Вчера утром, когда я вышел из метро и направился к заводу, я обратил внимание на одно дерево, высокое и несуразное, высвеченное из окружающей темноты прожектором со стройки. Наверно, это была береза – ствол поднимался без веток метров на десять, а потом ветки топорщились в стороны, как растрепанный веник. Мне оно напомнило макетик на какой-нибудь диораме.

На работе я, в основном, занимался тем, что писал девятую главу «Седьмой книги», о том, как герой едет поездом из Канзаса в Нью-Орлеан и читает личные бумаги своего друга, писателя.

Потом мне позвонила юлина мама, и мы договорились, что я пойду с Юрой на елку в воскресенье. Я поздравил ее с концом света.

- Почему света? Тьмы. Теперь все будет только лучше и лучше.

- Да, точно. Я тоже стараюсь так думать.

Еще я позвонил электрику, которого мы ждали в эти выходные, и в книжный магазин, насчет заказанного альбома по фильмам нуар.

После обеда мы с одним капитаном отправились в индийское посольство, поздравить одного индийского господина с… новым годом. После поздравления мы с ним еще обсудили сложности с визой, возникшие на индийской таможне у одного из наших специалистов. Выслушав нас, индиец стал звонить кому-то по телефону, бормоча в трубку на своем тарабарском языке, а капитан сказал мне тихо: «Да, небось бобла срубить по быстрому решили». Потом индиец сказал, что все будет улажено, и мы немного пошутили о русско-индийской дружбе и культурных обычаях. Когда мы собрались уходить, он заметил, что я «speak English very well», а я улыбнулся и сказал, что «like to read books and watch movies».

На обратном пути, в трамвае, мы с капитаном (дочку которого я подтягиваю по английскому) говорили о жизни – в основном, на семейные темы: о женах, тещах,  родителях и детях. Он сказал, что собирается на новый год выбраться с женой и дочками в Питер, чтобы побыть с ними без тещи («иногда думаю: или я придушу эту суку, или она меня зарежет»); а я вспомнил своего отчима, дядю Женю, который, хоть и провел всю молодость по тюрьмам, был настоящим джентльменом, «дворовым джентльменом».

Потом мы вошли в метро и распрощались, и я поехал в книжный, за альбомом. Альбом мне выдала удивительная девушка (которая обычно выдает заказанные книги), и я подумал, что она слишком хорошая для флирта без серьезных намерений и слишком мне нравится, чтобы осложнять ей жизнь этими намерениями.

Когда я приехал домой, мне позвонила Юля и снова стала проверять мою терпимость какими-то бредовыми претензиями. Закончив этот разговор, я решил, в очередной раз, что она безнадежна и что глупо было надеяться на длительное потепление наших отношений.

Я выпил чаю, включил компьютер и поработал немного над книгой, прежде, чем лечь спать.

В девятой главе есть, в частности, такие строки:

Они говорили об этом так буднично, даже с легкой иронией: "А вот и наш приятель – он, знаете, писатель". Как если бы он был маляром или плотником. Да он и не делал из своего писательства какого-то пунктика – ну да, я писатель, так… сочиняю на досуге, не бог весть что.

Как-то раз одна девушка из их компании с вызовом спросила его: "О чем ты вообще можешь писать? Сидишь там в своей конуре целыми днями, один в четырех стенах. О своих тараканах, что ли?" Его задел этот выпад, такой примитивный и бестактный, и он не нашелся что ответить. Но сам немало удивился: да разве долго нужно думать – о чем писать, если это есть в тебе, достаточно посмотреть в окно, прислушаться к себе, и ты можешь рассказать об этом.

Но если бы они знали, хоть кто-то из них, как иногда он часами сидит, словно в тяжелом бреду, перед листом бумаги, издевательски торчащим из пишущей машинки, и никак не может написать страницу или абзац или даже фразу, не в силах подобрать те самые слова и расставить их в нужном порядке, как он правит их, вычеркивая кусок за куском, с каким маниакальным тщанием он ищет форму, которая смогла бы выразить то содержание, что просится наружу, как в отчаянии он вскакивает из-за стола и бродит кругами по комнате, будто помешанный, проклиная это свое призвание, которое словно гриф сидит у него на плечах, впиваясь когтями в плоть, чтобы он, как рыба в аквариуме пытался передать кому-то за стеклом свои послания обо всем, что кажется ему безумно важным, и как он вновь садится, обессиленный, за стол, и снова смотрит на бумагу, нервно затягиваясь сигаретой, а потом вдруг вскидывается и начинает лихорадочно выстукивать по клавишам, и на листе появляются новые слова и строчки, и абзацы – он чувствует, как это исходит из него, подобно долгожданному дождю после долгой засухи, и получается текст, как раз такой, как надо, и он читает его с бешено колотящимся сердцем, и понимает, что текст хорош, и что он может им гордиться, что только что случилось маленькое чудо. И значит, можно жить.

В преддверии очередного конца света предлагаю вашему вниманию мой новый роман - историю таинственных приключений с молодым человеком и старыми книгами, случившихся без малого полвека назад, в году 1966, в Америке. Всего в романе 12 глав, но я собираюсь выложить первые 7 - в сообществе Live Memory. С Божьей помощью, мы успеем.

Посвящается обманутым надеждам и прекрасным миражам XX века

ПРОЛОГ

Не ждите слишком многого от конца света
Станислав Ежи Лец

     Лето выдалось жарким, чистое, безоблачное небо не внушало надежды на дождь, и к концу мая весь город буквально плавился в волнах раскаленного воздуха, поднимавшихся от асфальта. Казалось, мысли человеческие тоже плавились, поглощенные полуденным зноем, привычные понятия застилала пелена забвения, и все были охвачены одним желанием – поскорее укрыться в тени от безжалостного солнца. Адское пекло, по-другому не скажешь.
     Шел 1966 год, и все прогрессивное человечество, в основном, его американский контингент, объединилось в ожидании конца света. Настоящий апокалипсис, с громами и молниями, на меньшее мы не согласны, и с Мессией, отделяющим праведников от грешников, чтобы забрать первых с собой в рай, и оставить последних во власти дьявола. После Гитлера с его концлагерями никому не составляло труда представить ад на земле, а недавний Карибский кризис и разгоравшийся вьетнамский конфликт наглядно освежали события двадцатилетней давности. Наиболее прагматичные граждане посмеивались над религиозными фанатиками и, в свою очередь, ожидали ядерной зимы от советской бомбы.
     Конечно, до поры до времени оставались прожженные скептики, ко всему привыкшие и ничему не удивлявшиеся, лишь кривившие уголки рта в презрительной усмешке. Но последние оплоты скептицизма рухнули после выхода книги Айры Левина с милым названием «Ребенок Розмари». Теперь няньки и воспитательницы стали внимательней присматриваться к вверенным их заботам чадам, и в каждом проявлении агрессии готовы были усмотреть поступь антихриста. Впрочем, некоторые маргиналы ожидали конца света с ликованием, веря, что он, наконец-то, покончит со всем злом и лицемерием, что заполнили современный мир до краев, и настанет пора всеобщей свободы. Хиппи призывали к уходу от цивилизации в лоно матери-природы как к единственному способу спасения, и среди них выделялся харизматичный поэт и музыкант Чарльз Мэнсон, последователи которого учинят «очистительную» резню в домах голливудских знаменитостей. Молодой философ-гедонист по имени Антон Шандор ЛаВей, успевший к тому времени перепробовать немало занятий (в числе прочих – циркового дрессировщика львов, церковного органиста и фоторепортера криминальной хроники), решил, что пришло время поведать миру о своей новой системе ценностей, во главу которой было поставлено человеческое эго, и основал «Церковь Сатаны». Последователи Алистера Кроули, тем временем, исполняли тайные обряды, чтобы умилостивить Великого Зверя и войти в его царство верными поданными. Поклонники Говарда Лавкрафта с нетерпением ожидали прихода Великого Ктулху.
     Однако должен вас предупредить, что эта история – не о конце света, который, как мы теперь знаем, так жестоко обманул человеческие ожидания. Но не спешите откладывать книгу, мы к нему еще вернемся. А пока обратимся к главному герою, который, разумеется, еще ни о чем не подозревает.

     Молодой человек поднял взгляд от письменного стола и посмотрел в окно, прикрытое жалюзи. На улице подростки, осатаневшие от нестерпимой жары, свинтили брандспойт, и струя воды била вверх, сверкая в солнечном свете, и даже местные старушки, эти бессменные стражи порядка, не выражали протеста. Отдельные брызги долетали до окна комнаты на втором этаже, в которой находился молодой человек, и он улыбнулся, слыша мальчишеские вопли восторга и мнимого возмущения, когда кого-то окатывали струей воды.
     «Ну и жарища», - подумал он и, встав из-за стола, снял жилетку и прошелся по комнате.
     Скромные размеры помещения позволяли сделать не больше четырех шагов в одну сторону, и потому, пройдя небольшой круг, молодой человек вернулся к исходной точке, то есть к столу. Свет, падавший сквозь жалюзи, расчерчивал столешницу по ширине, а вместе с ней письменный прибор, лампу с зеленым абажуром и портативную печатную машинку. Вдоль левой стены комнаты высились полки с книгами, пластинками и магнитолой, вдоль правой стояли диван и комод, на котором крутился вентилятор в проволочной оправе. На стенах висели фото-пейзажи.
     Молодого человека звали Роберт Блум, ему было двадцать четыре года, и он полагал, что достаточно знает жизнь, чтобы видеть изнанку вещей и не доверять ничему, кроме своих инстинктов. Он обладал аналитическим умом и старался казаться скептиком, но люди быстро распознавали в нем доброе сердце, и беззастенчиво обращались к нему за помощью в самых разных делах, или же просто норовили излить душу, зная, что он отнесется к ним с пониманием и сочувствием. Свободный от религиозных или националистичных предрассудков, он верил в искусство и увлекался рисованием. Работал же он младшим поверенным в одной юридической фирме, страховавшей граждан от несчастных случаев. Уроженец Нью-Джерси, где, по-прежнему, жила его мама, он жил теперь в Нью-Йорке, снимая однокомнатную квартиру в частном доме, и был принципиально настроен пробиться в жизни самостоятельно, тем более что ничего другого ему не оставалось.
     Он снова сел за стол и продолжил читать письмо. У Роберта было не много корреспондентов, еще меньше таких, чьи письма он читал с охотой, но этот был одним из редких исключений. Его звали Эдвард Леджер, он жил в городке Гринвуд, штат Канзас, и был известен тем, что писал рассказы, публиковавшиеся в журналах детективного и мистического жанров. Эти двое никогда не встречались, но вели переписку уже около трех лет, которая началась с восторженного письма Роберта в редакцию журнала «Блэк Кэт» по поводу одного из рассказов Леджера. Тот прочитал письмо, оказался тронут вниманием, проявленным молодым читателем к его творчеству, и не поленился ответить. Между ними было четырнадцать лет разницы, но они отлично понимали друг друга, ведь Роберт читал и любил рассказы Леджера с юных лет.
     Странные это были рассказы – вроде бы, вымысел, но такой, который трогает за душу и заставляет подумать о чем-то своем: например, в одном рассказе (том самом, после которого Роберт написал письмо), два ангела сидели на крыше небоскреба и разговаривали о людях, а потом получалось, что они снятся молодому человеку, но когда он проснулся, ангелы продолжали свою беседу; или рассказ о том, как три подростка поехали кататься на велосипедах в лес, и доехали до большого оврага, и там, в туманных далях, одному из них привиделись космические бездны, и он осознал, как хрупка и прекрасна жизнь, и как сильно он любит своих друзей.
     И вот, теперь Эдвард Леджер звал Роберта в гости, чтобы показать ему некую рукопись, имевшую какое-то особое значение, и узнать мнение Роберта. Письмо буквально излучало «саспенс», и сквозь витиеватый слог проступало скрытое напряжение автора. В случае согласия, он просил оповестить его телеграммой.
     Путь до Гринвуда был неблизкий, но Роберту не улыбалось торчать летом в душном Нью-Йорке, и он решил, что поедет. С прошлой недели он вышел в отпуск и, не имея особых планов, как раз подумывал, куда бы ему отправиться на отдых. Если бы рядом была Миранда, она бы сразу подала оригинальную идею, но теперь их пути разошлись, и все, что их связывало – это воспоминания о семи прекрасных месяцах. Время от времени у них, конечно, случались мелкие ссоры, но Роберт не сомневался, что хорошего в их отношениях было гораздо больше. Тем не менее, когда прошлым летом ее пригласили на работу в Детройт, она собралась и уехала. Первое время они, разумеется, писали друг другу романтичные письма, полные сентиментальных завитушек, и всячески подбадривали друг друга. Но ближе к осени ее письма начали становиться все более отрывочными и какими-то нервозными, а незадолго перед Рождеством она призналась ему, что встретила другого мужчину, и что это серьезно. Письмо завершалось положительным выводом, что они с Робертом всегда были слишком разными, и что ему же будет лучше, если он найдет себе подружку, с которой сможет смотреть на жизнь в одном направлении. С тех пор Роберт был один.
     Он перечитал письмо Леджера еще раз, убрал его в ящик стола и пошел отправлять телеграмму.

