Пятитомник «Родная речь» выдержал немало изданий. И стал первым латвийским учебником по русской литературе. Прежде чем запускать в производство очередной  том, я объезжал  множество школ по всей Латвии, приходил в классы и давал открытые уроки, чтобы  проверить «на прочность» то или иное творение, которое приходило в школу впервые - фрагменты из «Библии»,"Повести Белкина" Пушкина, «Пугало» Лескова, «Лето Господне» Шмелёва, «Студент» Чехова, «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова, «Последний бой майора Пугачова» Шаламова…

Хотелось убедиться, станут ли для школьника эти и многие другие произведения желанными и добрыми друзьями . И всегда убеждался - станут! Но лишь в одном случае, если они воистину ценны для тебя, УЧИТЕЛЯ – СЛОВЕСНИКА. И ты умеешь передать другим не только  знания, но и эмоции, свою собственную радость читателя,  искренне поделиться ею с другими.

В основе  "Родной речи"- дмалог, участники которого, - Учитель, Ученик, Критик. И никакого навязывания чьих-то точек зрения. Каждый отстаивает собственную правду.

В своих книгах я старался представить  искусство слова таким образом, чтобы ребёнок почувствовал, какая это радость – встреча с великим писателем и великой КНИГОЙ,  встреча  с родной речью. Представить так, чтобы человек стал ЧИТАТЕЛЕМ, а само чтение не вгоняло в тоску, а было удовольствием. сопереживанием, поводом для размышлений о "времени и о себе".

Помню, на очередном  открытом уроке ( Это было стихотворение Маяковского "Послушайте"),- я  подошёл к одной парте со словами- "Ведь теперь тебе ничего? Не страшно? Да?!"

И вдруг расслышал шёпот: - Нет-нет, не страшно.

 

Бывало так. Приходил я в свой четвёртый класс и говорил – Сегодня… Афанасий Фет.
И несколько минут у нас царила поэзия.
Какая ночь! Как воздух чист,
Как серебристый дремлет лист…
А потом занятия шли своим чередом. Дети привыкли – стихи в их классе  - как  увертюра к каждому моему уроку. И важно вот что: прочитав стихотворение, я никогда не пробовал что-то объяснять, задавать вопросы. Доверял  их слуху. И сердцу. Но, читая, внимательно всматривался в лица, пытаясь угадать, кто увлечён и вовлечён, взволнован, а кто… скучает. Я был уверен: ребёнок с его фантазией, воображением, способен без всякой подсказки ощутить  поэтический образ, принять красивое. И он делает это естественнее, точнее,  эмоциональнее, доверчивее, чем иной старшеклассник, умудрённый и удручённый догмами литературоведческого анализа.
          Далеко не каждому отпущена радость наслаждения подлинной поэзией. Ощущать  её, вникать в её тайны, замирать от её звуков – это дар. И его можно пробовать развить или хотя бы заметить. Из урока в урок, из года в год устраивал я «поэтические минутки». Это и были первые шаги. Но без них уже трудно представить движение. В поэзию…
          Эти «минутки» и натолкнули меня на мысль ввести в каждый учебник «Родной речи» постоянную рубрику – «Для любителей поэзии». И сделать так, чтобы – только стихи – и  никаких комментариев. «Рубрика» в программу не входила. И «проходить» её было не обязательно.
       Это стихи для детей, которые уже любят поэзию, привыкли к ней. И которым  е ё   всегда не хватает.
       На первом же уроке литературы учитель говорит: «В  вашей книге есть стихи очень хороших поэтов разных времён…»
     А уж дети сами откроют «Родную речь» и станут читать Державина, Баратынского, Языкова, Батюшкова, Тютчева, Бальмонта, Блока, Гумилёва, Сашу Чёрного, Ахматову, Цветаеву, Пастернака, Мандельштама, ..
        Многие и многие десятки стихотворений, которых никогда не бывало в школьных учебниках. И которыми можно сопровождать уроки словесности
        Как музыкой…
 

 

Из  школы или университета моя  работа неизменно  перетекала в Республиканскую молодёжную газету, где я «опробировал» свою  педагогику, привлекая к дискуссиям всех желающих, . Многие темы и проблемы этих диспутов  стали впоследствии основой для моих учебников -  «РОДНАЯ  РЕЧЬ», «Книг для чтения» и многих других пособий, формирующих «талант читателя», художественный вкус
… Однажды в  редакции началось поветрие -  посыпались любовные стихи, пронзительно правдивые и страстные. Печатать их было невозможно, но извлечь какие-то уроки…
«Может, они вам приглянутся»,- писала влюблённая Наташа. – Это лучшее, что я сейчас могу послать»…
  Я решился и… напечатал, убедив редактора  -  педагогика!
 
     БЕЗУМНАЯ ЛЮБОВЬ
    Что мне делать?
Как мне быть?
Не могу без него жить…
… Но он не для меня!
И в этом вся беда,
Что он не для меня…

Наташе я написал…
«Стихи приглянулись.Но, ты уж извини, не за их художественные достоинства., а за силу «безумной любви», которой пронизана каждая строчка. Именно за это мы решили опубликовать их. Любовь побеждает всё. Даже строгих редакторов.

Потом последовал цикл моих статей  «Как не надо писать стихи».  Отклики читателей. Новые детские  стихи.
А потом- рубрика в   «Родной речи» - «Для любителей поэзии».
 

 

 Всего три вещи...

   -   Разговаривать с  теми, кого учишь, общаться с ними. Но  это невозможно, если нет уверенности в правде, искренности твоего слова, желания поделиться тем, что глубоко волнует тебя самого - и школьники, и студенты безошибочно улавливают  любую фальш и не прощают её.

   -  Видеть и чувствовать свою аудиторию – всех вместе и каждого  в отдельности, замечать и прогнозировать реакцию учеников на то, чем пытаешься их  заинтересовать.

  - Превращать любое занятие  в ДИАЛОГ, пробу своей правоты или неправоты. – только так можно осмыслить свои педагогические способности и возможности.

  Всё это я  пронёс через долгие годы  работы в школе и  вузе…

И научился никогда не забывать: ШКОЛА – это не только то место, где  учишь ты, но и  место, где учишься сам, в том числе и у своих учеников.  Когда стараешься создать СВОЮ ШКОЛУ.

.    Некоторые мои друзья и читатели, безупречному вкусу которых я доверяю, настоятельно советуют  издать "Исповедь" в бумажном варианте. Почему я не хочу этого делать, хотя возможности имеются?

Вся беда в том, что любой текст после того, как поставлена последняя точка, начинает казаться мне неуклюжим и незрелым. Не  Т О   слово вместо  Т О Г О, единственного, которое ещё искать и искать. Неуклюжая фраза. Длинноты.Сбой ритма. Неточность описания. Неубедительность образа. Фальшивые, напыщенные нотки...

Так было с "бумажной" книгой о Николае Гумилёве - "Вызов судьбе". Я не  успокоился, пока не переделал весь текст, предложив его читателю в электронном виде.Но успокоился, зная, что в любой момент могу исправить новые и новые обнаруженные "ляпы" или   что-то сделать лучше.

 Похожую работу я вёл со своими учебниками по литературе "Родная речь"-  в общей сложности это более тысячи страниц.

То же  самое собираюсь проделать и с "Мартыновым, не добавляя новые главы, а шлифуя, углубляя уже написанное.Читатель, может, и не заметит. Но для меня именно в этом весь смысл моей литературной работы - когда получаешь удовольствие от самого творческого процесса.

 

                                                                             
                                                     Глава  1 
                                  ПОСЛЕДНИЙ  ТУР  ВАЛЬСА                        
"Ровно тридцать лет, как я стрелялся с Лермонтовым на дуэли. Трудно поверить! Тридцать лет — это почти целая жизнь человеческая, а мне памятны малейшие подробности этого дня, как будто происшествие случилось только вчера. Углубляясь в себя, переносясь мысленно за тридцать лет назад и помня, что я стою теперь на краю могилы, что жизнь моя окончена и остаток дней моих сочтен, я чувствую желание высказаться, потребность облегчить свою совесть откровенным признанием" … (15 июля 1871 года, село Знаменское).
Нельзя спокойно читать это признание Николая Мартынова. Чуть не сказал- ПОКАЯНИЕ. Но не посмел.  Покаяния здесь нет…
Нет и раскаяния. Есть - происшествие! И попытка облегчить совесть - "когтистый зверь, скребущий сердце. "Но…
Убийца не забыл ни обид, ни оскорблений, ни насмешек былой поры.  
И всё же…
Вернись сейчас тот злополучный грозовой вечер 15 июля 1841 года – разрядил бы он свой пистолет в грудь ненавистного обидчика?!
Того, кто прилюдно, в присутствии дам, изо дня в день изводил его,  самовлюблённого и ранимого, своими дешёвыми издёвками и колкостями, выставляя  чуть ли ни шутом гороховым?
Господи, какой страшный  вопрос…
                                   *****
Лучше вернуться в то беспечное время, когда они ещё были друзьями. А пятигорская золотая молодёжь 8 июля  1841 года затеяла грандиозный бал у  искусно и несколько вычурно украшенного грота. Живописно размалёванные шары и   люстры, обвитые живыми цветами, обтянутые персидскими коврами стены. На огромных деревьях аллей, прилегающих к площадке для танцев, сверкало более 2500 разноцветных фонарей… Хор военных был помещён над гротом, и во время антрактов пение местных "соловьёв"  услаждало  слух очарованных гостей, бальная музыка не умолкала в аллее.
В этот вечер небо было чистого тёмно-синего цвета, сказочно серебрились звёзды. Ни один листок не шевелился на деревьях. Лермонтов необыкновенно много танцевал. И вдруг, запыхавшийся,  остановился, чтобы подбодрить Мартынова, угрюмо стоявшего у стены. Их глаза встретились. И Мартынова привычно поразил этот сумасшедший взгляд. Он знал…
  "Обыкновенное выражение глаз Лермонтова в покое было несколько томное; но как скоро он воодушевлялся какими-нибудь проказами или школьничеством, глаза эти начинали бегать с такой быстротой, что одни белки оставались на месте, зрачки же передвигались справа налево с одного на другого, и эта безостановочная работа производилась иногда по несколько минут сряду. Ничего подобного он у других людей не видал. Свои глаза устают гоняться за его взглядом, который ни на секунду не останавливался ни на одном предмете. »…
Эти бегающие зрачки неизменно вгоняли Мартынова в какое-то непонятное беспокойство – настораживали в ожидании очередного подвоха.
А 13 июля  -  вечер в доме генерала Верзилина. Лермонтов  кокетничал со старшей его дочерью Эмилией. Она злилась. «Я не говорила и не танцевала с Лермонтовым, потому что он продолжал свои поддразнивания. Тогда, переменив тон насмешки, он сказал мне: «Мадемуазель Эмилия, прошу Вас на один только тур вальса, последний раз в моей жизни". – Ну уж так и быть, в последний раз, пойдёмте» - Михаил Юрьевич дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав, уселись мирно разговаривать…»
До роковой дуэли оставалось два дня… 
                                           Глава 2
                        МАРТЫНОВ МЕНЯЕТ ОБЛИК

             Николай Мартынов познакомился с Лермонтовым в Юнкерской школе, куда они поступили почти в одно время. Шёл 1832  год.
"Мишель был добрый человек от природы, но свет его окончательно испортил", - сетует Мартынов.  Он замечает: все хорошие движения сердца, всякий порыв нежного чувства Мишель старается так же тщательно в себе заглушать и скрывать от других, как другие стараются скрывать свои гнусные пороки.
    Более обстоятельно это свойство  раскроет князь Васильчиков, будущий  секундант…
   "Лермонтов, - был человек странного и вместе с тем заносчивого нрава... в нем было два человека: один - добродушный для небольшого кружка ближайших своих друзей и для тех немногих лиц, к которым он имел особенное уважение, другой - заносчивый и задорный для всех прочих его знакомых... Ко второму разряду принадлежал, по его понятиям, весь род человеческий, и он считал лучшим своим удовольствием подтрунивать и подшучивать всякими мелкими и крупными странностями, преследуя их иногда шутливыми, а весьма часто и язвительными насмешками».
   Николай Мартынов уже в юнкерской школе частенько становился мишенью злоязычия неугомонного  друга Мишеля.
Здесь, в Пятигорске, где их снова свела судьба, насмешки участились. И не без повода. Мартынов стал менять облик. ..
              Ещё недавно- «добрый малый»,  очень красивый великосветский гвардейский офицер, привыкший лелеять и холить свою внешность, неугомонный волокита и обожатель юных пятигорских красавиц.
Он проникновенно поёт чувствительные романсы и сочиняет, храбро соперничая с другом Мишелем,  недурные стихи. Всегда  весел,  вызывающе аристократичен, изыскан, любезен. Затаённо мечтает о чинах, орденах, а главное - дослужиться на Кавказе до генеральского чина.
       Но вдруг в 1841 году неожиданно. выходит в отставку майором  и вместо  веселого, светского, элегантного молодого человека предстаёт в новом облике:  огромные бакенбарды,  простой черкесский костюм, с огромным чеченским кинжалом за поясом, нахлобученная белая папаха - вечно мрачный и молчаливый.
        Ну, где здесь было  язвительному другу Мишелю удержаться от новых  острот и уколов!                         
                                             ГЛАВА 3
                            ГОРИТ АУЛ НЕВДАЛЕКЕ

11 июля 1840 года... Сражение при реке  Валерик  (неподалёку от крепости Грозная ) должно бы было укрепить их дружбу. И Лермонтов, и Мартынов проявили себя героями.  Оба  представлены к наградам
Оба  изобразили  сражение в стихах. Но  это только раздражало Мартынова. Умом он понимал, что сравняться  поэтическим талантом с Мишелем ему не дано, но душа протестовала.
За что этот дар , кривоногому неказистому коротышке, Майошке, а не ему , бравому и великолепному, как на картинке, воину!
      Невольно припомнилось. Уже в юнкерской школе Мишель давал всем различные прозвища в насмешку. Но и сам получил своё. Сделался Майё (Mayeux) - так звали горбуна из французского романа. Считалось, что Лермонтов с его малым ростом и большой головой имеет некоторое  сходство с этим уродцем.  Майошка, так Майошка.. Мишель не обиделся. В университетском пансионе его и Лягушкой кликали
    Сам Мартынов, естественно,  звался Мартышкой.                                                                                                                                                        
    Вчитывался в стихотворные строки – свои и Мишеля. Похоже,  куда  денешься…

  У Лермонтова…
На шинели,
Спиною к дереву, лежал
Их капитан. Он умирал.
В груди его едва чернели
Две ранки, кровь его чуть-чуть
Сочилась. ..
Долго он стонал,
Но всё слабей, и понемногу
Затих и душу отдал Богу.
На ружья опершись, кругом
Стояли усачи седые…
И тихо плакали

У  Мартынова…
Глухая исповедь, причастье,
Потом отходную прочли:
И вот оно земное счастье…
Осталось много ль? Горсть земли!
Я отвернулся, было больно
На эту драму мне смотреть;
И я спросил себя невольно:
Ужель и мне так умереть:..
Не украдено, конечно. Но и не своё – от Мишеля.
И дело не только в сюжетных совпадениях. Разве дотянуться ему  до всей глубины  «Валерика,  его философии, обращённой  ко всем, кто  не умеет жить без вражды и битвы…

И с грустью тайной и сердечной
Я думал: «Жалкий человек.
Чего он хочет!.. Небо ясно,
Под небом места много всем,
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он — зачем?»..
Их отношение к войне с горцами прямо противоположно. Лермонтов воспринимает кавказские события как трагедию, терзаясь вопросом «Зачем?» Мартынову эти сомнения чужды .Он  убеждён – тактика выжженной земли – святое дело  России. Святой долг его, русского офицера…

Горит аул невдалеке…
Там наша конница гуляет,
В чужих владеньях суд творит,
Детей погреться приглашает,
Хозяйкам кашицу варит.
На всем пути, где мы проходим,
Пылают сакли беглецов…
Ему сладко  ощущать себя покорителем строптивого племени, но не свирепым, а  рыцарски великодушным.
И сладко хоть как-то уколоть друга Мишеля.

