Какое неверное слово — «бывшая»,
как будто она перестала быть…
Такими словами не в небо дышат,
с такими словами кладут в гробы.
Не может стать бывшим живое, сущее,
ничем не зависящее от тебя -
она на ветру свои косы сушит,
и косы ее на ветру летят,
она надевает зеленые платья,
она по утрам обнимает сны,
и если всмотреться — ее собратья
секунды огромной цветной весны.
Она — настоящая!
Так же длится,
все так же букетом несет весь мир
и крошки кидает в кормушки птицам,
и пахнет, как солнце, свирель и мирт.
Какое неверное слово — «бывшая»,
она — настоящая, видит Бог.
Бог видит — то кошкой сидит на крыше,
то в окна ее трет свой теплый бок.
Да разве же может быть бывшим море,
трава или звезды?
Смешны слова.
Она настоящая — духом, кровью,
от легкого сердца до старых ран.
Она пахнет хлебом, грозой и вишней,
она — звуки скрипки, ольха, олень!
Так знай же, кто смел называть ее бывшей:
она — настояща.
А ты — лишь тень.

Аль Квотион

Тебе говорили, что ты похожа на небо,
но в собственном зеркале ты видишь скорее графику
не лишенного таланта мастера, но уже ослепшего,
и его старания смежны с твоим старением.
Или видишь пейзаж бледных живых коленей,
поражаясь стадиям и росту вселенной из семени.
Но зеркало с твоим отражением — вещь среди прочих,
и так человек становится равен мебели.
Из мебели проступают бедра — холодные, мокрые,
проступают предплечья стволами неведомых лиственных,
ты смотришь на себя. Ты, возможно, похожа на дерево,
на мои стихи и на старое мамино платье.
Ты похожа на многое, но это сходство поверхностно,
ты похожа на многих, но никем из них не являешься,
ты — прохожий в городе, но в то же время ты кожа,
которую охватила дрожь под чужими пальцами.
И сейчас ты в зеркале — голая и откровенная,
задумчиво видишь себя, как нечто предметное,
вспоминая время не зеркал, но глаз человеческих,
в которых и вещи обретают дух и характер.
Вспоминаешь комнату с именем, двери с прошлым,
из твоей груди вырастали большие маки,
и кто-то стоял, обнимая тебя за плечи,
и кто-то сказал, что ты похожа на небо.

Аль Квотион

Августина, оставайся со мной после полуночи,
когда свет уличных фонарей делает из меня поэта,
желтый маленький свет,
похожий одновременно на глаз кошки и мимозу в вазе женщины;
маленький, не лишенный своей внутренней музыки свет,
или та степень вечерней усталости,
в которой я хочу не изменить тебя,
а просто обнять;
та степень, та степь,
простирающаяся от век до позвоночника,
не оставляющая во мне конфликтности,
только безусловное ласковое согласие
с твоими дурными привычками,
темпераментом и характером,
с твоим мягким телом в послушании одеял;
та степень усталости,
которая заставляет действительно любить тебя.
Августина, нежность — это состояние ума,
утомленного борьбой,
находящего свое спасение в словах «да, конечно»
и в тепле кожи, дышащей слабостью и беззащитностью.
Августина, нужность — это время суток,
это ночное пиршество самых потаенных чувств,
не имеющих днем права голоса.
Августина, я есть скулящий пес
у божественных врат твоего детского сна,
дикий барбарис, проросший сквозь их петли;
я есть форма и температура,
соответствующие твоей брошенной на подушку руке,
я есть поцелуй и время,
соответствующие каждому вздрагиванию пальцев.
Августина, я уже убрал линейку и ножницы,
я уже не хочу перешить небо в белую скатерть,
Августина, я прошу разрешения у нагретых простыней обвить твое тело,
Августина…
Оставайся со мной после полуночи.

Аль Квотион

Я могу потерять телефон.
На год или два.
Банально потерять — он упадет за шкаф или провалится между подушками дивана,
где я не стану его искать.
Потому что мне просто не придет в голову эта мысль — искать свой телефон.
А потом, спустя год или два, я случайно найду его и как ни в чем не бывало позвоню тебе,
скажу: «а не сходить ли нам в кафе?».
Или: «ты читала эту книгу? она просто потрясающая!».
Спустя год или два.
Понимаешь?
Потому что мне просто не придет в голову, что годы прошли.
Скорее всего, я этого даже не замечу
и буду крайне удивлен, если ты уточнишь, как меня зовут.
А ты обязательно уточнишь.
Потому что твой дух бережливо собирает каждую каплю дождя,
чтобы однажды наконец воплотиться истинной рекой.
Ты видишь всю мозаику жизни,
находишь в ней свою красоту.
Красоту закипающего на плите чайника ранним утром
или красоту нового пушистого коврика у входной двери.
Красоту секунды, имени, прикосновения.
А мой дух из тех, кто, пройдя по всей грязи эпох,
успевает заметить только блистательное великолепие неба.
Но знаешь, я все же позвоню тебе,
даже спустя год или два.
Потому что в каждой твоей капле дождя отражается мое небо.

Аль Квотион

Они думают, что я занимаюсь тут творчеством. О да, я люблю это параноидальное обезличенное «они». Апогей очередной мании: закрой все двери — входные, межкомнатные, дверцы шкафов, чтобы они не лезли в мое пространство; сними со стен все картины, постеры, фотографии, они пялятся на меня; не мешай мне закрывать глаза руками, не мешай избегать людей, я не желаю осознавать их присутствие во всем. Они окружают, они наблюдают, они преследуют. Они думают, что я занимаюсь тут творчеством. Глупцы. Творчеством я занимаюсь, поливая могилы марганцовкой, чтобы добыть себе червей на рыбалку. Творчеством я занимаюсь, выстраивая божественные пирамиды из дохлых мух. Творчеством я занимаюсь, выковыривая пальцем из кожных складок Федора Аристарховича семена полыни. А здесь я просто храню череду похабных записок, с помощью которых пытаюсь уговорить женщину согласиться осуществить очередную свою придурь в постели. Иногда это срабатывает. Иногда я пишу: «я нарисую красное яблоко на внутренней стороне твоего бедра, именно здесь, где оно соединяется с пахом, где тебя не касается никто, кроме меня. Большое красное яблоко, плод твоего собственного вожделения. И я надкушу его, как тогда, когда ты была еще невинна, я надкушу его, и ты из человека станешь бесформенным длящимся стоном, прогнувшимся маленьким великолепием, разметавшимся по кровати, обвитым простыней, как Лаокоон, сражающийся со змеями. Молодым упругим совершенством, образованным вокруг алого греховного яблока, к которому я приник ртом.» Иногда это срабатывает. Любовница слушает, с силой выдыхает накопившееся желание и легко позволяет мне раздвинуть ее ноги, между которых оказываюсь я, оказываемся все мы: ухмыляющийся и похотливо трясущийся Федор Аристархович, могильные черви, красные яблоки, греческие жрецы, пирамиды дохлых мух, плотно закрытые дверцы шкафов, семена полыни и змеи, все люди — мужчины и женщины, все творчество и все мании.

Александр Ноитов

Это разница в одну букву.
Я могу обнять твою жизнь.
Я могу отнять твою жизнь.
Все становится разницей в одну букву,
всего в одну букву,
потому что буквы становятся важнее людей:
я все еще могу писать,
но я тебя уже не чувствую.
Я не чувствую, как колет руку, которую ты отлежала,
не чувствую, как в груди твоей лопается воздушный шар,
и по ногам пробегают мурашки,
как болит твоя голова,
воплощая реальность — матовую, бледную и неприятную.
Я ничего не чувствую.
Так мальчишки на войне поют песни о женских ласках,
но умирают девственниками,
полагая, что что-то знали,
что-то ощущали,
что-то испытывали -
хотя бы в словах с разницей в одну букву.
Я не знаю, почему ты смотришь сквозь деревья,
почему ты никогда не срываешь цветы,
не знаю, почему тебе нравится ходить босиком по асфальту.
Я не знаю, кто ты,
и я не знаю, почему мы вместе.
Но я все еще могу писать.
Я ничего не чувствую.
Я выбираю букву.

Аль Квотион

Стихи растут на камнях. Мы эти камни.
Стихи растут, как розовый мох, как лишайник.
И камни кажутся мягче, кажутся чем-то большим,
хотя подо мхом скрывают все ту же слоновью кожу.
Стихи растут на камнях.
На камнях у моря.
Нога соскальзывает, волны пространству вторят,
и если море (как будто дышит) вздымает рифы,
то одиночество — это лучший выбор для рифмы.
Стихи из нас — это те же камни. Но камни в спину
большого неба, лишенного ангелов (ими покинутого).
Стихи из нас — это камни в небо и камни в руки,
и только волны, морские волны нас убаюкивают.
Стихи растут на камнях — на надгробных, буквами:
«Навеки помним.
Он морем был, но стал камнем бурым».
Стихи — зарубка в граните, но как бы со смыслом.
А море? Море давно эти смыслы смыло.
Стихи и мы — одной породы, одной материи.
А море? Это бездна в оправе берега.
А как же море? Оно ни каплей не схоже с нами.
Стихи всегда растут на камнях.
Мы эти камни.

