Мама, знаешь, я видела небо в луже -
Боялась коснуться, ведь неба всегда так мало.
Мама, скажи, почему западают в душу
Такие детали, едва достойные взгляда?
Почему я опять не хочу говорить о важном,
Ведь это важно:
Мужчины,
Узкие юбки,
Финансы,
Губы, самым ярким некрашеные,
И некто, кто поцелует вот эти губы.
Мама, я буду любимой или забытой,
Сколько будет детей,
Какая зарплата?
Мама, а Бог оставил заповедь быта,
Чтобы сказать себе веское «надо»?
Мама, я буду петь или это лишнее,
Мама, там смерть и жизнь
Или просто дворик,
Где зацветает ветром убитая вишня,
И кто-то в это цветение долго смотрит?
Мама, он будет грубым или печальным,
Сколько чая я выпью, чтобы не плакать?
Мама, то, что время в лицах печатает
Лечится только косметикой или палкой?
Мама, я сына рожу ему, ставши скучной?
Мама, что я прозрею, лежа в кровати?

Мама, знаешь, я видела небо в луже,
Просто небо,
Которого мне не хватит.

Алина Лён

Здесь нет тебя, здесь только образ твой,
Впиваясь жизнью в твердый строй предметов,
Стоит, как ангел, за моей спиной
И говорит без голоса - о свете.
Он говорит - как камень и вода,
Как говорят деревья или стены,
И это - миф, поскольку, как всегда
Здесь нет тебя - в текущее мгновенье.
Но коридоры, восстающие в пыли,
Где я иду, и наступающие зимы
С голодным ликом - так тобой полны,
Что все другое кажется мне мнимым.
Тобой полна пустынность тех садов,
Где у меня больное сердце стынет,
Тобой полно отсутствие шагов,
Тобой полна игра теней в гостиной.
И полон я - всегда тобой одной,
Как будто мысли сжаты в человека,
И если пишут - то его рукой,
И если живы - то его опекой.
Живи в вещах, в движениях, в тоске,
Живи во всем, чего касаюсь кожей,
Живи во мне, как маленький аскет
Живет всей совестью в законе Божьем.
Тогда однажды в одиноком «тут»,
Я вдруг прозрею - близкий и причастный,
И протянув ладони в пустоту,
Коснусь тебя - сквозь время и пространство.

Аль Квотион

Я наблюдаю твой сонный взгляд из подушек,
он похож на прозрачный янтарь горячего чая,
он кажется слишком мягким и немного простуженным,
но своей протяженностью в море меня впадает.
И это правильно — просто смотреть и чувствовать,
замирая в странной ангельской неподвижности.
Твой кленовый взгляд — не весь мир и даже не чудо,
но у каждого должно быть то, что привязывает к жизни.
Этот чайный взгляд — самой крепкой любви эссенция.
Закипает чайник. Вечер путает все цвета.
Будь добра, моя девочка, к своему соловьиному сердцу,
оно может разбиться, но оно только учится летать.
Закипает чайник. Вечер гладит тебя послушно,
светлый лунный абрис в окна едва клоня,
и возможно, твой сонный взгляд из теплых подушек -
это именно то, что привязывает к жизни меня.

Аль Квотион

Я с ней больше не живу.
Остались незавершенность и чувство нескончаемого присутствия.
Черт, я всегда ненавидел наш диван,
его апатичные подушечки и призрак бытовой лени.
Но теперь я сажусь на этот диван там, где сидела она,
чтобы вспомнить ее тело — своим собственным телом.
Я с ней больше не живу.
Но я хожу по полу босиком.
Я чувствую ногами все еще теплые следы,
я знаю их траекторию наизусть -
у нее была привычка ходить из угла в угол, когда она говорила по телефону,
или когда она говорила со мной.
Я с ней больше не живу.
Но даже одеяло, под которым она спала -
неудобное, шумное, какое-то ледяное и скребущее,
одеяло из серии «только натуральный пух птицы»,
осталось лежать все там же,
на уже пустой, но неприкосновенной левой половине моей кровати.
Я с ней больше не живу.
Но я продолжаю покупать негазированную воду в маленьких бутылочках,
потому что она любила пить именно так, из пластикового горлышка,
и любые чашки и кружки вызывали у нее необъяснимое отторжение.
Я с ней больше не живу.
Но я расставляю книги на полках так,
как нравилось ей,
с этой крайне неудобной, идиотской и наивной эстетикой перфекционизма,
не по содержанию, а по цвету.
Я с ней больше не живу, но.
Я с ней больше не живу,
и еще сотни, тысячи, мириады «но» моментально складываются в призрак, в чувство, в явь.
Я с ней больше не живу,
но каким-то образом она живет во мне.

Аль Квотион

Августина, если мой кабинет — это клетка,
то все эти рожи на книжных полках — дикие звери,
и рожи в дрянном свете ноутбука — дикие звери,
и даже твои пальцы — хищные дикие звери,
пантеры или шакалы с красными лаковыми зрачками.
Августина, я вхожу в эту клетку и выйти живым не чаю,
но не чувствую страха,
не чувствую даже жалости,
Августина, я античный герой, у меня есть жало -
своего рода нерв бездумия и бесстрашия
протянут во мне — от нутра и намного дальше.
За стенами клетки мир для меня кончается,
Августина, я вхожу, и пол подо мною качает.
Я вхожу и стою — вся любовь мне под кожу зашита,
Я вхожу и стою — одинокий и беззащитный,
обреченный на каждого зверя, чья злость велика,
когда вдруг
с острой
и роковой неизбежностью
окажется, что звери не знают моего языка.
И это смешно, ярко и так презрительно,
что возле каждой из клеток есть свои зрители,
о которых не знаем мы, входящие в клетки.
Августина, даже твои глаза слишком резкие,
слишком редкие в образе мягких и душных перин.
Я стою в клетке.
Стою в клетке.
Один.
Я вхожу к зверям, к твоим пальцам, твоим умелым,
я на пальцы твои вешаю свое тело,
Августина, это просто кормление хищников
стихами, улыбками, ласками и мужчинами.
Я стою в клетке, а хотел бы забыть и сесть,
я хотел бы выжить,
но ты зверь, Августина, per se.
Мой щенок, взятый в постель и уже избалованный,
мой щенок, поднимающий грозную волчью голову.
Августина, фас.
Насыщайся, ешь, я привык.
Там снаружи, вне клетки, никто не услышит крик.

