Историю создания картины воспроизвел сам художник в своих воспоминаниях. После лет ученичества и странствий Нестеров возвращается в Россию с замыслом картины отнюдь не на религиозную тему, как решили, а скорее на историческую, вполне в духе времени, с погружением старину, в сказки и мифы. Вспомним картины Виктора Васнецова или Рябушкина.
»Я прямо поехал в Москву. Повидал кое-кого из приятелей и уехал в Хотьков монастырь. Нанял избу в деревне Комякине, близ монастыря, и принялся за этюды к «Варфоломею».

Окрестности Комякина очень живописны: кругом леса, ель, береза, всюду в прекрасном сочетании. Бродил целыми днями. В трех верстах было и Абрамцево, куда я теперь чаще и чаще заглядывал.
Ряд пейзажей и пейзажных деталей были сделаны около Комякина. Нашел подходящий дуб для первого плана, написал самый первый план, и однажды с террасы абрамцевского дома совершенно неожиданно моим глазам представилась такая русская, русская осенняя красота. Слева холмы, под ними вьется речка (аксаковская Воря). Там где-то розоватые осенние дали, поднимается дымок, ближе - капустные малахитовые огороды, справа - золотистая роща. Кое-что изменить, что-то добавить, и фон для моего «Варфоломея» такой, что лучше не выдумать.

И я принялся за этюд. Он удался, а главное, я, смотря на этот пейзаж, им любуясь и работая свой этюд, проникся каким-то особым чувством «подлинности», историчности его: именно такой, а не иной, стало мне казаться, должен быть ландшафт. Я уверовал так крепко в то, что увидел, что иного и не хотел уже искать.

Оставалось найти голову для отрока, такую же убедительную, как пейзаж. Я всюду приглядывался к детям и пока что писал фигуру мальчика, писал фигуру старца. Писал детали рук с дароносицей и добавочные детали к моему пейзажу - березки, осинки и еще кое-что.

Время шло, было начало сентября. Я начал тревожиться, - ведь надо было еще написать эскиз. В те дни у меня были лишь альбомные наброски композиции картины, и она готовой жила в моей голове, но этого для меня было мало. А вот головы, такой головы, какая мне мерещилась для будущего преподобного Сергия, у меня еще не было под рукой.

И вот однажды, идя по деревне, я заметил девочку лет десяти, стриженую, с большими широко открытыми удивленными голубыми глазами, болезненную. Рот у нее был какой-то скорбный, горячечно дышащий. Я замер, как перед видением. Я действительно нашел то, что грезилось мне: это и был «документ», «подлинник» моих грез. Ни минуты не думая, я остановил девочку, спросил, где она живет, и узнал, что она комякинская, что она дочь Марьи, что изба их вторая с краю, что ее, девочку, зовут так-то, что она долго болела грудью, что вот недавно встала и идет туда-то. На первый раз довольно. Я знал, что надо было делать. Художники в Комякине были не в диковинку, их не боялись, не дичились, от них иногда подрабатывали комякинские ребята на орехи и прочее. Я отправился прямо к тетке Марье, изложил ей все, договорился и о «гонораре», и назавтра, если не будет дождя, назначил первый сеанс.

На мое счастье, назавтра день был такой, как мне надобно: серенький, ясный, теплый, и я, взяв краски, римскую лимонную дощечку, зашел за моей больнушкой и, устроившись попокойнее, начал работать. Дело пошло ладно. Мне был необходим не столько красочный этюд, как тонкий, точный рисунок с хрупкой, нервной девочки. Работал я напряженно, стараясь увидать больше того, что, быть может, давала мне моя модель. Ее бледное, осунувшееся с голубыми жилками личико было моментами прекрасно. Я совершенно отождествлял это личико с моим будущим отроком Варфоломеем. У моей девочки не только было хорошо ее личико, но и ручки, такие худенькие, с нервно сжатыми пальчиками. Таким образом, я нашел не одно лицо Варфоломея, но и руки его. В два-три сеанса был сделан тот этюд, что находился в Остроуховском собрании. Весь материал был налицо. Надо приниматься за последний эскиз красками. Я сделал его быстро и тут же нанял себе пустую дачу в соседней деревне Митине. В половине сентября переехал туда, развернул холст и, несмотря на темные осенние дни, начал рисовать самую картину. Жилось мне в те дни хорошо. Я полон был своей картиной. В ней, в ее атмосфере, в атмосфере видения, чуда, которое должно было совершиться, жил я тогда.