Аль Квотион

Ты пока еще только ветвь мирового древа,
ни плодов, ни листьев -
ты голая сексуальная ветвь.
Августина, я думаю, что ты не имеешь смысла,
что ты сама по себе — и смысл, и вопрос, и ответ.
Ты стоишь в дверях, наушники оплетают шею,
словно ты желаешь повеситься на веревке нот.
Августина, ты становишься для меня крылатым зверем -
он рычит и поет.
И тогда я думаю, сколько поэзии достанется тебе, Августина,
сколько поэзии одухотворит твою темную жизнь?
Не стихов, а эстетики возведенной на пьедестал секунды,
не стихов, а головокружительного вихря беспощадных,
безграничных чувств?
Чтобы даже в этом «работа, институт, квартира»
возникала перестрелка страстей у стены ресниц,
чтобы кровь обжигала, свирепствовала и бурлила,
чтобы кровь остывала,
потому что холодна кровь птиц.
Августина, я размахиваюсь и бью, потому что больно,
Августина, я смеюсь, потому что безумие — мой костюм.
Раздевая меня, ты становишься потом и солью,
ты — смерть и триумф.
Августина, потому что ненависть и любовь безличны,
я смотрю на твой профиль в дверях, как на свой портрет.
Я искал себя — я нашел тебя, Августина.
Ты останешься?

Аль Квотион

Ты хочешь научиться быть счастливым в деталях,
даже ночью, когда твоих мыслей олово
протекает на пол, и ты ими полон,
но по чувствам — полый.
Ты хочешь научиться находить удовольствие,
наблюдая космос из окна спальни,
но свет звезд, возможно, уже исчезнувших,
все так же печален.
Потому что говорит о конце вещей,
о конечности большего, чем жар или холод.
Ты сидишь у окна — бесконечно смертный
и наивно голый.
Не спасает музыка, не спасают книги,
потому что океан,
от которого ты — озерце,
поднимая влюбленные воды к луне,
никогда ее не коснется.
Космос кажется мертвым,
ты сидишь и мерзнешь,
ненавидя свой разум, душу и тело.
И ты хочешь,
чтобы на землю пролился дождь.
Точно такой же замерзший и смертельно белый.

Аль Квотион

За каждым выстрелом — не только капельки
брусники давленой в кармане грудном,
не только пестрые плачи бабьи,
соринка в космосе и надлом.
Не только маленький, словно выжатый,
лежащий скомкано человек,
и солнце в сердце уже не рыжее,
а грязно-белое, будто снег.
За каждым выстрелом — чернила капают,
но не стекают в страницы книг,
за каждым выстрелом стирают тряпкой
с полов прихожих последний крик.
За каждым выстрелом — уже не чается
дурную жизнь свою в мир совать,
за каждым выстрелом — эпоха молчания,
неслов и неотклика на слова.
За каждым выстрелом…
Стреляют сволочи.
Стреляют сволочи по тем стихам
в которых буквы просили помощи
и звезды звались по именам,
по огонечкам, по теплым пальчикам,
по кромке озера на груди,
по небу желтому, уже испачканному,
по незнакомым и по родным.
По чьей-то боли — большой и ноющей,
по миру светлому на двоих,
стреляют сволочи,
стреляют сволочи,
и я, похоже, один из них.

Аль Квотион

Пока звездочеты рассматривают небо в крапинку,
все звезды — чётны, они пары в ковчеге космоса,
все звезды — тщетны. Я смываю их утром в раковину
и поминаю поэзией или прозой.
Вся звездочетность повторялась когда-то в обществе,
в обычных людях, так сильно друг другу значимых,
но если общество происходит от слово «общее»,
то мы успели стать «каждый-сам-засебячеством».
И нет ковчегов для таких одиноких тварей,
и нет в нас Бога — ему тесно в одноместном сердце.
А раньше — если не вместе, то хотя бы парами
еще было можно попасть к нему на аудиенцию.
Вновь звездочеты рассматривают небо черное,
потому что не верят в людей — никому и некому.
Так давай хоть для них на секунду мы станем четными,
на секунду — звездами,
на секунду — в одном ковчеге.

Аль Квотион

В наш дом бьются первые листья,
но это не важно,
как много неважного нас окружает порой:
пустые для сердца, мучительные пейзажи,
безбрачие скорых чувств и собачий вой.
Послушай, все это не важно, все это тщетно,
послушай, послушай!
Ты слышишь — и это дар.
Мы громко лежим в нашей комнате на паркете,
мы так оглушительны,
мы с тобой — пар и жар,
мы струны гитар,
нас когда-то слепили из облака,
слепили из света,
из веток,
из тех костров,
в которых горели стихи — по странице, сборнику,
и пламя касалось ангелов языком.
А выросли до неважного,
вплоть до тяжести,
однако, послушай, послушай, я говорю:
ведь вот мы -
живые, простые и настоящие,
мужчина и женщина
в дарованном им раю.

Алина Лён

Под черной водой весь мир обретает эхо,
как будто бы мир находит себе близнеца.
Августина, слышишь?
Я сегодня хотел бы уехать
из области тени твоего молодого лица.
Из области крика,
из области белых чашек
испитых, разбитых,
и больше того — раздробленных,
потому что не важен вопрос «может, выпьешь чая?»,
когда умираешь — медленно и животно.
Волны отчаянья — тоже по-своему море,
утопленник в нем постигает пространство вод.
Августина,
сегодня все, что нами построено
обретет свою плоть.
Августина, все произойдет.
И тогда — что ты скажешь, глядя в эти белые рыбьи,
что ты скажешь, глотая разом все наши моря?
Августина, я тоже черное море выпью,
потому что жил,
потому что я знал тебя.
Или, может, не знал, только видел белого призрака
с плотоядной спиной,
с голубыми прожилками рук.
Августина, потом — пиши мне хотя бы изредка
в черноту воды,
оставаясь на берегу.
Или просто — помни
красных чаек, камни за пазухой,
на соленом и горьком зеркале — мелкую рябь,
бесконечный шторм,
тишиной удивленную паузу,
и людей у моря,
не сумевших постичь себя.

Аль Квотион

Я в тебе от жажды пропаду,
я тобой однажды изувечусь.
И как вечер, немощный от дум,
из окна квартиры смотрит в вечность,
так и я смотрю,
опять смотрю
на любовь, сознанием блуждая,
потому что сухость этих губ
как июль, некормленный дождями.

Я в тебе не видел океан.

Человек стоял в печальном поле,
всем столетьем высохш и песчан,
человек в тебе был слаб и болен.
Человек в тебе стоял один,
и трава хрустела под ногами.
Человек в тебе был тень руин,
человек в тебе стоял горами,
но с хребта стекала не вода,
а беда.
Я видел человека,
кто весь век душой отголодал,
и кто стал в конечном счете веком.

И осталась только сухость губ,
как полоска самой белой ткани.

Я в тебе однажды пропаду.

Я в тебе не вижу океана.

Аль Квотион

Она стоит на балконе рядом со мной.
Небо уже опустилось так низко, что тучи стекают по ее бледным губам.
Мы смотрим, как большие машины собирают букеты свежесорванных деревьев.
Она говорит: «можно я постою здесь еще какое-то время?»
и задумчиво рассматривает собственные руки,
словно впервые понимая, что под ними есть кости.
Ей страшно.
Ей просто хочется быть рядом,
когда я буду разрушен вместе со всем этим миром,
прокаженным,
заболевшим индифферентизмом.
Ей просто хочется быть в это мгновение рядом,
потому что это все, что у нас осталось.
У нас осталась игра «попробуй угадать человека, стоящего возле тебя»,
в которую даже мы проигрываем все чаще,
хотя когда-то верили, что живем именно для того, чтобы остаться способными чувствовать другого.
Мы все еще пытаемся, но получается плохо, дешево и как-то бутафорно.
Я закуриваю, и она думает, похожа ли душа на сигаретный дым, прибиваемый дождем к земле.
Я сплевываю, и она думает, похожа ли душа на плевок, попадающий в систему канализации Бога.
Она думает о своей душе, о своей смерти,
она задается вопросом, скажет ли кто-нибудь на похоронах,
что даже при жизни в ее руках были кости,
что она стояла однажды на балконе рядом со мной,
наблюдая очередное завершение мира, в который хотелось верить,
и понимала это.
Потом решает, что этого не скажет никто, а значит, это не имеет никакого значения.
Тогда она забывает про свои руки и свои кости.
Просит у меня сигарету и думает о вреде этих смол и никотина,
о вреде выхлопных или калорий,
о вреде процентов или излучений,
о вреде пропаганды или зоны комфорта.
Она думает, скажет ли кто-нибудь на ее похоронах,
что здесь покоится человек, который мог быть лучше,
если бы употребил меньше жирной пищи или выкурил меньше сигарет.
Решает, что нет, и все это тоже перестает быть важным для нее.
Скажет ли кто-нибудь, что здесь покоится человек, который ходил на работу, был лоялен к начальству и часто задерживался на час-пятнадцать?
Скажет ли кто-нибудь, что здесь покоится человек, возле кровати которого на протяжении четырнадцати дней лежал блокнот для записи одного единственного сна?
Скажет ли кто-нибудь, что здесь покоится человек, который думал под дождем, что душа может быть похожа на дым, на плевок, на отражение или может быть не похожей ни на что?
Через полчаса в ее жизни не остается почти ничего важного.