Аль Квотион

Скоро яблоки станут горькими, скоро волосы станут белыми,
а я снова иду по лесенке незабытых еще стихов:
У меня на запястьях птицы. У него на запястьях небо.
Наши руки друг к другу тянутся, поднимаются высоко.
Мне легко и теперь от этого возвращаться в пустую комнату,
где ворчит и лениво щурится постаревший пушистый кот.
Возвращаться к стихам, как к любимому.
В эту близость, в душевную сомкнутость.
Мы полвека друг к другу тянемся, поднимаемся высоко,
выше, выше… И так становимся мы большими цветами вселенскими,
распускаемся прямо в звездное, прямо в вечное — наравне.
Скоро яблоки станут горькими, скоро волосы станут белыми.
А я так же шепчу с улыбкой «мой поэт, ты напишешь мне?»

Алина Лён

Детка, ты не такая, как все. Я заявляю это уверенно и честно. Скажу больше, ты никогда не сможешь стать такой, как все. Даже если очень сильно захочешь. Не стоит хныкать в сопливый рукавчик: "ах, этот пошлый социум пытается меня сломить и уподобить остальным". Просто запомни раз и навсегда - ты. не такая. как все. И вместо депрессивно-страдательных писулек о медленно убиваемой внутренней обособленности, голодном стремлении к самобытности и дальше по списку, разуй глаза. Можешь подставить ладошки - собирать тех самых тараканов, которые у каждого свои. Ты увидишь, что все мы сделаны из одного теста и одних и тех же начинок, но у каждого все это замешано в настолько индивидуальной пропорции, что пирог человечества дробится на миллиарды разных вкусов и консистенций. Миллиарды, понимаешь? Эти миллиарды и есть - все. И быть такой, как все - значит охватить собой каждого из них. Это значит стать богом.

Александр Ноитов

Сегодня я буду твоим рассказчиком,
я скажу тебя — от черты характера вплоть до облика:
ты — абсолютное чувство в момент настоящего,
человек, подавленный чудом летящего облака.
И все это так огромно, что ты задыхаешься,
но нет никого, кому можно сказать об этом,
передать хоть толику духовного осязания.
Ты стоишь под облаком.
И сердцем растешь в поэта.
Это та же любовь, но лишенная всяких правил,
это та же любовь — монумент размерами с космос.
Это ты — сосуд из овалов, линий и впадинок,
наполненный чем-то громким и незнакомым.
Тебе хочется прыгать, кричать или грудь свою вывернуть -
расплескать это счастье, эти великие краски,
значит ты — абсолютное чувство в рубашке выкрика.
Ты стоишь под облаком.
Плачешь.
Но как-то ласково.
Ты — это голос ребенка в памяти матери,
голос ребенка, все облака провожающий.
И всей своей скоротечностью, всем характером
ты стоишь под облаком, медленно задыхаясь.
И если сегодня я буду твоим рассказчиком,
то я скажу:
ты сила, порыв и жажда,
облака летят, ты шатаешься, мир качается…
Ты — абсолютное чувство в момент настоящего.

Аль Квотион

Давай вместе любить краски?
Ведь это что-то невероятное -
достаточно сдавить тюбик, чтобы химическая фабричная дрянь
стала вдруг новым живым миром
полным самодовлеющих грандиозных чувств.
Я нарисую море специально для тебя,
я раскрашу твою жизнь синим и соленым.
Давай утонем вместе?
Захлебнемся к чертовой матери оранжевым, зеленым и фиолетовым
в этом человеческом мире, написанном в технике гризайль.
Ах, эти контуры и тени,
эти конторы и стены,
эти монохромные черты лиц,
ретрограды в ретро-городе.
В нас вросли цепкие псевдоподии дождей и сотен улиц,
мы целуемся,
оставаясь в градациях серого цвета.
Давай возьмем краски.
Сделаем лица радугой, а повседневность — сюжетной.
И я прошу тебя — задержи дыхание, уйдем под воду,
возьмем с собой только искренность и палитру.
Малышка, не бойся реальности, фантазируй,
и завтра настанет красочным
словно детство.
Не бойся реальности с суровым застывшим лицом догматика,
волны сомкнутся над нами,
соленые синие волны.
Я нарисую море специально для тебя.
Я верну тебе обратно все утраченные краски.