(На днях, после общения с одним человеком, я стал размышлять о том, что на самом деле отличает мистика от материалиста, и в чем состоит достоинство мистического мировосприятия; и вот что у меня получилось)

Рассуждения о преобладании идеи над материей:

Человек, интуитивно убежденный в многомерности бытия и в жизни личности после физической смерти, может найти общий язык по этой теме с кем-то, кто также в этом убежден, на основании каких-то своих ощущений. Но он не может доказать это «на пальцах» человеку, убежденному в невозможности посмертной жизни. Тогда как последний может запросто доказать свою убежденность: вот, был человек – ходил, говорил, потом умер, не говорит, не ходит, закопали, черви съели – всё, человека нету.

Однако, в чем суть такого «доказательства смерти», какова его неотъемлемая особенность: оно очевидно негативно, его достоверность неразрывно связана с разрушением. Здесь кроется моральный подвох представления о преобладании физического мира над духовным. То есть, все, что можно запросто доказать здесь и сейчас, негативно по сути: доказать, что бумага рвется? – пожалуйста, здесь и сейчас; что стекло бьется – проще простого. Но как доказать созидание? Как можно доказать кому-то, никогда не видевшему рисунка совершеннее газетной карикатуры, что возможно нарисовать картину уровня Брейгеля или Да Винчи? Не взять и показать готовую картину, а именно шаг за шагом показать весь процесс ее создания. Такое доказательство не всякому под силу, оно потребует огромных трудов от того, кто решится его совершить, и немалой веры в возможность подобного чуда от того, кто решится его принять. То есть, что здесь происходит: человеческое сознание создает нечто прекрасное, во что невозможно поверить, пока не увидишь, как бы из ничего – из красок, кистей, холста. Здесь, впрочем, как будто имеется одна "материалистическая лазейка": всякое творчество, так или иначе, опирается на впечатления и ощущения материального мира – если, конечно, не принимать в расчет особой одухотворенности изображенного (что, конечно же, будет «страусиным» маневром, но все же), и любой художник, при всем своем мастерстве, вдохновляется (опять же, принимая «страусиную» позицию в вопросе вдохновения) материальной действительностью, без которой бы не было и картины. Но что в таком случае можно сказать о живописи Сальвадора Дали или другого «художника-фантаста» подобного уровня: они создают на своих картинах образы удивительной жизненности, которых вообще не существует в материальном мире, то есть, образы, порожденные их собственным воображением.

И дальше - что здесь происходит в плане отношения материи и духа? Материя, бывшая изначально в виде каких-то субстанций, растений, живых организмов, иными словами, бессознательная, грубая материя, была преобразована творческим сознанием человека в краски, кисти и холсты, а потом, путем еще большего творчества, с помощью этих средств было создано нечто невероятное и прекрасное. И теперь у нас имеется произведение искусства, которое – заметьте – состоит из грубой материи, но оно не ценится как материя, составленная из тех или иных элементов, а ценится как произведение искусства, порожденное гениальной творческой личностью – и отныне это произведение, состоящее из грубой материи, обреченной на распад и исчезновение, другим словом, на смерть, не будет предано закону материи, но будет охраняемо человеком, вопреки этому закону. Поскольку оно явилось из мира, неподвластного материальной смерти, и должно существовать для вечности.

Если кто скучает о моем творчестве - из-за проблем с почтой или как еще, вот один из недавних рассказов:

ВОПРЕКИ

Лора сошла с поезда в Спрингфилде и немного постояла на полупустом перроне, поправляя ремешок спортивной сумки на плече и глядя по сторонам. Здание вокзала было совсем маленьким, меньше, чем ей помнилось, а по другую сторону путей располагалась неприветливая пустошь. Погода была прохладная, и по небу тянулись тучи.

Выйдя на улицу, Лора увидела перед собой трамвайную колею, и это решило вопрос транспорта. Рядом с остановкой была палатка со всякой всячиной, уже открытая, несмотря на ранний час, и Лора, следуя внезапному порыву, спросила сигарет «Салем», но их не оказалось.

«Сколько можно курить?! – прозвучал в ее голове мамин голос. – Ты когда-нибудь докуришься до рака легких»!

Лора ощутила злобу и раздражение, потому что, на самом деле, она курила редко, можно даже сказать, почти не курила, но мама была помешана на здоровом образе жизни и пыталась привить свою манию Лоре.

Она спросила у продавщицы, как ей добраться до отеля «Сосновый бор», но та не знала; женщина на остановке тоже не знала, и в ее взгляде Лора уловила неприязнь, как будто в ней подозревали попрошайку или сектантку, пристающую к прохожим.

- Это вы общежитие ищите? – спросил кто-то писклявым голосом, подойдя сзади.

Лора обернулась и увидела перед собой старушку, маленькую и сутулую, с лицом морщинистым точно скомканная бумага.

- Я, - сказала Лора, - отель ищу.

- Ну, - сказала старушка, - был одно время отель. Теперь опять общежитие. Без постояльцев – какой же отель…

И она объяснила, как доехать до «Соснового бора» и где лучше выйти. Лора кивала ей и улыбалась, опасаясь при этом, что старушка уже впала в маразм, и не стоит полагаться на ее слова.

Подошедший трамвай был старой модели, какой Лора не видела в Чикаго уже лет десять, то есть, с самого детства, и она удивилась и обрадовалась, а затем смутилась. Билетерша раздавала пассажирам билеты, тоже как будто из детства Лоры – прямоугольники из тонкой желтоватой бумаги, с красной каемкой и черными буквами; только на обратной стороне теперь была реклама службы психологической помощи – изображение угрюмо сидящей на корточках девушки и надпись рядом: «Нужна помощь? Звоните». Лора скомкала билет и убрала в карман.

Здания, проплывавшие за окном, почти все были двух- или трехэтажными – жилые дома, магазины, кафе; перед входом в парикмахерскую стояла пара велосипедов, а машин на улицах почти не было.

Лора вышла на указанной остановке, рядом с парком, и спросила у прохожих, как пройти к общежитию. Ей указали дорогу, и, проходя через парк, она испытала чувство смутного узнавания.

«Где-то здесь должно быть дерево с развилкой, - подумала она, - в которой я тогда застряла».

Она прошла по переулку, обогнула жилой дом и увидела впереди длинное бежевое трехэтажное здание с лоджиями и крыльцом посередине. Сомнений не оставалось – это было то самое здание, отель «Сосновый бор», каким она его помнила, или общежитие или что бы там ни было. Оно казалось потертым временем, каким-то выцветшим, к тому же, сейчас было пасмурно, не то, что тем летом, но это, определенно, было оно. Перед входом стояла палатка, закрытая, но Лора машинально окинула взглядом сигаретные пачки в витрине – «Салема» не было.

Постояв немного на крыльце, она попробовала открыть дверь, но та не поддалась. Тогда Лора нажала кнопку звонка и подождала – вскоре из-за двери показалась пожилая женщина беспокойного вида и взглянула на нее вопросительно.

- Здравствуйте, - сказала Лора. – Я, это… приехала в Спрингфилд, к друзьям, но они сейчас не дома. Могла бы я остановиться у вас в отеле?

Она сама удивилась, как легко далась ей эта мелкая ложь про друзей, поскольку, вообще-то, Лора была исключительно честной девушкой, что нередко осложняло ей жизнь.

- У нас больше не отель, - сказала женщина, - а общежитие.

- Да, мне уже сказали. Просто, я была здесь давно. Мне бы только на день…

Смерив Лору пристальным взглядом, женщина сказала:

- Ну, хорошо.

Уже собираясь войти в темный холл, Лора обратила внимание на блеклую табличку рядом с дверью: «Общежитие педагогического колледжа». И у нее екнуло сердце.

«Когда вы, наконец, усвоите?! – услышала Лора голос своей руководительницы, миссис Пинман. – Педагогика требует систематической практики. А вы со своими прогулами на что надеетесь»?

Что ж, теперь, по крайней мере, она могла не опасаться услышать ее очередного нарекания, так как провалила экзамены по основным предметам и не собиралась пересдавать их – всё, с нее хватит.

Записавшись в журнале и получив ключ от номера 202 – «Крайняя дверь на втором этаже» - Лора поблагодарила женщину, дала ей двадцатку и пошла к лестнице по коридору, проходившему через все здание.

Коридор был темным и пустым, и даже сейчас, когда Лора была уже взрослой, казался, немыслимо длинным – бесконечная череда дверей по обеим сторонам и лампочек на потолке, а впереди, в самом конце, было единственное окно, свет из которого ложился на линолеумный пол зыбким, волнистым пятном.

«Только подумать, - подумала Лора, - я словно вернулась в прошлое, но сейчас все здесь кажется таким бесцветным, невыразительным»…

Она поднялась на второй этаж и подошла к номеру 202. Ключ легко повернулся в замке, и Лора вошла в комнату: окно с дверцей в лоджию занимало почти всю стену напротив, у окна стоял письменный стол со стулом и лампой, вдоль правой стены была кровать с тумбочкой, на левой стене висел небольшой пейзаж – пшеничное поле под синим небом и кромка леса на горизонте. Все это казалось таким знакомым – и окно, и стол с кроватью, и даже салатовые обои в полоску; но разве не были похожи друг на друга все номера дешевых отелей? Лора положила сумку на стул и вышла в лоджию.

Впереди был парк – невысокие деревья и кустарники расходились по сторонам зелеными купами, чуть колышимые ветром. Вид был почти такой же, как она помнила, но не совсем – там еще была видна крыша беседки, а чуть левее стоял фонарь. Так или иначе, но Лора  была уверена, что в тот раз они тоже жили в номере на втором этаже, выходившем на эту же сторону.

