нет…

Где-то незнакомец увидел мою раннюю книжку «Эта неповторимая viavita» – «дорога жизни», купил и, не читая, поставил на полку. Но с мыслью: «Она меня спасет». И когда все же решил покончить с собой, захотел, на прощанье, прочесть ее.

Прочел, опять поставил на полку и понял, какой же он был дурень! Мужик не только расхотел стрелять в себя, а захотел жить и подальше убрать пистолет. Мне – «спасибо» и еще какие-то слова… Ему – соответственно… Дальше – «тишина», по Шекспиру. Значит, все у него в порядке.

Поэтому я подумала: и чужой опыт – плохой, хороший – тоже иногда может  сгодиться. Возможно, и мой что-то кому-то подскажет, если и не научит. Меня ведь тот эпиграф не отпускает до сир пор! А выскажусь – и освобожусь от него, наконец. У меня ведь нет оружия, как у того мужчины, чтобы молча уйти! Только шариковая ручка, по старинке. Поэтому –  простите. И найдите свободную минутку…

 

Позади – школа, впереди – факультет

журналистики МГУ. Отчего же не

улыбнуться? Хотя старый фотограф,

что работал в Камергерском переулке,

больше любил задумчивые лица.

Я – тоже. И все-таки не удержалась…

Уж очень хорошее было настроение!

                                                   – В.Г.

 

 

 

 

 

 

 

 

   

        Володя.     Самурай из поселка «Восходящее солнце»

                   

  Нет, он – не японец, а чистокровный русак. Вроде, из  Поволжья.  Высокий,   светловолосый, с оригинальными глазами,  напоминающими ягоды крыжовника: на светло-зеленом фоне  радужки – коричневые крапинки… Потом разглядела. Кто так  назвал типично русское поселение? Не ведаю. И не стала  уточнять. Почему? Чуть позже. А пока – про другое.

 … Я должна была сразу же после знакомства с Володей, после  простенького романа и незатейливой свадьбы в домашних условиях, после – чуть ли не на бегу посещения ЗАГСа, – расстаться с ним на каком-то из этих этапов. А не выходить, в общем-то серьезно, замуж, не родить от него двух детей и не мучиться, создав семью, почти десять лет.

Ведь тогда не было никакой нужды делать такое! Никакого «залета». Сейчас, даже с экрана телевизора, звучит это дурацкое слово, смысла которого я долго не понимала. Наконец, кто-то ушлый – мне объяснил. Но оказалось, уже поздно. (Да, слово это не употреблялось в то время интеллигентными людьми! Извините, что причислила себя к ним.)

Что же я чувствовала, в сплошном моральном раздрае, к Володе? К фронтовику, которого только начинала узнавать:  в МГУ, на первом курсе факультета журналистики, где мы, оба, оказались, став студентами?

Была – острая жалость, не свойственная многим молодым людям и оттого эгоистичным, из-за его нелегкой судьбы… Было – уважение за боевое, по-настоящему, прошлое в недавнюю войну, куда этот человек попал восемнадцатилетним пареньком, а закончил – в Венгрии, тяжело раненым, уже опытным бойцом…

Было – сочувствие из-за осколка, сидевшего в каких-то миллиметрах от позвоночника: врачи не стали трогать его, пока не «зашевелится»… Умиляла – штопка на небольшой дырочке, аккуратно сделанная нитками, в тон кителя, наверное, матушкой… Пуля что ли пролетела мимо, чиркнув по правому рукаву шинели или гимнастерки? А может, какая-то другая беда приключилась?

Еще расстраивало меня, москвичку, жившую с родителями в отдельной квартире со всеми удобствами, в центре Москвы, что такой человек, чудом уцелевший, – ютится в университетской общаге! Пусть и в большой комнате – чистой, светлой – с такими же взрослыми мужчинами. Ни отдохнуть как следует, ни спокойно позаниматься, ни пригласить кого-то в гости…

Кстати, о «романах», разгоравшихся в этом общежитии, писал, с немалой долей негатива, в своих смелых, как всегда, стихах Андрей Вознесенский. И экспрессивно,  с присущими только ему жестами, читал со сцены про «аборты на Стромынке», где кучковались иногородние. Прекрасно понимаю, что такое случалось и в других местах. Но Вознесенский, человек честный, «увековечил» отчего-то именно многострадальную Стромынку!

На вступительные экзамены по литературе, которых все абитуриенты особенно боялись, я шла довольно спокойно, так как понимала, что сочинение – не диктант, и в нем можно обойтись своими, а не чужими заковыристыми словами, тем более, в свободной теме. Это – явно мой «конек». И возможность, хоть немного, показать свои способности…

Но когда увидела ее на доске, единственную, захотела встать и уйти. Звучала она так: «Сталин – великий корифей науки». Кое что зная о вожде, я такогодаже представить не могла!

Почему не ушла – не знаю. Сидела несколько минут, думала. Голова работала самостоятельно, как-то отдельно от меня, явно спасая положение. А потом ... Сильно разозлившись, я взялась за работу и, через несколько часов, сдав свои листочки каким-то смурным людям, пристально следившим все это время за нами, с облегчением покинула аудиторию.

Надежды на успех не было никакой! Я хорошо помнила разговоры о блатных «соискателях», которых наслушалась в последний год школы. Это же был очень «модный» факультет, существовавший всего два года. Его «пробил» зять Хрущева – Алексей Аджубей. Можно представить, как обхаживали его люди, которые были уверены, что они или их дети – просто обязаны поступить туда и получить через пять лет шикарный диплом и ромбовидный, увесистый, во всех смыслах, значок МГУ.

А как насчет таланта? Они, вероятно, считали, что это – дело наживное (хорошее слово!)… Что имя, в журналистике, можно приобрести (тоже – неплохое!) и другим путем. Что эти мысли – реальность, я поняла очень скоро. Но об этом – дальше. А пока – закончим с «корифеем».

Я – победила! Получила за сочинение пятерку, не сделав ни единой ошибки, что ценилось даже больше содержания. Не дай Бог упустить необходимую запятую или поставить лишнюю. Смешно. Скорее – грустно! Но так были воспитаны, то есть натасканы, те смурные люди.