Аль Квотион

Августина, я перенес лед и пламя,
я пережил всех своих вдов и каждую свою невесту,
Августина, у меня за пазухой ветрянка, ломка и два инфаркта,
Августина, понимаешь, я вымучился, пытаясь найти то место,
которое никогда не будет обозначено ни на одной карте.
Я ищу то место,
или скорее я ищу то время, где ты ладонями
обрываешь зеленые листья и еще не знаешь,
что вся жизнь — заблуждение,
Августина, где ты — из многих
точно такая же маленькая, но живая.
Августина, дело в том, что я весь принадлежу твоему прошлому,
которое не то чтобы было плохим, просто ты выросла.
И теперь не березовое небо льется в руки из горлышка,
а из зрелых лет — необдуманных упреков выстрелы.
Ты выросла, ты вырвалась из дачного домика собственной юности,
возможно, немного скучаешь, но назад не вернуться.
Августина, я за теми дверьми, я жду тебя к чаю,
знаешь, здесь еще лето, комары и пахнет настурцией.
Августина, я разглядываю карты, разбиваю руки,
вымещая злость на ни в чем не повинных стенах.
Августина, по сути, сейчас моя жизнь — реконструкция
того «вчера», невозможного и совершенного.
Августина, наверное, я так и останусь частью
воскресного мира твоего ушедшего детства.
Но все-таки знаешь…
Я так по тебе скучаю.
Вспоминай иногда.
Иногда — заходи погреться.

Аль Квотион

Королева, вот и ночь.
Ты уснула?
Бог с тобою.
Твое тело под сорочкой -
продолжение обоев,
продолжение квартиры:
мебели, полов, вещей,
на которых балансируя,
я себя гоню взашей.
Я живу в твоем шкафу,
я тот монстр под кроватью,
подсознательная жуть -
не увидеть и не спрятаться.
Каждой ночью, каждый час
я шепчу тебе на ухо:
«королева, это в нас,
это родственность по духу,
и поэтому сейчас
тебе снится нож под сердцем,
из разреза льется грязь,
тебе снится нож и…
детство.
Королева, это мы -
страх и страсть,
и что-то большее.»
Ночь уже теряет смысл,
ночь становится порочной,
твое тело в ней — орган,
мои пальцы — музыканты,
каждый — зол, безумен, пьян,
все они — в тебе распяты.
Королева, это крик,
мой, который ты не слышишь.
Спишь?
И спи, конечно, спи,
сладко спи, моя малышка.
Вот и все.
Уже рассвет.
Подобрело, потеплело
и проснулся человек.
С добрым утром, королева.

Александр Ноитов

Мы слишком торопим жизнь.
Мы слишком торопим себя.
Мы научились пожирать огромные расстояния за кратчайшее время.
Машины несутся по междугородним трассам,
но только пеший путник видит полет птицы над деревом у горизонта
и редкий раздавленный цветок у обочины.
Между нами тоже огромные расстояния.
Но мы слишком торопим жизнь.
Мы слишком торопим себя.
Мы хотим преодолевать большие дистанции за короткое время.
Дистанцию между взглядами,
между мыслями и чувствами,
дистанцию между пальцами руки и внутренней стороной бедра.
Я еще не выучил твое имя, но я уже знаю цвет твоего нижнего белья.
Увы, мы не успеваем увидеть ни полета птицы под прикрытыми веками,
ни редкого сломанного цветка в диафрагме души.
Но самое страшное не это,
самое страшное то, что именно длинная дистанция учит ценить достигнутое.
Мы потеряли значимость каждого открытия на пути,
и вместе с ней — конечную значимость человека.
Мне некуда спешить,
я хочу успеть различить вкус, запах, цвет.
Я хочу выучить наизусть твое имя задолго до того,
как первая капля раскаленного пота проступит у меня на спине.
Мне некуда спешить.
Дорогая, я иду к тебе пешком -
такой долгой, такой важной дорогой.
Дорогая, я вижу полет птицы.

Аль Квотион

Августина, мы станем чужими — на год или десять
бесконечных минут, в каждой из которых — вечность,
как жемчужина в раковине.
Августина, я хотел бы повеситься,
чтобы стать маятником в часах наших новых минут.
Эти стены жмут,
этот каменный пиджак стал мне тесен.
Августина,
звезды падают с неба, когда мы не вместе.
Августина,
ты останешься на руинах своего непостроенного дома,
и блестки падающих звезд не осветят ни твое лицо,
ни эти руины.
Авгутина -
это просто имя, одно из тысяч,
но когда мы не вместе, звезды падают с черной выси.
Августина, ты останешься среди камней,
будешь трогать стены,
говорить им: «милые, вы помните старое время?
я тоскую по нему.
Я каждой секундой беременна.»
Августина, когда мы не вместе, звезды падают в сено,
поджигая все вокруг.
Августина, звезды падают с рук.
Августина, наше новое время — между «до» и «поздно»,
ты останешься одна среди льдистого белого камня,
потому что стены — это все, что есть между нами,
потому что когда мы не вместе — падают звезды.

Аль Квотион

Здесь пролегают человеческие руины.
Посмотри, среди чашечек, полочек лежит она -
слабеющая рука,
и дрожь в ней — почти звериная,
почти сводящая дождь за окном с ума.
Здесь пролегают человеческие руины.
Кто-то оставил их здесь,
кто-то сжег дворцы,
храмы, тенистые улочки, шумный рынок,
кто-то сжег город жизни до пустоты.
Здесь пролегает что-то, ставшее хаосом,
ставшее болью, сжатой в единый вздох,
здесь,
именно здесь, по этому адресу -
над обломками, как потомок, склонился Бог.
Здесь пролегают руины,
крошатся здания,
даже погода над этим бедствием — дрянь,
солнце выдают по особому указанию,
солнце молчащее, не говорящее «встань».
Здесь — кем-то сожженные,
кем-то покинутые,
здесь — по камню убитые, по бревну,
здесь пролегают человеческие руины.
И города,
того прежнего города уже не вернуть.

Аль Квотион

Быть с тобой — это постоянно чувствовать,
каждое мгновение что-то чувствовать,
чувствовать снова и снова,
едва успевать прикрыть глаза и чувствовать опять,
с новой сокрушительной силой и настойчивостью.