Постояв немного в лоджии, она вернулась в номер и прилегла на кровать, свернувшись калачиком.

Потом поднялась, прошла в душ и, проверив воду, стала раздеваться. Тело у нее было худым и жилистым, а грудь – маленькой; она слышала, что многим мужчинам такая грудь нравится, но сама она считала ее недоразвитой, словно ее тело навсегда остановилось в возрасте четырнадцати лет. Попробовав воду рукой, она встала под теплые струи и закрыла глаза.

После душа она тщательно вытерлась, снова оделась и легла на кровать. Ей нужно было хорошенько выспаться, привести в порядок мысли и чувства, а это не так-то просто, когда ночами тебя изводит бессонница, поэтому дневной сон был ей необходим; кроме того, ей всегда, с самого детства, лучше спалось в одежде. Так и есть – уже через несколько минут она заснула.

Проснулась она в сумерках и, с удивлением поднявшись, подошла к окну. Судя по всему, время близилось к полуночи – окна почти во всех домах были темными, и с улицы не доносилось ни звука; справа в парке сквозь листву светил фонарь.

Затем она услышала голоса, по-видимому, из соседнего номера – взрослые разговаривали с ребенком. Лора подошла к двери и выглянула в коридор – там было темно, только слева, метрах в десяти, лежала полоска света из приоткрытой двери.

Повинуясь безотчетному любопытству, она пошла туда.

Щель была небольшой, дюйма три, но этого было достаточно, чтобы угадать простую семейную сцену – родители с ребенком недавно вернулись с прогулки и, все еще полные впечатлений, продолжали разговаривать между собой. Больше всех говорила девочка лет пяти.

- А правда, что кошки живут на деревьях и кушают птичек?

- М-м… правда, милая, - ответила женщина.

- А ворон они тоже кушают?

- И ворон, - ответил мужчина. – Если только поймают.

- А если котенка много кормить, он вырастет тигром?

- Солнышко, ну что ты, - сказала женщина. – Конечно, нет. Он же котенок. Котята вырастают в кошек. А тигры… вырастают из тигрят.

С этими словами женщина наклоняется к девочке и начинает щекотать ее.

- А если, - произносит девочка, увертываясь от маминых рук и смеясь, - если сказать волшебное заклинание… Тогда можно?

- Ну, если бы мы жили в сказке, - говорит женщина, - тогда, возможно…

- Если найти настоящего волшебника, - говорит мужчина, - должно получиться.

- Правда? – спрашивает девочка.

- Ладно, Лора, - говорит женщина. – Пора уже спать. Иди чистить зубы.

Девочка еще немного упирается, но потом идет в ванную, и взрослая Лора отступает назад, в темноту, когда она проходит в полуметре от нее. Слышится звук льющейся воды.

- Вечно ты говоришь глупости ребенку, - говорит женщина.

- Разве плохо верить в волшебство?

- А что хорошего-то? Она уже не маленькая. Вырастет вот так наивной неприспособленной дурочкой. Ты даже дверь за собой закрыть не можешь.

С этими словами женщина подходит к двери в комнату и захлопывает ее перед носом у Лоры.

Лора проснулась и открыла глаза. Она, по-прежнему, лежала на кровати, и был день. Время близилось к полудню.

Она осторожно села, словно стараясь не растрясти воспоминание об увиденном сне. Да, всё так и было… На следующий день отец пойдет на выставку индейских ремесел, а они с мамой будут гулять в парке, и Лора залезет на дерево и застрянет ногой в развилке; она разревется, и соберутся люди, и мужчины с шутками-прибаутками освободят ее; а когда отец вернется, мама устроит ему скандал. На следующий год родители разведутся, и отец уедет от них, а Лора перестанет улыбаться и пойдет в школу. Когда ей будет тринадцать, отец умрет от цирроза печени.

Лора встала и вышла в коридор. Она не помнила точно, сколько дверей миновала во сне, но, дойдя до номера 210, почему-то уверилась, что это та самая комната. Мысль о том, чтобы постучать, повергла ее в смятение, и она, покрывшись холодным потом, поскорее отступила, словно грешница, испугавшаяся искушения.

Вернувшись к себе в номер, она почувствовала голод и решила поесть в каком-нибудь кафе. Она взяла сумочку, надела темные очки и вышла на улицу. Прохожих было мало, и машины проезжали по две-три за минуту, и все же, Лора не могла отделаться от ощущения, что эти люди то и дело недобро поглядывают на нее, как бы говоря: «Ты здесь чужая. Какое у тебя к нам дело? Уходи, откуда пришла». Она знала, что это ей только кажется, как объяснил ей психоаналитик, но как она могла не верить своим глазам? К тому же, этот назойливый ветер так и хлестал ее отовсюду, налетая из-за углов, кидая пыль в лицо.

На перекрестке мимо нее проехали трое подростков на мотороллере – за рулем парень, а за ним две девушки, тесно прижавшиеся друг к другу. Они беспечно улыбались, и одна из них что-то говорила другой на ухо. Лора посмотрела им вслед, и ей стало не по себе оттого, что кто-то рядом мог быть таким… не то, чтобы даже счастливым, а просто таким беззаботным и очевидно довольным жизнью.

Она миновала одно кафе, показавшееся ей слишком дешевым, того типа, где обычно заседают местные выпивохи, перебрасываясь пошлыми шутками про женщин и политику. Прошла еще пару кварталов и, наконец, увидела то, что искала – скромное и приличное заведение, где, наверняка, можно недорого поесть в спокойной обстановке. Задержавшись на секунду перед входом, чтобы окинуть взглядом меню поверх очков, она уверенно вошла внутрь.

Большинство столиков были свободны, и она, пройдя по залу, села в углу, лицом к окну. Внимательно изучая меню, Лора думала не о калориях, как большинство женщин, ибо вес ее никогда не превышал сорока пяти килограмм, а о том, чтобы не расстроить свой слабый желудок.

Ей невольно вспомнился один ужасный случай, произошедший с ней не так давно. Мартин, ее бывший парень, вальяжный негодяй с томными глазами, позвал ее в числе своих друзей отметить его новую работу, и хотя Лора в тот день чувствовала себя неважно, она не решилась отказаться, чтобы он не подумал, что она еще дуется на него. Пока они все вместе ехали в тот ресторан, ее укачало и стало подташнивать. За столом все глупо шутили и громко смеялись, а она сидела с зеленым лицом и ковыряла вилкой салат. После первой рюмки вина ей, вроде бы, полегчало, и она немного поела. Но после второй ее вдруг скрутил жуткий спазм, и содержимое желудка стало судорожно, с утробным урчанием, извергаться наружу, на глазах у всех – остолбеневшего Мартина и его ошарашенных друзей. Будь у Лоры бомба в тот момент, она бы, не медля, взорвала весь ресторан.

«Ну, детка, ты даешь! Могла бы нас предупредить, что у тебя проблемы с животом./Да, точно, а то мы не взяли с собой запасную одежду./ А лучше бы блевала прямо в сумочку./ А-ха-ха-ха»…

Лора заказала курицу с рисом и черный кофе.

Зал был небольшим, всего на шесть столиков, за двумя из которых кто-то сидел, и еще один мужчина сидел за стойкой, общаясь с официанткой. Сами по себе все эти люди не беспокоили Лору, но проблема была в том, что в кафе работал телевизор, оглашая пространство монотонным голосом диктора, вещавшего о всяких бедствиях, и Лора не могла набраться храбрости, чтобы попросить их выключить его. Поначалу она старалась не обращать внимания, разглядывая улицу за окном, но затем диктор начал рассказывать историю с изнасилованием и тройным убийством, и как раз в это время ей принесли заказ. Пока она ела, ей приходилось слушать о том, как три девчонки-подростка развлекались с парнем, который, как установило следствие, «имел отношения» с каждой из них, а потом насиловали и убивали его. После группового секса малолетние фурии привязали непутевого «Донжуана» к кровати, поиздевались над ним (диктор подробно описал все шрамы, синяки и ожоги на теле убитого) и задушили подушкой, а потом положили тело в багажник машины и поехали в сторону свалки. Но по дороге они попали в аварию, и две преступницы умерли (одна истекла кровью, зажатая в машине с переломанными ногами, а другая умерла в реанимации из-за летального повреждения внутренних органов), а третья, придя в себя в больнице, стала уверять полицию, что подружки позвали ее вывезти какой-то мусор, и она знать не знала, что на самом деле лежало в багажнике.

«Вы все – навозные жуки, - думала Лора, давясь едой и глядя на остальных посетителей, монотонно жующих и иногда поднимающих взгляд на экран, - такие же, как этот диктор, как и все эти чертовы извращенцы, о которых он говорит».

Она достала из сумочки пузырек с транквилизаторами, высыпала на ладонь несколько таблеток и запила их кофе. Затем расплатилась и вышла на улицу, оставив половину еды на тарелке.

Шагая по улице, она скрипела зубами, и на глазах у нее выступали слезы, в ней вскипало бешенство, ей хотелось плеваться и бить наотмашь.

Увидев сигаретную палатку на другой стороне улицы, она почти подбежала к ней и, не глядя на витрину, нагнулась к окошку и спросила «Салем».

- «Салема» нет.

- У вас что, вообще, его в городе не бывает?

- Почему? Не знаю. Вообще, бывает.

Лора едва удержалась, чтобы не пнуть палатку и, выругавшись про себя, пошла дальше. Ей опять начинало казаться, что мир ополчился против нее, и она шла, куда глаза глядят, по неизвестной улице, в городе, в котором последний раз была маленькой девочкой. Со стороны можно было подумать, что она рискует заблудиться; но это было не так, ведь человек, потерявшийся в лабиринтах своей души, не может уже потеряться где-либо еще.

Словно нарочно, стал накрапывать дождик, и Лора ускорила шаг, а, увидев за поворотом автобусную остановку, поспешила к ней. Едва она достигла укрытия, как дождь хлынул в полную силу, капли дружно отскакивали от асфальта, как маленькие мячики, и скоро вдоль бордюров потекли бурлящие ручьи. Помимо Лоры, на остановке стояли еще два человека, а через пару минут подошел и третий, складывая зонтик и отряхивая воду с рук. Когда показался автобус, она решила, что, если большая часть людей сядет в него, она останется, а если большинство останется, она сядет в автобус – близкое соседство незнакомцев тяготило ее.

В автобус вошел только один человек, и Лора последовала за ним. Она прошла через весь салон и села в последнем ряду, чтобы не быть в поле зрения других пассажиров. Остановки сменяли одна другую, а Лора сидела, сложив на коленях руки и глядя в окно сквозь струи воды, вся в своих мыслях. Ей было безразлично, куда везет ее автобус, но само чувство движения, в теплом салоне, под шум дождя, успокаивало ее – в этом было ощущение надежности, какой-то правильной подвластности судьбе.

Автобус въехал на мост, и это, как будто, вывело Лору из оцепенения. Она взглянула на реку внизу, исхлестанную дождем, и этот вид наполнил ее смутной тревогой, словно вода, сливаясь с водой, говорила: «Из праха ты пришла и в прах вернешься».

На следующей остановке Лора увидела примечательное трехэтажное здание. Это был особняк, построенный, по-видимому, в середине XIX века, стоявший на перекрестке и выходивший своими фронтонами на две улицы; над входом имелась вывеска: «Мир забытых вещей». Повинуясь внезапному импульсу, Лора поспешно встала, вышла из автобуса и, пробежав немного под дождем, поднялась на крыльцо особняка.