Вот офицер прилег на бурке
С ученой книгою в руках,
А сам мечтает о мазурке,
О Пятигорске, о балах.
Ему все грезится блондинка,
В нее он по уши влюблен.
Вот он героем поединка,
Гвардеец, тотчас удален.
Мечты сменяются мечтами,
Воображенью дан простор,
И путь, усеянный цветами,
Он проскакал во весь опор.
Недурной, кажется, шарж…
Уж здесь то его никто не упрекнёт в «подсказке» Мишеля.

                                         ГЛАВА 4
                                 ВЫЗОВ ПРИНЯТ
Дом генерала Верзилина  в Пятигорске славился радушием, светским лоском в сочетании с простотой домашних балов и увеселений, неизменной атмосферой влюблённости. - у генерала были три дочери, очаровательные юные девушки. Лермонтов и Мартынов, соперничая, ухаживали за красавицей и умницей Эмилией.
      Говорят, предпочтение девушка отдавала Мартынову. Состязание в остроумии с Лермонтовым её быстро утомляло И вот однажды в конце июня ( 1841) Мишель, отчаявшись развеселить Эмилию, бросил пристальный взгляд на Мартынова. Тот, картинно прислонившись к роялю, на котором играл князь Трубецкой, демонстративно любезничал с шестнадцатилетней Наденькой, младшей сестрой Эмилии. Лермонтов не сдержался и начал привычно подтрунивать над Мартыновым…
      Мontagnard аu grand poignard (горец с большим кинжалом (фр.)) - И надо же было так случиться, - досадует Эмилия, - Когда Трубецкой ударил последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел, закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом, весьма сдержанным, сказал Лермонтову:
"Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при дамах" - и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться Лермонтову; а на мое замечание: "Язык враг мой" - М. Ю. отвечал спокойно: "Се n'est fieri, demain nous serons bons amis" ("Это ничего, завтра мы опять будем друзьями" (фр.). Танцы продолжались, и я думала, что тем кончилась вся ссора". Но нет.. При выходе из дома Верзилиных Мартынов взял Лермонтова под руку и пошел с ним рядом по бульвару. "Je vous ai prevenu, Lermontow, que je ne souffrirais plus vos sarcasmes dans le monde, et cependant vous recommencez de nouveau" ("Вы знаете, Лермонтов, что я очень долго выносил ваши шутки, продолжающиеся, несмотря на неоднократное мое требование, чтобы вы их прекратили" (фр.)), - сказал Мартынов и добавил по-русски: "Я тебя заставлю перестать". "Но ведь ты знаешь, Мартынов, что я дуэли не боюсь и от нее никогда не откажусь: значит, вместо пустых угроз тебе лучше действовать", - ответил Лермонтов. "Ну, в таком случае завтра у вас будут мои секунданты", - сказал Мартынов и отправился домой, куда пригласил Глебова, которому поручил утром вызвать Лермонтова.
      На другой день получен ответ: вызов принят. 
Секундантом своим Лермонтов выбрал князя Васильчикова. Мартынов – Глебова.                       
..                                              ГЛАВА 5

                      ПОБЕДА НАЛ ВОЖДЁМ НУМИДИЙЦЕВ

     Вспомнились ему коварные проделки, которые учинял  друг Мишель в юнкерской школе. Только в эту бессонную ночь перед поединком забавы Майошки уже не казались ему столь невинными,   Издевательскими они были. Злыми…Майошка объявил себя вождём чернокожего племени нумидийцев..

      Вождь собирал товарищей в своей камере ( так назывались спальные комнаты), один на другого садились верхом; сидящий кавалерист покрывал и себя и лошадь своею простыней, а в руке каждый всадник держал по стакану воды. Эту конницу Лермонтов называл «Нумидийским эскадроном». Выжидали время, когда обреченные заснут. И по сигналу вождя эскадрон трогался с места в глубокой тишине, окружал постель "приговороённого" и, внезапно сорвав с него одеяло, каждый выливал на него свой стакан воды.

    Затем кавалерия трогалась с правой ноги в галоп обратно в свою камеру. Можно себе представить испуг и неприятное положение страдальца, вымоченного с головы до ног и не имеющего под рукой белья для перемены

      Однажды жертвой нумидийцев оказался и Мартынов. Но  не простил. Собрал свой эскадрон.

Притворились все спящими, и когда нумидийцы собрались в их камере, готовясь к налёту, «жертвы» разом вскочили с кроватей и бросились на них. Нумидийцы принуждены были соскочить со своих лошадей. В потасовке заготовленные стаканы обильно пролились на них же самих. Опозоренные «кавалеристы» со стыдом бежали, униженные и жалкие.

«Мокрая курица»! – крикнул тогда Мартынов вслед опозоренному вождю нумидийцев. Вождь даже не оглянулся. Дрожал от холода и стыда.

Сердце Мартынова ликовало – наконец-то он поставил на место шутника Майошку.
      Тогда, девять лет назад, он победил. Месть была сладкой и красивой.

Но завтра – другой бой. Завтра – дуэль. И только Богу известно, кто победит.

Про себя он знал одно – драться будет серьёзно, ибо не хочет впоследствии подвергаться насмешкам, которыми осыпают людей, превращающих дуэль в бесполезную трату пыжей, выстрелы в воздух и в повод для «примирительных» попоек…

                                      ГЛАВА 6
                                 ПОГИБ  ПОЭТ!
     15 июля, вечером,  поехали на роковую встречу. И секунданты, и сам Лермонтов были уверены - дуэль кончится пустыми выстрелами: обменявшись для соблюдения чести двумя пулями, противники подадут друг другу руки и поедут... ужинать.
    Когда  выехали на гору Машук и выбрали место по тропинке, ведущей в шотландскую колонию, темная, грозовая туча поднималась из-за соседней горы Бештау.
    Васильчиков с Глебовым  отмерили тридцать шагов; последний барьер поставили на десяти и развели противников.  Зарядили пистолеты. Глебов подал один Мартынову, Васильчиков другой Лермонтову.
- Сходись!
   Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслоняясь рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлиста. В эту минуту, и в последний раз, Васильчиков взглянул на него - никогда не забыть ему того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него.     Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру и выстрелил.
    « Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни взад, ни вперед, не успев даже захватить больное место, как это обыкновенно делают люди раненые или ушибленные»- вспоминает князь Васильчиков.
      Секунданты подбежали. В правом боку дымилась рана, в левом — сочилась кровь, пуля пробила сердце и легкие.
Всё по Пушкину…
    «Под грудь навылет был он ранен.
     Дымясь из раны кровь текла»…
      И здесь черная туча, медленно поднимавшаяся на горизонте, разразилась страшной грозой, и перекаты грома запели вечную память…
     Глебов  вспоминал, какие мучительные часы провёл он, оставшись один в лесу, сидя на траве под проливным дождём, пока  другие участники дуэли мотались по Пятигорску в попытках распорядиться перевозкой тела.
     Голова убитого покоилась у Глебова на коленях.
Темно. Привязанные кони  ржут, рвутся, бьют копытами о землю, Молния и гром беспрерывно – страшно! 
     Ливень усиливался. Но он  и не замечал его. Молился. Шёл час за часом.
Наконец, уже ночью, явились дрожки, на которых и повезли  убитого на его квартиру.
        Назавтра отслужили панихиду и проводили на пятигорское кладбище. На могиле возложили небольшой камень с надписью МИХАИЛ. Весной 1842 года свинцовый гроб отправился в родные края .
      Несколько лет спустя, - рассказывает Э.А Шан-Гирей, - мне случилось быть в Тарханах и поклониться праху незабвенного поэта; над могилою его выстроена маленькая часовня, в ней стоит  образ святого и  в ящике под стеклом - в е т к а  П а л е с т и н ы, подаренная ему А.Н. Муравьёвым.

…  Мартынов доживёт до 60 лет и будет похоронен в семейном склепе, возле Знаменской церкви. Его могила не сохранилась. В 1924  году в усадьбу поселилась Алексеевская школьная колония,  ученики которой разорили склеп, а останки Мартынова утопили в ближайшем пруду.                            

                                       ГЛАВА 7
                           ПРОБОВАЛ КАЯТЬСЯ…
            Секунданты понесли наказание. Глебов, как военный, был посажен на гауптвахту. Князь Васильчиков, штатский,- – в острог. Впрочем, обоих скоро выпустили. На удивление мягко с ними поступил  самодержец. Как, впрочем, и с Мартыновым. ..            Совершив свой мстительный выстрел, убийца вскочил на коня и, вопреки слухам, будто он пытался скрыться, чтобы избежать кары,- помчался во весь опор в комендатуру – сдаваться. Гнал коня вслепую,  не замечая ни вспышек молний, ни раскатов грома, ни ливня. Гнал навстречу СВОЕЙ судьбе, потеряв способность о чём-либо думать и как бы отрешившись начисто от ПРОИСШЕСТВИЯ. Был немедленно арестован и посажен в острог. Дело передали в пятигорский военный суд.
Николай 1 распорядился: « Майора Мартынова выдержать в крепости три месяца , а затем предать церковному покаянию». Наказание Мартынов отбывал в Киевской цитадели.. А затем церковь определила срок епитимьи в 15 лет.. Однако через два года срок был духовником сокращен до семи лет..
     Пробовал каяться. …
     Да велика ли была обида? Ну, горец, ну, с кинжалом.. Нет, не в «горце» было дело, а в том, что Лермонтов, презирающий всяческую драпировку и позу, не желал считаться с его «лица необщим выраженьем», с правом быть ДРУГИМ, выявлять свою непохожесть - пусть в романтическом и стилизованном облике несколько театрального, надо признать, черкеса. И ещё, самое главное и самое горькое, от чего нельзя бы было не прийти в отчаяние… Уже после поединка Мартынов узнал от Глебова, что Мишель во время переговоров об условиях дуэли говорил своему секунданту Васильчикову: " Я сознаю себя настолько виновным перед Мартыновым, что чувствую, рука моя на него не поднимется…»
      "Передай мне об этих словах Васильчиков или кто-либо другой, я Лермонтову протянул бы руку, и нашей дуэли, конечно, не было бы". Так ему вообразилось за 30 лет до того, как он возьмётся за свою "Исповедь».
       Лукавил бедный Мартынов - только «вообразилось.»…
      Состоялась бы эта проклятая дуэль, несмотря ни на что! Не было одному из них на земле места. Так распорядилась судьба. Слишком чувствительны были обиды, наносимые ему «другом Мишелем» И привык он видеть в Лермонтове не великого поэта, а личного врага, который с обидным упорством изо дня в день унижает его, оскорбляет, глумится, задевает честь. « Друг Мишель!» стал  злым демоном, позорившим его перед светом. Приводил в отчаяние, сводил с ума, оскорблял, мучил, и не было тому конца.
Ведь этот демон, убеждал он себя, в конце концов разрушил его жизнь, все планы на будущее, перечёркнул заветные мечты о славе, блестящей генеральской карьере…
Очень хотелось убедить себя – Мишель подтолкнул его к отставке! Заставил вздрагивать от насмешливых взглядов знакомых и даже поклонниц.
Долго, очень долго дожидалась своего выхода мстительная, ничего не забывающая пуля в стволе его истолета.
                                    

                           

                                        Глава 8

                ПО  ВНЕЗАПНОМУ ВДОХНОВЕНИЮ
Знаменское...
Мартынов выходит на террасу. Унылое небо. Тихая сельская церковь. Скучные поля. Но как строен и величав лес!
Горы его никогда не радовали. Угнетали, давили, принижали. Пропускал их описание в романе Мишеля...
Садится за  массивный  стол для умственных занятий. И красивым витиеватым почерком продолжает свои  записки…
Но каждый раз, когда открывает рукопись,- обидчика и мучителя Майошку   начинает заслонять ИСТИННЫЙ ПОЭТ. Вспоминается Катенька Сушкова, «чёрноокая» Так называл её Мишель в своих первых любовных стихах.
       Да, давно это было, кажется, в начале 30-х, когда на каком-то рауте Катенька молча протянула Мартынову листок с легко узнаваемым почерком Мишеля. - Прочтите. И прибавила: - Этот влюблённый в меня мальчишка стал истинным  ПОЭТОМ! И каждое его новое стихотворение совершеннее прежнего.
      Мартынов вспомнил, как жадно, с замиранием сердца прочёл «Ангела»…
По небу полуночи Ангел летел,
И тихую песню он пел;
И месяц, и звёзды, и тучи толпой
Внимали той песне святой…
… И долго на свете томилась она,
Желанием чудным полна;
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
       Долго звучала в нём и звучит сейчас, через тридцать лет, эта ни с чем не сравнимая музыка – музыка подлинной поэзии!  Мелодия, наполняющая душу ожиданием чуда. Не  верилось, что такое  мог сотворить нескладный его друг Мишель, с которым он разделял заботы и забавы юнкерской жизни. А было ему тогда  чуть более шестнадцати. Майошка – на год старше.
     - О, как я обрадовалась этим стихам, - говорила  Катенька.- Какая разница с тремя первыми, что он мне посвятил; в этом уж просвечивал гений. И я впервые преклонилась перед его талантом. Заверила, что он станет выше всех его современников; с этих пор я стала много думать о нём, об его грядущей славе…
      Вскоре, после того, как они, уже корнетами, покинули Юнкерскую школу, Лермонтов зашёл к своему другу писателю А.Н. Муравьёву. Не застал его дома и в ожидании «по внезапному вдохновению», как говорил Муравьёв,- у него исторглись в моей божнице, при виде палестинских пальм, привезённых мною с Востока,- стихи»…
Скажи мне, ветка Палестины:
Где ты росла, где ты цвела?
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?...
Заботой тайною хранима,
Перед иконой золотой
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верной часовой!
Мог ли вообразить в ту пору Мартынов, что «Ветке Палестины» суждено украсить надгробье убитого им поэта! 
…Как стройный лес, мелькают пики.
Пестреют ярко флюгера,
Все люди, лошади велики,
Как монумент царя Петра!
Вспомнил, как всё в нём ликовало, когда слагал эти счастливые  картины военного парада.
  И вот - состарился. А родовой его лес всё так же строен...