Чувствовать пейзаж,
вдоль которого идешь ты в смешных широких джинсах,
чувствовать твою прямолинейную любовь к сорной траве
и к виду неба над крышей,
чувствовать твою любовь к ивам,
к заливам
и к сливкам в кофе по возвращению в соскучившийся по нам дом.
Чувствовать твою безоговорочную любовь к миру,
чувствовать ее до схожего с твоим плача от красоты,
до собственного последнего першистого и мучительного выдоха.

Чувствовать тоску на грани отчуждения,
тоску на грани агрессии,
замирать на этой грани -
на границе между «Господи, пожалуйста» и «пошло все к черту»,
или чувствовать себя брошенным,
как в первый день в детском саду,
когда воробьи хохлятся в лужах,
по небу плывут разноцветные тучи,
все люди бесспорно добры,
и мир все еще остается огромным обещанием,
предчувствием,
преддверием немыслимого, яркого праздника,
но мамы впервые нет рядом.

Чувствовать внутри твоей головы дормиторий,
где спят самые праведные мысли
под каменным сводом надежных убеждений,
чувствовать этих маленьких эфемерных ангелов в твоей голове,
чувствовать этих золотоволосых детей в белых пижамах
и успевать улыбаться им, когда они просыпаются,
когда из их больших синих глаз на мир смотрит придуманный тобою Бог.

Чувствовать себя бонвиваном,
влюбленным в гладко-розовую бессодержательность юности,
когда ты хочешь быть маленькой и легкомысленной,
или чувствовать себя древним атлантом,
на плечи которого легло каменное небо, исписанное рунами,
когда ты хочешь быть не воздухом, но твердью.

Быть с тобой — это постоянно чувствовать,
потому что ты сама есть абсолютное чувство,
физическое воплощение всех человеческих чувств,
наделенное уютным телом,
мягким телом,
теплым телом, которое я несу на руках,
как знамя жизни,
как свое великое знамя,
потому что именно ты заставляешь меня чувствовать.

Аль Квотион

Надежда умирает последней? Какая чушь. Время надежды - юное время, оно неизбежно проходит. После него дорога не обрывается в пропасть, не заканчивается последним дерзким виражом, нет, все продолжается. Начинается время дрессировки самого себя, когда ты берешь потасканную геометрическую фигуру, в углы которой впаяны паспортные данные - имя, возраст, номер продукта, торговый индекс, и начинаешь усилием воли адаптировать ее к реалиям, которые никогда не будут лучше, которые таковы и таковыми останутся. Ты безнадежно, обреченно куешь из своих кожи и костей новую оболочку, в которую сможет уместиться все, что ты отрицал раньше. Этакую пластиковую форму для равнодушных разговоров, для глобального взаимного неинтереса и таких же взаимных упреков, для кардинально новой правды "человек рожден не для счастья", для вдохновенного осатанения по любому мелкому поводу и для бестолковой депрессивной апатии. Ты учишься жить в мире, который никогда не станет таким, каким ты хотел его видеть. Ты начинаешь понимать, что светлое волшебное завтра надежды - жуткая лживая сказка, отнявшая у тебя полжизни, пока ты верил ей и чего-то ждал. Так выстругай ум, выструни чувства. Раскаляй скелет добела, бери молот, бей от души, затачивай до первой крови - из тебя выйдет отличный топор. Прорубишь им себе право жить дальше. Время надежды прошло, настало время сжавшего зубы смирения с невыносимо паскудной данностью. Получите, распишитесь, улыбайтесь. Это все, что когда-либо будет у вас.

Александр Ноитов

Это война со временем, сроками, смертностью,
это борьба с завершением в мире каждого:
я бы хотел разбить все часы песочные
и написать на этом песке твое имя.
Я бы хотел выключить ветер и волны,
как выключаю свет в прокуренной комнате,
чтобы они своим беспрерывным движением
ни одной буквы в имени этом не тронули.
Чтобы не дрогнули
линии и геометрия
маленьких букв, похожих на синие лилии.
Знаешь, если рассматривать жизнь, как усилие,
пусть это будет усилие выткать вечность
имени твоего,
твоих сжатых пальцев,
слишком строгого для домоседства платьица,
комнаты, где ты сидишь за своим компьютером,
каждой черты и каждой твоей минуты.
То есть всего того, большого и малого,
ради чего стоит жить и бороться.
Знаешь, время, наверное, тоже эмоция -
порция солнца и десять столетий заката.
Каждый мой день — война за твою неспешность,
нежность и тонкую нить голубого браслетика,
каждый мой день часы с энтропией смежны,
я не хочу терять, я стекло крошу.
Каждый мой день — война. Безумная, страшная.
Каждый мой день — любовь к небессмертной женщине.
Я разбиваю рукой все часы песочные
и на песке имя твое пишу.

Аль Квотион

Все мы вышли из воды, но живем, словно спустились со звезд,
однако же звезд не хватаем,
или звезд не хватает
на каждую рыбу, чей плавник в эту землю вмерз,
чей открытый рот есть метафора как бы утраченного морского рая.
Так мой рот открыт.
И губы движутся, охватывая форму слов,
будто слово — не звук и смысл, а невидимая геометрическая фигура,
так бывает с говорящим человеком в немом кино,
так бывает с каждой рыбой, выходящей на землю бурую.
Так мой рот открыт.
Августина, мои губы выводят формы слов о тебе,
но в сердце продолжает жить невозможный ужас
того, что тебя может не быть,
что ты — мой фантомный орган любви, мой бред,
и уже сколько лет я сижу один — безумно шепчущий и никому не нужный.
Возможно, есть просто женщина, с которой я вовсе не близок и в принципе не знаком,
но в которой вижу тебя — мою маленькую Августину, мой прекрасный плеск первородного океана.
Так мой рот открыт.
Августина, Августина, вода стоит за окном,
Августина, это дождь?
Или море, накрывшее страны?
Августина, скажи, что ты есть,
что ты тоже здесь,
Августина, скажи мне, что женщина, в которой ты плаваешь,
выходя из воды, так же щурилась вслед звезде,
приникая плавниками к земле своей девственно лавовой.
Августина, скажи, что ты слышишь мою форму слов,
что ты есть, что ты тут, что, Господи, я не безумен.
Видишь, рыбы выходят из воды,
выходят, выходят
рыбы идут,
рыбы к звездам идут,
к звездам, к звездам,
идут рыбы — землею бурой…