Но ей все еще хочется быть рядом, когда закончится мир,
поэтому единственное, что она говорит: «можно я постою здесь еще какое-то время?»

Александр Ноитов

Все, что есть печального в осени -
это поступь зверя,
чующего скорую зимнюю смерть от голода,
но ночи еще не слишком холодны,
и замерзать можно медленно,
успев написать пару или тройку стихов
о морских берегах,
о финиках в горячей и грубой ладони экзотической женщины,
о песке, как осколках мириада разбитых ракушек
или разбитых душ огромных синих китов.
Можно успеть написать пару стихов.
О солнце.
Потому что солнце есть материк гнева и радости,
о песнях любви, непрерывно звучащих на любом из радио,
о клубке шерсти в пальцах старой женщины, похожей на маму,
о большом городе, как об интимной людской панораме,
обо всем, что подвержено скупой оболочке слов,
можно успеть написать пару паршивых стихов.
И замерзать медленно,
слишком медленно для трагедии или фарса,
замерзать, потому что из верхней одежды на тебе только галстук,
потому что звезды голодны,
а трава за спиной схожа с пропастью,
или потому что в твоем доме нет никого даже косвенно.
Написать пару стихов обо всем, кроме осени,
потому что осень — это все, что бывает после
отсутствия верхней одежды и пустых домов,
долгого недвижения или этих дрянных стихов,
после фиников,
мертвых морей за чертами берега,
но все, что есть в ней печального -
это поступь зверя.

Аль Квотион

Все растерялось, кончилось,
все разбазарил, выбросил,
глупостью, неумелостью
выронил из груди.
И не любил, как любится,
и не прощал, как просится,
месяцы безголосицы
складывал на листы.
Вышел потом на улицу,
глянул на небо — вот оно,
чувство дрожания памяти,
чувство щемящих слез,
чувство, что жизнь — пронзительна,
радостна и мучительна,
чувство чего-то великого
в малости — ты живешь.
Все, что во мне останется -
солнце в руках березовых,
солнце за веточным веером,
светлое, как печаль.
Солнце — большое, теплое,
словно бы материнское,
словно рука любимая,
словно ее лицо.
Все, что во мне останется -
свет за холодными ветками.
Господи, я люблю тебя,
Господи, ты со мной.
Солнце в своем величии
смотрит на нас, отчаянных,
словно бы возвращая все.
Солнце.
Солнце встает.

Аль Квотион

Они говорят друг другу,
потому что незачем говорить для себя,
они говорят друг другу, потому что друг -
это опора и страховочный трос на высоте испуганной небом птицы,
они говорят другим,
потому что «друг» и «другой» по сути едины корнем,
едины ростом, кожей, взрослением или лицами.
Они ценят сильные руки больше слов,
больше наших комфортных идеологий
и больше сказок,
потому что сказки — эфемерная красота, эстетика мира духов,
но если ты падаешь, только сильные руки удержат тебя на скалах.
Они язычники, стоящие на ледяных морщинах земли,
они в родстве с праотцами, которые были здесь первыми.
Они говорят:
там живет человек по имени Бог.
Они указывают пальцем на пики гор, и их пальцы дрожат от веры.
И их тело дрожит от веры,
и их разум дрожит,
становясь человечностью, словно подаренной свыше.
Они завещают своим детям сберечь эту веру в добро.
Они говорят.
И человек по имени Бог их слышит.

Аль Квотион

Мы то, что мы есть.
Мысль и черта суммируются,
повторяют друг друга, раскрывая сложный портрет:
в лице проступают и красота, и уродство -
в зависимости от испытываемых человеком чувств.
Мы безвольные подбородки,
напряженные скулы
или хмурые морщины недовольства на тяжелом лбу,
и женщины смотрят на мир с безобразных селфи
безумными глазами, видящими только себя.
Ты тоже безумна, Августина,
но ты не уродлива,
ты скорее пышный и дикий лесной шиповник,
ты в большей степени когти хищного зверя
и пух одуванчика на рубашке у меня на груди.
Soma-sema, Августина,
оставайся квинтэссенцией духа,
пляши в своем рваном платье на зеленом поле,
раздавай пощечины смущенному гимназисту-небу
и ночами проси меня брать тебя сильно и нежно.
Оставайся безумной, Августина,
оставайся мгновением,
оставайся движением — беспощадным и сокрушительным,
среди тысяч безобразных селфи проступая молнией,
не имеющей никогда ни лица, ни границ,
ни черты, ни черта!
Августина!
Я люблю тебя, девочка!
Сознание больше, чем сумма его составляющих,
тебя нет на твоих фотографиях — это нечто чуждое,
я снимаю не тебя, я снимаю интерес к траве,
я снимаю человеческую способность быть одержимостью
вместо пухлых губ или голой пригласительной пошлости,
на твоих фотографиях — осмысление себя пространством,
постижение Бога или тягостный крик страстей.
Ты безумна, Августина, безумна, безумна, безумна,
это черное пламя пожирает меня,
черное пламя!
Ты безумна, Августина.
Моя девочка, ты прекрасна!
И я падаю камнем за тобою в любую из бездн.

Аль Квотион

Если поэзия — тончайшая настройка на свирель собственной души в музыкальных руках божества,
то чтение — еще более тонкая настройка на внутреннюю ритмику сущности другого человека.
Вернее, чтение могло бы быть, должно было бы быть и было ею,
пока даже его не поглотил гигантский уродливый солипсизм эпохи.
Марсель Пруст говорил, что только с помощью искусства мы можем покинуть самих себя,
узнать, как другой видит вселенную.
Все чаще я мысленно возвращаюсь к его словам,
и все чаще перед моими глазами встает новый чудовищный образ -
маленького безумного человека,
ничтожного жалкого карлика на фоне того, что было когда-то ему дано,
жадно ищущего в бесконечном множестве прекрасных вселенных только себя:
свои скупые искаженные черты,
подтверждение собственных мыслей или чувств, мельчающих день ото дня,
и злобное или отрешенное отрицание всего иного.
Ищущего признания своей правоты,
признания своего мнения,
признания своей востребованности,
признания своего существования среди прочих карликов,
уже не способных признавать,
более того — понимать и видеть что-либо, кроме своих отражений.
Карлик смотрит в зеркало, истекая мазутными волнами отравленной любви.
Карлик смотрит в зеркало.
Карлик хочет видеть только себя.
Но если вдуматься, как много в этом забытом — «узнать, как другой видит вселенную»,
какие удивительные открытия и невероятные инопланетные горизонты,
какой великий рост в Человека стоят за этой фразой.
Карлик не смотрит во вселенную.
Карлик смотрит в зеркало.
Гомерически хохочет, клоунски кривляется или корчится в отвращении над дрожащими пейзажами
чужой боли, отчаянья, любви, поиска, страхов, надежд и стремлений.
Сбежавший от жизни цирковой уродец,
пытающийся стать собственным шпрехшталмейстером на арене маленьких секунд настоящего.
Искалеченный никому не нужный призрак,
затравленный одиночеством, созданным его же руками,
потому что в зеркалах нет никого, кроме него,
потому что «вдвоем» — это чуткое чувственное внимание ко всей сложной чужой вселенной,
а не настойчивая тяга сделать ее еще одним зеркалом,
еще одним инструментом ублажения миллиметрового блошиного эго.
Ничтожное существо со слепыми кротовьими глазками, как мне жаль тебя.
Какой гигантский невообразимый мир ты потеряешь.
Какое счастье ты никогда не обретешь.
Но карлику плевать на мою жалость.
Карлик смотрит в зеркало.