                                     глава  9 
                          ГРИМАСЫ СОВЕСТИ     

     Все  эти долгие  30 лет -  и в своём уютном московском доме, с изысканной французской библиотекой, множеством слуг, лошадей, модным гардеробом, и  в родовом поместье Знаменском, где сочинял «Исповедь», он постоянно переносился мыслями в те злопамятные времена. К той ужасной туче над горой Машук и тому его выстрелу в сердце поэта. Ничто не хотело забываться, а, наоборот, ложилось на совесть какой-то зловещей, мстительной тенью.
      Но ведь ИСПОВЕДЬ – для того, чтобы судить себя и  каяться.
А он волей-неволей продолжал судить Мишеля, перебирая всё новые и новые его козни по отношению к  нему, Мартынову.
      Вот в шахматы брезговал с ним играть Всегда искал сильных игроков! Обидно…
      Даже воздавая должное глубокомыслию Лермонтова, он припоминал: часто, слишком часто страдало при этом его, мартыновское, самолюбие. Такое болезненное.
      Проницательный Майошка не мог не видеть, как напрягался и  маялся Мартынов, когда речь между ними нечаянно заходила о чём-то  заумном. И Майошку заносило в глубины философии.    Замечая растерянность и скуку на лице Мартышки, Лермонтов деликатно переводил разговор на что-нибудь дурашливое и доступное. Даже – пошловатое. Так, мол, для тебя понятнее.
        Изо всех сил рвался свою понятливость выпятить, чтобы не задавался Майошка.
        В "Демоне", который ещё со времён Юнкерской школы гулял в новых и новых списках, Мартынов углядел неправду.
      Уличил заносчиво: -      Зачем, Мишель, ты написал "бежали робкие грузины"?- Грузины не робкие, напротив, их скорее можно упрекнуть в безумной отваге. Ты же сам ходил с ними в огонь. Бежать могли рабы жениха Тамары...  
       Затем добавил - И вообще я бы отнял у твоего Демона всякую мысль о раскаянии и возрождении ...
      - Отнимай, - усмехнулся Майошка.- Позволяю...  
        Только что вышедший роман Лермонтова "Герой нашего времени"Мартынов читал настороженно – боялся встретить  насмешки над собой.   Уж не он ли – Грушницкий?! Сестра его Наталья – не княжна Мери?
      А если он,- Грушницкий, обидно: самодовольный, спесивый пошляк… 
      Соображения Мартынова о романе вполне совпадали с  письмом российского самодержца императрице от 1840 года: «Такие романы портят нравы и портят характер…Привыкаешь думать, что свет состоит только из таких индивидуумов (Печориных – А.Г.), у которых  кажущиеся наилучшими поступки проистекают из отвратительных и ложных побуждений. Что должно явиться последствием?   Презрение или  ненависть к человечеству!»
        Да ведь это о самом Лермонтове! – догадался  Мартынов.
           Но всё же, человек просвещенный и "сочинитель",  не мог не признать: "Как писатель он действительно весьма высоко стоит."
                                            глава 10
                         Я  ПРЕДУЗНАЛ  МОЙ ЖРЕБИЙ
      Услужливая память уносит его В 1837 год. Оба они – уже офицеры. Оба оказались на Кавказе - в действующей армии. Лермонтов -  прапорщиком Нижегородского драгунского полка как ссыльный - кара за стихи на смерть Пушкина Вот за это... «Вы, жадною толпой стоящие у трона…»
     Мартынов служит под началом генерала Вельяминова – поручиком. И уже награждён орденом Святой Анны с бантом, чем очень гордится.
        Щедрое кавказское солнце светит сейчас  дружелюбно. И синее небо ясно – всё вокруг зовёт к миру, хотя и свежо ещё в памяти недавнее польское восстание.
     И льётся кровь в этой бесконечной войне с горцами.
      Изредка виделись –  весело, по-доброму поминали Юнкерскую школу на Синем мосту. Как-то Мишель в непонятном Мартынову  порыве прочитал ему совсем недавние свои стихи.
… Опять народные витии,
     За дело падшее Литвы
     На славу гордую России,
     Опять, шумя, восстали вы.
...Уж вас казнил могучим словом
Поэт, восставший в блеске новом
От продолжительного сна.
И порицания покровом
Одел он ваши имена…
         Мартынов слушал - растроганный. И вдруг сказал: - Ведь поэт, казнивший могучим словом, - Пушкин! – А могучее его слово- «Клеветникам России». И неожиданно для Мишеля проговорил – строку за строкой…
О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?...
… Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?…
          - По сути, Мишель, - ты вторишь Александру Сергеевичу. Драгоценна для него   честь России. Как, впрочем, и для нас с тобой  – Не правда ли?
             Мишель молча кивнул… За Россию он готов был постоять всегда. Но вот за себя… Мрачные предчувствия его одолевали, только делиться ими с Мартышкой не хотелось.
      …Я предузнал мой жребий, мой конец.
        И грусти ранняя на мне печать;
        И как я мучусь, знает лишь творец;
        Но равнодушный мир не должен знать.
        И не забыт умру я.    Смерть моя
        Ужасна будет; чуждые края
         Ей удивятся,   а в родной стране
         Все проклянут и память обо мне...
...Цыганка, отпрянувшая от ладони, петербургская ворожея Кирхгоф, обладающая умением не предвидеть, а видеть, обещали ему  раннюю и не свою смерть.
       Но  предвидел ли  Мишель, что жребий его - в руках Мартынова!?

                                                глава 11
                                              ЕСЛИ БЫ…
  Отложив рукопись «"Исповеди,"Мартынов задумался…
       А ведь смертельную пулю в Лермонтова мог бы послать не он, а француз Барант. Как другой француз Дантес - в Пушкина. И не было бы тогда на убийцах великих поэтов его Отечества русского клейма. И не его, Мартынова, проклинала бы вся просвещённая Россия…
       Снова взялся за перо, силясь отряхнуть трусливые, предательские мысли. Какая чушь иногда в голову лезет! Нервы…
      Тогда, в 1840-ом, поединок Лермонтова с Барантом (сыном французского посланника в Петербурге ) показался ему смешным и глупым. Театр какой-то!
Майошка волочился за молодой вдовой княгиней Щербатовой.  Сам Мартынов её не видел, но восхищённые отзывы слыхал –  ни в сказке сказать, ни пером описать.
      Русская красавица пленила и Баранта. А дальше – «Онегин- Ленский». Правда, с французским прононсом...
      Бал. Кокетливая княгиня явно благоволит Мишелю. Вспышка ревности у влюблённого француза и… объяснение.
     - Вы слишком пользуетесь тем, что мы в стране, где дуэль воспрещена, - запальчиво набрасывается на Лермонтова пылкий француз
    - Это ничего не значит, - отвечает тот, - я весь к вашим услугам.
  Что за человек – всегда сам набивался на поединок!
    Дело было зимой, на масленице. И всё на той же пушкинской Чёрной речке.. Погода прескверная. Снег с мелким дождём. Противники по колено в мокрой жиже обнажают рапиры. Француз нападает – Лермонтов вяло парирует. И так минут десять, пока у Лермонтова не лопнула рапира. Руку ему Барант всё же оцарапал. Секунданты подали пистолеты. Барант выстрелил - промах. Лермонтов послал пулю на воздух…
     Точно так же  поступит и через год, у подножия Машука, когда перед ним у барьера будет  он, Мартынов. А сейчас, поручик Лермонтов, – извольте отбыть на Кавказ  в Тенгинский пехотный полк –  Августейшее повеление.
      Останься Мишель на годик-другой в Петербурге – и не случилось бы их  размолвки на том злосчастном балу у генерала Верзилина.  

                                    Глава 12
                    «ПОДЛЕЦ МАРТЫШКА»

  Нет, дело не только в  той дурацкой  размолвке …
  Перо его снова застывает над рукописью.
…Эти  проклятые эпиграммы  зловредного Майошки!

Скинь бешмет свой, друг Мартыш,
Распояшься, сбрось кинжалы,
Вздень броню, возьми бердыш ( секира - А.Г.)
И блюди нас, как хожалый! (городовой- А.Г.)
Это что же – его, боевого офицера – в городовые!

Однако, и он в долгу не остался –  ущемил  «друга Мишеля»…
  Злили любовные победы Майошки  Не забыл Мартыш – и охладевшую к нему Эмилию,  и  Реброву, и Адель Оммер де Гель.
Mon cher Michel!
Оставь Adel...
А нет сил,
Пей элексир...
И вернется снова
К тебе Реброва.
Рецепт возврати не иной
Лишь Эмиль Верзилиной.

Неуклюже, конечно, но тогда порадовался – уколол. Даже  надпись Лермонтова сохранил на углу эпиграммы:
«Подлец Мартышка».
  А Наталья, сестра …
Не она ли виной  его нараставшей  вражды к Майошке?
Мартынов знал - Наталья нравилась Лермонтову. И кружил он ей голову весьма изобретательно - как Печорин  княжне Мери. Но не с тем ли, чтобы выбрать момент и объявить очарованной им девушке: «Я вас не люблю.» Ведь именно так  чаще всего заканчивались  любовные интрижки Майошки.
Однако, слухи о том, что он, Мартынов, выступил в защиту чести сестры, - пустые, ибо честь сестры никоим образом не была затронута.  Майошка по отношению к Наталье был безупречен. Элегантен. Обаятелен. Остроумен. Не более того.  Как Печорин с княжной Мери.
Но эта мутная история с письмом Николая к отцу, куда был вложен дневник Натальи. Лермонтов взялся передать послание.  Тогда  Мартынов и  осенило – а не вскрыл ли проказник Мишель пакет, чтобы проникнуть в тайны сестры, а затем  бросить шутку в её адрес.
Он долго берёг и лелеял это своё подозрение, чтобы воспользоваться при  случае. Но случая не представилось. Вскоре сам понял – вздор всё это, игра воображения. Очень уж ему хотелось уличить в Мишеле подлеца…
                                     Глава 13
                             ДРУГ – СОПЕРНИК 

  Сейчас, в Знаменском, он  перебирает  иногда свои давние  кавказские «твореия».
… Рисунки карандашом и акварели , как ему говорят сведущие люди,  весьма недурны. Особенно – «Машук».
Он и здесь упрямо соперничал с Лермонтовым! Хотя сознавал – не угнаться…
  Как и в изящной словесности. Что бы ни выходило из-под его пера, непроизвольно обретало лермонтовский привкус. И это бесило.
  Ведь он не хотел подражать Майошке – хотел  возражать, перечить.  Споря с «Бэлой», сотворил  повесть «Гуаша,  герой которой Долгорукий –   противостоит Печорину, его эгоцентризму. Он романтичен, Готов любить вечно и быть верным своей любви. «Гуаша», полагал Мартынов, - вызов Лермонтову, его холодному и циничному Печорину.
  Всё так, но нет главного – священного дара, озарения свыше.. Человек умный, образованный  и небездарный, с хорошим вкусом, Мартынов это чувствовал, но смириться не  умел, Не мог простить своему другу-сопернику  простоты, прозрачности и мелодичности слога. Той легкости, с которой создавал свои шедевры Мишель. Всего того, чего не мог простить пушкинский Сальери Моцарту.
    Явно протестуя против лермонтовского  «под небом места много всем», он с   ожесточением и кровожадностью написал свою «Горскую песню», которой очень дорожил и считал не хуже лермонтовских кавказских песнопений.- и ритм, и рифмы, и мелодия казались ему безупречными. Как безупречен был и вызов миролюбцу Майошке: никогда  ВСЕМ  не будет места под ясным небом…
   Я убью  узденя! (уздень - черкесский  дворянин: - А.Г.)
   Не дожить ему дня!
  Дева плачь ты заранее о нём!
  Как безумцу любовь,
  Мне нужна его кровь
  С ним на свете нам тесно вдвоём.
  Не только с узденём, но и с другом-соперником было тесно  на свете Николаю Мартынову.

  Но даже самому себе  никогда бы не признался –    зависть к таланту  поручика Лермонтова  всё же  скребла майора Мартынова.
Ходят слухи, что и она прибавила точности его выстрелу.
Чепуха, конечно…
                                       Глава  14 
                                 ЭТО ЕГО  КРЕСТ…
        Бесценным украшением его дома и всей жизни стала манящая снежной белизной лица и нежной грацией принцессы - юная красавица полька. В 1845 году он женился на Софье, дочери киевского губернского предводителя Проскур-Сущанского.
     Мой Ангел – иначе он её и не звал...
      Чуть ли не с каждым годом дом полнился детьми. Он имел пятерых дочерей и шестерых сыновей – счастливая семья! Наслаждался чуть картавеньким, с изысканным акцентиком щебетаньем своего лилейного Ангелочка. Улыбчиво и ласково сносил её  смешные капризы.
       Всё – в  радость - и московский Английский клуб, где он завсегдатай,  и театры, и шумные светские балы, и головокружительный Париж, куда  возил своего Ангелочка, и размеренная жизнь просвещённого помещика, и возня с детишками.
     Всё в радость...
  Если бы не та зловещая чёрная туча над Бештау, заслоняющая счастье!     
      Мишель сыграл с ним самую злую свою шутку – сделал убийцей.
      Он до сих пор не знает - хотел ли убить.
Пушкинское "метить в ляжку иль в висок"- не даёт покоя. Он метил в сердце... Так сильно бушевала злоба. Впрочем, и не метил ...
А теперь  его потомки станут потомками убийцы…
    Канут в вечность и в полное забвение все, кто связаны с ним узами крови и любви.. .    