Начались дожди, из дому выходить было неприятно, перед глазами были темные, мокрые кирпичные сараи. Даже в Абрамцево нельзя было попасть, так велика была грязь. И лишь на душе моей тогда было светло и радостно. Питался я скудно. Моя старуха кухарка умела готовить только два блюда - кислые щи да кашу. Так я прожил до середины октября».
Далее работа продолжалась в Уфе. «Радостная встреча, расспросы о том, что не написалось в письмах из Италии, Парижа. Скоро картина была натянута. Снег в Уфе выпал рано, в начале ноября, свет был прекрасный, и я начал своего «Варфоломея» красками. Полетели дни за днями. Вставали мы рано, и я после чая, тотчас как рассветет, принимался за картину. Я не был опять доволен холстом, слишком мелким и гладким, и вот, однажды, когда была уже написана верхняя часть пейзажа, я, стоя на подставке, покачнулся и упал, упал прямо на картину!

На шум прибежала сестра, а потом и мать. Я поднялся, и все мы увидели, что картина прорвана - большая дыра зияла на небе. Мать и сестра, видя меня таким смущенным, а еще больше - пробитую картину, не знали, как помочь делу, как подступиться ко мне. Однако первые минуты миновали. Ахать было бесполезно, надо было действовать. Я тотчас же написал в Москву в магазин Дациаро, прося мне спешно выслать лучшего заграничного холста известной ширины, столько-то. Написал и стал нетерпеливо ждать посылки. Время тянулось необыкновенно медленно. Я хандрил, со мной, не зная, что делать, не рады были, что и пригласили меня. Однако недели через полторы пришла повестка, и в тот же день я получил прекрасный холст, гораздо лучший, чем прорванный. Я ожил, ожили и все мои вокруг меня.

Скоро я перерисовал картину наново и взялся за краски. Как бы в воздаяние за пережитые волнения, на новом холсте писалось приятней. Он очень мне нравился, и дело быстро двигалось вперед.
В те дни я жил исключительно картиной, в ней были все мои помыслы, я как бы перевоплотился в ее героев. В те часы, когда я не писал ее, я не существовал и, кончая писать к сумеркам, не знал, что с собой делать до сна, до завтрашнего утра.

Ходить в гости не хотелось, и лишь изредка я ездил кататься, заезжал в Старую Уфу, в маленький домик с мезонином, где шесть-семь лет назад я так счастливо проводил летние дни и вечера. Но там все было другое, теперь мне почти чужое, и я ехал домой... Кучер старался показать, как резво бегут у него кони, пускал их полной рысью, и я, весь закиданный снегом, прозябший на морозе, возвращался домой к вечернему чаю. И снова все мои за столом, в тепло натопленной горнице, говорим о картине, о завтрашнем рабочем дне, а то я уносился в воспоминания об Италии, и меня слушали не наслушивались...

Проходила длинная ночь, утром снова за дело. А дело двигалось да двигалось. Я пишу «Варфоломея», его голову - самое ответственное место в картине. Удастся голова - удалась картина. Нет - не существует и картины. Слава богу, голова удалась, картина есть. «Видение отрока Варфоломея» кончено...

Кроме своих, которым после успеха «Пустынника» все, что ни напишу, нравится, нравится и посторонним, хотя, быть может, они и восхваляют меня из любви или на всякий случай. Один А.М.П. - купец с университетским образованием и большим самомнением, хотя и неглупый, забавно и цинично вышутил бедного «Варфоломея». Пора собираться в Москву. Там просмотреть картину в раме, и что бог даст. Провожаемый самыми добрыми напутствиями, я уехал, забрав картину. Что-то будет...

В те дни приснилось мне два сна. Первый такой: высокая, до самых небес, лестница. Я поднимаюсь по ней все выше и выше - к облакам... и просыпаюсь. Утром рассказываю сон матери. По ее мнению, сон хорош: я буду иметь успех с «Варфоломеем», он вознесет меня и т.д. Второй сон таков: «Варфоломей» в Третьяковской галерее. Висит в Ивановском зале - на стене против двери от Верещагина. Повешен прекрасно, почетно. Через год после этого сна, когда картина уже была в галерее, я из Киева приехал в Москву, пошел в галерею. Иду через ряд зал к Иванову и вижу «Варфоломея» висящим как раз на той самой стене Ивановской залы, как я видел его во сне, когда кончал картину в Уфе.