Они удушающе крепко держались за свои рабочие места: и явные, и тайные. Цепко присматривались к будущим «борзописцам», чтобы сосватать их туда, «куда надо»: там всегда требовались молодые, оборотистые… И сговорчивые. А теперь немного о «второстепенном» – о содержании.

Лихо нафантазировав в сочинении про обожаемое Кобой языкознание, добавив кое-что душещипательное, я, думаю, немного растрогала экзаменаторов, и они осчастливили редчайшей пятеркой худую до неприличия девочку, у которой и со знаками препинания, и с текстом все было в образцовом порядке.

А каким умным, разносторонним человеком выглядел в ее «произведении» Иосиф Виссарионович, еще недавно – Сосо, теперь же – целый «корифей»!

Но ведь, до этого, он был простым бандитом. Или разбойником. По-научному – экспроприатором. Сокращенно – «эксом», грабившим, а то и убивавшим в горах, на узких кавказских дорогах, состоятельных людей. Не для себя. Для революции, родимой! А еще раньше, подростком, он сочинил «лирическое» стихотворение, мгновенно ушедшее в народ и восхитившее его.

Какое разнообразие! Как об этом не написать? Но…убрав, естественно, те вынужденные, не очень красивые, даже совсем некрасивые, грабежи и не похвалить за трогательную поэзию, хотя авторство юного Сосо, по-моему,  не доказано. А раз не доказано, пусть уж автором останется наш «корифей». Будет великим «корифеем» не только науки (одной или нескольких сразу?), но и поэзии.

Так, пятерка за сочинение не позволила моим соперникам «откусить» у меня хоть частичку баллов, и я – без блата, без взяток – стала студенткой, пристойно сдав и другие, никому не нужные, предметы. Пример того, что подобное могло иметь место на журфаке, – изучение нами в дальнейшем … старославянского языка. Мы, вроде бы, даже экзамен по нему сдавали!

За долгую жизнь, во всех моих публикациях – в газетах и журналах, в небольших и толстых книгах, в переизданиях – не мелькнули заветные «бяше» и «хотяше».  Не потому, что до сего дня не знаю смысла этих загадочных слов, а потому что в них не было нужды. Даже для красоты! Или «выпендривания» ради!

До чего же я ненавидела эти занятия, этих преподавателей: семейную пару, влюбленную в свой предмет, в общем-то весьма милых людей… Хотя и тогда понимала, что они ни в чем не виноваты. Их пригласили поработать – они, с благодарностью, согласились. Все нормально. Виноваты те, кто задумали и наспех породили действительно нужный факультет, вычленив его из филологического. А разработали программу – кое-как!

Почему заставили тратить наше время, наши нервы – на ерунду? Вдруг не сдам? Вдруг останусь без копеечной стипендии? Для многих, для Володи – тоже, это было бы катастрофой. Никакого ответа. В общем, думающие студенты считали журфак того времени … мертворожденным ребенком, ничего для профессии нам не давшим: ни нужных, в будущем, навыков, ни самых простых приемов ремесла, которых у нас тогда не было… Откуда бы всему этому взяться?

А ведь Аджубею, создавшему факультет, сделать его образцовым, то есть разумным, – ничего не стоило! Тот был женат на дочке Хрущева, это все знали… Но что-то там, в семье, по-видимому, не срослось, как сейчас говорят, будто речь –  о сломанных руках или ногах, а не о жизни целиком. И мы, на третьем году существования журфака, изучали школьную программу. Географию, например, от которой многих мутило, или что-то из Древней Греции… Она, конечно, не такая сухая!

… До сих пор в ушах – голос знаменитого Радцыга. Седенький старичок, он превращался на трибуне в молодого, сильного и умного героя чудесной страны. Он не читал нам лекции, он их – пел. Ну, если не пел, то – напевал. И голос у еле дышащего человека был не слабый, как минуты назад, а вдохновенный, завораживающий, как у солиста Большого театра, рассказывающего о великих сражениях и о великой любви: к родине, к женщине, даже к богине. Эос, например. С «перстами» необыкновенной красоты. Ведь не с лесоповала «нарисовалась», как иные наши осужденные женщины, а из таких далей прибыла!

Мы же, сидящие в аудитории, только что кого-то за что-то осуждавшие, чем-то – может быть, от скудной жизни – недовольные, утирали с лица слезы, которых стеснялись… Как мы были благодарны удивительному лектору за эти невольные слезы! За неведомую Эос, с ее уникальными пальцами…

А еще мы, девочки, любили Сергея Ивановича за то, что он называл нас … деточками. Так и обращался к каждой: «деточка», на «ты», когда отчитывались перед ним в своих невеликих знаниях о таинственной стране, которая была так далека от нас, а стала так близка.

И еще: Радцыг никого не «заваливал», а смотрел с ответной благодарностью на каждую, когда мы что-то лепетали ему! И жалел всех подряд, понимая, как тяжело этим полудетям быть оторванными от дома, от родных… Великий знаток дела всей своей жизни! И  великий «дедушка»: как для «понаехавших», так и для нас – москвичек. До сих пор тепло наполняет все внутри, когда вспоминаю о Сергее Ивановиче…

Но все-таки: зачем нам Древняя Греция? Да, она расширяет кругозор. Да, бередит душу. Да, заставляет сильнее биться сердце. А где же то, что в скором времени будет необходимо? Ну хотя бы стенография? Как бы она пригодилась во время интервью, в спешке!

Никто о таких вещах и не думал. Хотя дочь Хрущева и Аджубей – сами занимались журналистикой. У них, конечно, были особые условия. А что делать тем, кто не «обременен» такой родней как Рада Никитична? Они, естественно, были не рады такому обучению. (Извините за каламбур.)

Крошечная документальная зарисовка. Первые дни на первом курсе. Мы пока не знаем, «кто есть ху». И много чего не знаем! Два парня разговаривают друг с другом, лениво рассматривая девушек. Один: «Ты не в курсе, что за “герла” прошла сейчас мимо нас? Красотка!» Другой, глядя вслед удалявшейся девице: «Это – дочь Ильфа и Петрова».

Я стояла поблизости и все слышала. Парень точно не ёрничал. Он действительно думал, что это – один человек с такой мудреной фамилией, а не два писателя, давно работающие вместе. Такие вот «образованцы» встречались тогда среди нас. Потом этот диалог долго гулял по всему МГУ…

А девушки у нас на курсе и впрямь были хороши. Немало – из известных семей. Стильно одетых, пахнувших французскими духами, любивших вставлять в свою речь иностранные словечки… Люкс!