Несколько секунд она осматривала резную дверь с массивной бронзовой ручкой, а потом подняла руку и нажала кнопку звонка. Ей открыла женщина с манерами экскурсовода и пригласила войти. Лора застенчиво улыбнулась и вошла в небольшой светлый холл.

- Это музей тут у вас? – спросила она. – Я просто ехала мимо…

- Да, - ответила женщина, - у нас музей быта аристократии прошлых времен.

- Как интересно…

- Желаете экскурсию или посмотрите сами?

- Пожалуй, посмотрю сама.

Лора купила билет и начала осмотр. Гостиная, столовая, библиотека… Она переходила из комнаты в комнату, где ее окружали, словно древние ископаемые, навеки застывшие в янтаре, интерьеры давно минувших времен – резные комоды из красного дерева, диваны, обитые гобеленом, на изогнутых ножках, зеркала в массивных рамах; и в какой-то момент ей стало казаться, что она, каким-то образом, перенеслась на сто с лишним лет назад, и что сейчас вернутся с прогулки хозяева дома и позовут пить чай.

Обойдя первый этаж, она поднялась по трехмаршевой лестнице на второй, и окунулась в еще более причудливые апартаменты – начать с того, что перила лестничной клетки доходили до самого потолка и служили перголой для вьюнка, оплетавшего их. Разве мог в музее расти вьюнок? Или он считался экспонатом?

Одна из первых комнат была детской – у стены стояла лошадка на полозьях, кубики и мячи; на диване сидели куклы с мишкой; а еще там был застекленный шкафчик с игрушечной комнаткой. Если другие комнаты смотрелись вполне естественно – не хуже, чем на иллюстрациях в старинных книгах, то здесь почти неуловимо ощущался некий наигрыш. И все же, Лора в ней расчувствовалась, как ни в какой другой, особенно ее тронула игрушечная комнатка с куклами в виде детей и крохотными игрушками, словно она-то и была тем самым местом, где обретался дух детства.

Пройдя еще одну комнату, Лора оказалась в галерее, сплошь завешанной портретами – почти все были написаны на темном фоне, в окружении старинных интерьеров, некоторые мужчины были в париках, и у всех женщин были длинные, пышно убранные волосы; но что еще больше объединяло их всех – это выражение холодного превосходства, будто они смотрели из прошлого через века на тех, кто остался жить после них, смотрели прямо на Лору, и во взгляде этом было снисходительное, ироничное презрение. Ей стало жутко от всех этих взглядов, будто бы мимолетно бросаемых на нее, и она вышла из галереи с колотящимся сердцем, словно увидела привидение, да еще споткнулась о коврик и едва не упала.

Но в следующей комнате, напоминавшей карточную или курительную, она увидела чучела птиц и животных и испытала внезапную оторопь: на изогнутых ветвях, отходивших прямо от стен, сидели крупные лесные птицы; над дверным проемом ощетинилась кабанья голова; а на серванте притаилась лисица.

«Господи, - мелькнула мысль, - я одна тут живая, совершенно одна. Среди всех этих мертвецов. Что я здесь делаю»?

Сглотнув, она поспешила уйти, и невольно пригнулась под кабаньей головой, почти слыша утробный рык зверя.

Пройдя быстрым шагом еще пару комнат, она вздрогнула, увидев женщину, ту, что пустила ее в дом.

- Уже осмотрели второй этаж?

- Да.

- Так быстро…

Лора смотрела на женщину, слабо улыбавшуюся через легкую усталость, и не знала, что сказать.

- А это музыкальная комната. Здесь проходили вечера. Молодежь собиралась.

Только после этих слов Лора отвела взгляд от женщины и осмотрела комнату: здесь стояло черное пианино, рядом позолоченная арфа, на стеллаже лежала скрипка и ноты, а в углу на маленьком столике – патефон с длинной трубой.

- Хм, - сказала Лора. – Да, здесь приятно.

- Раньше не было телевизора, радио даже не было. Люди, вот, собирались вместе вечерами, играли в настольные игры, музицировали.

Женщина подошла к патефону и продолжала:

- Здесь видите? Столешница двухъярусная, а рядом стул. На нем специально сидел человек и менял пластинки на патефоне. Ему наливали чай, с пирожными, и он тут сидел.

Присмотревшись, Лора, как будто, увидела на нижней столешнице кружок накипи от стакана.

- Как ди-джей, да?

Женщина чуть наморщила нос, но согласилась.

- Почти.

На несколько секунд повисла тишина.

- В некоторых комнатах, - сказала Лора. – Мне было как-то не по себе. Ну… вроде как на кладбище.

Женщина взглянула на нее непонимающе, и Лора рассмеялась.

- А в этой, и правда, хорошо.

- Я сама люблю эту комнату. Нет, дом, конечно, старый и местами мрачноватый. Он имеет свою атмосферу. А вы, наверно, восприимчивая? Ко всяким паранормальным явлениям. Может, видите привидений?

- Я… нет, не вижу.

Женщина улыбнулась ей, почти заговорщицки.

- А вот фотопортрет последней хозяйки.

С этими словами женщина подошла к черно-белой фотографии в рамке, размером фут на полтора, висевшей над диваном – овальный поясной портрет, на белом фоне, изображал женщину лет тридцати, симпатичную, в строгом темном платье и с печальной загадкой в глазах.

- Ленора Кэллохан, урожденная Мэдиган. Двадцать восемь лет ей было. Вышла замуж за владельца дома, Джозефа Кэллохана, в 1918-м. А тот сошел с ума – у Кэллоханов была плохая наследственность. Он был старше ее почти вдвое. У них даже родился ребенок, но в детстве умер – несчастный случай. А потом Ленора осталась одна. Она-то здесь и играла на пианино. За ней ухаживал один молодой человек, скрипач. Но через пару лет миссис Кэллохан умерла от воспаления легких. И дом опустел.

Лора была подавлена этой неожиданной драмой, и, взглянув на портрет еще раз, подумала, сколько на нем было лет Леноре?

- Дом был необитаем какое-то время, его даже хотели снести. Но потом открыли музей.

- Надо же как.

- А еще у нас тут музыкальная шкатулка. Хотите послушать?

И женщина, подойдя к стеллажу, открыла деревянную лакированную шкатулку, в которой оказался металлический цилиндр с ямками и выступами; она покрутила ручку, и цилиндр начал медленно вращаться, играя чарующую, похожую на колыбельную, мелодию.

У Лоры на глазах выступили слезы.

- Такая вот шкатулка, - сказала женщина, закрывая крышку.

Музыка смолкла, и Лора сразу подобралась, почувствовав себя неловко и даже немного сердито.

- Теперь поднимайтесь на третий этаж, там всего две комнаты, но их осмотреть тоже стоит.

- Нет, спасибо. Я, наверно, пойду уже.

Выглянув в окно, Лора увидела, что дождь почти перестал, хотя было, по-прежнему, пасмурно.

Она спустилась на первый этаж и, проходя мимо конторки, где сидела женщина, продававшая билеты и открытки, спросила у нее, не знает ли она, как добраться отсюда до общежития «Сосновый бор». Женщина ответила, что это близко – надо только перейти мост и потом еще пару кварталов налево вдоль реки.

- Знаете, где мост?

- Да, примерно.

- А потом налево, по Филмор стрит. Там спросите.

- Спасибо.

И Лора покинула «Мир забытых вещей».

Она немного постояла на крыльце, наблюдая, как падают редкие капли с ветвей деревьев, оставляя в лужах круги, а потом пошла по дороге к мосту.

Через пару минут пути ее обогнал автобус, и она подумала, что останься она ждать его на остановке, он бы пришел не раньше, чем через четверть часа. И вслед за этим она увидела мост, и в ней проснулось воспоминание.

«Да, точно, - вспомнила она. – Там была река и мост. Только я тогда не купалась. Из-за аллергии».

Проходя по мосту, Лора смотрела на воду, темную и холодную, медленно текущую под мост, как будто, норовя вымыть твердую опору у нее из-под ног и поглотить ее. У нее закружилась голова, и она взялась за перила. Ей с трудом верилось, что это была та же река, на берегу которой она играла тем жарким летом.

«Нет, конечно, это ерунда, - думала она. – Ясное дело, река та же самая. Просто, все вокруг изменилось. А главное, я изменилась. Это я не узнаю ее. Умом – да, но не душой. Река здесь ни причем. А этот дом? Он, интересно, был таким же пятнадцать лет назад? А раньше – сорок, пятьдесят? Узнала бы я его на фотографиях столетней давности? Вижу ли я его так, как его видела Ленора? Бедная Ленора… Она умерла молодой. Но была бы она счастлива, доведись ей прожить долгую жизнь и состариться, и умереть дряхлой старухой? Есть люди, которым заказано счастье, и с возрастом жизнь давит их только сильнее. Так что, ей, наверное, повезло. Вот, дом – другое дело; он столько всего повидал, но наверняка почти не изменился – стоит себе такой же, как и сотню лет назад. Никому не дано состариться так элегантно, как этот дом. Никому. Только вещи прекрасны в своем старении. А людей ждет увядание и распад – телесный, умственный, психический».

Проходя по улицам и скверам, она отмечала, как в ней временами пробуждаются тени воспоминаний, и старалась следовать им, как животное следует запаху давно потерянного хозяина. Ей казалось, что где-то здесь ее, возможно, ждет какой-то знак, тайное послание, которое подскажет ей какое-то решение – о себе, о своей жизни, о прошлом и, возможно, о будущем. С некоторых пор ее преследовало ощущение, что она подошла к некой черте, за которой нет ничего привычного и надежного, за которой все, что казалось ей раньше значительным, теряет свое значение; ей нужно было что-то решить для себя.

Словно в ответ на ее невеселые мысли, из переулка показалась престарелая оборванка – бродяга, полоумная или просто пьяница. Одежда на ней была сильно поношена и замызгана, грязная многолетней въевшейся грязью, сама она прихрамывала, а лицо ее, красно-белое и болезненное, со слезящимися бессмысленными глазами, производило отталкивающее впечатление. Увидев Лору, она заковыляла в ее сторону и стала просить милостыню.

- Дай на хлеб-то. Старухе одинокой.

Лора с трудом преодолела отвращение, вызванное не только внешним видом старухи, но и едким запахом мочи, и, достав из кармана мелочь, не глядя, протянула ей, стараясь не коснуться скрюченных пальцев. Одна или две монетки упали на дорогу. Вместо благодарности, старуха стала ворчать себе под нос:

- Чай, молодая, еще заработаешь.

Придя в общежитие, Лора умылась, села на кровать и расплакалась. Сперва она плакала тихо, как плачут, узнав о смерти давнего друга, с которым не виделись много лет; потом рвущее душу отчаяние захлестнуло ее, и тихие всхлипы перешли в рыдания, и она сидела, сложив руки на коленях и закусив губу, и сотрясалась всем телом. На нее накатывали образы трогательные и болезненные – из детства, когда родители еще не развелись, и они гуляли втроем в парке; из подростковых лет, когда она играла с друзьями во дворе или шла в гости к кому-то из них после школы; из ее взрослой жизни, недолгой, но полной надежд, стремлений и разочарований: ей слышался нервозный голос матери, критиковавшей или поучавшей ее; недовольный голос миссис Пинман, отчитывавшей ее за халатность и неуспеваемость; обидные и насмешливые слова Мартина и других парней, до него.