Странные два сна, указывающие на то, в каком напряженном состоянии были мои нервы в то время... В Москве поместился в тех же номерах, что и год назад. Принесли раму, вставили в нее картину. Выглядит «Варфоломей» в раме неплохо. Жду приятелей... Узнали, что привез картину, потянулись один за другим смотреть. Пришел Левитан. Смотрел долго, отходил, подходил, вставал, садился, опять вставал. Объявил, что картина хороша, очень нравится ему и что она будет иметь успех. Тон похвал был искренний, живой, ободряющий. Левитан сказал, что у него уже был Павел Михайлович, хвалил вещи и спрашивал, приехал ли я. Начало неплохое...

Каждый день бывал кто-нибудь из художников, и молва о картине среди нашей братии росла и росла, пока однажды утром не пожаловал сам Павел Михайлович. Я был к этому подготовлен и ждал его со дня на день. Бегу на телеграф, посылаю радостную весть в Уфу, и сам, счастливый и довольный, еду к Левитану. У него тоже все хорошо. Павел Михайлович был, взял и у него что-то. Собираемся и едем большой компанией в Петербург. Мы, тогдашняя молодежь, еще экспоненты, подлежим суду, и строгому, членов Товарищества. Многие из нас будут через несколько дней, быть может, забракованы, и кто здесь, в этой зале, останется - одному богу известно. День этот настал. Вечером суд. Мы, экспоненты, томимся ожиданием где-нибудь в квартире молодого петербургского приятеля, на этот раз у Далькевича, на его мансарде. Я нервничаю, хотя общее мнение таково, что я обязательно буду принят. Однако есть признаки и плохие: отдельные влиятельные члены - господа Мясоедов, Лемох, Маковский, Волков и еще кто-то - моей картиной недовольны, находят ее нереальной, вздорной, еще хуже того - «мистической».

Картина Нестерова вызвала противоречивые толки, с критикой выступил Стасов, но Павел Третьяков приобрел ее для своей галереи. А это был головокружительный успех для молодого художника. Религиозная тематика вовсе не была чужда передвижникам, только она решалась у них в сфере искусства, а не церкви, то есть не в сфере религии, а библейской мифологии. Картины на собственно религиозные темы по определнию должны висеть в церквях, где на них молятся, как иконам. На картины в музеях не молятся, а ими любуются. Одно дело – религиозное чувство, вера, другое – чисто эстетическое восприятие изображений, будь то ангелы, Христос, послушницы или старцы.

Нестеров как художник в этом отдавал отчет совершенно, но в нем увидели религиозного живописца, одни с осуждением, другие – с восторгом, в первую очередь, церковники. Художник оказался в противоречивой ситуации и не только во внешнем плане, но и во внутреннем. Рефлексия мучительна, а спасение он ищет естественно в вере, он пишет все больше картин на религиозные темы, вплоть до революции, когда и перед художником встает вопрос не о Боге, а о человеке.

Нестеров писал: «Природа души моей была отзывчива на все явления человеческой жизни, но лишь искусство было и есть моим единственным призванием. Вне его я себя не мыслю. Творчество много раз спасало меня от ошибок... Я избегал изображать сильные страсти, предпочитая им скромный пейзаж, человека, живущего внутренней духовной жизнью в объятиях нашей матушки-природы. И в портретах моих, написанных в последние годы, меня влекли к себе те люди, благородная жизнь которых была отражением мыслей, чувств, деяний их...» – здесь суть и картины «Видение отроку Варфоломею». Мальчику пригрезилась его будущность и не во сне, а на природе с ее тихим, светозарным очарованием, на природе, вообще-то чуждой религии, а здесь предстающей во всей ее шири, а не как в окне при изображении мадонн в эпоху Возрождения в Италии.