Аль Квотион

Прощаю поздние звонки. Разбуженная ночью,
я воздвигаю из стихов венчальное построчие.
Стою в рубахе у окна, как девочка иконная,
в окладе улиц почерневших — случайная мадонна.
Прощаю «я не смог зайти». Зайти ко мне непросто -
приходится идти босым по буквам или звездам,
приходится царапать грудь о письменные тернии
и пробиваться тяжело сквозь клятвы и сквозь ветви.
Прощаю сумерки невстреч. В их матовом покое
молитвы пахнут, как снега, и обрастают смолью
чернильных маковых одежд, страничных белых платьев.
Молитвы пахнут, как снега, а снег — церковным ладаном.
Прощаю все, почти что все: затмение несбытого,
любовниц с мертвенным лицом, надрывные визиты,
отяжелевший телом взгляд, гордыню обнищавшую,
но равнодушия руки — всей кожей не прощаю.

Алина Лён

Человек — это открытие.
Каждый человек — это, конечно же, открытие.
Ты мое длящееся открытие,
повод для непрерывного удивления,
потому что всегда оказываешься большим, чем я думал,
большим, чем я мог предположить,
большим, чем я смог запомнить за все совместные годы,
и большим, чем написанные мною книги о тебе.
Как только я думаю, что ты — то самое настроение,
неповторимое очаровательное настроение
ночной междугородней трассы,
любимой музыки в динамиках автомобиля
и своего рода молчаливой нирваны поездки,
ты вдруг становишься «киммерийской болезнью»,
ты стонешь от низкого неба,
в твоем лице проступает осень, усталость
и пасмурные улицы города.
Но в дальнейшем и это оказывается ошибочным,
потому что очень скоро ты становишься чем-то другим.
Ты всегда оказываешься большим -
твои глаза, затылок, ключицы, волосы или колени.
Даже твоя грудь -
как похабно пошлы все эти «яблочки-дыньки-персики»,
как пошлы и как ущербны в своей попытке изъяснения -
потому что твоя грудь — это ощущение, событие или, возможно, настоящее,
это чувство в кончике пальца — он поднимается вверх по мягкой коже,
непрерывно вверх, словно хочет достигнуть Бога,
вверх, пока не исчезнет в слишком тонком ореоле,
таком нежном, что его почти невозможно чувствовать,
и уже почти исчезнув — вдруг вернется болью, истомой и страстью,
уколовшись об иглу напрягающегося соска.
Впрочем, ты больше и этих слов.
Не вселенная, а человек — но и этого слишком много:
сапоги, браслеты,
либертинизм в постели и солипсизм в скандалах,
пшеничное поле и маленькие живые птицы,
сиена глаз — полимент, создающий уникальное золотое виденье мира,
глубоководный гигантизм внутренней пропасти,
и душа — древний архитеутис во тьме.
Ты больше всего этого.
Я пришел к тебе однажды
и уже пять лет числюсь пропавшим без вести.
Я смеялся, говорил, что секс и поэзия — это образ жизни,
но тогда я еще не знал, что они синонимы,
что ты — открытие? путешествие?
нет, нечто большее,
и что в тебе есть свой собственный горизонт событий.
Я вошел в тебя,
я не вернулся.

Аль Квотион

Этой ночью я не собираюсь спать,
я ловлю звезды:
разноцветные, яркие и горячие звезды,
звезды, в которые устремлены тысячи взглядов,
звезды, к которым обращается шепот тысячи уст,
звезды, полные мечтаний, надежд и молитв.
Я ловлю звезды.
Хочешь, я поймаю твою звезду?
Этой ночью я не собираюсь спать,
я храню сон маленькой музы,
курносой музы, ее розовой пяточки из-под одеяла,
ее современных игрушек, разбросанных вокруг постели,
ее непослушного локона, воинственно-черного на подушке,
я охраняю сон каждого мазка на картине ее отдыха.
Потому что у музы, как и у музыки, должен быть свой автор.
Хочешь, я стану твоим?
Этой ночью я не собираюсь спать,
я пишу неловкие лирические письма ангелам,
я хочу напомнить им, что чудеса обязательно должны случаться,
что есть желания, которым очень важно исполниться,
хотя бы для этой маленькой спящей музы,
для этой музыки в ошеломляюще теплом человеческом теле,
которой я обязательно скажу на рассвете:
«Хочешь, я научу тебя загадывать желания?
Хочешь, я поймаю твою звезду,
положу в конверт с письмом к самым добрым ангелам,
и они услышат каждое твое слово,
и они услышат каждое твое чувство.
И все сбудется, слышишь, все обязательно сбудется,
потому что сегодня ночью я не собираюсь спать,
я сижу у твоей кровати.
Я ловлю звезды».