Аль Квотион

Проживаешь жизнь. Проживаешь полотенце в ванной,
проживаешь книги, дороги и ветви рябины,
проживаешь самого себя — усталым и пьяным,
проживаешь свое лучшее время — большим и рутинным.
Проживаешь состояние, близкое к потере ясности,
близкое к пропасти, к утрате ложного зрения -
где кончаешься ты, начинается мир соучастия,
язва сердца становится языком для новой поэзии.
Проживаешь невесомую бабочку возле сонной лампы
и влюбляешься в ее кружение совсем по-старчески,
слышишь пение девочки за стеной, оно солнцем капает,
понимаешь — она только на год старше, чем бабочка.
Когда гаснет весь свет, чужие становятся близкими,
какие-то мальчики и девочки на краю миров,
проживаешь их тела и души, проживаешь мысли,
проживаешь в себе белую музыку, что зовут добром.
Проживаешь окно, за которым вековое безумие,
пустота внутри заставляет смотреть в него.
Вдалеке слышишь скорую,
прижимаешься к стеклу,
думаешь:
«кто бы ни был там сейчас,
да утихнет их боль».

Аль Квотион

Каждый из нас пишет книгу. Создает героев.
Дело в том, что у нас никогда по-настоящему не будет других людей,
будут только образы этих людей, творимые по образу и подобию личной катастрофы,
литературные герои жизненного опыта, сферы чувств и прочего внутреннего хлама.
Будет множество разочарований, когда созданные образы окажутся негодными, слишком отстраненными от загадочной объективной вселенной, которой нам не достигнуть,
и тень огромного одиночества, нависшая надо всей жизнью.
А в мире образов только и остается, что полагаться на хорошую фантазию.

Я говорю:

- Привыкать к людям — это каждую ночь в любую погоду спать на могиле, в которую их зароют, чтобы им не было одиноко или страшно в темноте. Все остальное не считается.

Я говорю:

- Иногда мне кажется, что в конечном счете мне придется спать на могилах всех, кого я знаю и считаю, что люблю.

Ты отвечаешь:

- Не придется. Ты эгоист.

Твой образ меня не будет. Твой образ меня, безгранично отчужденный изнутри по собственной прихоти, на такое не способен. Твой образ меня будет листать страницы книг в кресле с достаточным равнодушием после похорон.

Мой образ тебя со всем свойственным ему инфантилизмом будет читать наизусть заученные вердикты и приговоры относительно моих личностных качеств, набивая их всеми известными скучными штампами, которые только можно вспомнить.

В это самое мгновение на жизнь падает тень огромного одиночества, его уродливый призрак почти физически, почти ощутимо встает за плечом. И я пытаюсь что-то исправить, вылечить нас и наши эфемерные книги друг о друге. Ты спрашиваешь о чем-то, у меня тысяча «заготовленных правильных ответов для таких случаев». Я могу выбрать любой, но вместо этого начинаю искать ответы глубоко в себе, чтобы определить, какие из них настоящие на текущий момент.

- Чем занимаешься?

- Хочу изобрести звук твоего имени.

- Почему молчишь?

- На долю секунды мне показалось, что я всего лишь один из шрамов у тебя на руке, и я пытался понять, как это связывает нас.

Каждый из нас пишет книгу. Создает героев. А потом верит или не верит в них — все зависит от фантазии. И самое скверное, что с тобой может случиться — если ты настолько плохо придумаешь героев, что не сможешь в них поверить. Самое скверное, но в то же время самое лучшее, потому что это дает шанс хотя бы захотеть заглянуть в щелочку собственных глаз и мельком увидеть настоящего человека. Шанс, которого нет у людей, всю свою жизнь умело создающих образы.

Аль Квотион

Теперь и ты пришел в это место,
в это место, где почернела маленькая серебряная ложечка,
подаренная бабушкой на твой первый зуб.
В это место, где каждый вечер экран исторгает блики и звуки,
сплевывает слова снова и снова,
но не приносит радости,
не приносит радости,
никогда не приносит радости.
В это место, где в домах вместо людей живут будильники,
живут механизмы с нарисованными улыбками,
живут поезда, каждый день идущие по одним и тем же рельсам.
В это место, где пыль на полках,
пыль на траве
и пыль на лице
отличаются только плотностью,
оставаясь частицами чего-то неживого.
В это место, где цвет глаз опознается по домашней утвари,
по дизайну мебели,
по составу сумочки
или по интенсивности блеска на тонированных стеклах.
В это место, где с любовью вспоминают о детях,
с любовью вспоминают о партнерах,
с любовью вспоминают о родителях,
с любовью вспоминают о похоронах
и с любовью вспоминают об утренней луже возле дома,
уравнивая лужу и похороны,
превращая любовь в массовое духовное запустение.
В это место, где красота существует в перспективе,
где в вазе стоят искусственные цветы,
уродливые и мучительные в деталях:
в небрежно нанесенной розовой краске на тряпичных лепестках,
в проволоке, торчащей из неестественно зеленых пластиковых стеблей,
но издали кажущиеся красивее всех живых цветов.
В это место, где имя желает стать брендом,
а бренд иногда превращается в имя,
где штрихкод ресниц не срабатывает,
когда никто не отвечает на звонки.

Теперь и ты пришел в это место,
в это бытовое место,
в это повседневное место,
в это современное место,
в это место зрелости, но не зрения,
в это место, где умирают мечтатели.

Аль Квотион

Когда ты становишься стервой, покрываешься леопардовой шкурой, глухо рычишь, визгливо кидаешься на стены, комкаешь лицо в гримасы и, ножницами разрезая себе брюхо, вытаскиваешь на свет черные внутренности комплексов, пороков и заблуждений, я начинаю обвинять:
я обвиняю твою работу,
начальницу, промывающую тебе мозги,
твоих родителей, давших дурное воспитание,
социальный круг, влияющий порочно,
даже потусторонние силы, в которые не верю, оказавшие роковое звездное воздействие.
Я обвиняю всех подряд только для того, чтобы не обвинять тебя. Чтобы не дать себе даже шанса хотя бы на долю мгновения допустить мысль «она не столь хороший человек, как я думал».
Потому что такого рода мысль фатальна, в ней — начало конца.
В ней 27 окурков за один вечер — затушенных резко и со злостью.
В ней бессильная ярость, не находящая себе выхода.
В ней слишком спешные попытки одеться и громко, будто бы матом хлопающая входная дверь.
В ней ты — бессмысленная форма застарелой пыли на кухонном полу.
В ней я сам — уже ничтожен, ибо преодолел последний порог отчуждения, порог собственной совести.
Именно поэтому, детка, я вешаю куртку в шкаф. Я стараюсь закрывать дверь мягко, а курить — меньше. И знаешь, все дело в этой паскудной переменчивой погоде. Да, я считаю, что все дело именно в ней.

Александр Ноитов

Осень — это мать человечества, приходящая вечером.
Как легко природа укладывает нас спать,
будто расшалившихся за солнечное время детей -
укрывает одеялом низко опустившегося ватно-серого неба,
гасит дневной свет до непроходящих сумерек,
и вот мы уже зеваем и сонно трем глаза.
Слушаем свою мать, потому что она звучит.
Шорохом листьев, монотонным перестуком дождя -
словно рассказывая усмиряющие сказки,
уговаривая медленным и тихим голосом к отдыху.
Хочется поверить ей,
хочется лечь и закрыть глаза.
Потому что она — мать,
а мы всего лишь ее непутевые дети,
и власть ее по-матерински ласкова,
но неодолима.
Мы с тобой засыпаем.
Я хочу пожелать тебе светлых снов, сестренка.
Ложись рядом, новые листья приносят новые истории.
Ложись со мной, нам будет тепло и уютно в материнских руках осени.
Для нас уже зажигаются ночники потемневшего и углубившегося звездного неба,
для нас уже поет ветер,
и я целую тебя перед сном с особой нежностью,
подсказанной мне нашей вечерней матерью с любящими золотыми глазами.

Аль Квотион

Ты любишь все эти поверхностные вещи:
краткие изречения, забываемые на следующий день,
музыку, давно ставшую для тебя только фоновой,
мягкие формы диванов или кресел,
формочки в виде цветка или бабочки,
в которые можно удобно сложить удобную жизнь
и не воспринимать ее слишком остро.
Однообразные завтраки и обеды,
которые ты планируешь исходя из своих представлений о здоровом питании,
телевизионные передачи
или каналы ю-туба,
или группы и сообщества соц.сетей,
предназначенные исключительно для развлечения,
многие километры слов и картинок,
складывающиеся в единую вялую улыбку.
Любишь хорошую погоду и прогулки кругами по заасфальтированным дорожкам парка,
словно ты маленький детский паровозик с красными щеками,
везущий в себе собственный покой с тающим мороженым
или покой с воздушным шаром, лениво глазеющий вокруг.
Любишь возвращаться домой вовремя,
уходить из дома вовремя,
спать вовремя,
жить вовремя,
понимая природу времени как свой ежедневник
с правильными цифрами и правильными расчетами.