И я, худая (сорок девять кг живого, вернее полуживого, веса), близорукая (очки тогда были очень страшные, как сейчас на моднице Ксюше Собчак: в черной, грубой, мужской оправе), из-за чего я здоровалась – с незнакомыми людьми и, молча, проходила мимо знакомых…  Этакая тощая зазнайка! Поэтому очень удивилась, когда Володя надумал познакомиться поближе со мной и сделал из себя … «шлагбаум». Вот как это произошло в 66-й, по-моему, аудитории.

… Я спешу на какую-то лекцию, так как опаздываю, по левому проходу, ближайшему. А был еще – правый, словно в театре, чтобы сесть с Эрой Даниловой, с которой чуточку познакомилась, уже махавшей мне издали рукой. И вдруг понимаю: что-то меня тормозит и не дает двигаться вперед.

Наконец, увидела какого-то «дядечку», сидящего с края ряда и спокойно что-то писавшего в общей тетради. А сзади – напирали, гудели: в чем, мол, дело, отчего затор? Человек среагировал на голоса, поднял голову, коротко глянул на меня, стоявшую рядом с ним, убедился, что я – это я, и, качнув головой, показал на место рядом с ним. Практически, не говоря ни слова, «приказал» сесть на это пустое место.

Где Володя меня присмотрел за первые дни на факультете – не знаю. Знаю только, что действовал целенаправленно, продумав все заранее. А придумал он вот что.

Все-таки я поняла, почему не смогла пройти дальше: узкий проход перегораживала его левая рука, правой он по-прежнему что-то писал. Так и сидел, тайком следя за студенческой очередью, двигавшейся мимо него. А заметив в ней меня, произвел несложный расчет и протянул руку, арестовавшую «объект», в нужный момент.

В конце концов я сообразила, что этот пожилой человек требует, чтобы я села рядом с ним. И я – подчинилась, понимая, что могу сорвать лекцию. «Ладно, послушаюсь в этот раз, но потом: ни-ни!» С тех пор мы так и сидели. Рядышком. При любой возможности. Все годы учебы. Даже тогда, когда я хотела проскользнуть мимо, чтобы пошушукаться с кем-то из девочек, он останавливал меня тем же способом – «шлагбаумом»:  тот ему верно служил!

«Дядечке» в то время было всего двадцать пять годков. Он оказался старше меня, такой плохонькой, как я сама себя считала, на шесть с половиной лет. И целую войну… Это – очень много! Не столько по годам, сколько по эмоциям.        

Володя мне не рассказывал этот эпизод. Может, не хотел печалить? Или пытался сам его забыть? Но родственники как-то проговорились… Вот он, совсем незаметный кусочек той бойни, о которой, наверное, не стоило бы говорить. Но меня он тогда потряс. И теперь также потрясает – своей скромностью. Но, в то же время, – значимостью.

… Группа наших солдат, среди которых – Володя, удачно закончив бой, вышла на небольшую мирную поляну и уселась прямо на землю, не в силах стоять. Измученные, грязные, голодные… Бойцам сказали, что вот-вот придет полевая кухня и их накормят.

Пока рассаживались, пока готовили «именные» ложки и котелки, заранее надписанные чем-то острым, кто-то, в наступившей темноте, разглядел неподалеку взгорок, позволявший, похоже, прислониться к нему спиной, чтобы дать ей отдохнуть.

Доплелись до этой «цели» и снова уселись на землю, опершись на что-то непонятное, но довольно удобное. А когда немного пришли в себя, поели, наконец-то, горяченького, обнаружили, что им помогли – свои же солдатики, но только … мертвые. Аккуратно уложенные друг на друга, они тоже отдыхали от какого-то боя и, наверное, радовались, что смогли хоть немного помочь этим ребятам, пахнувшим потом и порохом. Их уже давно должны были переправить в тыл, но не успели. Вот так все «удачно» сложилось!

Услышав этот рассказ, я вспомнила знаменитое: «Сегодня ты, а завтра я», из оперы братьев Чайковских и Пушкина. Там, устами Германа, говорится совсем про другое. И все же: какие трагические слова, подходящие ко многому! И к карточной игре, и к Великой отечественной войне, и, конкретно, к нашим мальчикам, брошенным в адовы обстоятельства…

А где же то время, которое «лечит»? Которое обязано стереть из памяти подобные «эпизоды»? Нет его. Или оно халтурит, как люди? Или попросту ленится? Значит нужно, очень нужно помнить и такое. Но знать еще вот что: от жизни до смерти – всего один шажок, как «между прошлым и будущим». Так поется в одной замечательной песне. Посему этот промежуток надо заполнить чем-то важным.

Может – добрыми делами… Может – доброй любовью…  Хотя иные ведают, что она бывает и злой. Я о таком раньше, когда была совсем молодой, еще до Володи, не имела представление. «Это какая-то глупая болтовня, чьи-то рóссказни!» Действительно: как может сочетаться любовь и злоба? Любовь и ревность – куда ни шло! Но – злоба?

Теперь – знаю. Поделюсь своим «открытием», если кому-то интересно. Но это очень болезненная процедура: и для меня, и для тех, кто захочет об этом прочитать, возможно, примерить мои переживания – на себя.

… Я бы сравнила это с перевязкой после полостной  операции, когда ты уже не одурманена наркозом, когда один врач хладнокровно отрывает присохшие к свежей ране бинты недрогнувшей рукой, а другой – жалостливый, шепчет тут же: «Ты дыши! Поглубже дыши!» И я дышала, как учил второй. Наверное, поэтому еще живу. Медики рассказывали, что на таких «перевязках» случались и летальные исходы: сердце не выдерживало невыносимую боль.

Но бывает и другая боль, которая подтачивает долго и, чаще всего, незаметно. Она, опять же, связана с медициной, перед которой я преклоняюсь. Вернее, перед отдельными ее представителями: я всегда с удовольствием о них писала.

Как-то у меня был разговор с одним пожилым доктором, уже не помню, на какую тему. И вдруг он задумчиво сказал: «Сейчас мы мало прописываем людям «гóречи». А они ведь так нужны организму человека! В старину это знали»… Я кивала, соглашаясь, а сама думала о другом, понимая, что он говорит о «пользительных» лечебных травах и микстурах.