    Вспомнилось, как окружила  толпа ненавидящих.
Какой-то юнец завопил  –- Вы негодяй, Мартынов!. -  Вы убили солнце русской поэзии! Вам не совестно?
   Не замечая оскорбления,  дрогнувшим голосом…
— Господа,  если бы вы знали, что это был за человек!  Невыносимый!  Когда он появлялся в обществе, единственной его целью было испортить всем настроение. Все танцевали, веселились, а он садился где-то в уголке и начинал над кем-нибудь смеяться, посылать из своего угла записки с гнусными эпиграммами. Поднимался скандал, кто-то начинал рыдать, у всех портилось настроение.
    Сам ужаснулся своей кротости.
    Ну зачем, к чему этот  "жалкий лепет оправданья"?! Малодушие! Или того хуже – трусость?
Хотя, «когтистый зверь, скребущий сердце», неуловимо и упорно подбирался к нему в последнее время всё ближе. В молодые годы он  ещё умел его усмирять. А сейчас уже знает – раны совести никогда  окончательно не зарубцуются.
   И подобные «наскоки» ненавидящих - не впервые.  А сколько их ещё будет!
    Но…  это его крест. Его раны. И обнажать их он ни перед кем не намерен.…  
                             

  
                                        глава 15

                          ПРОДОЛЖИМ  «ИСПОВЕДЬ»…

«… У Лермонтова была бабушка, старуха Арсеньева, которая любила его без памяти и по связям своим имела доступ к нашему высшему начальству. Генерал Шлиппенбах, начальник школы...»
На этом месте рукопись «Исповеди» обрывается.
То ли не решился приближаться к ожидающим страницам, где придётся каяться, публично замаливать свой смертный грех, объявлять себя злодеем.
То ли случился нервный срыв, и он, схватив эти уже написанные страницы покаяния, швырнул их в огонь.
То ли  «Исповедь»ему просто надоела – не получалось раскаяния. И гордыня не давала ему объявить себя злодеем и… трусом.
…Елизавета Алексеевна Арсеньева, бабушка Мишеля.
Наверняка  Мартынов содрогнулся, узнав,  как у себя в Тарханах упомянутая им «старуха Арсеньева», задыхаясь от неизбывного горя,  ожидала, когда возникнут из-за поворота скорбные дроги с гробом,  обожаемого Мишеньки.  
   Рассказывают,  упала в обморок и оставшиеся ей четыре года прожила, как во сне…
    Её могила рядом с любимым внуком.
     А  Мартынов продолжал  жить – целых 34 года!
Жить без Мишеля. И без своего ненаглядного Ангелочка  - в 1860 -ом она  поехала в Ригу погостить у сестры  и там неожиданно скончалась. Похоронил он её здесь, в Знаменском, в их семейном склепе.
Долго не мог прийти в себя. Никого не  хотел видеть. Не мог…
Жил вдовцом – нелюдимо и хмуро. То в Москве, то в Знаменском.
Не страдал от одиночества – называл это уединением, считая его зовом души - своим привычным и желаемым состоянием. И если случался кто-либо рядом, начинал томиться  и поскорее от нежданного гостя избавиться.
Каждый год 15 июля, в день дуэли, заказывал панихиду по рабу Божьему Михаилу,  вечером  наливал первую чарку  –  за встречу, Мишель!
Вскоре набегали видения. Вот он стреляет в бешенстве. Вот бросается к поверженному Мишелю, целует его терзаемое свирепым ливнем неподвижное холодеющее лицо. Вот мчится под громовые раскаты в комендатуру…
Ближе к утру бормочет несвязно – Как ты меня мучишь, Майошка…
  И  видит его ослепительно белые, специально созданные для насмешек и колкостей зубы.
Всё вроде у него ладно. Богат. Соседи, особенно должники его или «искатели», радушны. Но есит и такие, что отводят глаза при встрече. Или, завидев издали, переходят на другую сторону либо вообще сворачивают.
Что ж, он их понимает. Ему самому, бывает, хочется сбежать от себя самого.
Неладно – с душой. Скорбит она, грешная, ноет..
Как  он жил и… чем?
На фоне судьбоносных явлений русской жизни, которые не могли его не коснуться, и тех очень редких упоминаний о нём можно при известной подсказке воображения представить себе  бытие и душевный настрой этого человека...
  Вот и продолжим «Исповедь.
Душевные порывы, мысли, дела и поступки Мартынова, вплоть до его ухода из жизни в 1875 году, могут быть вполне представимы.

                                  Глава 16

                         ЭТО И МУЧИЛО…

«Мрачное «  семилетие» - так Мартынов называл для себя эти  годы…
Французская революция (1848)  напугала, всполошила и русское дворянство, и  государя.. Привела в замешательство и его самого.
А вдруг нечто подобное в России! Вдруг «бессмысленный и беспощадный»  русский бунт обрушится на его владения!
Всюду искали предателей, шпионов, иностранных  «агентов», измену. Неимоверно возрос  гнёт цензуры - вплоть до частной переписки.    .
Постепенно у него стало входить  в привычку делиться с Майошкой всем, что тревожило, раздражало и … смешило.
Вроде этого.
  Напуганные ожиданием бунта, или, как бы сейчас сказали «Майдана»,  власти  заставили исключить из акафиста Покрову Пресвятой Богородицы стихи - «Радуйся, незримое укрощение владык жестоких и зверонравных…»
Видно, почудилось властям, - о них сказано!
   Трусы! А он…  не такой же!? Ещё как - такой!
Это и мучило.
    А тут ещё бездарная Крымская война (1853 – 1656)...
  Поражение принимал как  катастрофу - и для России, и для себя самого.
- Ты только подумай, Мишель, – Нет уже командиров, умеющих побеждать, обеспечивать тыл армии.
И никому в Европе не нужна единовластно сильная Россия.
  Турция – вот кого они избрали в союзники! Турцией жаждут нас обескровить…
   Слава Богу – солдатики стояли горой, обороняя Севастополь.
И Бог дал молодого писателя Льва Толстого – не только геройски сражался, но и создал свой «Валерик» -  «Севастопольские рассказы». По ним не скажешь – «под небом места много всем».
Скажешь другое – «резались жестоко»…
Разве можно не вспомнить твоё «Бородино», Мишель?
               И умереть мы обещали
               И клятву верности сдержали…

   
                                    Глава 17
  
               НА ЧТО ОН РУКУ ПОДНИМАЛ!

       Чем  я отличаюсь, Мишель от убийцы Пушкина – этого холёного   «ловца счастья и чинов»…
  Знал я – на ЧТО поднимал руку? Пощадил «нашу славу»- в «тот миг кровавый»?
  Помню, стоял разъярённый у барьера – не в силах прийти в себя после того, как ты, со словами «не стану я стрелять в этого дурака», пустил свою пулю в воздух…
  Я медлил у барьера.
Секунданты отсчитывали убегающие секунды . Прозвучало «три», и я нажал курок. «Три» означало конец поединка»… а обернулось..
. Ведь я уже был не  в праве стрелять!!!
Теперь знаю - я вообще не имел права стрелять в тебя, мой улыбающийся в ту минуту друг,- что бы там ни было.И как бы ты ни унижал меня. Гордыня перехлестнула здравый разум.
Только это знание приходило слишком  медленно, – год за годом. Но всё- таки приходило. И пришло!!!
А к Дантесу – нет, не пришло. Всю оставшуюся жизнь он купался в довольстве и почёте. И «когтистый зверь» не скрёб его сердце. Толпа не бросалась на него с проклятиями и угрозами.
Понимаешь, Мишель в конечном счёте ему несказанно повезло – после  своего убийственного выстрела в Пушкина он не был разжалован в солдаты,  сослан в дальний гарнизон, не был даже арестован -  государь просто вышвырнул его из России. А во Франции и началось его процветание.
Сподвижник Луи Бонапарта, сенатор, основатель и директор Парижского газового общества, на чём сказочно разбогател.
Ты знаешь, что мне не даёт покоя, Мишель? -  пистолеты для дуэли с Пушкиным Дантес одолжил у  де Баранта, с которым ты дрался на Чёрной речке..
И пристрели ты тогда этого французика...
Впрочем, всё это бредни…
Ведь ты и тогда  выстрелил в воздух…
Если бы ты знал, Мишель, как меня  давит моя схожесть с Дантесом – эти пересечения линий судьбы.
Оба кавалергарды одного полка. Оба, оскорблённые, стрелялись с гениями России.. Оба стали их  убийцами.
Ведь ты понимаешь, Мишель, ни я, ни Дантес не могли   не  послать вызов!
Про меня - сам знаешь.
Но ведь и он…
Разве ты не потребовал бы удовлетворения, если бы  усыновивший тебя человек, барон Геккерн,  не получил от  Пушкина послание, где были строки..
… «Вы отечески сводничали вашему сыну…
« Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и ещё того менее – чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец…»
Разумеется, Пушкин  получил от Дантеса вызов на дуэль, который принял… 
   Да, сходства немало. Одного не хватает –« когтистого зверя, скребущего сердце»…
   «Окровавленная тень к нему не являлась - ведь он поступил  «по всем правилам».
Совесть в этих правилах не значилась. А гения Пушкина он не понимал…
                                     ***
    По словам одного из наших соотечественников, знавшего в Париже Дантеса, это был человек "очень одаренный и крайне деятельный, даже большой оригинал; он был замешан во всех событиях и происках второй империи". После падения империи он почти безвыездно жил в своем замке Сульц в Эльзасе. "
Дантес постоянно вел свои записки, но в последние годы, дожив до глубокой старости, он впал почти в детство и в минуту раздражения сжег свои мемуары..."
                                          ***
Видишь, Мишель – он, как и я,  не сумел продолжить свои дневники.
И здесь это навязчивое сходство.
 
                                 Глава 18
           НЕ   ПОДВЕЛА  КАЗНАЧЕЙША!
А  Мишель  упорно слал  мистические, не шибко таинственные,  скорее весёлые знаки - как ему, Мартынову,  дальше жить-поживать. Недавно  уловил  довольно ясные намёки в  знакомой ещё с кавказских времён «Тамбовской казначейше».
Сейчас её наконец напечатали  в «Современнике».
Перечитал и воспрянул. История о том, какие страсти кипят за ломберным столом в доме казначея, проигравшего улану и свои пожитки, и красавицу жену,  показалась ему не просто забавной, но и влекущей. С намёком. Майошка, как всегда, подталкивал его на дело.
Пошла игра. Один, бледнея,
Рвал карты, вскрикивал; другой,
Поверить проигрыш не смея,
Сидел с поникшей головой.
Иные, при удачной талье,
Стаканы шумно наливали
И чокались. Но банкомет
Был нем и мрачен. Хладный пот
По гладкой лысине струился.
Он всё проигрывал дотла.
В ушах его дана, взяла
Так и звучали. Он взбесился —
И проиграл свой старый дом,
И всё, что в нем или при нем.

Он проиграл коляску, дрожки,
Трех лошадей, два хомута,
Всю мебель, женины сережки,
Короче — всё, всё дочиста.
Отчаянья и злости полный,
Сидел он бледный и безмолвный.
Зачитался Мартынов.
Да…  в былые времена ещё как тянуло его к этому проклятущему зелёному столу.
Но надо было съездить во Владимир, по соседству,-  в связи с управлением своими имениями в губернии. И вот – как по заказу, – всё тот же зелёный  ломберный стол! На приёме у предводителя. И ринулся в игру сломя голову –   сразу с несколькими местными помещиками. Выиграл! А ставкой оказалась целая деревня под Владимиром!
К своей усадьбе в Знаменской на Клязьме он, торжествуя, перевёл всех выигранных крепостных крестьян, основав деревню Новая - рядом с господским селом.
   Спасибо,  Мишель! Не подвела твоя «Казначейша»!
  