Но это не затрагивает тебя по-настоящему глубоко.
Это поверхностно.
Кажется, как и все остальное в этом мире.

Ты говоришь мне: «оставайся со мной»,
говоришь: «давай попробуем»,
говоришь: «здесь не так уж плохо, намного лучше, чем у многих»,
говоришь: «здесь безопасно».
Ты можешь попытаться спасти меня,
но я никогда не стану таким же.

Я просто веду тебя на железную дорогу,
проложенную на мосту.
Чтобы болтать ногами над водой и разговаривать.
Чтобы слушать громкую музыку, ту редкую музыку, которая выбивает из колеи,
превращая окружающее во что-то сюрреалистическое.
Чтобы успеть прыгнуть вниз, когда рельсы начнут дрожать, предсказывая приближающийся поезд.
Чтобы узнать мгновение огромной свободы выбора жизни.
Чтобы испытать любовь друг к другу в свободном падении.
И не вернуться домой вовремя.
Не успеть к ужину,
не успеть к диванам,
не успеть к мороженому,
не успеть к ежедневнику,
не успеть еще раз прожить все те поверхностные вещи,
которые ты так любишь.

Ты можешь попытаться изменить меня,
но я никогда не стану тобой.

Я снова веду тебя на железную дорогу, проложенную на мосту.

Аль Квотион

Я снова пишу письма к Августине.

На нетронутом завтраке, который я приготовил для тебя, уже час ползают мухи.

Чертова шлюха!
Ты опять не пришла.
Августина — это музыка Баха и речитатив разномастных МС,
улавливаемая краем уха,
Это листья той осины, на которой повесился Иуда,
и оттуда,
из этих листьев — говорят боги,
Августина — это крепкие загорелые ноги,
перекрестки с красными светофорами и пустые кофейни,
Августина — это собака на привязи, лай и ошейник.
Узкая шея.
Августина — это гранатовая рябина,
это рябь на воде, из которой выходят звери,
и их мокрая шерсть обволакивает тектонические плиты,
Августина — это горячие камни и холодный напиток,
славная весна 90ого года — эмбрион, сосущий зеленые соки,
Августина — это все мои письма, написанные с особой жестокостью.

Ты опять не пришла,
чертова шлюха,
возлюбленная моя малышка,
мыши прогрызли полы, унесли дороги,
дорогая, зима начинается в тебе,
и, по странной логике,
весь существующий снег есть в твоей улыбке.
В твоей улыбке есть сахар и есть бумага,
что значит tabula rasa белой помады
или tabula rasa огромного остывшего ада,
в ней написана история космоса от большого распада
каждой частицы на вывихи или выдохи,
каждого материка на ландшафт и виды.
Августина, я брежу, когда ты стоишь за дверями,
не надо ждать
и делать лишние паузы.
Августина — это пепел в рюмке и теории Гаусса.
Ты подаришь мне галстук, вырезанный на мокрой земле,
Августина, каждая бездна начинается в тебе.
Впрочем, это неважно, мои письма — мусор за кадром.
Ты стоишь за дверями.
Заходи.
Остывает завтрак.

Аль Квотион

Теперь ты стала девочкой, похожей на мертвые листья:
такой же хрупкой,
способной рассыпаться от единственного прикосновения;
девочкой, сквозь которую можно увидеть ее скелет -
птичьи кости и тонкие ивовые ветви;
девочкой, сквозь которую можно увидеть свет,
если еще хоть кто-то умеет видеть.
Ты считаешь, что это болезнь,
ты разводишь в теплой воде пакетик колдрекса,
хочешь, чтобы мама принесла куриный бульон, как раньше.
Ты ненавидишь его,
ты говоришь: «сам дьявол придумал куриный бульон, чтобы кормить меня им в аду»,
но сейчас ты хочешь, чтобы мама его принесла,
чтобы все стало прежним:
влажное одеяло и сухие руки, накрывающие им твои ключицы,
запах лекарств и старых вещей из комода бабушки,
теплый чай и кружок лимона, срезанный неровно, но щедро.
Ты считаешь, что это болезнь,
ты закрываешь глаза руками
и видишь сквозь них стену и картину мариниста,
видишь себя изнутри,
словно цветы сквозь стекло, закопанные ребенком в саду.
Ты не помнишь, кто сложил в тебя столько цветов
и зачем оставил их под кожей.
Ты считаешь, что это болезнь,
но это всего лишь жажда, присущая всем мертвым листьям,
всем девочкам, сквозь которых видно окна, новостройки и старые альбомы.
И потом ты понимаешь,
ты садишься на пол и долго плачешь,
находя фотографию матери или вспоминая запах бульона,
повторяя шепотом в старую фотографию:
слушай, слушай, пожалуйста, слушай меня сейчас,
мне все больше и больше нужны люди,
которые знали меня, когда я была маленькой.

Аль Квотион

Я смотрю на нее, как смотрят на цветок или на птицу.
Как смотрят на мимолетное явление жизни или красоты
теплым и беззаботным июльским вечером,
или вечером августа — непредвзято любуясь,
не касаясь руками,
не пытаясь забрать себе -
запоминая
и забывая
с одинаково блуждающей улыбкой.
Если бы я хотел, она осталась бы в моем доме -
стоять возле окна с видом на сад,
неразборчиво, но мелодично напевать
и просто оставаться одним из дней лета,
волей провидения заключенным в человеческом теле.
Если бы я хоть один раз действительно этого захотел.

Если бы я мог, я бы сделал ее книгой.

Я смотрю на нее.
Смотрю, как под розовой тонкой кожицей вздымается морская гладь,
кишащая акулами.
Сотни хищных тварей, тысячи острых зубов.
Она размахивается и бьет меня ножом в грудь.
Но эта рана ничего не значит,
это всего лишь грудь,
всего лишь нож,
всего лишь макет физического выкрика о боли или ненависти.
Если я ударю ее в ответ, я получу рану иного характера,
рану, которую уже не смогу излечить.
Я смотрю на нее.
Я опускаю руку в воду, кишащую акулами.

Если бы я мог, я бы сделал ее книгой.

Она говорит:

- Ты любишь книги.
Ты постоянно думаешь о книгах.
Рассуждаешь о книгах.
Ты болеешь книгами.
Однажды ты умрешь от книг.
Это неизбежный итог, если ты болеешь чем-то так долго и так сильно.

Я добавляю шепотом:

- Ты болеешь мной.

Если бы я мог, я бы сделал ее книгой.

Чтобы сохранить один день лета,
сохранить акул,
сохранить цветок или птицу,
сохранить штормящее море под тонкой прозрачной кожицей тогда,
когда каждого из нас настигнет неизбежный итог наших тяжелых
и неизлечимых болезней.
Когда я умру от книг.
Когда она умрет от меня.

Аль Квотион

Ты набрасываешь на плечи плотную куртку,
чтобы спастись от чужих прикосновений,
спастись от чужих взглядов,
спастись от чужих людей,
нагревающих телами воздух любого помещения.
Такого помещения, как квартира
или как офис,
или как город,
или как планета в синей безрукавке,
с которой уже не сбежать.
Ты говоришь, что пустота в тебе беспредельна.
Ты танцуешь на людной площади,
танцуешь под общую музыку,
танцуешь вместе со всеми,
но выбираешь партнером только собственные руки,
позволяешь обнимать себя только собственным рукам,
не умея танцевать иначе.
Ты говоришь,
что пространство в тебе беспредельно,
и что тьма в тебе беспредельна.
Ты умеешь улыбаться камню на морском берегу
или сломанной ветке,
или бледному полю,
или порывам холодного ветра,
но не улыбаешься лицам,
никогда не улыбаешься лицам.
Ты говоришь, что тоска в тебе беспредельна,
и что ночь в тебе беспредельна.
Ты говоришь, что не умеешь никому стать солнцем,
не умеешь никому стать светом.

Но я смотрю на тебя, и что-то освещает мое лицо,
присмотрись, что-то явственно освещает мое лицо.
Я усмехаюсь и спрашиваю:
«Ты когда-нибудь видела беззвездное небо?»