Сколько же у нас всех бывает не слишком полезной «горечи» и всяких небольших «горчинок»… Как они усложняют и без того сложную жизнь! Было бы неплохо хлебнуть той, медицинской «горечи», и другая, что тяготит и лишает покоя, сразу пройдет… Может, когда-нибудь, это случится?

А теперь – с воодушевлением вперед! То есть – назад, в прошлое, что есть у каждого. Это же – не будущее, которое проблематично, сколько о нем ни гадай. Словно оно – само по себе, как кошка, гуляющая по крышам и не подчиняющаяся никаким командам, даже близких людей. Поэтому – туда, где все уже было и ничего, увы, не исправить. Только – проанализировать! Чтобы понять: вот это – хорошо, а это – плохо. Почти по любимому мной Маяковскому.

… Как-то раз ко мне зашла двоюродная сестра – Нина, простая женщина, которую мой отец привез когда-то из своей деревни под Тулой к нам домой, чтобы она, пятнадцатилетняя, «ходила» за мной, совсем маленькой. В общем, взял племянницу мне в няньки. Годы спустя ее «визит» почему-то совпал с трудным временем для меня: мы расходились с Володей, которого она прекрасно знала и которому, как выяснилось, сочувствовала.

И вот, улучив момент, Нина неожиданно задала мне типично русский вопрос: «Он пил, гулял, бил тебя?» Я, удивившись, ответила: «Ничего такого не было. Ты что?» И тут изумилась Нина: «Чего тебе тогда надо?» Искренне! Так, ничем, и закончились наши короткие дебаты. Каждая осталась в полном недоумении. Нина, почти всю жизнь живущая в Москве, имеющая хорошую семью, – совершенно ничего не поняла про меня. Позже я нередко вспоминала этот, очень показательный разговор.

А действительно: что же мне надо? Да ничего особенного! Просто понимания. Хотя мы с Володей вроде присмотрелись друг к другу… Слегка уже притерлись за сумбурные студенческие годы, когда появилась своя «ячейка общества». Но особенно будоражила – незнакомая, нервная работа в крупной периферийной, ежедневной газете, и все противоречия между нами стали вылезать наружу. Как противные червяки из здорового, в общем-то, яблока. Особенно это накапливалось в Мордовии, в Саранске, куда мы добровольно поехали по распределению.

Интересно: многие не москвичи каким-то образом остались в столице. А мы, выписавшись из родительской квартиры, чуть ли не под фанфары отправились покорять неизвестную нам Мордовию. (Может, это мы тогда своими публикациями, в том числе, «открыли» для Жерара Депардье эту автономную республику, всеми силами боровшуюся со своим главным врагом с царских времен – трахомой, которая пожирала у людей … глаза, и с ней ещё не было покончено?)

Но нам все было – нипочем! Даже Володе, уже видавшему виды. Он специально съездил в Саранск, чтобы посмотреть, где мы будем жить. Нам стало известно, что фамилия главного редактора «Советской Мордовии» – Шавензов. Это, если читать, как положено, слева направо. А если справа налево, получалось – «Воз не ваш», над чем, еще до встречи, мы весело смеялись.    

Шавензов, оказывается, выстроил для новых журналистов, на окраине Саранска, целый городок из небольших одноэтажных домов: в том году ожидалось много новичков со всей страны, в том числе – ждали и нас. Почти как на целину ехали. Романтика! Особенно в том, что я ждала второго ребенка: где-то через полгода.

Никто этого, слава Богу, не знал, не видел. Но – потом? Да ладно, справлюсь. Что меня может испугать? «Воз не ваш»? Так он тоже ничего не заметил при знакомстве. Значит, у меня есть несколько месяцев, чтобы осмотреться и показать себя.

Володя, приехав в Саранск, на все быстренько поглядел, даже в квартирку для нас, семейных, зашел. И на другой день вернулся в Москву, чтобы мы начали потихоньку собираться: ему, вроде, там понравилось… Вскоре мы выехали. Какие у бедняков сборы? Только подпоясаться, как народ говорит.

Так и мы, благо пятилетняя дочка – в деревне, у Володиных родителей. Нам предстояло еще устроить ее в садик, как было обещано… И, к ее приезду в Саранск, сделать из нежилого помещения – жилое, по возможности, уютное.

Поэтому, в первые же дни на новом месте я кинулась в местные промтоварные магазины – покупать ткань для занавесок. Четыре больших голых окна, в которые коллеги невольно заглядывали, буквально кричали о том, чтобы их чем-то прикрыли, потому что даже намека на заборчик по периметру всего участка – еще не было. Поэтому заглядывали и обычные прохожие…

Вечером, купив то, что мне приглянулось, начала мастерить занавески: благо, под рукой была швейная машина – подарок свекрови, узнавшей, что я шью, а не на чем… Вскоре мы сняли с окон «Советскую Мордовию», которой прикрывались от «любознательных», повесили мои «изделия» и стало так хорошо! Мы тогда умели радоваться малому. Еще не высунули из спелых яблок червячки свои отвратительные головы. Увы, это было – не за горами…

Я уже раньше, в Москве, замечала их мерзкие попытки, до времени – безуспешные. Но не была научена ни говорить об этом, ни обсуждать спокойно то, что раздражало, ни узнавать, что подвигло другого человека на тот или иной поступок. Да и теперь не умею это, так как мне … стыдно за них. Почему они, сами, не понимают, что так не надо поступать? Когда меня, к примеру, обманывают в магазине, обвешивают или не дают сдачу, я – краснею и отхожу в сторону. А они – нет. Это, наверное, неправильно, но я не могу по-другому. Во всех ситуациях. Не только в торговле…

Просто, молчаливо, делаю для себя вывод: это – не мой человек, не мои люди, не моё место работы. И пишу заявление об уходе, не поддаваясь никаким уговорам. Так – и в личной жизни. Но перед этим меня нужно очень сильно разозлить. Как в МГУ, на журфаке, когда – насильственно – выдала «шедевр» про «корифея» и в общем-то сделала свою жизнь иной.