                            Глава 19
        
    С СВИНЦОМ В ГРУДИ ЛЕЖАЛ НЕДВИЖИМ Я…

После «Тамбовской казначейши» и своего триумфа за ломберным столом я начал размышлять. Мишель, о твоём таланте подчинять людей своей воле.  Ведь ты  и на мне не раз упражнял свой магнетизм. Я всегда это чувствовал. Пробовал противиться  но, повинуясь демоническому и влекущему взгляду, ходил за тобой, как прикованный.
  Тревожит Арбенин из твоего «Маскарада».
- Вы человек, иль демон?
- Я -  ИГРОК!
Игрок- разрушающий, как Демон или Печорин.
И отрешённый от света.
И страдающий – печально глядящий на наше  поколение, как ты.
Откуда в 19 лет у тебя такое прозрение!? Как-то сказал мне, что ты потомок шотландца 16 века Томаса Лермонта, великого мистика , провидца и поэта…
Но что я мог понимать в те  беспечные для меня юнкерские времена!
Зато как беспощадно сбывались все твои пророчества…
Самое страшное для меня, Мишель, - вот это, ты высказал его за несколько месяцев до того, как тебя сразил мой выстрел, и ты лежал,  озаряемый всполохами молний …
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая ещё дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их жёлтые вершины
И жгло меня, но спал я мёртвым сном.
Однажды ты сказал мне – Я могу заглянуть в потусторонний мир…И добавил – Я никогда не пытаюсь избежать того, что предрёк…
   Значит, тогда, у подножья Машука, направляя свой пистолет в небо, ты показывал, что смиряешься со своей участью…
А я – твой палач, назначенный злым роком…
А может и Богом, карающим тебя за твой демонизм. И гордыню.
Мишель, милый,   теперь не проходит дня, чтобы я не проклинал это своё предназначение…

                              Глава.20

                 А  ГОДЫ ПРОХОДЯТ…

Так и не увидел ты свой  «Маскарад»- ни на сцене, ни в печати.
Кромсал, переделывал рукопись. Всё- зря!
  Помню, как пришёл в ярость, когда цензура  в третий раз отвергла драму.
Не дождался. Подоспел  1837, и ты – на Кавказе. Ссылка  и война.
И никогда в своей жизни уже не дождёшься…
   Эта сомнительная честь выпала мне, Мишель.  В 1853 году у нас, в Малом театре, объявили бенефис актрисы Львовой- Синецкой.
  И уж не знаю, что её подвигло…   среди прочих - выбрала сцены из «Маскарада».
  Получил и я пригласительный…
  Знаешь, Мишель, в первый раз порадовался, что тебя нет рядом и ты не видишь, в какой фарс они превратили твою драму.
  Представь, в последней сцене Арбенин пронзает Нину огромным кинжалом. Вроде того, что ты у меня высмеивал.
  Но этого им показалось мало. В коне сцены Арбенин хватает тот же кинжал  и со словами «Умри и ты, злодей!», эффектно закалывается.
  А  мистические хитросплетения судеб, светские интриги, всё, что тебе было  особенно дорого в пьесе, - как бы скороговоркой. Или вообще – никак!
   Так что не пришло ещё время ТВОЕГО «Маскарада», Мишель...
   Знаешь, с тех пор, как  тебя не стало, я  ничего не сочиняю. И перестал желать это делать. А ведь когда-то пытался соперничать с тобой - и в стихах, и в прозе.
   Завидовал…
   Какой же глупец был я тогда!.. Во всём хотел до тебя дотянуться,   Теперь даже и думать об этом стыдно
Но вот чего не было – никогда не пытался опубликовать свои «творения». Здесь моя совесть чиста….
   Я потеснил свою французскую библиотеку и на  видное место ставлю твои сочинения – прихожу к ним, как на любовное свидание.
И всё  яснее начинаю понимать, насколько бездарно  протекает моя жизнь – без любви,  друзей,  внезапных озарений -  в коротких и пустых интрижках, сибаритстве, лени, скуке,.. 
А годы проходят — все лучшие годы…
Как я согласен с тобой, Мишель!
…Жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг —
Такая пустая и глупая шутка…
                                                   глава 21

                                  ЖЕСТОКИЕ ИГРЫ  
   
Вернусь к «Маскараду», Мишель. Лет через 10 ( апрель 1862), после того, как я увидел  ту   бенефисную чушь с водевильным злодеем Арбениным,- «Маскарад» всё-таки поставили, хоть и с купюрами, но целиком, – в том же Малом.  И с хорошими актёрами. Арбенин –Самарин, Нина – Позднякова, Звездич – Ленский, Казарин – Полтавцев, Неизвестный – Ольгин…
«Век блестящий»  предстал во всей красе. А вот век «ничтожный»  не получился.   Вычеркнули все обличительные стихи в адрес света, язвительные реплики Арбенина и Казарина на балу…
       Мне кажется, ты и саму жизнь  воспринимал маскарадом…

Как часто, пестрою толпою окружен,
Когда передо мной, как будто бы сквозь сон
При шуме музыки и пляски,
При диком шепоте затверженных речей,
Мелькают образы бездушные людей,
Приличьем стянутые маски. ( 1 января)

    В праздничной толпе  вместо лиц ты видел холодные маски.
   Но маскарад приманивал и тебя. Завлекал в свою игру.
    Помнишь, свой эскадрон маскированных нумидийцев, поливающих нас
мальчишек-  юнкеров ледяной  водой?
      А твой Печорин,  не устающий менять маски себе и «партнёрам», разыгрывая очередной спектакль то с княжной Мери, то с Грушницким…
        О нет,  Печорин – не автопортрет, как некоторые полагают.
        Он - портрет, составленный из пороков всего нашего поколения.
        Это ты верно сказал, Мишель.
        Ты сам– выше! И значительнее.
        Но  сколько же в тебе  – от Печорина! И в нём – от тебя!
        Все эти «милые» забавы - находить в других смешное, уязвимое и  выставлять  напоказ,  под  аплодисменты  непритязательной публики.
       Ведь и меня на роль горца с огромным кинжалом определил ты, Мишель!           И настолько   ловко, что я поначалу тебе  подыгрывал, пока  догадался: не шутка это  –  издёвка!
      А Грушницкий!
     Меня изобразил – все догадались.
  До чего же наивный у Печорина приятель–  даже  не замечает, что над ним  без конца подтрунивают - с ласковой дружеской улыбкой. Не чувствует уколов, принимая их за проявление дружбы. Туповат-с!
    Но я не о романе – я о тебе , Мишель.  Никогда, видно. не уясню, откуда у тебя эта неистребимая тяга к игре с людьми, которые ничего плохого тебе не сделали?! Не будь ты ИГРОКОМ – ничего бы между нами не случилось. Но не окажись рядом меня – оказался бы другой.
Игрок ведь не может без партнёра! И без игры. Без маскарада. Только вот игры твои часто оказывались опасными и жестокими….
А Ты  не просто подставлялся под смертельный удар, испытывая судьбу и гневля Бога, веруя в предначертание. Ты сам упорно и рьяно  провоцировал удары, притягивал их…                                                                                                                 
                            Глава 22

                        Война и мир

  Нет друга, Мишель!
  Есть партнёры за ломберным  столом. Собутыльники на вечеринках. Приятели - охотники.
А вот так, чтобы  кому-то душу излить…
Ведь и у нас с тобой редко выпадали душевные  минуточки – помнишь, как резко ты обрывал  мои  сантименты, подменяя их  очередной шуткой или, того хуже, насмешкой
Лишь однажды раскрылся. Когда лежал в госпитале Юнкерской школы с переломанной ногой. – пытался укротить диковатую лошадь, и она тебя лягнула..
Я навестил тебя, и ты вдруг заговорил о восхитительной девочке  Вареньке Лопухиной -  о том, какой она явилась тебе восторженной, поэтической, ласковой  и как светел и добр был её взгляд. Не умела сердиться на твои шутки – улыбалась нежно.
  На четыре года вы потеряли друг друга.
А потом жестоким ударом свалилась на тебя весть о замужестве Вареньки,
- Любил её безотчётно, говорил ты мне тогда, - и буду любить всю жизнь…
… А сейчас, Мишель, я думаю - откуда берётся у людей отчуждение?  Боязнь  впустить в свою душу другого. Даже среди  близких. Вот моя любимица – дочь Софьюшка Давно заметил - отдаляется от меня. А когда заметил, не разгадал – почему…
Наверное, не умел находить для неё нужных слов, Не приласкал, не расспросил когда видел её в печали. Не утешил. Так же и с сыном Виктором… с другими детьми.
Погружённый в собственные  думы и скорби, в свои увлечения и развлечения – не  замечал, как один за другим уходят от меня  дети – всегда думал, что даю им всё необходимое, чтобы жить  в радости. И всё у них было, как у меня в детстве, – гувернёры и гувернантки, праздники и науки, любимые пони и лошади. Не было, оказывается, лишь одного – меня самого.
Мне казалось,  они счастливы. Но ведь счастье – миф! Есть мгновения счастья, а постоянно счастлив только идиот.
Лишь  случайно узнал, что Софьюшка  часто бывает в имении графа Толстого, нашего прославленного писателя. И ближнего соседа.
Как случилось, что её приветили в «Ясной поляне». Кто привёл в дом Толстого – не ведаю.
Знаю лишь одно – юная жена графа Софья Андреевна, приютила в своём добром сердце мою. Софьюшку.
Лев Николаевич, полный сил , энергии и любви к своей семнадцатилетней  Сонечке, затеял в то время – шёл год 1863 – новый роман, который хотел поначалу назвать «Тысяча восемьсот пятый год».
А потом решил иначе – «Войну и мир» он создавал чуть ли не на глазах обеих Сонечек. Минуло два года, и первая часть  романа явилась в «Русском вестнике».
Вся Россия зачитывалась этой  книгой жизни.
Ведь война и мир, сменяя друг друга,   творились  в судьбе каждого. И у каждого по-своему.
Это чудо какое-то, Мишель – преобразилась моя Софьюшка. Глаза её  засветились теплом, добротой и пониманием  чего-то такого,  что и словами не выразишь…
А вчера говорит – Знаешь, папа, Лев Николаевич приглашает нашего Виктора в Ясную поляну – на охоту..  Как славно!

                           СВИСТОК
                              глава 23

Как-то неправильно , Мишель, ты любишь Россию. – «странною любовью».
Я  вот роюсь  в сатирическом приложении к «Современнику»  - «СВИСТОК» за 1858 год и вижу, к а к   надо  правильно любить Россию – сердце радуется. Если не сказать – ликует.

РОДИНА  ВЕЛИКАЯ

О моя родина грозно-державная,
Сердцу святая отчизна любимая!
Наше отечество, Русь православная,
Наша страна дорогая, родимая!

Как широко ты, родная, раскинулась,
Как хороша твоя даль непроглядная!
Грозно во все концы мира раздвинулась
Мощь твоя, русскому сердцу отрадная!..

Уяснил, Мишель, что есть - настоящий патриотизм!! И как надо давать отпор  недругам  России!
Впрочем, я не завидую автору этой пародии. Найдёт его  охранка и воздаст – за насмешки  над  САМЫМ СВЯТЫМ…
Я не бунтарь, Мишель, но мне по душе, когда кто-то, смелый, высмеивает этот квасной слюнявый патриотизм.
Хорош этот «Свисток»! Учит и родину любить, и гласности, которая «полезна, как свет. Только вот сомневаются ещё в нашем городе, что свет полезен»…
И благородству учит - рыцарству!
… «Один солдат нашёл сто рублей и возвратил их по принадлежности».
     «Один мужик наехал в поле на замерзавшего мальчика и не бросил его, а довёз до села».
       «Один мещанин, уезжая из города, заплатил все свои долги, хотя и мог уехать не заплативши».
Ну как здесь не прийти в умиление, не пролить трепетную слезу!
Но хватит ёрничать.
Ты, видно, заметил, Мишель – я  невольно перенимаю у тебя  эту склонность к иронии и насмешкам.
А что ещё остаётся стареющему одинокому мизантропу - когда вся жизнь его превращается в пустую и глупую шутку!?
И некому руку подать…
Вот мне бы самому наведаться в Ясную Поляну – и поговорить по душам с тамошним мудрецом, который  непременно утишит  мои печали, всё-всё поймет.
Но нет – не решусь…
Никогда.
Приходить туда можно с чистой совестью…
А может, я и не прав – таким, как я, и надо приходить.
Как в храм

                                          Глава 24

                      ВСЁ – ИЗ ДЕТСТВА

Прости, Мишель, что избрал тебя своим духовником. И не только потому, что нет возле меня никого, кому можно бы было свою душу доверить. Понимаешь – не спасло меня это  назначенное судом покаяние…
А ты, мне кажется, слушаешь сочувственно и… по-доброму.  Мне только это и нужно – чтобы слушал… и улыбался ласково. С участием. Правда, я помню и другое- когда твоя ласковая улыбка означала иное – твоё снисхождение к моей тупости.
Знаешь, Мишель, я только сейчас начинаю догадываться, откуда явился твой  насмешливый, желчный  и злой нрав. И почему твоё сердце так часто полнилось ядом.
Всё – из детства, мой друг!
Ведь твоя бабушка Елизавета.  Алексеевна,  окружая тебя  мыслимыми и немыслимыми радостями, забавами и утехами,  потакая любым твоим капризам, исполняя  самые фантастические твои прихоти -  ошиблась в главном.. .
Не сумела или… не хотела избавить тебя, потрясённого и рыдающего в тиши, от лицезрения диких скандалов, которые бушевали в Тарханах.  Ты  со страхом и болью наблюдал всё.
     Проклятия, которые лавиной  рушились на голову твоего несчастного отца  .
- Развратник! Картёжник! Пьяница! Злодей!  Ты, ты погубил во цвете лет мою единственную дочь!
Ты видел,  Мишель, изгнание навеки  родного отца из дома, из твоей жизни.
«Ужасная судьба отца и сына – жить розно и в разлуке умереть…»
Всё это, Мишель,   потрясло, искалечило твою душу – в самые ранние годы твоего «счастливого детства».. Оставило в ней неизгладимую «детскую печать». На всю твою жизнь.
Ты не мог не обозлиться, не ощетиниться  на такое своим  дьявольским умением истязать людей -  обидами, оскорблениями, злыми остротами и эпиграммами, колкостями, насмешками, откровенными издевательствами.
Прямые отзвуки твоих собственных  детских обид и потрясений!
Моё детство не знало ничего подобного. Я и сёстры были окружены любовью отца и матери. Бог дал им долгие годы жизни, и все эти годы я рвался домой - в тепло семейного очага.
Никогда  не давали мне столкнуться с проявлениями вражды, зла и ненависти…
Может, поэтому я так долго, годами, терпел и сносил твои  нападки, мой милый друг Мишель.
Молча копил обиды, усмиряя свою гордость.

 

                                           Глава 25

                             НЕ ТАКОЙ ЭТО НАРОД!

Пришло время, Мишель, признаться  в тяжком своём пороке, если не сказать,  грехе, – трусоват я, вот что. Наверное, это «детская печать» моего изнеженного детства.
  «Маменькин сыночек!
Даже ни разу не подрался с мальчишками.
…Повзрослев, избегал ссор, старался  «не замечать насмешек»- боялся дуэлей. Да и на войне с горцами…
Вроде бы доброволец, но ведь  из тщеславия, а не по храбрости. Случалось и в атаки ходить. Но… всегда с боязнью – а вдруг…
Всё же шёл – из того же тщеславия, желания выслужиться, не уронить честь. Как бы не засмеяли, не уличили в трусости.
Только легче мне было там, где не шибко  стреляют и режутся. Укрепления возводить. Или мятежные аулы жечь.
И это в то время, Мишель, когда ты стал командиром «отряда летучих разведчиков». И про тебя ходили легенды.
Перечитываю записки историка твоего Тенгинского пехотного полка Раковича, и меня обуревают такие смутные чувства, что я и сам не могу в них разобраться. То ли восхищение тобой, то ли  презрение к своёй трусости, то ли обвинения тебя в бахвальстве.…
Но всё-таки главное – признание собственной ущербности. И этот вечный самоупрёк  - я бы т а к   не мог.!
Вот они  тревожащие мою душу записки…
"Лермонтов принял от Дорохова начальство над охотниками, выбранными в числе сорока человек из всей кавалерии. Эта команда головорезов, именовавшаяся "лермонтовским отрядом", рыская впереди главной колонны войск, открывала присутствие неприятеля, как снег на головы сваливаясь на аулы чеченцев… Лихо заломив белую холщовую шапку, в вечно расстегнутом и без погон сюртуке, из-под которого выглядывала красная канаусовая рубаха, Лермонтов на белом коне не раз бросался в атаку на завалы. Минуты отдыха он проводил среди своих головорезов и ел с ними из одного котла ".
Может, и здесь – зависть!?
Но к чему –  твоему бесстрашию, удали?
Добро бы ещё – выдвижения по службе. Но и этого не было. Ты так и оставался поручиком. А я вышел в майоры…
   Стыдно…
   Война эта   чёртова продолжалась ещё долгие годы. Только я уже следил за ней по газетам.
Узнал, что Кавказский корпус преобразован в армию – 200 тысяч штыков! И  баснословный непобедимый  Шамиль, имам Чечни и Дагестана, - в 1860 –м, после кровопролитных боёв под  аулом Гуниб – добровольно, на выгодных для себя условиях, сдался Барятинскому, командующему нашей армией.
Был обласкан государем,  получил из его рук русское дворянство и резиденцию для себя и своей семьи - сначала в Калуге, а потом в Киеве.
И  26 августа 1866 года в парадной зале Калужского губернского дворянского собрания Шамиль вместе с сыновьями принёс присягу на верноподданство России.
Мятежный Кавказ  смирился. Но не потому, что его победили. А потому, что Шамиль повелел. Став другом Александра 11, этот великий горец оказался верен своей присяге. И своей дружбе с Россией и её царём.
А покорить силой, какая бы она ни была, поставить на колени тех же  чеченцев  – немыслимо!
Не  такой это народ!