Аль Квотион

Как зябко, огромно и точечно
он смотрит в меня со страниц,
как будто вся я жду на кончиках
почти что девичьих ресниц.
Мне светел он даже рассерженным,
мне больно, когда он бледней,
но я — нелюбимая женщина,
взметнувшая шелк его дней.
Взметнувшая, разволновавшая,
а жил — ни о чем не жалел,
грешил понемножку не тяжкими,
любил потихоньку и пел,
не знал той тревоги задушенной
за как бы чужую меня,
а встретил — и сразу обрушился,
осекся, клянясь и кляня.
Мы оба больны и нелечены,
мой неизлечимо прямой,
пусть я нелюбимая женщина,
но любящая, боже мой!
И словно бы юным крещением,
и словно бы царствием душ
прощения, только прощения
за все у него попрошу.
Прости мне свой взгляд недоверчивый,
прости, что курил у окна,
прости мне неузнанность вечера,
в котором нет места для нас,
прости меня глупую, сложную,
прости непришедший трамвай,
прости, что покой растревожила,
прости, что жива.

Алина Лён

Сказать, что полюбил эти места?

Ах, Августина, как важны тебе детали,
как важен этот шумный маскарад
и декорации планетного театра.

Сказать, что полюбил эти места?

Простецкую небесную заплатку,
и в паре сантиметров от нее
другое небо — небо разнотравья?
Но ты сама — холмы!
Ты опоясана рекой,
твои цветочные сиреневые руки в пчелах,
и дорогие сердцу карие края
имеют свою частную природу,
свой дух — вакхический, живительный и буйный,
как молодость, кобылий круп и мята.
Августина!
Не ты ли «гений локуса» холмов?

Сказать, что полюбил эти места?

Люблю, люблю, целую каждый палец,
сыпучий мел дорог и слов твоих,
ночное небо и ночные стоны.
Нас окликают совы,
и ты богиней входишь в храм деревьев,
языческая жрица, лавр и дева.

Как я еще могу тебе сказать,
что лечь готов в твои святые земли,
которые ты выносила в лоне
и словно мать — оплакала любовью,
и обнимаешь горизонтом счастья,
и спрашиваешь «любишь ли» меня?

Да, девочка.
Люблю и негодую,
и воевать готов за каждый камень,
за каждый пыльный стебель под ногами,
за мир твой и за дух твой — воевать
и петь.
Пою тебе, менада Августина,
тебе, твоей коре, твоим лисицам
и цаплям у высокого оврага,
и жженью жизни у открытых врат.

И говорю, что полюбил эти места.

Аль Квотион

На кровати голая женщина из породы богинь -
ее бедра раскинуты, она пахнет молоком и чаем.
Я сижу у нее между ног. Я пишу стихи.
И мне хочется о любви, но не получается.
Получается о мускатных лесах под дождем,
о москитах с венозно-бурым надутым брюхом.
Я хочу накрыть эту женщину пиджаком,
и создать образ бога из образа потаскухи.
У нее между ног мир объемен, мал и горяч,
он — одна из нейтронных звезд, и этим прекрасен.
У нее между ног — решение многих задач
галактического масштаба в масштабе матраса.
У нее между ног поэт. Я пишу стихи.
Я люблю эту женщину — горькую и плотоядную.
Укрепляя фундамент пальцев на земле ноги,
а ее начинаю осознавать Плеядами.
На кровати — карта созвездий, магнитных полей,
на кровати — эпоха, пыль, белый лев и Польша.
На кровати голая женщина из породы людей,
и я знаю, что сам ее делаю чем-то большим.

Александр Ноитов

Подводим итоги: ты вроде бы цел.
Не старше на год, но все ближе к земле.
Все те же долги у тебя за спиной,
все та же нехватка желаний и средств.
Все так же направлен туда, где сквозит,
где в проруби общих житейских проблем
всем нам по лицу, только выбор тот мал -
и либо кретин ты,
либо подлец.
Дрейфуешь по жизни.
Но тянет туда,
где всяк соразмерен своим же скорбям,
где желтые женщины делают мед
и смотрят призывно глазами пчел.
В наушниках рвутся голос и боль,
поэт выдыхает — «ищу тебя»,
но ты уже знаешь — он вышел в окно,
и делаешь вывод, что не нашел.
И ты тоже ищешь.
Наверное, ждешь.
Но окна, лишь окна, лишь окна вокруг.
Ты с силой себя отрываешь от них,
потом напиваешься, чтобы дожить.
Наверное, с кем-то, и кто-то вблизи -
наверное, встречный
(а может быть, друг).
Допив, поднимаешься.
Молча идешь.
И снова — окно, этажи, этажи.
Такие итоги.
Побеги.
Стиллайф.
По прежнему жив.
И, наверное, смел,
раз так же сметаешь неубранный снег
в садах своей горькой и пьяной любви.
Однако, устал и немного замерз -
не старше на годы, но тянет к земле.
Но сколько бы ни было точек в конце,
так хочется верить в грядущее «и».

Аль Квотион

Дыши сильней,
орлиная станица,
твоя земля и твой народ — дыханье
могучих легких и широкой жизни,
дыши сильнее,
славный Кыргызстан.
Мой яростный, мой гордый и прекрасный,
с рукой — от сердца,
в дружеском размахе,
ты соль и слава давних песнопений,
ты кутаешься в одеяло гор,
о, как тебе тепло!
и как бесстрашно
в оскалившейся волчьей пасти неба.
Мой Кыргызстан, дарящий и даримый,
ты в каждом соколином крике жив.
Дыши сильней,
скачи быстрей сквозь ветер,
со всей своей сноровкой и отвагой
туда, где смуглые улыбчивые боги
из бурных рек пьют силу и родство,
пьют звезды -
и тогда ты с ними пляшешь,
непобедимый и неизъяснимый,
как синий глаз божественной кобылы -
твой Иссык-Куль.
Дыши, пляши
и лей кумыс на землю
под пьяной и счастливой головою,
дыши, пляши,
люби, как ты умеешь -
как любит воин, странник и пастух.
Дыши сильней,
орлиная станица,
твоя земля и твой народ — дыханье,
они — поэзия,
а значит — выше неба,
все выше, выше…
Так дыши, мой Кыргызстан!

Аль Квотион

(фото автора)

Мы уязвимы в три часа ночи.
До того, как я представлю твой вид изнутри,
представлю тебя как сумму органов, сосудов и костной системы,
как сумму комплексов, инстинктов и стандартных психических реакций,
до того, как я увижу тебя красно-белой библиотечной книгой среди таких же книг
и потеряю интерес.
Мы уязвимы в три часа ночи,
когда семимиллиардный человек добровольно отказывается от чувства реальности,
чувства дня, горячего асфальта эстакад и маленьких магазинчиков на обочине,
отказывается от чувства всего объемного и сущего на расстоянии двух шагов от себя,
чтобы даже пальцами понимать сухие потрескавшиеся губы в миллиметре.
Мы уязвимы в три часа ночи,
до того, как я заварю себе кофе,
заварю кофе тебе,
и мир преобразится в этих маленьких чашечках,
потому что кофе может остывать,
и эта черта роднит его с человеческим телом.
Мы уязвимы в три часа ночи,
до того, как ты станешь просто еще одним «другим красивым ангелом»,
еще одной жизнью, перефразированной в образ,
еще одной разбитой яичной скорлупой,
из которой течет на пол холодное солнце,
уже гаснущее и обесцененное.
Мы уязвимы в три часа ночи,
когда на постели остаются только демоны шепота,
демоны надрывного и откровенного полуголоса,
маленькие обнаженные демоны, похожие на детей среди стен,
до того, как начнется утро,
вернемся мы
и перетравим их привычным дихлофосом здравомыслия.
Мы уязвимы в три часа ночи,
мы слишком уязвимы в три часа ночи,
и поэтому теперь я говорю в полночь:
«Добрых снов, пора исчезнуть. Мы снова встретимся утром.»

Аль Квотион

Вот и все, что осталось — ресницы травы у ноги.
Я считал эту землю лицом, целовал ее в губы.
Я родился и был как она — молодым и нагим,
время больно ударило в грудь, сделав тщетным и грубым.
Вот и все, не осталось плодов ни любви, ни труда,
словно был я не срубом избы — сквозняком на дороге,
словно все свои годы бездумно стремился туда,
где трава поднимает свой шум изумительно долгий.
Вот трава, это все, чем осталось еще дорожить,
что пока еще трогает кожу несведущей лаской
и способно хотя бы случайно коснуться души,
защемить красотой и внезапно заставить заплакать.
Вот и все, вот и все, вот трава, я ложусь на нее,
я когда-то был тоже травой, я дышал ее звуком,
вот и все.
Я вернулся, земля,
я травою рожден,
и последнее солнце на небе мне падает в руки.