Я научилась разбираться в чужих душах, опираясь на факты, а не на сплетни, и слушать свое сердце. Это, когда меня посылали написать о ком-то хвалебную статью, а я выдавала – фельетон… И – наоборот… Небольшой еще опыт меня не подводил. Ни – в Саранске, ни позже – в Москве. На мои материалы никогда не было опровержений!

Не потому что я – такая везучая, просто не пережила бы даже мысли, что могу что-то напутать или не учесть, сделав кому-то больно из-за своего непрофессионализма! Еще – гордость не позволяла поступить небрежно. За что же мне тогда  отцовская фамилия, которую я сознательно не меняла?

И снова – Саранск, куда мы «прибыли» в августе. За ним – сентябрь, октябрь. Становилось все холоднее. Красивые занавески не справлялись с мощным ветром. А батарей в доме не было. Только деревенская печь, которую надо было освоить. Даже Володе!

Не было и обычной воды. Муж ходил за ней с ведрами на колодец, чтобы налить в железный рукомойник-умывальник, который мы купили в первый же день и повесили на стену в комнате-кухне, смежной с другой комнатой – главной. Я долго училась, как экономно стучать по пипке (снизу вверх), чтобы умыться, а Володе побриться, чтобы он пореже ходил на общий колодец. Надо было ведь и чай вскипятить, и что-то сварить, и посуду помыть…

Чего еще не было в симпатичном домике? Не было газа. Готовили мы на примусе, керосинке и керогазе, которые меня очень пугали: я ведь с младых ногтей знала лишь газовую плиту!

  Не было, извините, туалета. До него надо было долго и у всех на виду идти по общему двору нашего поселка. А зимой – между высоченными снежными сугробами с двух сторон, с фонариком в руке, так как в этом «кабинете задумчивости» (выражение одной дамы из «бывших») не было электричества: в доме – было, а в сортире – нет.

Но имелись все же – две кабины: «М» и «Ж», где надо было (опять – извините) сначала одолеть крутую ступеньку, а потом изобразить из себя – «орла» или «орлицу», парящих над «ароматной» дырой, в которой с воем бушевал ветер со всех концов света. Представляете, как там было «удобно», особенно женщинам? Особенно – горожанкам?

А бани? Торжественные походы раз в неделю в ближайшую из них, всем семейством: со своими шайками, сумками с полотенцами, бельем и всякой мелочёвкой? (В трахомной Мордовии все блюли чистоту!) Идут два потока – из бани и туда. Останавливаются, обмениваются информацией по поводу такого серьезного события, договариваются, как и у кого его лучше отметить…

Да, забыла. Еще в окрýге не было никаких телефонов! О мобильниках речь не идет, их вообще не было. Но и уличных автоматов – не наблюдалось нигде. Как вызвать, например, скорую? Бежать на работу, у кого она есть? Риторический вопрос.

А теперь вернусь к тем «червякам», вылезшим из спелого яблока (это для тех, кто помнит о предварительной поездке Володи в Саранск). Разве можно быть  настолько невнимательным, чтобы не увидеть всех недостатков нашего будущего существования? Ну, он, в войну, пережил и худшее. Но мне-то, беременной, выдернутой из совсем не шикарных, но вполне приличных условий, нужно ли такое?

Да, о многолетней трахоме в Мордовии – Володя не знал. А мог бы и прочитать в умных книгах: там про это все сказано! Хорошо, что садик, где на неделе была Марина, и там же – ясли, куда пришлось отдать «Владим Владимыча» (я назвала сына в честь Маяковского), оказался очень качественным, почти домашним заведением. Дети там, даже в лютые морозы, не болели! А если бы?

Вовка туда «поступил» совсем маленьким, сразу же после моего декретного отпуска, всего-то в два месяца, даже чуть меньше! Мы же, хоть и по очереди, все время уезжали в командировки по республике… Потом – срочно «отписывались». Так что, без «садика» и «яселек» не могли обойтись, даже если бы они были не столь хороши. Но Боженька нас пожалел. Спасибо ему. А Володя меня не жалел. Он поставил перед собой цель: воспитывать изнеженную супругу. Или даже – перевоспитывать.

… Перед очередной командировкой он решил напилить и наколоть дрова, чтобы я, сама, могла растопить печь, а не просила помочь соседей, как бывало раньше. Где-то он взял длиннющую, с двумя ручками, пилу и потащил меня в общий двор. Я думала – посмотреть, как он, с кем-то на пару, будет ловко работать, а я – любоваться им и гордиться. Не тут-то было! Вторым человеком должна была быть я. И я – им стала, взявшись за ручку напротив Володи.

Не буду описывать, как меня мотала из стороны в сторону эта пила-змеюка… Как она изгибалась, извивалась… Как старалась вырваться из моей цепкой ручонки… И вырывалась несколько раз. Этот урок, который длился, правда, недолго, хорошо запомнился мне! Думаю, и зрителям, в основном – коллегам, которые собрались вокруг и тихонько комментировали происходящее.

Вскоре кто-то из мужчин сменил меня, и я, улыбаясь остроумной «шутке», ушла, ненавидя и мое «послушание», и Володино «самоутверждение». Он, по-моему, в тот день потерял больше, чем приобрел в глазах «зрителей». Да и в моих – тоже. Но, в основном, в моем сердце. Даже от того, что не устроила дома скандал… Это – особенно задело Володю. Урок-то пропал даром!

Что еще, накапливаясь, привело к разрыву с таким неплохим, в целом, человеком? Много всяких – казалось бы незначительных – вещей, из которых и состоит семейная жизнь. А мы пытаемся их не замечать: к чему мелочиться? Помните вопрос, который задала мне бывшая моя нянька – Нина? Она назвала в нем три вещи, из-за которых, по ее разумению, распадаются семьи: муж – гуляет, пьет, бьет… Остальное – чепуха.

Этих трех моментов у меня не было. Были другие, мелкие, но они кусали достаточно больно. Я долго их прощала, памятуя о войне, даже не обсуждая, как тот спектакль с пилой. Постараюсь коротко рассказать о них, составивших некую негативную «базу», которая всё твердела и стала в конце концов каким-то монолитом из повторяющихся «мелочей», против которого восставала моя душа.

Именно  – моя! Может, другую женщину это не раздражало бы, не сердило, не обижало… Но я – не «другая», к сожалению, а та, которую он сам выбрал с помощью «шлагбаума», своего изобретения. Взрослый человек – и ничего еще не нюхавшая в жизни девчонка после школы!