                 Глава 26

           ЧТО  ВПЕРЕДИ!?

Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон…

Неужто, Мишель, и это твоё  предсказание сбудется!? Что   – вторая пугачёвщина? Или того хуже. Наши «временнобязанные» мужики поднимутся? Дал им в 1861-ом  волю государь-освободитель, а землицей  не наделил. Выкупать её  обязаны – у нас, помещиков. Вот и справляют барщину, как прежде. Насупленные. Притихшие. Грозные. О выкупе  пекутся?  Куда там - прокормиться бы…
Глядишь – и за вилы...
Страшно стало жить в этом обозлённом мире, Мишель.
Верно сказал о реформе наш  поэт Николай  Алексеевич
Некрасов – ударила, мол, она  «одним концом по барину, другим – по мужику…»
Что ни деревня –  беда..
Кстати, в «Современнике» уже напечатан «Пролог»  его  поэмы  «Кому на Руси жить хорошо?»  
  Жутко , когда одна за другой мелькают по Руси губернии, волости,  деревеньки с такими вот зловещими говорящими названиями…
На столбовой дороженьке
Сошлись семь мужиков:
Семь временнообязанных,
Подтянутой губернии,
Уезда Терпигорева,
Пустопорожней волости,
Из смежных деревень:
Заплатова, Дырявина,
Разутова, Знобишина.
Горелова, Неелова —
Неурожайка тож…

Какой уж тут выкуп!
Какое уж тут мирное помещичье житьё, если  такие вот прокламации гуляют - К топору зовите Русь!
Чего  ждать? На что надеяться? Во что верить? И кому?
Неужто и впрямь близится России черный год…
   А во дворе у меня весело играет  Георгйй, внук мой. Софьюшка подарила. На нём новенький черкесский костюмчик с кинжальчиком – весь в меня, говорят, - тёмноволосый, чёрнобровый, гибкий, но… очень капризный и обидчивый.
  Что у него впереди?
Невозможно об этом думать.
Пусть резвится ребёнок…

 

                                  Глава  27

                      МНЕ  СТРАШНО, МИШЕЛЬ...

Мой самый тяжкий грех, Мишель…
Перед тобой.
И перед собой.
Перед Россией…
  Ведь это я не позволил тебе сделать всё, что было предначертано тебе   свыше.
Сколько ненаписанных поэм и романов сразила моя бесовская пуля!
Конечно, того, что ты успел, уже достаточно, чтобы поставить тебя в один ряд с  корифеями нашей  словесности,
  Подумать только – цвет нашей литературы…
Тургенев, Гончаров, Герцен  всего на два года младше тебя!
Достоевский и Некрасов – на семь.
Драматург Островский – на девять.
Лев Толстой – на четырнадцать…
И все здравствуют!
Твои, мои современники.
И многие - то самое поколение, Мишель, на которое ты глядел  «печально», о грядущем которого  с горечью говорил: «иль пусто, или темно»; и предрекал: «в бездействии состарится оно».

Корил с горечью - «К добру и злу постыдно равнодушны…
Был уверен:
Толпой унылою и скоро позабытой
Над миром мы пройдём без шума и следа.
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда…

Ошибся, мой друг. Поколение выросло и деятельным, и совестливым, и духовным, и сострадательным, и даровитым.
Разве ты сам не один из тех, кто своим гением  опроверг свои  же скорбные строки!?
А Фёдор Достоевский !!!
Не прошло и десяти лет после твоей скорбной «Думы»   (1838 – А.Г.),  как  уже вышла  и затронула сердце каждого его  повесть «Бедные люди». Затем – «Белые ночи», «Записки из мёртвого дома», «Записки из подполья».
И пошли чередой – великие романы….
«Преступление и наказание», »Идиот»,  Бесы»  - сколько «мыслей плодовитых», преображений и пробуждений души вызвали  эти книги  в нас, первых своих читателях!. И вызовут, я уверен, в последующих поколениях, многих и многих…
  И ты, Мишель, был бы сейчас на вершине своего искусства. Первым среди первых.

Каким новым , небывалым ещё светом сияли бы сегодня твоя поэзия и проза,!
Если бы не я…
Я  расточил все свои силы, думая об этом.  И нет ничего на свете, что могло бы хоть чуть  усмирить эти  думы.
  Мне страшно, Мишель, предстать перед Богом с таким неискупимым грехом.
Страшно…
 

                                        Глава 28

                      У  МЕНЯ ОДИН ТАКОЙ ЧЕЛОВЕК

С  годами, а мне уже скоро 60,  зависть к тебе, Мишель, не проходит. Но это уже не прежняя юношеская зависть к твоему дару сочинителя, твоей необузданной храбрости и  бесшабашности, умению пленять и очаровывать. Слава Богу, всё это позади.
Зависть к тому, что ты никогда не узнаешь,  как это бывает, когда, промаявшись полночи бессонницей, глядишь в кромешную тьму и слышишь непрестанный звон в ушах. Звон этот не оставляет тебя целыми днями.
Погребальный …
Нельзя ни уйти, ни забыться.
И начинаешь  различать, как неровно колотится сердце, будто отсчитывает последние удары, вот-вот остановится. Хочется глубоко вздохнуть – и не можешь. Разминаешь онемевшие пальцы ног, лодыжки – будто цепями скручены. С трудом встаёшь, делаешь неверные скованные шаги – начинает болтать из стороны в сторону, кружится истязаемая  пронзительным звоном и гулом голова. И уже жалеешь, что зачем-то поднялся…
Ничего подобного ты  никогда не узнаешь, Мишель, оставшись навеки молодым и полным сил.
Как этому не завидовать!
Ты никогда не изведаешь, что это значит – бояться старости. Каждый год, а потом чуть ли не каждый день  испытывать на себе её новые и новые атаки. И приступы.
Представляешь, наступает час, и ты уже без помощи слуги не можешь сесть в седло…
Впрочем, всё это не про тебя, Мишель. Таким, как ты, не к лицу было бы поддаваться старости и горевать об её неотвратимости..
Как это не к лицу Льву Толстому или Тургеневу.
Твоё сочинительство, труд радостный и не оставляющий  времени на пустое, твой журнал, который ты мечтал  затеять как только добьёшься отставки, - вот что занимало бы весь твой досуг и все твои помыслы.
Это не ты, а я – из той части нашего поколения, которое состарится в бездействии,  не умея сберечь «юных сил», «ничем не жертвуя ни злобе, ни любви»…
…Не знаю, что на меня нашло. Никогда не  сетовал на свои хвори,  даже детям. Да их уже давно и нет возле меня. Разбежались…
Но наступает у человека  момент, когда ему непременно хочется, чтобы рядом был кто-то близкий и чтобы можно было ему пожаловаться. Тогда и боль хоть немного спадает. И наступает просветление.
У меня один такой человек – ты, Мишель.
Помню,  ты не очень то  меня и жаловал. Были у тебя друзья более сердечные и близкие – друг детства Аким Павлович Шан – Гирей, Святослав Афанасьевич Раевский.
Но так уж случалось, что наши с тобой дороги часто пересекались – тогда и  наступало взаимное притяжение.  В тебе  таился  какой-то странный  интерес ко мне. Я это подозревал. Возможно, это был интерес к персонажу  будущего романа или внезапных эпиграмм . Я съёживался в предчувствии обиды.
Но  вдруг начинались излияния души, такие искренние, и подозрения отпадали…

                                     Глава 29      

                           ОН ТАК И УСТРОИЛ

Я долго не решался начать этот разговор, Мишель. Но теперь, видимо, подоспело время.
И мало его у меня.
Перечитывая твои сочинения, не перестаю думать… страшно вымолвить…
Была  какая-то изначальная неотвратимость того, что случилось 30 лет назад- под раскаты грома небесного. Будто сам Всевышний выносил тебе свой приговор – судил за тягчайший смертный грех.
За гордыню, Мишель!
Не утихающая всю твою жизнь – «с Небом гордая вражда» и «это адское презренье ко всему» не могли остаться без возмездия. И оно наступило.
Ведь  чуть ли не с трёх лет бабушка внушала тебе, что ты самый самый – самый - умный, прекрасный, храбрый, непобедимый, любимый…
В Юнкерской школе, спору нет, ты был выше всех, но высокомерие, родная сестра гордыни, уже  владело тобой  в обращении со многими из нас. Шло время, и ты  наделял собственной гордыней героев своих сочинений – Демона, Арбенина, Печорина, насыщал ею облитую горечью и злостью лирику..
Как можно, Мишель, произнести такое - «…и целый мир возненавидел, чтобы тебя любить сильней»?!
Неужели ненависть прибавляет любви!!?
Непокорность Богу ты пронёс через годы, и последний её отзвук – за несколько месяцев до гибели…

Благодарность

За всё, за всё тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей,
За горечь слёз, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей,
За жар души, растраченный в пустыне,
За всё, чем я обманут в жизни был…
Устрой лишь так, чтобы отныне
Недолго я ещё благодарил.(1840)

ОН   так и устроил, Мишель…
Посчитал твой сарказм за «молитву»… И внял ей, разразившись громами и молниями над горой Бештау.
                

 

.

 

                                         Глава 29      

                           

Я долго не решался начать этот разговор, Мишель. Но теперь, видимо, подоспело время.
И мало его у меня.
Перечитывая твои сочинения, не перестаю думать… страшно вымолвить…
Была  какая-то изначальная неотвратимость того, что случилось 30 лет назад- под раскаты грома небесного. Будто сам Всевышний выносил тебе свой приговор – судил за тягчайший смертный грех.
За гордыню, Мишель!
Не утихающая всю твою жизнь – «с Небом гордая вражда» и «это адское презренье ко всему» не могли остаться без возмездия. И оно наступило.
Ведь  чуть ли не с трёх лет бабушка внушала тебе, что ты самый самый – самый - умный, прекрасный, храбрый, непобедимый…
В Юнкерской школе, спору нет, ты был выше всех, но высокомерие, родная сестра гордыни, уже  владело тобой  в обращении со многими из нас. Шло время, и ты  наделял собственной гордыней героев своих сочинений – Демона, Арбенина, Печорина, насыщал ею облитую горечью и злостью лирику.
Слова «презирать», «ненавидеть»  всё чаще являлись в твоих сочиненгиях.
Как можно, Мишель, произнести такое - «И целый мир возненавидел, чтобы тебя любить сильней»?!
Неужели ненависть прибавляет любви!!?
Непокорность Богу ты пронёс через годы, и последний её отзвук – за несколько месяцев до гибели…

Благодарность

За всё, за всё тебя благодарю я:
За тайные мучения страстей,
За горечь слёз, отраву поцелуя,
За месть врагов и клевету друзей,
За жар души, растраченный в пустыне,
За всё, чем я обманут в жизни был…
Устрой лишь так, чтобы отныне
Недолго я ещё благодарил.(1840)

ОН   так и устроил, Мишель…
Посчитал твой сарказм за «молитву»… И внял ей, разразившись громами и молниями над горой Бештау..
            

