Смотрите какая игрушечка! Это Дмитрий Быков, 1914 оратория.

Ну вот оно все и кончилось, царившее в мире зло.
Ну вот оно все и скорчилось, накрылось и уползло.
Отныне не будет ближнего боя, и злобы, и суеты —
А только небо сплошь голубое, и бабочки, и цветы!
Нам больше не будут сниться фосгенные облака.
Француз обнимет австрийца, австриец — сибиряка,
Бельгиец обнимет немца, с Парижем споет Потсдам,
Голодный скажет: «Наемся!», богатый скажет: «Раздам!»,
Для пуль отныне — только тир, уже никто не дезертир, ликуют солнце, воздух и вода,
Поскольку мир-мир-мир, отныне мир-мир-мир,
и больше сроду,
сроду никогда!
Закончились все прощания, разлука упразднена.
Виновна во всем Германия, и платит пускай она.
Но мы простим Германию, Боже, и наш порыв объясним,
Поскольку немцы ведь люди тоже,
пусть платят,
а мы простим!
Нет-нет, никакой обиды, а только светлая даль!
Остались лишь инвалиды, которых, конечно, жаль,
И пусть бы они не очень обрубками тут трясли,
Напоминая прочим, что боги не всех спасли!
Бегите все на братский пир, заполним хохотом эфир!
Пусть минет двадцать лет и даже сто —
Навеки мир-мир-мир, всеобщий мир-мир-мир,
и больше сроду,
сроду ни за что!
Пусть Англия в вальсе кружится, Италия пиццу ест!
Ведь после такого ужаса на войнах поставлен крест.
Не может быть повторения безумных всемирных драк,
Хоть русские тем не менее бунтуют, но это — так…
Да здравствует Лига наций, большой мировой конвент!
Как говорил Гораций, лови, так сказать, момент!
Пускай зарастут окопы, пускай затянутся рвы,
На старых костях Европы — волна молодой травы!
Пора домой, в уют квартир,
где спальня, ванна и сортир,
а если повезет, и телефон!
Навеки мир-мир-мир,
желанный мир-мир-мир,
и дальше только,
только,
только он!
А дальше только Сталинград,
а дальше только Ленинград,
Судеты,
Варшава,
Триест,
Катынь, Хатынь, Тулон, Берлин,
Одесса, Ржев, Орел и Клин,
Освенцим,
Майданек
и Брест!
Ни Бога, ни черта, ни жалость, ни милость,
ни веры,
ни сил,
ни добра,
А дальше такое, что вам и не снилось;
спасибо,
прощайте,
ура.

Человек, плодотворно занятый созерцанием себя, имеет право на все блага мира, но не нуждается в них, поскольку они либо достижимы (а сорванный плод слаще принесенного), либо не нужны (поскольку создание предмета важнее и наркотически притягательнее самого предмета). Человек же, глядящийся в себя неплодотворно - кататоник мира, не заслуживающий даже смерти, потому как для него всегда остается шанс перейти в категорию плодотворных. Покуда мир и человечество нуждается в таковых, а нужда эта будет длиться не одно столетие, уделом неплодотворных наблюдателей будет чудовищнейшее пожизненное заключение в камерах собственного сознания, подчас обрекающих своих узников на муки куда более чудовищные, чем все черные дельфины и белые лебеди вместе собранные. Это поражение в правах есть ни что иное как диктат мира, вечно надеющегося перетерпеть и победить, радикально милостливого.
Потому страдание всегда (для апологетиков прогресса скажу что долго) будет превалировать над свободой, и мир будет казаться бесконечно утюжащим разум колесом. Все это - ради надежды в первую очередь, и ради субъективного милосердия (а иным любая, хоть кого-то объединяющая формация, не может обладать де-юре),во вторую.
Беглецы же из этой тюрьмы заслуживают отдельного высказывания.

Разница между обычной тьмой и пьяной- вспышки.
Стробоскопически тьма показывает мне чудесные образы вечерами.
Утром я перехожу вброд гнилую реку.

Все на своих местах за кулисой, повешенный король, все готово.

Все эти калечные афоризмы и дзенские загадки, зачем они, зачем

Неумолчный крик тишины

Но я никак не могу найти универсальную формулу чумности, акутальную в большей степени для себя самого. Время поправит, конечно, но...

Любое взаимодействие - невозможно.
Не этого ли я искал, мм?

Впрочем, как тысячу раз говорил я себе, что тебе до того?
Что тебе до тех сложных складчатых форникейтных машин,
Если ты не хочешь и не можешь войти умом своим в простейшие?
Периодически я надираюсь и забываю об этом, простите.