Перед нами картина, с погружением в исторические воспоминания и воспоминания детства, по сути, каждого из нас. Это картина эпохи Возрождения в России, что не было понято теоретиками от искусства и даже самим художником. Вроде бы чуть-чуть догадывался А.Н. Бенуа, который сказал: «Если бы русское общество вернее оценило Нестерова, если бы оно дало ему возможность доразвиться в том направлении, которое было предначертано в его душе, Нестеров был бы цельным и чудным художником. К сожалению, успех толкает его все более и более на скользкий для истинного художника путь официальной церковной живописи и все более удаляет его от того творчества, в котором он, наверное, сумел бы сказать немало дивных и вдохновенных слов. Ведь является же он, рядом с Суриковым, единственным русским художником, хоть отчасти приблизившимся к высоким божественным словам «Идиота» и «Карамазовых».

Здесь дело не в религиозности, особенной духовности Нестерова, в отличие от передивижников, как ныне у нас судят, здесь проступают, с одной стороны, противоречия в умонастроении эпохи, с секуляризацией культуры и с новым обращением, а с другой – в миросозерцании самого художника, призвание которого не вера, а искусство. Октябрьская революция разрезала этот гордиев узел в исканиях Нестерова, и он от полумифических послушниц и старцев повернулся к людям, к творцам, с созданием серии портретов и воспоминаний.

А теперь взглянем без предубеждений и фанатизма на картину «Видение отроку Варфоломею». Мы не в церкви. Мы на опушке леса с широким открытым пространством, чудесный пейзаж, что вовсе не предполагает сюжет, взятый Нестеровым из «Жития преподобного Сергия», написанного его учеником Епифанием Премудрым. Отроку Варфоломею, будущему Сергию, не давалась грамота, хотя он очень любил читать, и он втайне часто молился Богу, чтобы тот наставил и вразумил его. Однажды отец послал его искать пропавших жеребят. Под дубом на поле отрок увидел некоего черноризца, святого старца, «светолепна и ангеловидна», прилежно со слезами творившего молитву. Старец взглянул на Варфоломея и прозрел внутренними очами, что перед ним сосуд, избранный Святым Духом, и спросил его: «Да что ищеши, или что хощещи, чадо?» Отрок отвечал: «Возлюби душа моя паче всего учитися грамоту сию, еже и вдан бых учитися, и ныне зело прискорбна есть душа моя, понеже учуся грамоте и не умею». Он просил святого отца помолиться за него Богу, чтоб он «умел грамоту». Старец, «сотворя молитву прилежну», достал из карманной «сокровищницы» частицу просфоры и подал ее отроку со словами: «Прими сие и снешь, се тебе дается знамение благодати божия и разума святого писания». А когда отрок съел просфору, старец сказал ему: «О грамоте, чадо, не скорби: отсего дне дарует ти Господь грамоте умети зело добре».

Не велико чудо, что мальчик вдруг овладел грамотой, так и бывает в детстве, а то, что старец узнал в нем будущего Сергия.
Первый набросок картины появился у художника во время путешествия в Италию, в альбоме набросков острова Капри. В том же альбоме возник эскиз вертикальной композиции этого замысла, где, убрав часть пейзажа, художник акцентировал внимание на фигурах. Но в Абрамцеве он воспроизвел пейзаж, как в «Мадонне Конестабиле» Рафаэля возникает река и дали. Для религиозного чувства, для единения с Богом природа безразлична, она открыта в эпоху Возрождения, как и античность, основа классического искусства и стиля. Природа – это язычество или пантеизм. Перед нами картина эпохи Ренессанса в России. Событие из далекого прошлого на картине, благодаря пейзажу, становится сиюминутным. Такова поэтика и «Амазонки». Здесь то же чувство трепетного, благоговейного восприятия жизни и природы и человека в ней. Ничего от религии. Это высокое искусство.

©  Петр Киле

Серия сообщений "Мир искусства.":
Часть 1 - К. С. Петров-Водкин (1878-1939).
Часть 2 - Валентин Серов.
...
Часть 19 - Найдена похищенная гитлеровцами картина Рафаэля
Часть 20 - Шедевры мировой живописи. Сикстинская мадонна.
Часть 21 - М. Нестеров. «Видение отроку Варфоломею» (1889-1890). Описание одной картины.
Часть 22 - Kонцерт Анны Нетребко и Дмитрия Хворостовского на Красной площади
Часть 23 - Афродита (Венера) Нани
...
Часть 36 - О цветении кипрея
Часть 37 - Классик из классиков
Часть 38 - К выставке портретов Федора Рокотова в Третьяковской галерее