Когда слезы кончились, Лора еще долго сидела, согнувшись и закрыв лицо ладонями, временами дрожа всем телом. Потом она прошла в ванную, умылась, не глядя в зеркало, вернулась в комнату, достала из сумки термос, открыла крышку и сделала большой глоток, скривившись и пролив немного на подбородок. Скотч обжег ей горло и разогнал кровь по венам, она сделала еще пару глотков, и ей стало тепло и ватно. Она достала пачку снотворных таблеток и приняла две, запив скотчем. Шмыгнула носом, потерла глаз и приняла еще одну. Сидя на стуле, она слегка покачивалась из стороны в сторону, и по лицу ее расползалась нелепая и жутковатая улыбка. Бессознательно, с пустыми глазами, она вынула одну за другой все таблетки из пачки, собрала их в горсть и проглотила, запив скотчем. Одна или две упали на пол.

Лора перекатилась со стула на кровать – тяжелая, неповоротливая, невесомая, бесчувственная – и погрузилась в забытье.

Она выплыла из забытья от боли в животе и пояснице, буквально скручивавшей ей нутро, и, толком еще не проснувшись, побрела в туалет, чтобы не обделаться в кровати. Голова тоже пульсировала болью, и она едва держалась на ногах, а в комнате было темно. Свет в туалете, отскочив от кафельных стен и зеркала, полоснул ее по глазам.

По мере того, как она испражнялась, согнувшись пополам, с жуткими звуками и отвратительной вонью, ее начало подташнивать. Сперва она сглатывала тягучую и горькую слюну, потом сплевывала на пол, а затем поняла, что это бесполезно, и ее стало рвать. Желтоватая жидкость извергалась из горла, заляпывая стену и дверцу, и стекая мерзкой жижей на пол. Чувство отвращения к с себе переполняло Лору, она ненавидела себя и весь мир, и была готова провалиться в преисподнюю со стыда. Когда рвота закончилась, она поднялась с унитаза, включила воду и стала приводить себя в порядок. Перед глазами все, по-прежнему, плыло, и тело ее дрожало. Вернувшись в комнату, она увидела, что за окном бушует ливень, перемежаемый громовыми раскатами.

«Не можешь справиться, - пронеслась мысль у нее голове, - так, хотя бы найди в себе силы покончить с этим – раз и навсегда».

Она вышла в лоджию, под шум дождя, и несколько секунд стояла на ветру, обдаваемая холодными брызгами. Потом спустилась по пожарной лестнице до первого этажа, перемахнула через перила и побрела куда-то. Она промокла до нитки, и ее стала колотить дрожь. Зажмурившись, она обхватила себя руками и продолжала двигаться дальше.

«Одним махом – и все будет кончено, - думала она. – Говорят, тела утопленников выглядят ужасно, ну и пусть».

Лора пыталась двигаться в нужном направлении, но это было непросто – ночью, в такую жуткую погоду и в таком состоянии. Она брела по улицам, проходя квартал за кварталом, и разражалась страшными ругательствами на всех, кто причинял ей боль и делал несчастной – на маму, Мартина, отца, на миссис Пинман и других людей, на жизнь и Господа Бога. Наконец, за поворотом показался мост.

Темное ликование наполнило ее. Она вся сосредоточилась на этой цели – идти к мосту. Внезапно из-за поворота выскочила машина, и Лора в страхе шарахнулась в сторону, упала на асфальт и ободрала ладонь. Увидев кровоточащие ссадины, она невольно подумала, что ей грозит заражение крови. И сразу рассмеялась этому. Собравшись с силами, она поднялась и пошла к мосту. Мост вздымался в ночное небо металлическим каркасом, блестящим под дождем и озаряемым вспышками молний, и излучал какое-то инфернальное величие. Словно врата в иной мир.

Лора ступила на мост и, держась рукой за перила, стала двигаться к середине, к самой вершине. Внизу была река, черная и блестящая. Дойдя до середины, Лора совсем выбилась из сил и опустилась на асфальт, прислонившись к перилам. Она дышала как загнанный зверь, часто и с хрипом.

«Ну, вот, - думала она. – Ты уже почти справилась. Дело за малым».

Набравшись сил, она подтянулась за перила и, закрыв глаза, свесилась в пустоту. Что-то словно ударила ее молотом по голове, как будто выпрыгнув к ней из реки и грозно шепча: «ДАВАЙ! ДАВАЙ! ДАВАЙ»!

Лора качнулась на перилах, и, широко раскрыв глаза, стала сваливаться в пропасть – ее прошиб пот, и перехватило дыхание.

И тут из-под моста показался нос корабля. Лора бешено схватилась за перила, судорожно пытаясь не дать своему телу соскользнуть. Внизу шел теплоход, окна его светились, и была слышна музыка. Там были люди, в тепле, защищенные от буйства стихии железным корпусом и приятной компанией.

Лора сумела перебороть силу тяжести и рухнула на асфальт грудой костей.

«Вот я дура, - думала она, привалившись к перилам, и тихий, придурковатый смех разбирал ее. – Сейчас бы ебнулась прямо о палубу».

Она смеялась сквозь слезы и решила, что не сдастся и будет жить. Всем бедам назло. Для начала хотя бы затем, чтобы выкурить этот чертов «Салем».

Нечасто такое случается, чтобы некоторый человек, вошедший в мировую культуру еще до нашего рождения, творческое наследие и саму личность которого мы привыкли воспринимать как нечто раз навсегда устоявшееся, вдруг предстал бы перед нами в ярком, непосредственном образе, полным жизни и живого человеческого обаяния.

Эрнест Хемингуэй, ровесник XXвека, прожил насыщенную, богатую событиями жизнь, в которой были и суровые будни, и рискованные приключения, были взлеты и падения, и творческие поиски, и поиски ответов на вечные вопросы, а также две мировые войны и четыре жены, и несколько гражданских войн и жен.

Любой культурный человек читал его книги, Хемингуэй для всех давно стал классиком, тем самым голосом поколения, рассказавшим нам новые вещи о главном, неотделимым от большой литературы. Но много ли мы знаем о самом Хемингуэе? О его не публичной, человеческой стороне, его внутреннем мире.

В скором времени издательство АСТ планирует выпустить сборник интервью Эрнеста Хемингуэя и статей о нем, написанных на протяжении всей его жизни, начиная с 1919 года, когда он, вернувшись с фронта, после тяжелого ранения, рассказывал о своем боевом опыте у себя в школе… Впервые эта книга, названная «Беседы с Эрнестом Хемингуэем», была опубликована в Америке в 1985 году; на русском языке она до настоящего времени не издавалась.

Перевод этой книги издательство доверило мне, и я отнесся к этому заданию со всей возможной ответственностью. То есть, в течение нескольких месяцев прошлой осени и зимы, мне по воле судьбы и призванию выпало быть каждодневным аватаром Папы Хема. А это, скажу я вам – удивительнейшее и сильнейшее переживание…

Что ж, пора, пожалуй, переходить ближе к делу – в преддверии выхода книги (если угодно, в рекламных целях) я собираюсь опубликовать у себя в дневнике и в сообществе Live Memory три статьи из нее. Отобрать их из порядка тридцати было очень непросто, но я верю, они придутся вам по душе. Итак, знакомьтесь – Эрнест Миллер Хемингуэй, но вы можете звать его просто Папа.

Люди зовут его Папа

Мэри Хэррингтон/1946

Перепечатано из «Нью-Йорк пост уикенд мэгэзин» (28 декабря 1946 года), 3.

Люди зовут Эрнеста Хемингуэя Папой. Возможно потому, что он – отец современного литературного стиля Америки. Но вероятнее всего потому, что он больше, ярче и душевнее любого человека, куда бы он ни пришел.

А его жена, Мэри Уэлш, военный корреспондент по специальности, так похожа на Марию из фильма «По ком звонит колокол», что, видя ее, так и ожидаешь, что она заговорит на испанском.

Они хорошо дополняют друг друга. Эрнест Хемингуэй – настоящий колосс, а она – такая миниатюрная и элегантная. Они оба видели войну, и теперь хотят спокойной жизни. И она очень хочет сделать его счастливым. Они встретились в Париже во время войны и поженились 15 марта этого года.

Хемингуэи живут сейчас в собственном доме, в 12 милях от Гаваны. Но для этого интервью они встретились с репортером в номере отеля Шерри-Незерленд и провели там четыре часа.

На Папе были серые фланелевые брюки и голубая оксфордская рубашка. Его мокасины темно-рыжего цвета были слегка поношены. Словно дань этикету, он надел длинный галстук в клетку. В свои 47 лет Хемингуэй излучает такое мужское обаяние, что даже девочки-подростки при виде его теряют сознание толпами.

Этот крупный мужчина носит очки в железной оправе армейского образца, выданные ему в 1941 году, когда он был корреспондентом в Китае. Его темные волосы тронуты сединой у висков, и в густых усах также наметилась седина. Голос у него низкий, а речь живая. Отдельные жесты позволяют угадать в нем боксера, а движения его грациозны, как у тореадора.

Мэри (муж зовет ее Котенком) – голубоглазая блондинка, она предпочитает носить свитера и юбки. Ее любимое занятие – очевидно, создавать все условия для того, чтобы муж мог говорить обо всем, что лежит у него на душе, и слушать его при этом.

Теперь, вернувшись в Гавану, он намерен закончить свою новую книгу, 1,200 страниц которой он уже написал. Он не хочет рассказывать, о чем она будет, и никто еще не видел написанного, но ходят слухи, что киношники купили права на экранизацию – еще ничего толком не зная – за 250,000 долларов. По всей вероятности, речь в книге пойдет о Второй мировой войне.

- Это большая книга, - говорит Хемингуэй. – И я едва перевалил за половину. Хочу написать хороший роман и 10-15 рассказов, и не ходить больше ни на какие войны. Хочу растить своих мальчишек.

Пока он заканчивает книгу, Мэри занимается домашними делами, обновляет обстановку, работает в саду. Она ничего не писала в течение года – говорит, что устала. Он поднимается в семь утра и пишет примерно до полудня, она спит допоздна, а после идет в их домашний бассейн и проплывает там полмили. Остальную часть дня они проводят, как пожелают.

Они ведут сейчас тихую жизнь. Мэри недавно болела, и еще не совсем поправилась, а Хемингуэй, тем временем, настраивает себя на большую работу, словно один из созданных им героев, тореадор, перед важным днем.

- Написание романа – это как шестидневная велогонка, - говорит он. – Роман – вещь долгая. Как велогонка, которая длится два года.

Именно поэтому он переехал на Кубу. В Ки-Уэст у него было слишком много друзей и знакомых. А Папа не тот человек, который может оставить друзей в разгар вечеринки и отправиться по своим делам. Он слишком любит людей.

- Писатель не может сослаться на то, что ему надо  работать, - говорит он. – Или готовиться к конференции. Сейчас мы живем достаточно далеко от города, так что, когда ребята выпьют и решат, что неплохо бы проведать Эрнеста, они понимают, что дорога уж слишком дальняя. И телефона, кстати, у нас тоже нет.

Как он работает? За скромным письменным столом, в комнате в дальнем крыле дома. И в этой же комнате стоит еще один письменный стол, массивный и величественный, под стать самому Хемингуэю. Он пишет от руки, без сокращений, коротким, крепким карандашом. И каждая страница требует немалых усилий. Писательство не дается легко Хемингуэю.