Насколько же о гро мад ным казалось наше несчастье совсем недавно.
Настолько же мелким кажется оно многим теперь.
В конце концов, ежели приглядеться, нет ничего необычного.
Просто самоизолирующиеся по разным причинам уроды.
Уроды, разбегающиеся по клеткам и вагончикам после представления.
И для того чтобы обрести противоречащуе обществу уверенность в собственном превосходстве,
Или хотя бы право на существование,
Разве не нужно ради этого отдать последнее, оставшееся у нас - жалость к себе?
Так или иначе, избавление от этого было бы правильным.

Вад, дорогой друг, ежели тебе тревожно из - за моей эрзац-мистицистической направленности в последнее время, то не волнуйся. Дыра в форме бога не всегда остается от вырванного бога. Моё божество - жабка без лапки.

Никого невозможно видеть,хотел бы я почитать книгу про социализацию святого Антония.
В пустыне все просто, но каково возвращаться в город? Хотя, у нелюбимого Пастернака было же уже:
"Вдруг кто-то в потемках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества."

Так, мягкой рукой, кто-то вечно отодвигает меня. Помешал, значит замечен!

Дыра вместо бога,
Дыра вместо бога,
Разве возможна иная дорога,
Разве возможна иная надежда
Для твоего плесневелого сердца, невежда?
Вместо бога - дыра, лысый лоб Альфреда Жарри
Как мотылек заставляет моргать фонари,
Как опрокинутый набок прохожий
Каблуком царапает тротуар,
Так и я обязан войти в этот скверно пахнущий будуар.
Нож в бок и не видно ни зги, слеза
Преломляет вывеску красно-белого так,
Что нельзя увидеть что-то кроме сырой земли.
Хотелось бы выслушать, что бы сказал Жарри.
Палочка-уховертка, грязные камни, весна.
Наполовину колдун, наполовину - медведь
Просыпается ото сна.
Нож берет, искать спрятавшихся идет,
Раз
Два
Три

И огромный гладкий лоб Жарри выныривает как хвост кита между льдин.
Резонёр, безумец, графоман, после таких ярлыков, полагаю, худшего о нас сказать уже невозможно.
Махт фрай.

Это катастрофически забавно, вы только послушайте. Я не то чтобы слышу голоса, но когда я совсем перебираю в голове вдруг всплывает фраза настолько неподвижная, что не остается иного выхода кроме как писать от нее. Так вот, как вам такая фраза, сказанная внутренним саваофом:
"Единственно правильный ответ на первый поцелуй - так не честно!"
Дикси.

В детстве, когда меня били родители ли, иные ли, часто вспоминал я детские и не очень рассказы, в которых пионеры или партизаны или,на худой конец, древние греки молчат под пытками. Я вспоминал это потому что удары выбивали из меня не то что идеологию, но даже понятия о добре и зле, не оставляя пространства ни для чего кроме вопля. И этот вопль избиваемого ребенка звучит внизу воронки моего сознания, выплескиваясь через края до сих пор. Одно из самых незабываемых ощущений человека - боль, при которой невозмжно не закричать. От обиды,от интенсивности, не важно. И если т.н. физиологические боли забываются вполне охотно, поскольку легитимизированы болезнью ли,необходимостью иного генеза ли, то несправедливо (с твоей точки зрения) причиненные травмы ощутимы гораздо явственнее чем запахи мяса, парфюмерии, кострища.
Однажды закричав, нельзя перестать.
Очевидно, психоанализ и терапия помогают как-то жить с этим воплем. Хотя одна мысль о рефлексировании этого, этих ударов, заставляет умолкнуть.
Но ненадолго.

— Следователи предъявили 27-летнему отцу обвинение в причинении тяжкого вреда здоровью, которое повлекло за собой гибель девочки. Они назначили судебно-медицинскую экспертизу, чтобы установить точную причину смерти ребенка, — рассказали следователи.
Инцидент произошел утром 30 октября. Как установили следователи, мужчина находился в состоянии сильного алкогольного опьянения. Он избил ребенка прямо в детской кроватке.

А чем ты занимаешься в свои годы?

Открытие недели - статика тьмы. Она повсюду, в природе и плоти, в золочёных крестах и в склерах баншиподобно визжащей девочки на самокате.
Все капилляры мира отравлены и черны, но и здесь можно почерпнуть утешение - поскольку тьма столь свободно течет по сосудам мира, не прорывая их,значит это это не прорастающий чудовищными кустами и разрушающий артериолы рак, это в большей степени вирус.