Аль Квотион

Моя девочка, пока эту Землю мерит твой каблук,
Земля не станет чем-то стабильным
или чем-то начальным.
Сегодня ты фрагмент книги Иэна Бэнкса -
собачье ухо, прибитое к столбу,
но завтра ты улыбка матери -
ласковая и печальная.
Ты можешь посадить семя дерева,
чтобы вырастить библиотеку,
или за две минуты сжечь книжный маркет.
Моя девочка, я уже купил нам с тобой билеты
в никуда,
я купил конверты и почтовые марки.
Отправляемся в полночь -
не в поэзию, скорее в лексический вандализм,
ты строишь гильотину на каждое стихотворение,
и пока твои жертвы подыхают с присущим им драматизмом,
мы живем,
занимаемся сексом,
едим и стареем.
Моя девочка, шелуха прежних слов осыпается с кожей,
ее можно легко снимать с себя вместе с одеждой,
и пока горят страницы,
становясь из частного множеством,
ты мне даришь свое теплое тело — живое и нежное.
Я тушу сигареты о собственные черновики -
ничто не имеет значения,
ничто не имеет.
Моя девочка, на моих плечах твои коготки,
и в каждом — огромный замысел, пространство и время.
Моя девочка, мы сожжем все книги — одну за другой,
на этом пепелище останутся только век и ветер,
и только смерть не способна быть прописной,
что к лучшему -
я уже купил нам билеты до смерти.

Аль Квотион

Если бы я мог нарисовать твою душу на бумаге,
я нарисовал бы чудовище из своих детских кошмаров,
я нарисовал бы чудовище из темного шкафа,
если бы я действительно мог рисовать душу, а не метафору.
Я нарисовал бы сладкие лесные ягоды,
рыжую девчонку — шкоду, милашку и ябеду,
нарисовал бы хрустальный бокал золотого аи
и мученическую смерть распятой на полу любви,
грязные ботинки у лица ее рокового,
я нарисовал бы цветы, проспекты и слово.
Я бы рисовал годами,
рисовал столетиями,
и во всем мире не хватило бы для нее бумаги.
Подождите, я еще не выразил даже трети!
Подождите, ее душа — это ангел и алгебра,
ядовитый хвост химеры и белое блюдце с медом,
лучи, золотящие мышцы лодыжек и бедер,
Бразилия, теплые волны, человек в пироге
под присмотром жуткого и далекого бога.
Если бы я мог…
То не жаль посвятить себя этому,
рисовать души твоей яблоки и ракеты,
но если быть честным, я давно уже ни у дел,
я всю свою жизнь пишу стихи о тебе.

Аль Квотион

Твое дыхание, Августина, накатывает волнами отлива,
по ночам ты уходишь в море,
ты моллюск, в одеяле свернутый,
и олива
на неведомом морском берегу.
Я бегу
по песку,
по камням,
по растениям твоих пальцев.
Августина, это самый грандиозный дар — касаться
тебя спящей
и слушать дыхание, как слушают море в раковине.
Августина, ты история огромных вод,
в которых я подобен жалкому архипелагу.
Твое дыхание, Августина, это пастушья флейта Пана,
беззаботная радость над зеленым пастбищем,
музыкальный бог травы, восседающий
на своей самой плодородной поляне.
Я давно уже не живу,
я танцую под эту музыку,
где вечернее па завершается поцелуем
и брошенной на пол блузкой.
Твое дыхание, Августина,
я пытаюсь дать ему собственное название,
даже днем, чтобы слышать его, я тебе названиваю.
Августина,
ты созвучна стене и истине,
и это действительно так -
твой белый цемент век пропускает свет,
ты снова забыла выключить свет у себя в голове, малышка,
и я не могу уснуть.
Я слушаю, как ты дышишь.

Аль Квотион

Смотришь в монитор, читаешь новостные рубрики,
завязываешь шнурки или точишь на кухне ножи -
тебе дали жизнь, как большой цветной кубик Рубика,
который ты вряд ли когда-либо сможешь сложить.
Ты даже не узнаешь, что его нужно было складывать,
возможно, ты просто подопрешь им книжные полки,
постепенно покрываясь старостью, дряблыми складками,
и в какой-то момент уже не поднимаясь с пола.
Или плюнешь, упадешь в диссоциативную фугу,
придумаешь себе новое имя, повяжешь галстук,
и свой кубик Рубика, как старую больную зверюгу,
потащишь на поводке по грязному насту.
Или будешь писать маленькие ненужные книжечки,
потому что ты одержим, тебя пожирает
холодное пламя — белое, синее, рыжее,
холодные пальцы с запахом ушедшего мая.
И ты будешь писать — чернилами, пикселями, ладаном,
кетчупом, пряником, илом, больничными грелками,
что жизнь — это кубик Рубика. Все вопросы заданы,
но в каждом ответе чувствуется подделка.
Потому что никто не сказал, что его нужно складывать,
что это, мать его, самая большая загадка.
А потом его потеряешь — легко, беспощадно.
Тебя никогда не было.
И не надо.

Аль Квотион

Ты сидишь на остановке рядом со стариком
и читаешь в его лице свое собственное будущее,
ты читаешь в морщинах время
и незнакомость
каждого встречного — холодного и равнодушного.
Ты видишь себя через пять или десять лет,
и тогда протягиваешь этому старику руку,
но тепло — не вещь,
в этой сырости его нет,
в этой сырости нет ничего большего, чем минутное.
Когда тот старик поднимет от асфальта глаза,
полные тишины и огромной всесильной вечности,
все твое минутное разобьется,
разлетится в прах,
все твое минутное станет твоим увечьем.
Вот тогда смотри на себя через десять лет,
вот тогда прочувствуй в этих глазах величие
уходящей жизни
и от горечи обомлей,
и от яростной жажды жизни, почти трагической.
Вот тогда протягивай руку — не ему, себе,
вот тогда протягивай руку — от груди, от грусти,
пока сырость на остановке грызет хребет,
пока это сердце в тебе еще что-то чувствует.