- У него есть такой великолепный, огромный стол, - говорит Мэри, - а он им совсем не пользуется.

- Зачем мне такой большой стол? – спрашивает ее муж. – Чтобы казаться себе меньше? Или раскладывать на нем счета?

Он явно не испытывает волнения по поводу своей новой книги. Он – как канатоходец, никогда не должен смотреть вниз.

- Я в свое время немало дров наломал, - говорит он. – Когда ты всю жизнь учишься писать, ты не можешь позволить себе сомневаться в успехе. А если кто-то скажет мне, что ему не понравилась моя книга, я просто верну ему потраченные деньги.

Он буквально боится лести и, кажется, смущается этого. Если ваши похвалы хоть немножко преувеличены, лучше даже не начинайте – таков его совет всем любителям говорить комплименты. И он не согласен с критиками, называющими его величайшим из ныне живущих американских писателей. История, вероятно, покажет, что он заблуждается, но он уверен, что лучший – это Фолкнер.

- Уильям Фолкнер – величайший из живущих, - говорит он. – И Нельсон Олгрен, автор романа «Утро, не приходи».

Другими его литературными фаворитами являются Флобер, Бодлер, Марк Твен, Генри Джеймс и Стивен Крейн.

Хемингуэй – превосходный охотник и даже охотился на львов в Африке. Это – его хобби, и он только недавно вернулся с сафари в Солнечной долине. Его младший сын, Грегори, получает призы за меткость в стрельбе. Папа этим очень гордится.

Каждый поклонник Хемингуэя прекрасно знает, что у него имеется в избытке того, что он сам называет «мужская хватка», как и у его героев. Он родился в 1899 году, и, будучи подростком, убежал из своего дома в Оук-Парке, в штате  Иллинойс, намереваясь стать профессиональным боксером. Но отец, бывший доктором по профессии, убедил его вернуться и закончить школу. Вместо того, чтобы продолжить образование в колледже, он пошел работать в издательство газеты «Канзас-Сити стар». Шел 1917 год, и в Европе была война – в 19 лет Хемингуэй вступил добровольцем в санитарную бригаду и отправился с ней в Италию.

Его перевели в пехоту. Он был ранен при взрыве минометного снаряда, и ему поставили протез коленной чашечки из серебра, который он продолжает носить до сих пор. В 1921 году Хемингуэй вернулся в Америку и женился на любви своей юности, Хэдли Ричардсон. Вместе они отправились в Париж. То было непростое время для Хемингуэя.

Никто не хотел печатать его рассказы. У них родился сын, Джон, которому сейчас 22 года. Во время войны он был капитаном десантников и попал в плен к немцам. В настоящее время он учится в Университете Монтаны.

Через несколько лет Хемингуэй оказался в Испании, которую он знает лучше, чем свою родину, и сделался католиком, чтобы жениться на Полин Пфайффер, которая была католичкой, однако они разошлись после Испанской войны, из-за того, что она благоволила к Франко, который был католиком. У них родились два сына – Патрик, которому сейчас 17, и Грегори (по прозвищу Мышь), которому сейчас 15 – глава семейного бизнеса. Третья жена Хемингуэя, писательница Марта Геллхорн, с которой они вместе освещали Испанскую войну, развелась с ним в декабре.

Мэри родилась в городке Бемиджи, в штате Миннесота, училась в Северо-западном университете, а после этого работала в издательстве газеты «Чикаго дэйли ньюс». По приглашению лорда Бивербрука она поехала в 1937 году в Лондон, работать в издательстве «Лондон дэйли экспресс», и там вышла замуж за журналиста Ноэля Монкса. В прошлом году они развелись. Мэри писала о войне для журнала «Тайм».

Красавица Мэри смеется, когда ее спрашивают, каково это – быть миссис Хемингуэй?

- Это очень здорово, - говорит она. – Хотела бы я всегда жить такой яркой жизнью. Быть замужем гораздо лучше, чем одной. Конечно, можно и одной получать от жизни яркие впечатления, и к тому же, не придется подбирать с пола чьи-то носки. Но это совсем не одно и то же.

Мэри испытывает некоторые сложности на кухне. Дело в том, что их домашняя повариха говорит только по-китайски или, по крайней мере, «ни на одном, известном мне языке», а Мэри не понимает китайского.

- Я покупаю уйму семян для сада, - говорит она, - и украшаю его как сумасшедшая. Это и есть хорошая жизнь. Не просто хорошая, а именно то, что нужно.

Хемингуэй кажется более практичным в этом вопросе.

- Что такое подходящее место для жизни? – рассуждает он. – Это любое место, где ты можешь работать и достойно зарабатывать на жизнь. Мне нужно не много – далеко не так много, как я имею – просто чтобы я мог писать и не беспокоиться о завтрашнем дне.

Кроме того, он настойчиво – и с очевидной искренностью – приуменьшает свой успех. Вот как он сам объясняет любовь читателей к своим книгам:

- Это как с японским языком: у них нет звука «Л», а в моих книгах его сколько угодно.

Оба Хемингуэя – и Котенок, и сам Папа – считают, что это – их последний брак. Они заслужили быть счастливы вместе.

А для тысяч читателей (и читательниц), которым не терпится узнать секрет спального мешка из книги и фильма «По ком звонит колокол», могу сказать, что он имеется у Хемингуэя.

- Он двойной, - объясняет Хемингуэй. – Его можно развернуть, и тогда хватает места для двоих.

Моя новая книга вышла из печати и в самом скором временем отправится искать своих читателей.

В книге есть заглавная повесть-коллаж под названием "Город" из семи историй о жителях большого города, есть таинственные и в меру невероятные рассказы и собрание эссе на самые разные темы, написанные мной за последние десять лет, а также подборка моих переводов англоязычных рассказов и стихов. Общий объем книги - 606 страниц. Но не бойтесь - скучать вам не придется, обещаю)

А пока я публикую здесь предисловие к повести "Город", открывающей книгу.

Идея этой повести возникла у меня в начале осени 2009 года (когда я, с переменным успехом, вот уже пару лет работал над романом «Роза и крест» и готовил к изданию свою первую книгу), хотя первоначально я планировал написать сборник рассказов. Некоторые темы,
такие как одиночество под Новый Год, приключения ночного таксиста или таинственная история со старым кинотеатром, давно волновали мое воображение, и я, наконец, решил, что пришло время выпустить их на волю, отметив при этом, что все эти истории имеют нечто общее – они могут произойти только в большом современном городе. Однако, едва я начал писать вторую из них (не скажу – какую, пусть это добавит интриги), я поймал себя на том, что они перекликаются, обнаруживая внутреннюю взаимосвязь, словно их герои тянутся друг к другу через заголовки, формально разделяющие их. И тогда я решил – раз им так хочется, пусть это действительно будет повесть, и стал уже сознательно перетягивать сюжетообразующие линии из одной истории в другую. Таким образом, читая эти истории подряд, как фрагменты одной повести, вы будете открывать их неявную взаимосвязь и общую логику, либо вы можете читать их в произвольном порядке, но тогда вы лишите себя некоторых забавных моментов и, по крайней мере, двух открытий – одного печального и одного счастливого.

И еще кое-что, помимо общего места действия, объединяет героев этой импровизированной повести. Несмотря на то, что они – разного пола и возраста, от подростков до стариков, и у каждого из них своя история, большинство из которых происходят в разные времена года (помимо центральной истории, действие которой развивается с осени и до весны), все они, конечно же, прирожденные романтики, с тонко чувствующей душой и творческим отношением к жизни.

Так что, приглашаю вас прогуляться по улицам моего неназванного города, и познакомиться с некоторыми его жителями; что касается самого города, то одно можно сказать наверняка – это современный мегаполис, с обширными пригородами, вроде Нью-Йорка, хотя я не упоминал реальные географические названия (кроме одного, но оно дано в воспоминании героя и не привязано к событиям этой повести), поэтому, если вам хочется, вы можете считать его любым другим подобным городом – от Лондона до Токио, с поправкой на английские имена героев.

Дмитрий Шепелев, весна 2010.

Знаменательный день в моей жизни сегодня - сыну исполняется пять лет. Совсем взрослый уже...

Иной раз удивляешься, откуда столько самости в ребенке - собирает паззлы и конструкторы для семи лет; в детском саду, когда другие дети вырезают из бумаги человечков, сидит и стрижет себе ногти; перед врачом косит под полоумного, ползая на четвереньках и закатывая глаза; а на досуге учит жизни кота, например, убеждая его ходить потише, а то старушка из квартиры снизу затаскает его по судам за нарушение спокойствия... Хотя, что тут удивляться - вы же знаете его родителей.

Родители, накануне события.