Да и мог ли он что-то мне дать, оказавшись в Москве? Наверное, да, если бы был восприимчив к окружающему. Но он долго, очень долго, не обращал никакого внимания на то, что вокруг: хорошее и плохое… Что надо бы принять, а что – отринуть. Он же был абсолютно равнодушен ко всему, не напоминавшему ему родную деревню, с таким удивительным названием. А такого в Москве уже маловато. Так что никаких изменений в поведении, в лексике, в привычках, я практически не наблюдала. Что меня – крайне удивляло…

Было бы, конечно, хуже, если б Володю шарахнуло в другую сторону, и он кинулся осваивать в столице злачные места, или, хуже того, – приобретать особо вредные привычки  с возгласом «А, была – не была…» Но и то, что я поимела – меня угнетало: ведь не в дремучем лесу живем! Несколько небольших примеров.

Никогда  (простите, но придется повторять это слово) Володя не дарил мне … цветы. Хотя бы один цветочек! Или просто зеленую веточку с бесхозного куста!

Никогда, ни с чем – ни с праздником, ни с днем рождения – не поздравлял! Даже с двадцатилетием, хотя знал о нем заранее.

… В тот день я сидела, заплаканная, дома, одна, и горевала о наступлении старости: третьего десятка! Володя – уже ухажер – пришел, как обычно, с пустыми руками и очень удивился, что я плачу. Но не сказал даже дежурных, поздравительных или утешительных, слов.

Увидел, что стол не накрыт, так как родители на работе, и поняв, что застолья не будет, спокойно уселся на обычное место, чтобы позаниматься, как мы часто делали. (Но я-то – вот тут! Вся в горючих слезах!) Уткнулся в какие-то записи, и всё. Посчитал, очевидно, девчачьей дурью.

Никогда   не подавал руку, если мы выходили из транспорта… Не брал меня под руку: ни днем, ни вечером, когда темнело, хотя знал, что я близорукая, что плохо вижу. Так и шли по улице – рядом, как пионеры…

Никогдане купил мне ни одного украшения, даже бижутерного, дешевенького. Москва тогда была переполнена этими зарубежными «поделками», сделанными с большим вкусом. И потом,  в Саранске – тоже, когда мы уже получали две зарплаты и гонорары!

Могла бы сама купить? Наверное… Но вначале, во студенчестве, у нас совсем не было денег. Мы еще давали что-то родителям на хозяйство из наших двух стипендий. А когда в Мордовии стали работать и зарабатывать, у меня даже желание пропало чем-то себя украсить! У Володи же – не появилось…

Никогда я не была спокойна в гостях за «этикет», хотя сама – не из «князьев» или «графьев». Как-то, еще в Москве, нас пригласила к себе на чай моя подружка детства – Вера. Заодно – познакомиться с Володей. Сели за стол, со вкусом накрытый. Отменные чашки, тарелочки с чем-то аппетитным, душистый чай… Никакой выпивки. Только разговоры «за жизнь»!

И вдруг, когда хозяева налили гостям чай, Володя взял с центра стола вазу на тонкой высокой ножке, поставил ее перед собой и стал есть из нее ложечкой варенье, хотя рядом с его прибором было все необходимое для чаепития, в том числе – и «розетки».

Я думала, что умру! Не вчера ведь приехал из деревни… Да и в кино, наверное, видел, как ведут себя люди за столом: как обедают, как чаевничают… Не помню, каким образом ваза с вареньем снова оказалась в центре стола. Помню – другое. Никто не сказал ни слова по этому поводу, продолжая вести разговор: ни Вера, ни ее мама, удивительно похожая на киноактрису Тамару Макарову, жену режиссера Герасимова.

Мне она очень нравилась. А в тот вечер понравилась еще больше. За то, что Антонина Семеновна, острая на язык, промолчала, будто ничего не произошло, демонстрируя тем самым образец тактичности. 

 Никогда  я не бывала спокойна и за нечастые вечеринки:  в Москве,  в Саранске. Мы редко, но бывали или на днях рождения, или на каких-то праздниках, особых датах… Там и обнаружилась еще одна странная Володина черта. Он не танцевал, как другие после застолья, хотя бы для того, чтобы размяться. А сиднем сидел возле меня, словно приклеенный,  недовольным взглядом и каменным лицом отгоняя каждого знакомого и незнакомого, который четко приближался ко мне с «преступной» целью: пригласить на танец, раз Володя этого не делает.

Идет человек в нашем направлении, улыбается и вдруг натыкается на недоброжелательную физиономию мужа и резко сворачивает в сторону. Я даже говорила Володе: «Пригласи кого-нибудь сам. Мужчин всегда меньше, чем женщин. Смотри: сидят бабы, грустят… А музыка какая…» Не шел! И – самое непонятное: меня он тоже не приглашал. Типичная «собака на сене»: ни себе, ни людям!

А я и рада была: наконец-то можно отдохнуть, насладиться старыми мелодиями… Потом задумалась. Может, он просто не умеет танцевать? Где и когда ему было практиковаться? Не очень давно Марина, дочка, рассказала мне, что отец, когда она была у него в гостях, едва зазвучала музыка – пригласил ее на танец и все «па» проделал как надо… Обучили во второй половине жизни?  Вряд ли.  Эта «половина» у него тоже была не слишком сладкой.

И мне стало не по себе, что я за десять лет, хотя бы однажды, не побывала в объятиях этого «кавалера» под приятные мотивы. Высокие, поджарые, легкие в движениях, мы могли бы показать класс. Не случилось! Сидели, смотрели, как это пытаются сделать другие, и в голове звучал не развеселый фокстрот, а траурный марш – прощальный.

Наверное, оба его слышали. Еще несколько лет отчетливо слышали! Но были – вместе. Из последних сил. Когда никто никого еще не уводил из семьи. Даже в Саранске! А причина была мне известна давно. Патологическая ревность, которой Володя все эти годы, без всякого повода, терзал меня. Почти клинический случай! Но тут уж моей вины – нет… 

А теперь про огорчения. Но посерьезнее!