                                                  Глава 28

                 

С  годами  зависть к тебе, Мишель, принимает нежданную окраску. Это уже не прежняя юная зависть к твоему дару сочинителя, твоей необузданной храбрости и  бесшабашности, умению пленять и очаровывать. Слава Богу, всё это позади.
Сейчас - зависть - к тому, что ты никогда не узнаешь, что это такое, когда, промаявшись полночи бессонницей, глядишь в кромешную тьму и слышишь непрестанный звон в ушах. Звон этот не оставляет тебя целыми днями.
Погребвльный …
Нельзя ни уйти, ни забыться.
И начинаешь  различать, как неровно колотится сердце, будто отсчитывает последние удары.  Хочется глубоко вздохнуть – и не можешь. Разминаешь онемевшие пальцы ног,  лодыжки – будто цепями скручены. С трудом встаёшь, делаешь неверные скованные шаги – начинает болтать из стороны в сторону, кружится истязаемая  пронзительным звоном и гулом голова. И уже жалеешь, что зачем-то поднялся…
Ничего подобного ты  никогда не узнаешь, Мишель, оставшись навеки молодым и полным сил.
Как этому не позавидовать!
Ты никогда не изведаешь, что это значит – бояться старости. Каждый год, а потом чуть ли ни каждый день  испытывать на себе её новые и новые каверзы.
Представляешь, наступает час, и ты уже без помощи слуги не можешь сесть в седло…
Впрочем, всё это не про тебя, Мишель. Таким, как ты, не к лицу  поддаваться старости и горевать об её неотвратимости.
Как это не к лицу Льву Толстому или Тургеневу.
Твоё сочинительство, труд радостный и не оставляющий  времени на пустое, твой журнал, который ты мечтал  затеять как только добьёшься отставки, - вот  что сегодня занимало бы весь твой досуг и все твои помыслы
Это не ты, а я – из той части нашего поколения, которое состарится в бездействии,  не умея сберечь «юных сил», «ничем не жертвуя ни злобе, ни любви»…
…Не знаю, что на меня нашло. Никогда не  сетовал на свои хвори,  даже детям. Да их уже давно и нет возле меня. Разбежались…
Но наступает у человека  момент, когда ему непременно хочется , чтобы рядом был кто-то близкий и чтобы можно было ему пожаловаться. Тогда и боль хоть немного спадает. И наступает просветление.
У меня один такой человек – ты, Мишель.
Помню,  ты не очень то  меня и жаловал. Были у тебя друзья более сердечные и близкие – друг детства Аким Павлович Шан – Гирей, Святослав Афанасьевич Раевский.
Но так уж случалось, что наши с тобой дороги часто пересекались –  и  наступало вдруг взаимное притяжение  В тебе  таился  какой-то странный  интерес ко мне.  Возможно, это был интерес к персонажу  будущего романа. Или – очередной эпиграммы. Я съёживался в предчувствии обиды.
Но  вдруг наступали излияния души, такие искренние,- и подозрения отпадали…

На фото - Николай Мартынов

                                  

                 Глава 27                           

   Мой самый тяжкий грех, Мишель…
   Перед тобой.
   И перед собой.
   Перед Россией…
  Ведь это я не позволил тебе сделать всё, что было предначертано тебе   свыше.
Сколько ненаписанных поэм и романов сразила моя дьявольская пуля!
Конечно, того, что ты успел, уже достаточно, чтобы поставить тебя в один ряд с  корифеями нашей  словесности,
  Подумать только – цвет русской литературы…
  Тургенев, Гончаров, Герцен  всего на два года младше тебя!
Достоевский и Некрасов – на семь.
Драматург Островский – на девять.
Лев Толстой – на четырнадцать…
И все здравствуют!
Твои, мои современники.
И в основе своей - то самое поколение, Мишель, на которое ты глядел « печально» , а о грядущем его  с горечью говорил: «иль пусто, или темно»; и предрекал: «в бездействии состарится оно».
Корил с горечью - К добру и злу постыдно равнодушны…
Был уверен:
Толпой унылою и скоро позабытой
Над миром мы пройдём без шума и следа.
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда…

Ошибся, мой друг. Поколение  выросло и деятельным, и совестливым, и духовным, и сострадательным, и даровитым.
Разве ты сам не один из тех, кто  опроверг  свои же скорбные строки!?
А Фёдор Достоевский !!!
Не прошло и десяти лет после твоей скорбной «Думы»   (1838 – А.Г.),  как  уже вышла  и затронула сердце каждого его  повесть «Бедные люди».
Затем – «Белые ночи», «Записки из мёртвого дома», «Записки из подполья».
И пошли чередой -  великие романы…
«Преступление и наказание», »Идиот»,  Бесы»  - сколько «мыслей плодовитых», преображений и пробуждений души вызвали все эти книги  в нас, первых своих читателях!. И вызовут, я уверен, в последующих поколениях, многих и многих…
  И ты, Мишель, был бы сейчас на вершине своего искусства. Первым среди первых.  Каким новым, небывалым ещё светом сияла бы сегодня твоя поэзия и проза,!
Если бы не я…
Я  расточил все свои силы, думая об этом.  И нет ничего на свете, что могло бы хоть чуть  унять эти  думы.
  Мне страшно, Мишель, предстать перед Богом с таким неискупимым грехом.
Страшно…
                                              продолжение следует

                      Глава 26

  НИКОЛАЙ МАРТЫНОВ: ИСПОВЕДЬ

 

Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон…

Неужто, Мишель, и это твоё  предсказание сбудется!? Что  – вторая пугачёвщина? Или того хуже. Наши временнобязанные мужики поднимутся? Дал им в 1861-ом  волю государь -освободитель, а землицей  не наделил. Выкупать её  обязаны – у нас, помещиков. Вот и справляют барщину, как прежде. Насупленные.. Притихшие. Грозные. О выкупе  пекутся?  Куда там - прокормиться бы.
Глядишь – и за вилы ...А потом...

....В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь - и поймёшь,

Зачем в руке его булатный нож;

И горе для тебя! - твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон...

..

Кто он, сей тиран, Мишель!?

Страшно стало жить в этом обозлённом мире....
Верно сказал о реформе наш  поэт Николай
Некрасов – ударила, мол, она  «одним концом по барину, другим – по мужику…»
Что ни деревня –  беда..
Кстати, в «Современнике» уже напечатан «Пролог»  его большой поэмы «Кому на Руси жить хорошо?  
  Жутко , кода одна за другой мелькают по Руси губернии, волости,  деревеньки с такими вот зловещими говорящими названиями…
На столбовой дороженьке
Сошлись семь мужиков:
Семь временнообязанных,
Подтянутой губернии,
Уезда Терпигорева,
Пустопорожней волости,
Из смежных деревень:
Заплатова, Дырявина,
Разутова, Знобишина.
Горелова, Неелова —
Неурожайка тож…

Какой уж тут выкуп!
Какое  мирное помещичье житьё, если  уже гуляют прокламации  – к топору зовите Русь.
Чего  ждать? На что надеяться? Во что верить? И кому?
Неужто и впрямь близится России черный год…
   А во дворе у меня весело играет в свои игры Георгйй, внук мой. Софьюшка подарила. На нём новенький черкесский костюмчик с кинжальчиком – весь в меня, говорят, - тёмноволосый, чёрнобровый, гибкий, но… очень капризный и обидчивый.
     Что у него впереди?
Невозможно об этом думать.
Пусть резвится ребёнок…
                                               продолжение следует

           Глава 25  

ИКОЛАЙ МАРТЫНОВ: ИСПОВЕДЬ

Трусоват я, Мишель. Видимо, «детская печать» моего изнеженного детства.
  «Маменькин сыночек!
Даже ни разу не подрался с мальчишками.
…Повзрослев, избегал ссор, старался  не замечать насмешек - боялся дуэлей. Да и на войне с горцами…
Вроде бы доброволец, но ведь  из тщеславия, а не по храбрости. Случалось и в атаки ходить. Но… всегда с боязнью – а вдруг…
Всё же шёл – из того же тщеславия, желания выслужиться, не уронить честь. Как бы не засмеяли, не уличили в трусости.
Только легче мне было там, где не шибко  стреляют и режутся - укрепления возводить или мятежные аулы жечь.
И это в то врем, Мишель, когда ты стал командиром «отряда летучих разведчиков». И про тебя ходили легенды.                                                                 
Перечитываю записки историка твоего Тенгинского пехотного полка Раковича, и меня обуревают такие смутные чувства, что я и сам не могу в них разобраться. То ли восхищение тобой, то ли  презрение к своёй трусости, то ли обвинения тебя в бахвальстве.
Но всё-таки главное – признание собственной ущербности. И этот вечный самоупрёк  - я бы  т а к   не мог.!
Вот они  тревожащие мою душу записки…
"Лермонтов принял от Дорохова начальство над охотниками, выбранными в числе сорока человек из всей кавалерии. Эта команда головорезов, именовавшаяся "лермонтовским отрядом", рыская впереди главной колонны войск, открывала присутствие неприятеля, как снег на головы сваливаясь на аулы чеченцев… Лихо заломив белую холщовую шапку, в вечно расстегнутом и без погон сюртуке, из-под которого выглядывала красная канаусовая рубаха, Лермонтов на белом коне не раз бросался в атаку на завалы. Минуты отдыха он проводил среди своих головорезов и ел с ними из одного котла ".
Может, и здесь – зависть!?
Но к чему –  твоему бесстрашию, удали?
Добро бы ещё – выдвижения по службе. Но и этого не было. Ты так и оставался поручиком. А я вышел в майоры.

И отличался жестокостью в экспедициях против мирных  чеченцев.
Но и жестокость, я думаю, - тоже результат страха, слабости и трусости…
   Война эта   чёртова продолжалась ещё долгие годы. Только я уже следил за ней по газетам.
Узнал, что Кавказский корпус преобразован в армию – 200 тысяч штыков! И  баснословный непобедимый  Шамиль, имам Чечни и Дагестана, - в 1860 –м, после кровопролитных боёв под  аулом Гуниб – добровольно, на выгодных для себя условиях, сдался Барятинскому, командующему русской армией.
Был обласкан  нашим императором, получил от него русское дворянство и резиденцию для себя и своей семьи - сначала в Калуге, а потом в Киеве.
И  26 августа 1866 года в парадной зале Калужского губернского дворянского собрания Шамиль вместе с сыновьями принёс присягу на верноподданство России.
Мятежный Кавказ  смирился.. Но не потому, что его победили. А потому, что Шамиль повелел. Став другом Александра 11, этот великий горец оказался верен своей присяге, дружбе с Россией и её царём.
А покорить силой, какая бы она ни была, поставить на колени тех же  чеченцев  – немыслимо!
Не такой это народ…
 

ШАМИЛЬ - ИМАМ ЧЕЧНИ И ДАГЕСТАНА

                                   НИКОЛАЙ МАРТЫНОВ: ИСПОВЕДЬ

                                               Глава 24

                                     

Прости, Мишель, что избрал тебя своим духовником. И не только потому, что нет возле меня никого,  кому можно бы было свою душу доверить. Понимаешь – не спасло меня это  назначенное судом покаяние…
А ты, мне кажется, слушаешь сочувственно и… по-доброму.  Мне только это и нужно – чтобы слушал… и улыбался ласково. С участием. Правда, я помню и другое - когда твоя ласковая улыбка означала иное – твоё снисхождение к моей тупости.
Знаешь, Мишель, я только сейчас начинаю догадываться, откуда явился твой  насмешливый, желчный  и злой нрав. И почему твоё сердце так часто полнилось ядом.
Всё – из детства, мой друг!
Ведь твоя бабушка Елизавета.  Алексеевна,  окружая тебя  мыслимыми и немыслимыми радостями, забавами и утехами,  потакая любым  капризам, исполняя  самые фантастические твои прихоти, - горько просчиталась в главном..
Не сумела или… не хотела избавить тебя, потрясённого и рыдающего в тиши, от лицезрения диких скандалов, которые бушевали в Тарханах.  Ты  со страхом и болью впитывал всё..
    . Проклятия, которые лавиной  рушились на голову твоего несчастного отца!  .
- Развратник! Картёжник! Пьяница!..Злодей!  Ты, ты погубил во цвете лет мою единственную дочь!
Ты видел,  Мишель, изгнание навеки  родного отца из дома, из твоей жизни.
«Ужасная судьба отца и сына – жить розно и в разлуке умереть…»
Всё это, Мишель,   потрясло, искалечило твою душу – в самые ранние годы  «счастливого детства».. Оставило в ней неизгладимую «детскую печать». На всю твою жизнь.
Ты не мог не обозлиться, не ощетиниться своей дьявольской способностью истязать людей -  обидами, оскорблениями, злыми остротами и эпиграммами, колкостями, насмешками, откровенными издевательствами.
Прямые отзвуки твоих собственных  детских обид и потрясений!
Моё детство не знало ничего подобного. Я и сёстры были окружены любовью отца и матери.. Бог дал им долгие годы жизни, и все эти годы я рвался домой - в тепло семейного очага.
Никогда  не давали мне столкнуться с проявлениями вражды, зла и ненависти…
Может, поэтому я так долго, годами, терпел и сносил твои  нападки, мой милый друг Мишель…
Терпел, но…  копил и обиды, и мстительные грёзы.

                                        продолжение следует

                                  Глава 23
          НИКОЛАЙ  МАРТЫНОВ: ИСПОВЕДЬ
                              

Как-то неправильно, Мишель, ты любишь Россию. – «странною любовью».
Я  вот роюсь  в сатирическом приложении к «Современнику»  - «СВИСТОК» за 1858 год и вижу, к а к   надо  правильно любить Россию – сердце радуется. Если не сказать – ликует.

РОДИНА  ВЕЛИКАЯ

О моя родина грозно-державная,
Сердцу святая отчизна любимая!
Наше отечество, Русь православная,
Наша страна дорогая, родимая!

Как широко ты, родная, раскинулась,
Как хороша твоя даль непроглядная!
Грозно во все концы мира раздвинулась
Мощь твоя, русскому сердцу отрадная!..

Уяснил, Мишель, что есть - настоящий патриотизм!! И как надо давать отпор  недругам  России!
Впрочем, я не завидую автору этой пародии. Найдёт его  охранка и воздаст – за насмешки  над  САМЫМ СВЯТЫМ…
Я не бунтарь, Митшель, но мне по душе, когда кто-то, смелый, высмеивает этот квасной слюнявый патриотизм.
Хорош этот «Свисток»! Учит и родину любить, и гласности, которая «полезна, как свет. Только вот сомневаются ещё в нашем городе, что свет полезен»…
И благородству учит - рыцарству!
… «Один солдат нашёл сто рублей и возвратил их по принадлежности».
     «Один мужик наехал в поле на замерзавшего мальчика и не бросил его, а довёз до села».
       «Один мещанин, уезжая из города, заплатил все свои долги, хотя и мог уехать не заплативши»
Ну как здесь не прийти в умиление, не пролить трепетную слезу!
Но хватит ёрничать.
Ты, видно, заметил, Мишель – я  невольно перенимаю у тебя  эту склонность к иронии и насмешкам.
А что ещё остаётся стареющему одинокому мизантропу - когда вся жизнь его превращается в пустую и глупую шутку!?
И некому руку подать…
Вот мне бы самому наведаться в Ясную поляну – и поговорить по душам с тамошним мудрецом, который  непременно утишит  мои печали, всё-всё поймет.
Но нет – не решусь…
Никогда. Приходить туда можно с чистой совестью…
  А может, я и не прав – таким, как я и надо приходить.
  Как в храм…