Аль Квотион

Зачем я не могу забыть раскрашенную мелом комнату,
где ты, безумная художница в коротком платье зарубежном,
так волновала строгий ум, на вид рассудочный подчеркнуто,
своим умением очаровать мое воображение.
Зачем являешься во снах? Зачем пишу опять поэзией
о том, что счастлив без тебя — не вспоминаю, не желаю.
Зачем я вру? Ведь эта ложь все явственней, все бесполезнее.
А знаешь, мне за ворот льется душа твоя предгрозовая -
как будто слышу гром все ближе. Похоже, сердце не в порядке -
стучит, стучит, как ни старайся — не успокоить это сердце.
Не сердце то — то гром, то дождь, то твои плечики дворянские,
вдруг раздвигая мою память, становятся в ней самодержцами.
Моя безумная художница, для многих стала ты религией,
огромным лабиринтом чувственным на фоне детской простоты.
Моя святая, непреложная, тот жар в груди моей — не ты ли?
Я не люблю тебя, но, Господи, зачем я не могу забыть?

Аль Квотион

Хочется лицом в фиалочно-
маково-лилейный цвет.
Да не ради мелкой жадности,
не подружек своих ради…
Женщина, цветы вам дарят?
Нет.
Хочется впиваться пальцами
насмерть,
так — не оторвать
в колыбельку с ясным мальчиком,
в мужнин пиджачок страдальческий,
хочется!
Да где бы взять?
И не важно, что рабочая,
что пылюсь с утра до ночи я,
горе-страсть тащу на холке,
знать, и сумки дотащу.
Знать, не вымучаюсь временем,
только б не одной,
а с кем-нибудь,
только бы плечом ребяческим
опереться хоть чуть-чуть.
Не отсиживаться в крепости -
довоюю, делать нечего.
Женщина, куда ты, женщина?
Жизнь свою тащу крестом.
Хочется лицом в фиалочный,
маковый, лилейный, радостный,
и не шалости,
не жалости,
не признанья запоздавшего.
Просто хочется быть женщиной.
Женщиной простой.

Алина Лён

Жизнь горяча. Ты жаром и загаром
как черной акварелью жжешь хребет,
когда не ждешь полученного даром
или сочувствия других к своей судьбе.
Когда встаешь на вековые ели
усталых ног и, в небе головой,
собрав всю боль в своем гигантском теле
по-исполински начинаешь бой
и создаешь дорогу для грядущих
детей и внуков с маковым челом
или молитву их пшеничным душам,
молитву с человеческим лицом.
Жизнь горяча. И ты за всех в ответе,
ты крепкий мост в «куда-то» из «вчера»,
и частоколом рук закрыв от ветра,
и начиная новые ветра.
Жизнь горяча. Но раем обретется,
когда всем миром вдруг окажется своей,
так ты становишься огромным шаром солнца
и любишь море, не предав полей.

Аль Квотион

После нас не будет потопа.
Можно даже не быть водолазом,
можно не учиться дышать под водой, чтобы знать -
после нас вода останется в кранах,
после нас питьевая останется платной,
и никто не построит ковчег.
После нас никто не соберет двух куланов
или двух москитов,
заповедуя будущее всемирное море рыбам,
потому что лишь рыбы - безгрешны.
После нас
и во время нас,
во время теперешних "мы" останется только реальность,
а реальность такова:
тот, кто сегодня громче всех пророчит грядущий потоп,
завтра обложит налогами кораблестроение,
обложит налогами тварей,
обложит налогами пары,
обложит каждого Ноя - матом
и опять останется в прибыли.
А мы в идиотских ластах
с идиотскими ласками
будем заниматься сексом,
не снимая скафандров,
под которыми не то, чтобы космос,
но что-то звездное,
под которыми не то, чтобы вместе,
но слышно дыхание
от малейшего звука до самой большой галактики,
под которыми в горле вода и мокрые джинсы,
как совсем иной
неотнятый миром дождь.

Александр Ноитов

Августина, до весны осталось несколько тысяч лет,
я стою с зонтом и плюю безразлично в лужу.
Эти краткие дни кажутся тем белей,
чем упрямей гнездится в вялой башке равнодушие.
Впрочем, нет, не равнодушие, а какая-то суицидальная серая дрянь,
заставляющая как мантру твердить «ничего, ничего не нужно».
Августина, я стою с этим зонтом, кажется, пару веков подряд,
я плюю в лужу.
Потому что в ней отражаюсь — обреченно весь,
и такое зрелище не вызывает радости.
Августина, сегодня вечером ровно в шесть
отыщи мой последний голос по небесной рации,
радиация этих слов — пустота внутри.
Августина, найди мой голос и к чертям сотри.
Здесь останется тишина — молоко ледниковых звезд,
провисающее тряпьем на скелетах деревьев,
прокисающее мгновенно, когда кто-то пьет,
когда кто-то этим беззвучием полнит чрево.
Августина, послушай, мир не таков, как есть,
он случайная остановка на обочине млечного,
но трамваи с сотворения жизни не ходят здесь.
Мы сидим на мокрой скамейке.
Проходит вечность.
Августина, лучше сотри все мои стихи,
нажимая «delete» или лоб растирая ластиком.
Мы сидим на мокрой скамейке в мире глухих,
ждем трамвая, спешим, отвлекаясь сексом и насморком.
Никуда не спеши, просто выключи дома свет.
До весны осталось несколько тысяч лет.