Никогда  Володя не защищал меня от своей родни. Даже не от отца и матери: те не лезли в нашу жизнь – раз сын выбрал меня, так тому и быть. Да и жили мы отдельно! Но ребятишек наших они любили, забирали к себе: то одного, то другого… И самим не скучно, и детям полезно – на чистом воздухе, а не в городе, на натуральной пище, на свежих, со своего огородика, овощах.

Но вот старший брат – Леонид, человек военный, с такими же вкусами, никак не мог смириться с поступком – младшего. Мне он ничего не говорил, а вот пятнадцатилетней моей сестре, Миле, не выдержав однажды, брякнул: «И как Володя женился на ней?» (На мне то есть!) «Подержаться ведь не за что!»

Это – правда. Хотя я, дважды родив, немного поправилась. Конечно, если сказанное – единственная цель в жизни, ее смысл, – Володя сделал непростительную ошибку. Представляю, как радовался старший брат, когда я, наконец, все «поправила»! Но это было позже.

А пока … он пытался споить меня, не пробовавшую водку. «За кампанию и черт удавился», – вещал за воскресным обедом Леонид Семенович, когда мы, семьями, одновременно, приехали в деревню на отдых. Еще и Милу прихватили.

Я – отказывалась. Он – настаивал. Володя – помалкивал. «Ну, пригуби, не обижай нас, сделай глоточек!» – не отставал родственник, протягивая мне граненый стакан. Чтобы он отвязался, я сделала глоток и тут же опьянела. Вышла из-за стола, качаясь, пошла на выход… Володя с места не двинулся!

… Мила нашла меня за домом: то ли в огороде, то ли на какой-то лужайке. Я, в отличие от Володи, не молчала, а орала на весь поселок одну и ту же фразу: «Напоили, сволочи!» Сестра пыталась утихомирить меня, поднять, потом – уложить спать, но ей это плохо удавалось: я еще громче кричала как завзятый алкаш, пока не выдохлась. Только тогда в затихшей деревне погасли все окна.

Как я снова оказалась в доме, – не помню. Но точно знаю: Володя за мной и Милой, преданно сидевшей около меня на влажной от вечерней  росы траве, так и не вышел. Считал, наверное, что я – опозорила их семью. Отец ведь – директор школы, брат – в больших чинах!

А я, немного очухавшись, впервые подумала о немедленном отъезде в Москву и о разводе. Так начинала рушиться наша «ячейка». Но моего терпения хватило еще … на несколько лет. Именно тогда произошли самые главные мои «разочарования». Это то, чего нельзя – не надо – прощать! И ради детей – тоже.  Они, повзрослев, и многое узнав, не будут уважать того, кто столько терпел, унижаясь. И тут круг – замыкается.

Так зачем, спрашивается, огород городить? Тот, в котором я валялась на земле не по своей воле, а сестра-подросток – меня оберегала? Он был очень неуютным, даже жестоким. Как любой урок, где хлещут розгами по самым уязвимым, самым нежным местам: по еще не закаленному до конца сердцу, по трепещущей от обиды душе…

Теперь, под занавес, о том, чего категорически – не следует прощать. В эти последние с Володей годы (в Москве, по возвращении из Мордовии), у нас, как ни странно, были неплохие отношения. Миролюбивые, спокойные. Хотя случались и ссоры, и споры. А у кого их нет? И однажды, как снег на голову, – тот инцидент.

… Я что-то искала в шкафу из одежды. И вдруг, на самой нижней полке, с чистым постельным бельем, заметила между простынями листки бумаги, исписанные писарским Володиным почерком. «Без сомнения – кусок какой-то его рукописи, – подумала я. – Потом будет его искать и винить в этом меня».

Решила глянуть: не ошиблась ли. Ну, конечно, – ошиблась! Это было письмо Шавензову, судя по дате – давнишнее, написанное года два назад. В нем муж описывал чью-то несчастную жизнь с ветреной женой и просился назад, в Саранск, на работу: подальше от греховной Москвы.

Сразу я ничего не поняла, читая через строчку. Очерк какой-то хочет сделать и послать бывшему Главному, поэтому и советуется? А потом начала соображать, что это не очерк, уловив нечто знакомое… Особенно когда дошла до короткой фразы, которая повергла меня в смятение, а одно слово в ней, как стрела, пронзила мой мозг: я уже поняла, что речь – обо мне. «Она спуталась с одним евреем»… (Хорошо – хоть с одним!)

Короче, за два слова я отвечаю полностью: «спуталась» и «евреем». Остальное – в тумане. И тогда, и сейчас… На следующий день подала в суд заявление о разводе, без всяких объяснений с Володей, и довела это дело до конца. Объясняться было не нужно: письмо я оставила на столе. Пусть этот «сов.секретный» документ немножко подышит воздухом. Потом я отдала его судье.

Не потому что муж перепутал национальность упомянутого человека, который на самом деле был караимом: это – тюркоязычная, очень маленькая группа лиц, которых почти не осталось на земле. У нас про них знают только в Литве, в Тракае, возможно, в Феодосии. А еще знал талантливый режиссер – Иван Дыховичный, услышавший во время своей серьезной болезни от родни, что он – караим, и ему ни в коем случае нельзя переливать чью-то кровь, ибо у него – особенная. Вскоре он умер. 

Так вот, тот «еврей» из письма Володи, действительно «кружил» вокруг меня в «Московском комсомольце», где я работала после возвращения из Саранска. Да и не он один – «кружил»! Как не он один был там евреем. А Володя, десять лет высматривавший, буквально через лупу, моих поклонников, словно агент КГБ, часто приезжал из «Учительской газеты», где работал, в наше здание, еще на Чистых прудах: у нас была общая типография.

Освободившись, он, то заметно, то незаметно, похаживал по нашим коридорам и кабинетам, якобы в поисках жены… Или, не договариваясь заранее, неожиданно являлся к вечеру, когда уже можно обоим ехать домой: был, дескать, рядом и решил заглянуть!

Да, журналист из него получился – не очень. А «сексот» – тем более! Мне же коллеги немедленно сообщали, что Володя «объявился», хотя скрывать еще было – нечего. Над ним тихонько посмеивались, и меня это огорчало…

А позже, когда уже можно было, с натяжкой, ко мне придраться (два раза увидел рядом одного и того же мужчину, например), такая «измена» дала ему право задать мне вопрос в лоб: «Ты с ним спишь?» Пошлее этого – я до тех пор не слышала. Слава Богу, уже не услышу. И этот «тридцать седьмой год» надо было пережить! Так что наше расставание было – неминуемо.