29 февраля...
Самый необычный день в году - день из ряда вон. Календарный курьез. Казалось бы, обычная среда, и все же... Числа имеют над нами странную власть.
Сколько людей сбиваются ног, лишь бы сделать что-то особенное в один из таких дней - 31 декабря 1999 года, 1 января 2001-го, 7 июля 2007-го, 20 октября 2010-го, 12 декабря 2012... Кто-то спешит сделать предложение руки и сердца, кто-то - достать билеты куда-то на этот день, кто-то - вскрыть вены...
А я? Как я провел этот самый редкий день в году?
Честно сказать, я не ждал ничего особенного от этого дня. Хотя, какие-то ожидания, все-таки, были. Надо ли говорить, что почти ни одно из них не оправдалось?
С утра я, как обычно по средам, отправился на работу. Мне повезло добраться вовремя, не опоздав ни на секунду, буквально забрав из-под носа начальницы хотя бы один повод к истерике. Подходя к кабинету, я простодушно надеялся, что у меня, как обычно, будет вдоволь свободного времени - в конце зимы здесь  "мертвый сезон" - и я смогу спокойно продолжать переводить Ивлина Во. Не тут-то было. Едва я вошел, как начальница, говорившая с кем-то по телефону, сообщила мне запыхавшимся голосом, как будто под столом крутила велотренажер, что в дирекцию сейчас пришел большущий документ на перевод - страниц на тридцать - и нужно будет сделать его к понедельнику. Я, не раздеваясь, поворачиваюсь и иду в дирекцию за этим документом - оказывается, начальницу ввели в заблуждение, потому что там не тридцать страниц, а сорок шесть. Естественно, при виде такого безобразия, у начальницы начинаются охи-ахи, пар из ушей и нецензурные восклицания в адрес наших индийских заказчиков... После недолгого метания по кабинету, она приняла решение, что нам придется выйти на работу в эти выходные - в субботу и воскресенье - иначе всё пропало. Я говорю, что лично против стахановского движения ничего не имею, но у меня взяты на воскресенье билеты в театр, и приглашена подруга. Начальница, помявшись, говорит, что - так уж и быть - в воскресенье отпустит меня с обеда. "И к тому же, - говорит она, - мы не за отгулы горбатиться будем - оплатят нам в двойном размере, и пусть только попробуют заартачиться - я их так  отчекрыжу"...  И вот, смирившись с неизбежным,  я принимаюсь за перевод этой несусветной технической тугамотины про очередную радарную установку, и даже начальница присоединяется к работе - "Ты давай с начала, а я пойду с конца - встретимся на... где встретимся"... Ивлин Во, естественно, откладывался, как минимум, до понедельника - а я не сомневался, что за выходные успею закончить и сдать первую часть романа. Однако... (Еще в этот день я ждал звонка из издательства, хотя и по другому поводу, но тоже напрасно).  Часам к одиннадцати, когда из сорока шести страниц было  одолено около четырех, принесли еще один документ, на страничку, и совершенно срочный - "Да что они там - долбанулись сегодня"? Я переключаюсь с радара на заявку на ремонт, в которой бедные индийцы слезно просят нас что-нибудь сделать с тем пост-советским барахлом, которое мы им прислали по гособоронзаказу, и через полчаса, закончив заявку, вновь возвращаюсь к радару. Время близится к обеду, а я все набираю строчку за строчкой привычную лабуду про радиоэлектронное подавление, баллистические траектории и прочие азимуты, заглядывая в словари и поминутно отвлекаясь на вопросы начальницы - "А как бы ты вот это перевел"?.. Обычная рутина - сами понимаете - только в необычно сильной концентрации. Закончив очередной абзац, я пробую размять затекшую шею и делаю глубокий вдох, как вдруг, откуда ни возьмись, на меня набрасывается болевой синдром, вгрызаясь острыми иглами в грудную клетку и левый бок - я сижу, не шевелясь, и стараюсь не дышать, чтобы иглы боли не пронзили меня насквозь.  (Кажется, чем-то подобным, только в начальной стадии, страдал герой Де Ниро в "Анализируй это"). А ведь этого вполне следовало ожидать - после того, как вчера я весь день был в делах и провел почти весь вечер на ногах и приполз домой на бровях, лег, естественно, поздно ночью и не выспался, а теперь - вот, пожлуйста. И что самое поразительное - я только вчера купил новую пачку "Кеторола"... Все же, проказница Судьба.  И я сижу ни жив-ни мертв и пытаюсь печатать текст, шевеля одними кончиками пальцев.  Давно у меня не было такого сильного приступа - с прошлого дня рождения, когда меня так прихватило, что пришлось вызвать скорую. Подходит время обеда, но я не спешу в столовую - говорю, что немного отдохну перед едой и осторожно откидываюсь в кресле, прикрыв глаза и обхватив грудную клетку. Минут через двадцать у меня получается вдохнуть приличный глоток воздуха, и еще через пару минут я поднимаюсь и говорю, что схожу, пожалуй, в буфет - перекушу что-нибудь. "Салат мне возьмешь? - говорит начальница. - И бутерброд с колбасой. Возьми два. Грехи мои тяжкие"... После нескольких часов за компьютером, в помещении без вентиляции, приятно пройтись по свежему воздуху - погода сегодня отличная. В буфете, взяв себе чай с пирожком и салатом - за стойкой две буфетчицы, пожилая и молодая (не то чтобы совсем зеленая, а как раз того замечательно очаровательного возрасте без возраста), обслуживают посетителей в четыре руки и на два голоса - я сажусь за столик у окна. Буфет - замечательный: во-первых, там огромные чистые окна, по моде '60-х, за которыми растут деревья, а сейчас они стоят в снегу, и это очень красиво, а кроме того, стены, которые между окнами и вдоль пола, покрашены в чудесный густо-оранжевый цвет, и местами,  в зависимости от освещения, он кажется темно-алым, словно раскаленное железо... И еще там висят репринты советских плакатов: молодой человек за столом, с внешностью чистокровного сына колхозницы и рабочего, благородно-высокопарным жестом отстраняет от себя рюмку, пояснительная надпись гласит: "Пить - здоровью вредить"; какой-то шалопай шепчет на ухо двуликому человеку (с одной стороны - добропорядочный пролетарий, а с другой - злостный буржуйский шпион), с надписью сверху: "Не болтай - враг всегда рядом"; и самый актуальный плакат - по ночному полю едут друг за другом комбайны, и из ближайшего выглядывает веселый и ничуть не уставший парень, а надпись гласит: "Ночь - работе не помеха". Я съедаю салат, глядя на всю эту благодать, и сижу, отпивая горячий чай и жуя пирожок, с каждой минутой пытаясь вздохнуть чуть глубже, чем перед этим. И вдруг, забывшись о чем-то на пару минут, я делаю глубокий вздох и - о, чудо! - иглы боли больше не тревожат меня, приступ прошел. Кажется, шагая после обеда обратно, на рабочее место, я пил воздух словно кислородный коктейль.
Осчастливив начальницу салатом с бутербродами, я вернулся к переводу. Теперь даже эта скучная, рутинная работа совсем меня не угнетала, и я продолжал переводить страницу за страницей, витая где-то в своих мыслях и поминутно подсказывая что-то начальнице. Часам к трем к начальнице зашла закадычная подруга, и они стали пить чай, полушепотом перемывая кости разным людям - так продолжалось около часа. Потом зашел еще один сотрудник и проконсультировался, как ему лучше отдыхать в Сингапуре. А ближе к концу рабочего дня начальнице позвонил кто-то из родственников, и они проговорили минут двадцать. В общем, работа после обеда меня не особенно напрягала - все равно невозможно толком переводить, когда рядом с тобой постоянно что-то творится. В любом случае, за выходные мы должны успеть - отвлекать нас, по всей вероятности, мало кто будет.
После работы я поехал на курсы английского, которые с этой весны веду дважды в неделю (а с прошлого месяца - уже трижды). Но по дороге до метро я поравнялся с нашим адмиралом, местной - прости, Господи - достопримечательностью, исполняющей должность памятника самому себе, и мы прошлись вместе до метро.
- Ты с какого года? - спросил меня адмирал.
- С восемьдесят первого.
- Пизец натуральный. Это ж получаицца, наш новый зам по коммэрсии тебя моложе...
- Такое случается...
- Я в твои годы знаешь кем был? Мне в тридцать пять довэрили атомный крейсер. Это знаешь шо такое - одно неверное движение, и пол Европы узлетить на воздухь. А ты все книжки свои пишешь - как ты комсомолок трахал.
- Что ж... Каждому - свое.
- А потому что надо голову иметь. Я школу с золотой медалью кончил. Поступил в военное училище...
Минуты через три, когда в монологе адмирала возникла пауза, я произнес:
- Моцарт в шесть лет писал симфонии.
- Кто? Это пойти пописать за куст может каждый. Тут ума много не надо. В армию бы тебя...
Навстречу нам по парковой дорожке стал приближаться экскаватор, убиравший снег, с опущенным скребком.
- Наверно, нам придется посторониться, - сказал я.
- Несомненно, - сказал адмирал. - Весовая категория не та.
У метро мы распрощались, и я поехал на курсы.
Занятия прошли на редкость обыкновенно - как говорится, строго по учебнику. Склонности к импровизации никто не проявлял.
В метро на пути домой я дремал.
Уже когда я вышел на своей станции и прошел пол дороги до дома, зазвонил мой мобильник. Я принял вызов и прибалдел - звонила моя давняя знакомая по универу, с которой мы не виделись уже лет пять и не созванивались года три.
- Привет! Звоню тебе в последний день зимы - поздравить с Новым годом.
- Господи Боже! Ты откуда - с Луны или с Марса?
- Откуда-то между...
Мы поболтали минут пять - такое чувство, что виделись только вчера - и договорились непременно встретиться.
Домой я пришел совершенно счастливый . Самый редкий день календаря явно удался.

Зима застала Летицию Кайл в маленькой обшарпанной квартирке в старом доме из красного кирпича, куда ей пришлось переехать после того, как она потеряла работу в банке и через пару месяцев смогла устроиться служащей на почте. Времена для экономики настали трудные, как сообщил мэр города в субботнем теле-обращении, и выбирать сейчас не приходилось. Окна единственной комнаты выходили в небольшой парк, деревья в котором были припорошены снегом, выпавшим накануне, отчего парк казался почти нарядным. Но эта обманчивая иллюзия, скорее всего, продлится недолго, и может быть, уже завтра утром дождь смоет легкий макияж с ветвей и земли, открыв обыденную неприглядность этого места.

Летиция совсем недавно обосновалась здесь и еще не успела привыкнуть к своему новому жилью, так что, она пока не называла его домом, не ощущая отчетливого желания «забить колышек»; в любом случае, нужно было какое-то время, чтобы обжить окружающее пространство, позволив его недостаткам проявить свое скрытое очарование.

До этого она три года прожила в большой уютной квартире в доме с подземной автостоянкой и охраняемым внутренним двориком, и воспоминания о том времени были окрашены для нее нежностью и грустью. Конечно, эти чувства вызывал в ней не дом сам по себе, а то, что там она была счастлива – там она встретила Джеймса, и год, проведенный с ним вместе, остался для нее островом самых ярких и волнующих ощущений в море повседневности, случайных встреч и неизбежных расставаний. И хотя их отношения нельзя было назвать безупречными, и между ними порой вспыхивали ссоры, они давали друг другу что-то такое, что заставляло их держаться вместе, позволяя дышать полной грудью и чувствовать жизнь здесь и сейчас.

Летиция никогда не страдала от недостатка мужского внимания, но с некоторых пор она начала уставать от незнакомцев, вызывавших в ней целый букет романтических чувств, а потом, так или иначе, исчезавших из ее жизни, и сейчас она была одна. У нее были светло-русые волосы с легким отливом в рыжину, стройное от природы тело, никогда не знавшее диеты, и широко поставленные глаза, цвет которых мог меняться от серого до голубого, а искорки радости могли уступать место выражению потерянности и отчужденности.

Сейчас было утро, и Летиция прошла из ванной в кухню, чтобы сделать себе кофе. Приготовление кофе было для нее своеобразным ритуалом, задававшим тон всему дню и выявлявшим ее душевное состояние. Судя по тому, что она насыпала ложку молотого кофе в кружку вчерашнего чая, а потом едва не уронила ее, выливая содержимое в раковину, сегодня она была не в лучшей форме. Из радио на кухне доносились звуки «Большого города» в исполнении Ширли Хорн, которая выводила своим волнующим бархатистым голосом давно знакомые куплеты:

«Нет места на свете желанней, чем это;

Дайте-ка ярких огней, большой город – по мне.

Бываю я в деревне, на море отдыхаю,

Но их на большой город я не променяю.

Мой парень – хиппи, мы с ним вдвоем,

Он родом из Сити, и это мой дом».

Летиция поставила турку с кофе на газовую плиту и чиркнула несколько раз зажигалкой, прежде чем ободок из синих язычков вспыхнул над камфоркой. Воздух наполнил едва уловимый запах метана, но скоро его заглушил запах кофе, такой насыщенный, что Летиция почувствовала легкое головокружение. А потом с улицы донесся девичий смех, заливистый и дразнящий, словно за окном сейчас стояло жаркое лето, а не начало зимы.

Как-то раз, страдая от бессонницы – кажется, в прошлом году, вскоре после разрыва с Джеймсом – Летиция сидела ночью за компьютером и бесцельно щелкала сайты в и-нете, перескакивая от магазинов к светским сплетням, а потом зашла на ю-тюб и набрала простое слово «поцелуй». Одним из первых оказался ролик, на котором целовались две девочки-подростка, лежа в обнимку на кровати, одетые лишь в маечки и трусики. Они лежали на боку и медленно ласкали друг друга, закрыв глаза и, кажется, забыв обо всем на свете, и Летиция почувствовала жар и горечь. Она пересмотрела ролик дважды, а потом выключила компьютер и пошла в душ.