Аль Квотион

Настя собирает детство — платье, ленточки и пряжу,
собирает все игрушки и кладет игрушки в ящик,
Настя собирает слезы — по одной или по десять,
Настя взвешивает память, память ничего не весит.
Настя капельку боится, Настя капельку смеется,
замечает краем глаза ящик — в нем тетрадь и солнце,
Настя отпирает двери, ей все горше, ей все легче,
завтра Настя станет взрослой, завтра Настя станет женщиной.
На полу в ее квартире остается настин ящик.
Настин ящик:
ластик, ящер,
остается настоящее.
Настоящее угрюмо оттирает кровь с колготок,
настоящее из рюмок, настоящее из пота.
Настоящее — не Настя, настоящее — постнастя,
кто-то черный разрезает ее красное запястье,
кто-то черный и огромный красит ее губы синим,
кто-то черный и бесстрастный делает ее бессильной,
кто-то черный, черный, черный в белый лоб целует Настю
и кладет большую куклу в детство, в счастье, прямо в ящик.

Аль Квотион

В этих широтах мне кажется — я один,
в лицах читаю закрытые наглухо двери
где-то рублем, где-то изгородью из спин,
где-то единым и равнодушным безверием.
Кажется, я один, и стою впотьмах,
сердце в ладони держу, и то сердце плачет.
Если такое сердце чуть надломать -
солнце прольется красным — какое горячее!
Сердце такое…
Такое же у тебя,
раненый человек в переулке города,
так же деревья в тебе всё листвой знобят,
так же скорбит с фотографии мамы молодость.
Так же ты здесь один и стоишь впотьмах,
так же глазами ищешь, но не находишь,
так же кладешь случайные ноты в карман
и обещаешь себе их спеть через годик.
Раненый человек, обернись, я здесь,
мы с тобой в этом раю — братья по боли,
нам остается плечами пожать и сесть,
нам остается братство и горечь в горле.
Раненый человек, подожди, обернись,
я тебя чувствую кожей, я тебя слушаю,
и понимаю, как звезды, летящие вниз,
как понимают друг друга разбитые души.

Аль Квотион

Понимаю, что вам оповещения приходят на почту, что я спамом занимаюсь, но очень много накопилось неопубликованного здесь, а я все же не до конца бросил этот блог. Сохранил его по старой память и нет-нет, а складываю свои тексты на эти давние, уже очужевшие мне страницы, вызывающие некую ностальгию. В общем, постарайтесь меня немного потерпеть, это разовая акция.

Каждые глаза,
каждое горе
и каждое счастье имеет свой цвет.
Если воспринимать реальность наитием -
это будет хаос оттенков,
немыслимый импрессионизм жизни.
Скажи мне, какого цвета твоя боль?
Будет ли это желтое лицо демонического старика,
которому ты даешь имя и форму слова,
или ярко красная гаптофобия,
чужие розовые пальцы и бордовый лак на ногтях?
Какого цвета станет солнце
или вода под солнцем в тот день,
когда жизнь ударит в твою голову, словно в колокол,
и долгий долгий звон
(почти церковный, но в этой церкви нет Бога)
пустится бежать к горизонту,
бежать столетиями к недостижимому горизонту.
Какого цвета станет солнце,
когда твои маленькие буковки,
роющие узкие подземные ходы в мягкой ткани языка,
которым ты говоришь,
в мягкой ткани кресел, на которых ты сидел,
в слишком мягкой ткани всех твоих любовниц,
станут вдруг единой огромной эвристикой,
эквилибристикой на натянутой над бездной леске?
Скажи мне, какого цвета станет солнце,
когда ты станешь маленькой фигуркой на шахматной доске,
маленькой фигуркой с ранцем за плечами,
маленькой сахарной фигуркой на пироге,
жадно поглощаемым самим временем?
Так скажи мне, какого цвета стало твое солнце,
какого цвета вода под солнцем, которую ты пьешь годами.
Какого цвета твоя боль?

Аль Квотион

Ты ненавидишь этот свет — фонарный, уличный, бездомный,
когда в душе покоя нет, да и души самой немного.
Малыш!
Я пью твою печаль,
я ем ее, она бездонна,
но электрическая ночь всех городов — маяк для Бога.
Бог — демиург и драматург, а значит драма неизбежна,
а значит встретимся еще и будем снова пировать.
Я обниму твои колени.
Малыш, в печали — та же нежность,
в печали — те же дорогие, лирические вечера.
Малыш, малыш, ты пахнешь горем,
ты словно лиственность рябины
вдруг выгибаешься под ветром
всем телом, всей тоской в глазах.
Я обниму твои колени…
Малыш, ты ночь наполовину,
но в этой тьме есть столько света,
какого нет в других ночах.
Над нами мгла.
Малыш, я рядом
и всем чутьем к тебе протянут,
я сам дрожу когда губами снимаю дрожь с твоей руки.
Я обниму твои колени.
Я зацелую твои раны.
Малыш, огонь горит повсюду,
все фонари — есть маяки.
Малыш, не бойся злого ветра,
смотри, нас двое во вселенной
теперь не бойся злого ветра,
не угасай, не засыпай.
Я обниму твои колени,
Я обниму твои колени…
Теперь не бойся злого ветра,
моя прекрасная листва.

Аль Квотион

Я танцевала с ним в странично-белой комнате,
еще до самых первых звезд и букв,
он говорил с немыслимой огромностью:
я вижу страсть твою, не вижу рук.
Как на иконе, краски мира блекли медленно
в окладе юбок, пиджаков и медных труб,
он говорил, сминая это медное:
я вижу шепот твой, не вижу губ.
И я терялась бисером рассыпанным
на внесезонный снеголиственный палас,
он говорил, целуя этот бисер:
я вижу грусть твою, не вижу глаз.
Он говорил, так говорил, что время молкло
в предчувственном, предмысленном бреду:
я вижу то, что, будучи бесплотным,
предшествует творенью моему.

Алина Лён