Но вместе с разводом сошла «на нет» еще одна проблема, которая не давала мне из-за Володи покоя: сколько я должна работать. Он считал, что столько, сколько официально длится наш трудовой день в редакции, исключая «эти проклятые командировки». Значит, работе – восемь часов, остальное – семье: детям и ему. И никакого «зреющего» в голове материала, не говоря уже о моих ночных бдениях, когда я его, «дозревшего», писала!

Володя от злости даже спать не мог. Хотя сидела я тихонечко, и ночничок совсем не мешал ему своим тускловатым светом… Наверное, муж не мог забыть рассказ кого-то из наших, посетившего Германию и удивленного поведением тамошних работяг, которое он, лично, наблюдал.

… Человек с молотком, или еще с какой-то штуковиной в руке, уже размахнувшийся для удара, но услышавший сигнал о конце смены, тут же разжимал ладонь, хотя инструмент находился над его головой, и тот падал у него за спиной. Он не поднимал его: для этого существует другой человек, и это – его работа.

Володя мечтал, чтобы я «вкалывала» так же, по-немецки. А мне от этого становилось мерзко. Как и от другой его привязанности. Он с удовольствием писал в газету… «передовицы». Притом, получив очередное задание, спокойно укладывался в рабочее время. Выходило у него – неплохо, как я слышала. Споров его «продукция» не вызывала, так как спорить было не о чем. Темы – газеты «Правды»... Стиль – ее же... Лексика – та же… Ни одного собственного слова, оборота речи…

Да и не надо: передовые статьи не подписывались. Это – голос («лицо») газеты, а не одного человека! И этот человек – проверенный войной коммунист, а не какая-то «фря» (похоже, от послевоенного «фрау»), хоть и с высшим образованием, нажимающая в своем «творчестве» – на эмоции.

Как-то попробовала высказать свое мнение о Володиных передовицах, но поняла, что это – себе дороже. Особенно дочери «врага народа». Пусть – и со снятой судимостью и с полной реабилитацией в дальнейшем… «Но – всё же, всё же, всё же»… – осторожничал даже Твардовский.

Да, еще об одном, что связано с Володей. Может, кто-то прислушается? Я – о круге, то есть о расхожем выражении: «Люди – нашего круга»… «Не нашего…» Это – сплошная путаница для многих. Лже-философия! Кто-то считает (и морочит голову другим), что в такое понятие обязательно входит нечто материальное: удачное происхождение, деньги, квадратные метры…

Все это, хоть – круг, хоть – треугольник, хоть – квадрат, черный или еще какой-то, – полная ерунда! Туда входит совсем другое, и это – главное: духовность. А дальше – образованность, пусть и «само»… Воспитание, мораль… В общем – то, что наполняет эту «духовность».

Иногда она бывает от рождения. Но это – редко. Чаще – благоприобретенной. Но тут надо потрудиться. Володе – не повезло: у него не было ни того, ни другого. К тому же, я стеснялась учить его, такого «взрослого»,  –  уму разуму! И потому – мучилась.

Так что – забудьте про пресловутый «круг», состоящий из людей. Просто присматривайтесь, прислушивайтесь и не обольщайтесь тем, что можете исправить человека, который не хочет этого, который полностью доволен собой. Не повторяйте мою ошибку, иначе – очень скоро – она станет и вашей ошибкой.

Настораживайтесь, как только услышите Володины (или такого же товарища) «перлы»: «Я поехал в город» (а он находится в нем, в самом центре его), «Мы жили в соседях», «Когда я был мальчишком»… Но – особенно – эту фразу: «Неплохая подставка!» Если предыдущее я понимала, то она меня удивила по-настоящему. Володя сказал это в Москве, когда мы шли куда-то, глядя вслед молодой женщине, проходившей мимо нас. «Да это то, что ниже талии»… (Во, как выкрутился!)

Думаю, и вы не догадались бы. Представляете, что такое или подобное говорится на редакционной «летучке», на каком-то собрании, или даже в кампании друзей, знающих, что этот симпатичный мужчина закончил факультет журналистики МГУ! Подумают, если впервые: он так острит. А во второй раз?

И не терпите что есть мочи! Ведь жалость или сочувствие – не любовь, лишь малая ее доля. Именно она, как раз, может загубить вашу Долю, вашу Жизнь, вашу Судьбу.

Еще совет. Не мой! Чей – не знаю, но полностью с ним согласна. Смотреть без конца надо не друг на друга, а в одном направлении, в одну сторону. Тогда будет легко и все понятно. Мы с Володей смотрели куда угодно, но только не как Маркс и Энгельс, Ленин и Сталин! Видно, поэтому у нас, таких разных, ничего не получилось.

Хотя я не права. Получились хорошие дети: «барашек и ярочка», как ласково называл их отец, мальчик и девочка, которые ухитрились взять у родителей – лучшее и вырасти отличными людьми, без всяких, распространенных теперь, изъянов. Так что мы, наверное, не зря встретились и долго терпели друг друга. За одно это – можно пострадать и дольше!

Если бы не то Володино письмо Шавензову, которое «вылеживалось» и должно было выстрелить в нужную минуту, будто образное чеховское ружье. Оно и выстрелило. Но не по задумке «автора», а когда ему все это надоело…

Каков же вывод? Он – прост. Не держите «компроматы» в домашнем шкафу, среди чистых простыней. Чревато. А если серьезно, – то и опасно!

 

Продолжение

Серия сообщений "почитать":

Литературные произведения Валерии Гордеевой

Часть 1 - Валерия Гордеева "Воскресение Марии"
Часть 2 - В. Ильина «КАЗНЬ ЕГИПЕТСКАЯ»: МОСКОВСКИЙ ВАРИАНТ
Часть 3 - "Я С НИМ УВИЖУСЬ" Валерия Гордеева
Часть 4 - ЦЕНА БЕСПЛАТНОГО АДВОКАТА
Часть 5 - Сиреневый туман.
Часть 6 - Сиреневый туман. Часть 2.
Часть 7 - Сиреневый туман. Часть 3.
Часть 8 - Сиреневый туман. Часть 4.
Часть 9 - Сиреневый туман. Часть 5.