Аль Квотион

В какой-то момент, в каком-то неизвестном возрасте, в один забытый день я понял, что жизнь — это довольно узкий коридор.
Подавляющая часть огромного мира, о котором я могу прочесть, услышать от других людей или узнать из иных источников, в конечном счете останется за стенами этого коридора.
Не станет частью моей жизни.
Не станет частью воспоминаний.
Не станет частью меня.
Кто-то говорит мне: «Хэй, парень, мир так интересен и разнообразен, не унывай!».
Говорящий не знает, что я стою в коридоре,
что я провожу пальцами по обоям, на которых есть рисунок.
Всего один.
Рисунок больших окон с видом на сад.
Снаружи гроза тяжело перекатывается по траве телом ветра и ливня.
Больше нет ничего.
Возможно, где-то далеко мир полон событий, лиц, красок,
полон всего до невозможности.
Но в коридоре моей жизни кроме рисунка этих окон нет ничего.
И в этот момент уже не будет.
Ни изысканно прекрасных статуй на кладбище Пер-Лашез,
ни движения травы на безлюдном просторе,
ни пронзительного голоса в наушниках, напевающего «the most loneliest day of my life»,
ни большого солнца над пляжем, которое тщетно пытается перечеркнуть единственное мелкое облако,
ни горячего кофе в Шереметьево.
Только вечер, гроза и рисунок окон с видом на сад,
рисунок, который каждую секунду становится необратимым,
становится прошлым.
Я иду по узкому коридору, я никогда не узнаю, что за его стенами.
У меня есть только мои рисунки на обоях.
Рисунок бесформенной медузы в грязной воде. Она настолько асимметрична, что кажется мне мертвой.
Рисунок летнего города с крыши, на которой я стою.
Рисунок раздавленного жука на асфальте. Мне жаль, что я не заметил его.
Рисунок книжных страниц. Я очарован словами на них.
Рисунок смуглого улыбчивого лица, но сейчас — предельно серьезного и немного обиженного. Я зачем-то спорю со своим лучшим другом о какой-то ерунде, не могу согласиться, не хватает мудрости уступить и сил просто махнуть рукой.
Рисунок женщины, едва освещенной ночным уличным светом в моей комнате.
Рисунок ее рук, которые улыбаются мне.
Бесценный детский рисунок, неуклюжий и радостный. Снизу неровными буквами со слишком длинными линиями написано слово «папе».
Мир огромен.
Но я иду по узкому коридору.
И теперь я очень придирчиво выбираю, какими будут обои в нем,
потому что все остальное навсегда останется за его стенами.

Аль Квотион

Ты живешь, зная, что этот мир забыл о тебе.

Что он ослеп и больше не способен видеть:
твои голубые джинсы и летние кроссовки -
ты носила их всю осень
продолжая собой август,
который не желала отпускать.
Твоих кратких встреч с мужчинами-парадигмами
и мужчинами-парадоксами,
твоей обитой дерматином двери -
ты оставляла ее открытой,
когда уходили эти мужчины,
которых ты не желала отпускать.
Твоей маленькой медной монеты,
подброшенной в воздух, но не пойманной,
потому что решка означала скорую помощь,
но орел — скорую смерть,
твоей маленькой медной монеты и звона этой монеты,
похожего на молитву в Гефсиманском саду,
на пронзительную молитву о жизни,
которую ты не желала отпускать.
Твоих книг в цветных переплетах,
в каждой из которых ты оставляла последние страницы недочитанными,
боясь окончания этих историй,
этих жизней и переживаний,
этой сопричастности к чужому живому -
ты иронично называла ее amor intellectualis
и не желала отпускать.
Ты сидишь на полу, повторяя шепотом:
«мир ослеп, мир ослеп
ко мне, к моим незатейливым звукам,
к моим мыслям, похожим на полые кости крыльев,
к моему пандемониуму, которым становится все вчерашнее,
мир ослеп, мир ослеп,
мир, который я так люблю».

Но однажды этот мир увидит тебя,
потому что ты единственная, кто никогда не отпускал его.

Аль Квотион

Я читаю тебя по слогам,
по предложениям -
пойти на прогулку или заняться любовью,
я хочу поглотить и переварить твою костную систему,
чтобы ты стала моей собственностью,
моей собственной рукой,
которой я касаюсь себя.
Я бы разложил тебя прямо здесь на полу
на все винтики твоей внутренней поэзии,
на рифму бежевых сосков
и аллегорию между разведенных рельефных бедер,
чтобы увидеть, как это устроено.
Я читаю «пе-ре-вал»
и вижу едва проступившие сквозь кожу ребра,
я читаю «пе-ре-стук»,
прикладываю к ним ухо и слушаю,
чем заканчивается эта глава -
сбившимся дыханием или приглушенным стоном.
Я читаю тебя по слогам:
рассыпчатый алфавит волос и царапин,
укус комара на плече и легкое напряжение пальцев,
каждый абзац становится открытием -
я открываю новый материк, как открывают шампанское.
Я читаю тебя побуквенно,
любое новое слово оформляя в камни, в скалы,
в самую плотную вещь,
в стулья или монументы, которые можно сжать в кулаке и чувствовать,
но ни одна строка тебя никогда не заканчивается,
потому что ты сама по себе — пространство.
Я читаю — ты написана на языке,
созданном для дельфинов или чаек,
созданном для маленьких плавающих чаинок
в мире, где язык может быть только человеческим,
но меня не тревожат такие сложности,
потому что я люблю тебя, детка,
потому что я пожираю и захватываю каждый твой миллиметр
всякий раз,
когда читаю тебя по слогам.

Александр Ноитов

Другие девочки пишут стихи в компьютерах,
а я на полу выгибаюсь, в слова себя складываю,
а я говорю чудовищам «доброе утро»
и хожу пить чай вместе с ними под одной кроватью.
Другие девочки пишут как будто буквами,
а я ни одной не помню — забылось лишнее,
а я щурюсь в сердце юноши близоруко,
и это сердце заменяет мне любые книжки.
Другие девочки носят красивые сумочки,
а я в сумрак складываю стоны, их никто не слышит.
А я каждую ночь по-сестрински жду, по-дружески,
выношу ей молоко с печеньем на покатую крышу.
Другие девочки, наверное, намного правильней,
но я танцую на огромной площади в городе шумном,
но я пальцами в божьих ссадинах, пахну ладаном,
и мой юноша смеется так же, как и я, безумно.

Алина Лён

Я не знаю, что ты чувствуешь, но я знаю, как ты чувствуешь.

Иногда ты сидишь в кабинете с видом на усталый профиль тучи
и тоскуешь о чем-то неблизком и несущественном завтра,
но сейчас — предельно значимом.
Ты позволяешь тоске строить города в твоей голове.
Безобразные и уродливые города, в которых живут обреченные люди,
но чаще не живет никто, кроме тебя.
И чем больше зданий, чем выше стены в городах твоей тоски,
тем сложнее тебе идти по их улицам.
Тогда ты останавливаешься и говоришь: «я не могу сделать шаг, я не знаю направления»,
садишься и начинаешь плакать — глубоко внутри, неразличимо для стороннего взгляда.
Пожалуйста, не останавливайся, потому что этих городов на самом деле не существует.

Иногда ты разговариваешь с теми, кто живет в твоем воображении,
и это важно, потому что так ты меньше чувствуешь собственное одиночество.
Я не знаю, кто эти люди, откуда они приходят, но среди них есть некто с моим лицом.
Не верь, это не я.
Впрочем, у тебя есть чувство, что только в этих беседах ты можешь быть подлинно услышанной.
Не бойся, я не стану винить тебя, я часто поступаю так же.
Просто помни всегда, что тот, с моим лицом — это не я.
Как и та в моей голове с твоими чертами не способна заменить мне тебя — настоящую и более сложную.

Иногда ты чувствуешь себя действительно хорошим человеком с правильными мыслями,
но чаще тебе просто стыдно
за то, что волосы опять растрепались и джинсы сидят плохо,
за то, что ты, вероятно, могла бы стать большим, но почему-то не стала,
за то, что вокруг слишком много того, с чем ты не умеешь справиться,
и слишком много тех, кто смотрит на тебя укоризненно.
Тебе стыдно, но ты не хочешь говорить об этом вслух.
Мне ты можешь сказать, я не буду смотреть на тебя как другие.

Я не знаю что, но я знаю как ты чувствуешь:
все эти дожди, весенние запахи, вечернюю сонливость, неудовлетворенность собой или жизнью
и счастье жить.
Думаю, я бы даже мог говорить с тобой на одном языке,
но для этого ты должна узнать, как чувствую я.