Двадцать девятого октября обеспокоенные Валетт и лечащий врач Жарри, доктор Сальтас, вскрыв дверь его квартиры, обнаружили жильца в полубессознательном состоянии, с парализованным ногами и перевезли его в больницу. “А ведь нам становится все лучше и лучше!”, - со смешком заявил с больничной койки иссохший Жарри. Он умер 1 ноября.
Рашильд рассказывает, что в больнице он потребовал бутылку вина, которую и выпил в течение дня.
Апокриф же говорит: в день смерти на вопрос доктора Сальтаса, что может облегчить его страдания, Жарри ответил: зубочистка.

И эта отвратительная, мелочная линия дидактики, выросшая из моего завещания в какой-то, блядь, роман-воспитание. Так не должно было быть. Все должно было быть не так.

Дабы этот вопрос никогда более не поднимался, мне не приходилось преувеличивать свое ничтоинство, а жертвам моим не приходилось жалеть меня, я раз и навсегда утверждаю, что в нижеприведенном примере я - тьма.
Оставьте.

Осознать всю прелесть и цветущую свежесть уродов (не в медицинском смысле), жмущихся друг к другу по углам, доверчиво сплетающим свои страшные дрожащие пальцы, возможно только глядя на них из еще более темного угла, с обязательной перспективой в лучший мир. Мне хочется подбежать к этим тискающимся в курилке продавщицам и охранникам и...ничего не сделать. Даже издали их непосредственность сродни выжирающей целые цивилизации саранче. И потому я описываю священные радиусы и диаметры вокруг щербинки моего зиккурата, в которой принято курить, и гляжу, гляжу, гляжу.
Со временем зависть транспонируется во что-то иное, в мрачное ощущение грядущего выкидыша, невозможности зачатия от тьмы, заставляющее губы кривиться еще более амурово-луково, чем позволено даже хтоническим купидонам.
Впрочем, что им до того.
Что мне до того?
Однако, однажды оказавшись в настолько же темном углу,
Не пугайся друг мой.
Будет интересно!

И все же, все же, все движется в правильном направлении. Неспособный впустить в сердце свое что-либо окромя тьмы получает по заслугам своей подлой натуры с другой стороны. Осознающий огребает осознание собственной чудовищности, неосознающему дарованы милостливые пинки по зубам.
Надо многое обсудить, но я ужасно не хочу. Вообще не хочу больше говорить, благо мое предыдущее предположение, заставившее меня изолироваться, будто слова мои не приносят ничего кроме горя, причем не мне, подтверждается.
Представим, что возможно от этого абстрагироваться, так вот что я могу кроме как говорить приносящие горе слова?
Мое утешение незнакомцев, как известно, ничего не стоит. Не с кого цены спросить, все растворились во времени. Да это бы и не помогло.
Я разовью это, возможно. Потом.
Сейчас уместно только:
Do
You
Believe
In Karma
Instantly?

Намастерил себе ками из ёкаев и рад.

Перестань, блядь, Андрей, ходить в суккубат.
Хватит хватать когти гарпий, чужую совесть.
Там без тебя разберутся, кто беден, а кто богат,
Хватит. Делать. Из своего. Проклятия. Новость.

Каждому призраку - по пхурбе. Каждой Ками - разрушенный храм.
О, не ходи туда, где ты валялся собакой блохастой в пыли,
Не ходи. Там их много и без тебя.
Из стальной реки не выйдет утопленник с перламутром в глазах,
Не пожалеет тебя, не вселит в сердца врагов твоих страх,
Ты не любишь себя, а значит, не подходи
К богам, и без тебя, не отрывающимся от земли.
Так прими же свой кубок и свой венец;
Возгордись собой: немногим, но многому ты отец,
Остальное - не для тебя, не пей из этой реки,
Не бери в свою руку этой руки,
Не верь своим снам, лучше сразу беги.
Из воды на меня глядят три перламутровых трупа- скорлупки
От молчаливой и пресноводной беззубки.

Маски чудовищ на чудовищах.
Ки цу нэ ки цу нэ
Превратись в камень, дай умереть подле тебя, Ками.
Но лисица хранит молчание.

Есть две вещи, о которых я старательно воздерживался говорить, и не скажу ни слова пока что.
Однако, память моя подводит меня, и потому их непременно следует обозначить.
1. Руки трупа Исхакова
2. Походка живого Рослякова
Это важные вещи для меня, настолько же важные, как грустное сияние перламутра, не спрашивайте почему.
Да и спрашивать некому.