                                            продолжение  следует
 

                              Глава 22                                         

  Нет друга, Мишель!
  Есть партнёры за ломберным  столом. Собутыльники на вечеринках. Приятели - охотники.
А вот так, чтобы  кому-то душу раскрыть…
Ведь и у нас с тобой редко выпадали душевные  минуточки – помнишь, как резко ты обрывал  мои  сантименты, подменяя их  очередной шуткой или, того хуже, насмешкой.
И я  думаю –откуда это отчуждение?  Боязнь  впустить в свою душу другого. Даже среди  близких. Вот моя любимица – дочь Софьюшка…
Даже не почувствовал - отдаляется от меня. А когда увидел, не понял – почему. А вдруг обидел ненароком и сам не заметил.
Видимо, не умел находить для неё нужных слов, Не приласкал, не расспросил когда видел её в печали. Не утешил. Так же и с сыном Виктором… с другими детьми.
Погружённый в собственные  думы и скорби, в свои увлечения и развлечения – не  замечал, как один за другим уходят от меня  дети – всегда думал, что даю им всё необходимое, чтобы жить и радоваться. И всё у них было, как у меня в детстве, – гувернёры и гувернантки, праздники и науки, любимые пони и лошади. Не было, оказывается, лишь одного – меня самого.
Мне казалось,  они счастливы. Но ведь счастье – миф! Есть мгновения счастья, а постоянно счастлив только идиот.
Я только случайно узнал, что  Софьюшка  часто бывает в имении графа Толстого, нашего прославленного писателя. И ближнего соседа.
Как случилось, что её приветили в «Ясной поляне». Кто привёл в дом Толстого – не ведаю.
Знаю лишь одно – юная жена графа, Софья Андреевна, приютила в своём добром сердце мою. Софьюшку.
Лев Николаевич, полный сил , энергии и любви к своей семнадцатилетней  Сонечке, затеял в то время – шёл год 1863 – новый роман, который хотел поначалу назвать «Тысяча восемьсот пятый год».
А потом решил иначе – «Войну и мир» он создавал чуть ли не на глазах обеих Сонечек. Минуло два года, и первая часть  романа явилась в «Русском вестнике».
Вся Россия зачитывается этой  книгой жизни.
Ведь война и мир, сменяя друг друга,   творятся  в судьбе каждого. И у каждого по-своему.
Это чудо какое-то, Мишель, – преобразилась моя Софьюшка. Глаза её  засветились теплом, добротой и пониманием  чего-то такого,  что и словами не выразишь…

                                       продолжение  следует

                НИКОЛАЙ МАРТЫНОВ; ИСПОВЕДЬ

                                    Глава 21
                          
    
Вернусь к «Маскараду», Мишель. Лет через 10 ( апрель 1862), после того, как я увидел  эту   бенифисную чушь с водевильным злодеем Арбениным,- «Маскарад» всё-таки поставили, хоть и с купюрами,  – в том же Малом.  И с хорошими актёрами. Арбенин –Самарин, Нина – Позднякова, Звездич – Ленский, Казарин – Полтавцев, Неизвестный – Ольгин…
«Век блестящий»  предстал во всей красе. А вот век «ничтожный»  не получился. Выкинули все дерзкие стихи в адрес света, язвительные реплики Арбенина и Казарина на балу…
       Мне кажется, ты и саму жизнь  воспринимал маскарадом…

Как часто, пестрою толпою окружен,
Когда передо мной, как будто бы сквозь сон
При шуме музыки и пляски,
При диком шепоте затверженных речей,
Мелькают образы бездушные людей,
Приличьем стянутые маски, ( 1 января)

    В праздничной толпе  вместо лиц ты видел холодные маски.
    Маскарад завлекал и тебя.
    Помнишь, свой эскадрон маскированных нумидийцев, поливающих нас мальчишек-
юнкеров ледяной  водой?
      А твой Печорин, который не устаёт менять маски себе и «партнёрам», разыгрывая очередной спектакль то с     княжной Мери, то с Грушницким…
        О нет,  Печорин – не ты, как некоторые думают.
      Он - портрет, составленный из пороков всего нашего поколения.
       Это ты верно сказал, Мишель.
        Ты сам– выше! И значительнее  нашего поколения.
        Но  сколько же в тебе  – от Печорина! И в нём – от тебя!
       Все эти «милые» забавы - находить в других смешное, уязвимое и  выставлять  напоказ,  под  аплодисменты  непритязательной публики.
     Ведь и меня на роль горца с огромным кинжалом определил ты, Мишель!     И настолько ловко, что я поначалу тебе  подыгрывал, пока  догадался: не шутка это  –  издёвка!
     А Грушницкий!
    Меня изобразил.…
  Наивный, однако, у Печорина друг –  даже  не замечает, что над ним  без конца подтрунивают - с ласковой дружеской улыбкой. Не чувствует уколов, принимая их за проявление дружбы. Туповат-с!
  Никогда, видно. не уясню, откуда у тебя эта неистребимая тяга к игре с людьми, которые ничего плохого тебе не сделали?! Не будь ты ИГРОКОМ – ничего бы между нами не случилось. Но не окажись рядом меня – оказался бы другой.

Игрок ведь не может без партнёра! И без игры. Без маскарада. Только вот игры твои часто оказывались жестокими….
Ты  не просто подставлялся под смертельный удар, испытывая судьбу и веруя в предначертание. Ты упорно и рьяно навлекал удары, притягивал их…

                                          продолжение следует

 

                   НИКОЛАЙ МАРТЫНОВ:   ИСПОВЕДЬ 

                                                                                                

                                  Глава 20                  

Так и не увидел ты свой  «Маскарад»- ни на сцене, ни в печати.
Кромсал, переделывал рукопись. Всё- зря!
  Помню, как пришёл в ярость, когда цензура  в третий раз отвергла драму.
Не дождался. Подоспел  1837, и ты – на Кавказе. Ссылка  и война.
И никогда в своей жизни уже не дождёшься…
   Эта честь выпала мне, Мишель.  В 1853 году у нас, в Малом театре, объявили бенефис актрисы Львовой- Синецкой.
  И уж не знаю, что её подвигло…   среди прочих - выбрала сцены из «Маскарада».
Получил и я пригласительный…
  Знаешь, Мишель, в первый раз порадовался, что тебя нет рядом и ты не видишь, в какой фарс они превратили твою драму.
  Представь, в последней сцене Арбенин пронзает Нину огромным кинжалом. Вроде того, что ты у меня высмеивал.
  Но этого им показалось мало. В коне сцены Арбенин хватает тот же кинжал  и со словами «Умри и ты, злодей!», эффектно закалывается.
  А  мистические хитросплетения судеб, светские интриги, всё, что тебе было  особенно дорого в пьесе, - как бы скороговоркой. Или вообще – никак!
   Так что не пришло ещё время ТВОЕГО «Маскарада», Мишель...
   Знаешь, с тех пор, как  тебя не стало, я  ничего не сочиняю. И перестал желать это делать. А ведь когда-то пытался соперничать с тобой - и в стихах, и в прозе.
   Какой же глупец был я тогда!.. Во всём хотел до тебя дотянуться,   Теперь даже и думать об этом стыдно
Но вот чего не было – никогда не пытался опубликовать свои «творения». Здесь моя совесть чиста….
   Я потеснил свою  библиотеку и на  видное место ставлю твои сочинения – прихожу к ним, как на любовное свидание.
И всё  яснее начинаю понимать, насколько бездарно  протекает моя жизнь – без любви,  друзей,  внезапных озарений -  в коротких и пустых интрижках, сибаритстве, лени, скуке,.. 
А годы проходят — все лучшие годы!
Как я согласен с тобой, Мишель!
…Жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг —
Такая пустая и глупая шутка…

                                        продолжение следует

                                            Глава 19

                       НИКОЛАЙ МАРТЫНОВ: ИСПОВЕДЬ

           

… После «Тамбовской казначейши» и своего триумфа за карточным столом я начал размышлять. Мишель, о твоём таланте подчинять людей своей воле. Ведь ты и на мне не раз упражнял свой магнетизм. Я всегда это чувствовал. Пробовал противиться но, повинуясь демоническому и влекущему взгляду, ходил за тобой, как прикованный.

   Не даёт покоя Арбенин из твоего «Маскарада»… - Вы человек, иль демон? - Я - ИГРОК! Игрок- разрушающий, как Демон или Печорин. И отрешённый от света. И страдающий – печально глядящий на наше поколение, как ты. Откуда в 20 лет у тебя такое прозрение!? Как-то сказал, что ты потомок шотландца 16 века Томаса Лермонта, великого мистика , провидца и поэта… Но что я мог понимать в те беспечные для меня юнкерские времена! Зато как беспощадно сбывались все твои пророчества… Самое страшное для меня, Мишель, - вот это, ты высказал его за несколько месяцев до того, как тебя сразил мой выстрел, и ты лежал , озаряемый всполохами молний …

В полдневный жар в долине Дагестана

С свинцом в груди лежал недвижим я;

Глубокая ещё дымилась рана,

По капле кровь точилася моя.

Лежал один я на песке долины

Уступы скал теснилися кругом,

И солнце жгло их жёлтые вершины

И жгло меня, но спал я мёртвым сном.

Однажды ты признался – Я могу заглянуть в потусторонний мир…И добавил – Но никогда не пытаюсь избежать того, что предрёк… Значит, тогда, у подножья Машука, направляя свой пистолет в небо, ты показывал, что смиряешься со своей участью… А я – твой палач, завербованный злым роком… Мишель, милый, теперь не проходит дня, чтобы я не проклинал это своё предназначение… .

                                         Глава 18

                      НИКОЛАЙ МАРТЫНОВ: ИСПОВЕДЬ                     

А  Мишель  упорно слал  мистические, не шибко таинственные,  скорее весёлые знаки - как ему, Мартынову,  дальше жить-поживать Недавно  уловил  довольно ясные намёки в  знакомой ещё с кавказских времён «Тамбовской казначейше».

 Сейчас её наконец напечатали  в «Современнике».

 Перечитал и оживился. История о том, какие страсти кипят за зелёным карточным столом в доме казначея, проигравшего улану и свои пожитки, и красавицу жену,  показалась ему не просто забавной, но и поучительной. С намёком. Майошка, как всегда, подталкивал его на дело.

Пошла игра. Один, бледнея,
Рвал карты, вскрикивал; другой,
Поверить проигрыш не смея,
Сидел с поникшей головой.
Иные, при удачной талье,
Стаканы шумно наливали
И чокались. Но банкомет
Был нем и мрачен. Хладный пот
По гладкой лысине струился.
Он всё проигрывал дотла.
В ушах его дана, взяла
Так и звучали. Он взбесился —
И проиграл свой старый дом,
И всё, что в нем или при нем.

Он проиграл коляску, дрожки,
Трех лошадей, два хомута,
Всю мебель, женины сережки,
Короче — всё, всё дочиста.
Отчаянья и злости полный,
Сидел он бледный и безмолвный.

Зачитался Мартынов.

 Да…  в былые времена ещё как тянуло его к этому проклятущему зелёному столу.

 Но надо было съездить во Владимир, по соседству,-  в связи с управлением своими имениями в губернии. А  там – как по заказу, – всё тот же зелёный стол! На приёме у предводителя. И ринулся в бой сломя голову – игра пошла  сразу с несколькими местными помещиками. Выиграл! А ставкой оказалась целая деревня под Владимиром!

К своей усадьбе в Знаменской на Клязьме он, торжествуя, перевёл всех выигранных крепостных крестьян, основав деревню Новая - рядом с господским селом.

   Спасибо,  Мишель! Не подвела твоя «Казначейша»!

                                        продолжение   следует

                                                                    Глава17           
                   

       Чем  я отличаюсь, Мишель от убийцы Пушкина – этого холёного   «ловца счастья и чинов»…
  ЗНАЛ я – на ЧТО поднимал руку? Пощадил «нашу славу»- в «тот миг кровавый»?
  Помню, стоял разъярённый у барьера – не в силах прийти в себя после того, как ты, со словами «не стану я стрелять в этого дурака», пустил свою пулю в воздух…
  Я медлил ..
Секунданты отсчитывали убегающие секунды. Прозвучало «три», и я нажал курок. «Три» означало конец поединка»… а обернулось..
. Ведь я уже не имел права стрелять!!!
Теперь знаю - я вообще не имел права стрелять в тебя, мой               улыбающийся в ту минуту друг,- что бы там ни было. И как бы ты ни унижал меня..
Только это знание приходило слишком  медленно, – год за годом. Но всё- таки пришло
А к Дантесу – нет, не пришло. Всю оставшуюся жизнь он купался в довольстве и почёте. И «когтистый зверь» не скрёб его сердце. Толпа не бросалась на него с проклятиями и угрозами..                  
Понимаешь, Мишель в конечном счёте ему несказанно повезло – после  своего смертельного выстрела в Пушкина он не был разжалован в солдаты,  сослан в дальний гарнизон, не был даже арестован -  государь просто вышвырнул его из России. А во Франции и началось его процветание.
Сподвижник Луи Бонапарта, сенатор, основатель и директор Парижского газового общества, на чём сказочно разбогател.
Ты знаешь, что мне не даёт покоя, Мишель? -  пистолеты для дуэли с Пушкиным Дантес одолжил у  де Баранта, с которым ты дрался на Чёрной речке..
И пристрели ты тогда этого французика...
Впрочем, всё это бредни…
Ведь ты и тогда  выстрелил в воздух…
Если бы ты знал, Мишель, как меня  давит эта моя схожесть с Дантесом – эти пересечения линий судьбы.
Оба кавалергарды одного полка. Оба, оскорблённые, стрелялись с гениями России.. Оба стали их  убийцами.
Ведь ты понимаешь, Мишель, ни я, ни Дантес не могли   не вызвать!
Про меня - сам знаешь
Но ведь и он…
Разве ты не потребовал бы удовлетворения, если бы  усыновивший тебя человек, барон Геккерн,  не получил от  Пушкина послание, где были строки..
… «Вы отечески сводничали вашему сыну…
« Я не могу позволить, чтобы ваш сын, после своего мерзкого поведения, смел разговаривать с моей женой, и ещё того менее – чтобы он отпускал ей казарменные каламбуры и разыгрывал преданность и несчастную любовь, тогда как он просто плут и подлец…»
Разумеется, Пушкин  получил от Дантеса вызов на дуэль, который принял… 
   Да, сходства немало. Одного не хватает –« когтистого зверя, скребущего сердце»…
   «Окровавленная тень» к нему не являлась - ведь он поступил  «по всем правилам».
Совесть в этих правилах не значилась. А гения Пушкина он не понимал…
                                     ***
    По словам одного из наших соотечественников, знавшего в Париже Дантеса, это был человек "очень одаренный и крайне деятельный, даже большой оригинал; он был замешан во всех событиях и происках второй империи". После падения империи он почти безвыездно жил в своем замке Сульц в Эльзасе. "
Дантес постоянно вел свои записки, но в последние годы, дожив до глубокой старости, он впал почти в детство и в минуту раздражения сжег свои мемуары..."
                                          ***
Видишь, Мишель – он тоже  не сумел продолжить свои дневники, – как и я…
И здесь это проклятое сходство.

 

 

   Дантес