Аль Квотион

Включи зарядку. Осталось 8 процентов жизни.
Включи любовь. Или ненависть — вместо горячего чая.
Включи «Металлику» или фары своей машины,
и в грязный воздух выдохни с «Винстоном»: я скучаю.
Включи капризы, пусть небо станет не темно-синим,
а ярко-желтым, как золотая цепочка мамы.
Включи родство. Назови моим именем сына,
повесь на стену вместо картины кардиограмму.
Включи зарядку. Осталось всего полтора процента.
Включи себя, даже если кажется — не осталось,
включи привычки — любая из них бесконечно ценна,
включи в прихожей коньяк и помаду со вкусом яблок.
Да Боже правый, твой свет уже не разрежет ночи.
Тебе так больно? Или тебя уже слишком мало?
Включи улыбку, включи рассудок, включи пощечины,
включи зарядку. Остало…

Аль Квотион

Лето закончилось,
казалось бы — еще одно
(которое не вернется и не повторится,
но настанет новое),
а на самом деле нам немного отмерено лет,
как кусочков хлеба на плоской тарелке голода.
25 или 40 -
40, как две пачки сигарет,
которые скуришь быстрее, чем дочитаешь книгу,
ту самую, в бежевой обложке твоей собственной кожи,
ту самую, с дрянной лирикой и банальным сюжетом,
но безмерно значимую для одного единственного человека,
чье имя постепенно стирается даже с обложки.
Так что ешь свой хлеб, кури свои сигареты,
завтра будет осень — десятая или шестидесятая,
но на самом деле всегда для тебя — единственная,
потому что будущее — это отчасти вымысел.
Так что выйди на улицу и ори во всю силу легких,
коронуя жизнь,
возводя на престол ее шествие,
упади на колени и плачь от боли и счастья -
остается тарелка голода.
Лето закончилось.

Аль Квотион

Это так просто, как смотреть на растущее дерево:
я покупаю в продуктовом маленькие черные маслины,
запиваю их сладким чаем,
курю за ужином,
я люблю историю и ненавижу ремни безопасности.
Иногда мне приходят в голову дурацкие мысли:
запастись муравьями, чтобы после найти себе ящерицу
и скармливать ей всех этих насекомых,
таких же беспомощных, каким я сам порой себя чувствую.
Я выхожу на улицу, улыбаясь каждому встречному,
но это ложь — ни один из них не приносит мне радости,
и я встречаю множество людей,
но воспринимаю их только с точки зрения возможности секса
или невозможности секса со мной.
Я пишу стихи, каждый вечер меняя мнение
о том, зачем и ради кого я этим занимаюсь,
иногда я обманываю чье-то восторженное доверие,
посвящая новым женщинам старые строки.
Это так просто, как смотреть на растущее дерево,
но это я, со всеми своими сложными заморочками,
с отмашками и самооправданиями,
с бесталанной жизнью и толикой творчества, пагубно сказывающейся на этой жизни.
Это я, не такой, каким хотел бы быть или казаться,
не такой, каким меня учат быть многочисленные СМИ,
показывая рекламу со счастливыми семьями или успешными одиночками,
не такой, каким мечтала увидеть меня мать,
или, возможно, каким считали меня лучшие друзья.
Это я — недостаточно умный, богатый и реализованный,
недостаточно честный и уверенный в собственном выборе,
недостаточно счастливый и позитивный, чтобы быть примером,
не умеющий водить машину и сажать деревья,
просто я — танцующий новые ошибки на площади прошлого.
Но это так просто, как смотреть на растущее дерево,
это даже не осознание,
это просто чувство
признания себя настоящим, допустимым, возможным.
И несколько слов, сказанных впервые без страха быть осужденным:
«я тот, кто я есть».

Аль Квотион

Августина!

Это марево — ложь.
Мы трогали руками рожь,
мы трогали руками дождь
и дрожь -
мы трогали друг друга,
Августина!
ты в тот момент была божественно упруга
и горяча, как магма
или гамма
оранжево-яичного светила.
Все это было с нами,
Августина,
это было!
Теперь все ложь — линолеум на кухне,
ковры, палатки,
праздники в субботу,
Мадрид и кабинет с бумажной рухлядью,
и деревянные потрепанные четки,
все — ложь.
Мы две глубинные жемчужины
лежим на бутафории, как в блюде:
и лживая зевота после ужина,
и ложный градус Цельсия
ползет по амплитуде.
Мы — люди.
И потому нам свойственны ошибки -
удел ничтожных
и удел великих,
мы — плоть звезды от первородной вспышки -
наматываем дни свои на вилки
и пожираем с недовольной миной,
мы — мимы,
Августина,
мы проходим мимо.
А рожь стоит в полях,
еще не срезана,
пока мы превращаем в антитезу
свои печальные и слишком злые лица.
А рожь есть небо, свет и листья.
И мы есть небо, свет и руки,
Августина!
Моя усталая и стылая подруга,
у твоих маленьких и загорелых пальцев
огромная вселенная скитается.
Твоей вселенной Августина снится,
и это есть единственная истина.

Аль Квотион

Я снова нахожу тебя. Какая, к чертям, разница, сколько времени прошло с последней встречи, пара часов или пара лет, если время для нас давно утратило смысл. Какая разница, сколько было городов, случайных связей, эйфорий и обязанностей, если мы оба знаем, что в итоге я все равно найду тебя. Встретимся в самом дешевом клоповнике, с непрестанно протекающими кранами, с несвежими полотенцами и постельным бельем, с растворимым кофе в фойе, в шумном и грязном месте. Сохраняя свою анонимность, свое надуманное инкогнито, свое явственное желание спрятаться от мира. Встретимся, упрямо делая вид, что это случайность, что мы как всегда ничем не связаны, что у нас нет необходимости быть вместе каждый миг, демонстрировать по утрам мятые лица и трепетно называть их "миленькими". Встретимся на одну ночь, чтобы заняться сексом и забыть друг друга на грядущие пару лет. Потому что секс с тобой - это поиск истины. Это долгий, внимательный, сильный и чуткий поиск себя. Это предельная напряженная сосредоточенность в свернувшемся от тяжести дыхания сгустке ночи. Это глубокий, яростный рывок к правде и нежное отступление перед новым вопросом. А потом, порвав натянувшуюся ночь, мы придем в себя и разбежимся. До того, как сперма успеет высохнуть, покрыв коркой желтую за давностью простынь. До того, как я намотаю на палец твои волосы, снятые с расчески. До того, как мы научимся видеть все несовершенство друг друга. До того момента, пока мы не встретимся снова. Потому что секс с тобой - это поиск истины.

И ее обретение.

Александр Ноитов

Пустынность сердца — это только миг
познания, что солнце — безупречно,
что скоро этот чудный синий мир
опустится уже тебе на плечи.
Но если говоришь, то говори
без грубого и шаткого обмана:
нас
только
двое
посреди
огромного, как небо, океана.
Нам этой тишины — на все века,
и я молчал, и ты со мной молчала,
но простиралась божия рука
как будто бы сквозь нас -
багряно-алым.
Невмоготу так тонко чуять жизнь,
что даже океан в своем наречии
вдруг говорит: иные рубежи
не больше неба, легшего на плечи.
И небо к нам летит в огнях и ранах -
тяжелое, широкое, ночное,
а посреди большого океана
нас только двое.

Аль Квотион

Мы все та же трава, тот же лист:
стебелечки, былинки и были.
Дорогие, ведь мы проросли,
дорогие, ведь нас не скосили.
И роса на твоих рукавах
искусала мне ласково сердце,
потому-то я каждый бульвар
вижу полем — и солнцем приветствую.
И по солнцу босая бегу
все навстречу, навстречу, на встречные
трассы легких и тихих минут
до рубашки твоей теплоклетчатой.
Дорогие, как счастливо жить
и лечить свою душу окраиной,
пока степь не сорвется с души,
распускаясь все новыми травами.
Пока ты, не касаясь земли,
не прошепчешь мне так воскресимо:
дорогая, ведь мы проросли,
дорогая, ведь нас не скосили.

Алина Лён

Если складывать речь из чувств,
которые я к тебе испытываю,
в них не было бы слова «люблю»,
потому что я не знаю, что это.
Нет, я бы говорил иначе,
опираясь на перила частности:
я испытываю к тебе голод,
я испытываю к тебе жажду.
Я бы тщательно выбирал смыслы,
за которыми картина данности:
я испытываю к тебе нож,
я испытываю к тебе зарево.
Если дальше — более явственно
или более эпизодично:
я испытываю к тебе драму,
я испытываю к тебе счастье.
Я хотел бы быть тобой понятым,
и поэтому говорил бы образами:
я испытываю к тебе небо,
я испытываю к тебе музыку.
Так закрой глаза и прислушайся,
я сегодня говорю тебе истину:
я испытываю к тебе то,
что другие называют «жизнь».

Аль Квотион