Вообще-то это не совсем верно. Не я ухожу из музея. Или я – но не из музея. Уже. Я пришёл в него 15 лет назад на зарплату в 240 рублей. С 5-го курса истфака. Уговаривали всей семьёй – да, гроши, но ты же ещё студент, до работы две минуты пешком, ну хоть полгодика – пока вуз не закончишь. Задержался.
Денег не было и после, их вообще там нет – по крайней мере, для самих музейщиков. Это тяжело. Особенно тяжело было в 90-е годы, когда и эти гроши задерживали по 2-3-4 месяца. Директор, только что вернувшаяся из очередного турне – кажется, с конгресса ИКОМ в Австралии, со свежими впечатлениями и кимоно на память (посадка в Японии) – выглянув из кабинета, даёт очередной добрый совет: «Берите отпуск без содержания». Видимо, чтоб постоять на паперти.
Ну да бог с ним, не в этом суть. Деньги можно заработать в другом месте и, как показала жизнь, весьма успешно. Деньги – это заработок. А музей – это работа. Экспедиция на «мёртвую дорогу». Поездки по дальним деревням, поиски последних раритетов, погоня за вечностью, которая каждый день ускользает от нас – умирают люди, погибают вещи. Похоже на охоту, только трофеи никогда не достаются победителю – только музею. И с этим не хочется спорить, потому что это правильно. Ведь ты – временен, а музей – вечен.
Диссертации? Некогда. Надо работать, точнее, успеть и заработать и поработать – иначе опоздаешь. Постеснялся попросить старый снимок у дедушки, а пару месяцев спустя просить уже не у кого. Слишком поздно пришёл к маме убитого в Чечне журналиста, а она уже выбросила все снимки и раздала вещи – каждый переживает по-своему. Циничная работа: прийти к людям, чтобы выпросить у них самое дорогое, то, что они хранили всю жизнь. Разумеется, бесплатно – денег всё равно не дадут, не до этого. Благородная работа – ты знаешь, что это единственный шанс спасти эти вещи и эту память. В конце-концов, не для себя стараешься.
Это не нужно никому. Учёные смеются – на краеведческом мелкотемье степеней не заработать, лучше уж историю Африки изучать. Начальству вообще плевать – у него свои заботы. Идёшь на преодолении, порой на жилах, на нервах. Видимо, они порвались, кончился ресурс.
Я не могу больше слышать, что в музее не должно быть науки. Я легко представляю себе такой музей, но не понимаю, что я в нём делаю.
Я не могу больше доказывать, что музей, не пополняющий свои коллекции, умирает. Что музейный предмет – это и есть ядро музея, вокруг чего должно вращаться всё остальное.
Я не могу больше объяснять, что наши коллекции – это не груда хлама, а ценность, созданная трудом поколений музейщиков и бескорыстных дарителей. И что навязчивая идея списать половину на свалку (либо раздать по школам, что то же самое) – это преступление перед народом, которому всё это принадлежит.
Я не могу больше слышать, что моя главная проблема в том, что я «думаю как музейщик». Мне казалось, что именно поэтому я и работаю в музее. Был бы клоуном – работал бы в цирке.
С меня хватит. Я терпел, когда мне платили гроши. Смеялся, когда годами не давали премий, а непосредственный руководитель лишь разводила руками: «Ты же знаешь, тебе всё равно не дадут». Я держался, когда мне объявляли выговоры, исключали из каких-то советов, обвиняли в развале работы отдела, а потом безуспешно пытались заставить снова его возглавить. Я остался, когда ушли те, кто проработал в музее 15, 20, 25 лет. Я остался, когда ушли те, кто пришёл после меня. Но потом из музея ушёл музей. И я понял, что мне больше незачем здесь оставаться. Я ухожу.