Кофе закипел, и Летиция едва успела снять турку с огня, чтобы не дать пузырящейся жидкости выбежать через край. Она налила кофе в чашку, добавила молока и стала пить стоя, обхватив себя одной рукой за талию и уперев в нее локоть другой. Пока она пила кофе, глоток за глотком, к ней приходили воспоминания о моментах счастья с Джеймсом, одно за другим. Обычно она пила Малонго эспрессо или Суматру, но сейчас это был Арабиан Мокка Ява, его любимый сорт.

Допив кофе, она закурила сигарету, и, подняв кухонное окно, выглянула наружу, под арматуру пожарной лестницы. Она пыталась отгородиться от внезапно нахлынувших воспоминаний, сосредоточившись на процессе курения – на том, как ее губы обжимают сигарету, как дым проникает в ее носоглотку и глубже, в легкие, и как облачко ее дыхания, смешанного с дымом, поднимается в морозный воздух.

Она снова подумала о том, чтобы завести кошку, просто чтобы, приходя домой, чувствовать, как что-то теплое трется о ее ноги, прижимается к ней всем телом и смотрит на нее мягким и томным взглядом. Но пока что ее главными домочадцами были книги, стоявшие на полке между столом и кроватью – Чарльз де Линт, Трумэн Капоте и Джойс Кэрол Оутс. Герои этих книг были похожи на нее – потертые жизнью, изведавшие радости и разочарования, но не утратившие веры в прекрасное, и потому они были порой незаменимыми спутниками. Они всегда были готовы прийти на помощь, перенести ее из будничной безысходности в мир, так похожий на наш, и всё же, неподражаемо расцвеченный авторской фантазией.

Она сполоснула кружку, оделась и вышла на улицу, прихватив с собой плеер. Всё там было покрыто снегом – стоптанным на тротуарах, и пушистым, искрящимся под деревьями. В наушниках играли Cranberries. Она прошла до автобусной остановки и стала ждать автобуса. Субботним утром автобусы ходили редко, и ей пришлось простоять минут десять, засунув руки в карманы и переминаясь с ноги на ногу. Но она не возражала – погода была замечательная, а у нее было вдоволь свободного времени. На углу стоял газетчик в фартуке и кепке, раздавая газеты прохожим, которые кидали ему центы в сумку на поясе. А на другой стороне улицы хипповый негр в забавной шапке ловил такси и громко возмущался, когда машины проезжали мимо. Она дождалась автобуса и отправилась на нем к реке.

За окном мелькали жилые кварталы с магазинами и закусочными, какая-то машина буксовала в переулке, раскидывая снег из-под колес, люди на остановках входили и выходили. Проезжая мимо библиотеки, она заметила компанию молодых людей на ступенях главного входа. Они курили, пили пиво и жестикулировали, споря о чем-то своем.

Доехав до реки, она вышла и купила в палатке гамбургер, чтобы покрошить его уткам. Подошла к парапету и стала смотреть на реку и город на том берегу. Река текла через город, забранная в бетонное жерло, мерно неся вдаль свои серые воды. Вид не особенно приятный, особенно зимой, и тем не менее, Летиция испытала что-то вроде зависти к этой реке, потому что она была нужна городу, она была незаменима и исправно выполняла свою функцию, а до остального ей не было дела. Ей были неведомы заботы и сомнения, она просто существовала и позволяла использовать свое многоводное лоно без возражений, а если бы даже неведомый катаклизм иссушил ее до дна, она бы не смогла осознать этого. Пошел снег, пушистые снежинки медленно кружились в воздухе, а потом падали в воду и растворялись в ней без следа. Она смотрела на это какое-то время, пока не защемило в горле, а потом нащупала в кармане гамбургер и пошла к уткам. Почти все утки были на берегу, переступали с ноги на ногу, распушив перья, и кучковались у решетки канализации. Увидев, как она отщипывает хлебные крошки от гамбургера, утки радостно загоготали, и самые смелые из них направились в ее сторону, переваливаясь с боку на бок и подергивая крыльями.

Она смотрела, как они жадно поглощают хлебные крошки, суетясь, гогоча и расталкивая друг друга, и на душе у нее теплело, как будто вид этих упитанных, довольных жизнью птиц как-то примирял ее с образом снежных хлопьев, растворявшихся в серых водах реки.

Докрошив хлеб, она решила перекусить в кафе и подошла к дороге, чтобы поймать такси или пойти пешком, если такси не остановится через минуту. Она слушала Cranberriesв наушниках, смотрела по сторонам и считала секунды. Минута почти прошла, и она уже собиралась пойти пешком, когда из-за угла показалось такси и направилось в ее сторону. Она ждала его приближения с легкой тревогой, и когда оно остановилось перед ней, она улыбнулась себе и села в него. Иногда ей казалось, что судьба посылает ей какие-то знаки, словно давая подсказки к чему-то, и это чувство возникло в ней, когда она прочитала на водительской карточке имя таксиста – Пэйтон Истлэйк, почти как у героя фильма «Человек тьмы», который она смотрела в прошлом году. В дороге таксист несколько раз взглянул ей в глаза через зеркальце и попытался завести разговор, но она его не поддержала.

В кафе было немного народу, свет еще не включали, и дальние углы были в тени. Летиция села в глубине зала и заказала капучино с куском земляничного пирога. Впервые она зашла сюда пару недель назад, под вечер, вскоре после переезда в новую квартиру, когда почти все столики были заняты, а за стойкой гоготали подростки, и тогда это место показалось ей не вполне презентабельным, но сейчас она подумала, что днем здесь очень даже ничего. Официантка принесла заказ, и Летиция стала есть пирог, отрезая от него кусочки чайной ложечкой. Он был сочным и свежим, а кофе – настоящим, с пенкой как раз такой толщины, как она любила, и она подумала, что можно будет заглядывать сюда почаще. За окном снова пошел снег, он падал медленно и спокойно в безветренном воздухе, и мысли ее переключились на Новый Год. Неужели ей придется встретить его в одиночестве, как и в прошлый раз? Она опять пойдет в нарядный супермаркет, и будет долго выбирать там красное вино, шоколад и французский сыр, и никто не будет знать, что она одна.

В прошлый раз, во время новогодних праздников, она отправилась в большой торговый центр побродить по разным отделам и, может быть, найти себе подходящую статуэтку эльфа или русалки в качестве держателя для книг. Статуэтка не нашлась, но там было столько всего интересного, что она всё равно не скучала. Под конец, уже слегка навеселе от выпитой бутылки пива и несмолкающей музыки вокруг, она зашла в отдел мягкой мебели и стала присматриваться к диванам, креслам и кушеткам, представляя их в своей – тогда еще такой уютной и просторной – квартире. Она присела на краешек пухлого дивана леопардовой расцветки и очень дорогого, зная, что не осмелится купить такой, затем расслабилась и опустилась в его объятия. А потом она заметила камеру наблюдения под потолком, направленную, как ей показалось, прямо на нее, и ей стало как-то не по себе. Она поднялась с дивана и уже собиралась уйти, но в последний момент решила пофлиртовать с этим неизвестным наблюдателем, и сделала несколько шутливых па. Ей стало смешно при мысли, что ее смогут увидеть на экране какие-нибудь серьезные люди в форме, и она вошла в роль и начала дурачиться с воодушевлением, пока ни прокрутилась на одной ноге и упала на диван. Краска стыда непроизвольно залила ее лицо, но через несколько секунд, лежа на мягком, ворсистом диване и глядя на высокий потолок, она почувствовала себя в норме, и, поднявшись на ноги, ощутила себя в ладу с миром.

От воспоминаний ее отвлекла перепалка между барменом и официанткой. Она не стала вникать, в чем там было дело, просто побыстрее прикончила кофе с пирогом, расплатилась и вышла на улицу.

Она прошла несколько кварталов, погруженная в свои мысли, и уже собиралась переходить через дорогу, когда заметила вывеску видео-проката чуть дальше по улице, и решила зайти. Вывеска была новой, с неоновой подсветкой сиреневого цвета, но внутреннее помещение – с фанерной конторкой, обитой жестью, замызганными жалюзи на окнах и встроенным в форточку вентилятором – было явно обжито давно, в нем чувствовался налет времени. Возможно, раньше здесь располагался магазин подержанных товаров или какая-нибудь ремонтная мастерская. Летиция ходила вдоль стоек с видеофильмами и пыталась понять, чего она хочет – определенно, ей хотелось романтического фильма, но не слезливой мелодрамы, чего-нибудь оригинального. Вдруг входная дверь со скрипом открылась, и вошел мужчина – средних лет, сухощавого сложения и с выражением глубоко въевшегося одиночества на лице. Он медленно прошел вдоль первого стеллажа с фильмами – боевиками и приключениями, лишь мельком скользнув взглядом по названиям, и остановился с другой стороны того стеллажа, у которого стояла Летиция, почти напротив нее. Казалось, он зашел сюда не просто выбрать фильм, чтобы развеяться – таким сосредоточенным он выглядел, словно выбирал сейчас что-то очень важное. Со стороны Летиции стеллаж был занят мелодрамами, а с противоположной стороны – триллерами.  И тут на память Летиции пришла закадровая фраза из какого-то рекламного ролика: «Это – не фильм ужасов, это – любовная история». Что же это было?

Пока она пыталась вспомнить, мужчина что-то выбрал и понес к конторке. И тогда название наконец-то высветилось в ее сознании: «Чокнутые. История любви». Она смотрела его давно, еще в студенческие годы, когда тусовалась в веселых компаниях и курила травку, и была тогда от него без ума. Мужчина протянул коробку служащему проката, и это был тот самый фильм.

У Летиции перехватило дыхание. Как это?, как такое может быть?, разве такое возможно? А тем временем мужчина оформил прокат и собирался уйти, но в последний момент его взгляд встретился со взглядом Летиции и задержался на секунду. Время для нее как будто замерло, солнечный свет в его карих глазах преломился, и она увидела в них себя, а потом незнакомец отвел взгляд и направился к выходу, и всё пошло как обычно.

- Вы что-нибудь выбрали? – осведомился у Летиции служащий из-за конторки. Эти слова резанули ей слух, как свисток полицейского или сирена машины из-за спины.

Она не знала, что ответить. Ей вдруг захотелось догнать того незнакомца и сказать ему, что он взял ее любимый фильм, и спросить, не хочет ли он посмотреть его вместе с ней. И не почувствовал ли он, что прочел ее желание, выбрав его? Или он сам передал ей свое?

Служащий смотрел на нее вопросительно, а она стояла с приоткрытым ртом и растерянным видом. Ощущение неловкости нарастало в ней, грозя перейти в панику, ведь эта ситуация возникла так внезапно – и возникла ли вообще, и что это за ситуация такая, а теперь она так или иначе должна что-то решать. И этот тип за конторкой ждет от нее ответа.

- Дайте мне что-нибудь… обнадеживающее. Какую-нибудь мелодраму. Может, «Чудесную жизнь»?

Служащий вышел из-за конторки, прошел к стеллажу классических фильмов и вернулся к ней с «Чудесной жизнью». Она оформила прокат и направилась к выходу.

В конце концов, напомнила она себе, я всего лишь зашла в видео-прокат, и ее здравый смысл возобладал над воображением, подсказав ей, что она просто заметила мельком название фильма в руке мужчины, а потом ей показалось, что она сама подумала о нем.

Она вышла в город, закуривая очередную сигарету, и прибавила громкость в плеере, игравшем «Это лишь мое воображение» Cranberries.

2009