Миражи. Впервые сталкиваясь с ними, немудрено потеряться.
Но способны ли миражи, если бы наделить их сознанием, к пониманию своего существа? Травматично способны. Я же способен выключать свое собственное изображение, не отсвечивать, дабы избежать беды, чтобы не видеть всех этих засушенных трупов. И все же способен не до конца, раз меня упорно продолжают спрашивать, есть ли у меня женщина, причем женщины.
Являясь хотя бы не целостным миражом, а видением сродни дзиндзюитовской девушке с двумя головами, проявляющимися только на фото, я странным образом попадаю в плен к другим миражам, потому так бредовы записи.

Зачем загадывать загадки, которые никому не интересно разгадывать?
Слепое самолюбование зашло слишком далеко, настолько, что я готов поверить в свою инверсивную нарциссичность.
Впрочем, сути дела это не меняет. Эти ошметки дневника потому и находятся на лиру, чтобы их было неудобно читать и искать. Верность платформе должна снивелировать граничащую с шизофреническим стремлением к фиксации потребность записывать сюда неприемлемое.

Сердце мое - перламутр, пустая раковина. Даже серая слизь, делающая жемчуг, и та сожрана, сожрана, выжжена, выгнила.
На берегу Дубны валялись у кострищ россыпи ракушечных половинок, грустно сияющих створками, их звали беззубки, видимо их пекли. И с самого раннего детства, когда еще я не понимал, почему эти чудные зеркальца возле углей, тревожно сияющий даже под полуденным солнцем отец жемчуга светил своей потусторонней синевой, венозным оттенком на коже женского бедра.
Без
зуб
ки
мой перикард!

Коротко, сны напоминают о том, что пора бы заткнуться. Не напрямую, иезуитским путем.
А нам что так, что так, да?
Нет, совсем нет. Сны подытоживают и аккумулируют всю ту абстрактную ненависть и страх.
Но мы же скорее испугаемся, шери, испугаемся. Сегодня же ты проснулся в поту, потому что приснилось как тот тельняжечный уголовник...И ты проснулся, и понял, что это не далеко от правды.
И теперь.
Господи, простите меня, простите меня, простите меня.

Сны все тревожней, впрочем, это нормально сейчас. Тем правдивей они кажутся, тем правдивей являются.
Но теперь у меня есть три лезвия.

Пхурба, помоги

Давно пора перестать употреблять относительно себя такие категории слов как, например, страдание.
Разве ты осознаешь что это, обрубок личности? Если и сознавал когда-то, то это был еще не ты.
Стоя в пол второго на улице, прислушиваясь к воплям ярости и боли на чужом языке впереди, равно как к звуку капающей откуда-то воды позади, так похожей на чьи-то шаги, пойми уже, что и эта петля тебе маловата.

Дверь закрывается за вошедшим, пока он или она раздевается и усаживается за прибор. Не люблю открытых дверей, даже здесь, если за входящим не воспоследует мягкий щелчок замка, то я начинаю нервничать, косясь в расхлобыстанный проем, пока мой взгляд не почувствуют продавцы. Подмигивая, видно полагая что делают мне одолжение, они прикрывают, но никогда не защелкивают. И я, извиняясь, встаю и закрываю дверь сам, и ад схопывается сам в себя, будто космологическая разница давлений в кабинете и вне вытягивает наружу все незакрепленное. И приступаю к допросу, с пристрастием позвякивая стеклами, пикая прибором, вынуждая попавшихся мне искать разницу в неверных, блеклых, преломляющихся через фильтры в моих мелко дрожащих пальцах изображениях букв, решеток, крестов и звезд. После, ничего вокруг не видя, чуть не приплясывая, я спускаюсь по лестницам моего зиккуратоподобного торгового центра к раздвижным дверям, протискиваюсь через толпу бредущих в разные стороны, разумеется, насколько возможно, уступая дорогу встречным господам.
На улице я курю, бросая расфокусированный взгляд то на карликовый зиккурат через дорогу, то на остановку автобусов возле его изножья, то на клубящееся небо. И на обратном пути ад всегда возвращается, с ревом ветра. Стоп. Почему ветра? Потому что в этот момент я чувствую как на меня обрушивается нечто, сопоставимое по статусу со стихией, мог бы я ответить. Но на самом деле мне кажется что дело в оттенках этого звука. Быстрые, трепещущие хлопки, свист, секундная потеря силы тяжести, невнятный полувой-полувопль. Что-то подобное должен слышать совершающий ритуал Чод, либо падающий с шестнадцатиэтажной скалы. Несколько секунд, я успеваю переступить только через две ступеньки, слишком глубокие, чтобы не иметь собственного названия в архитектуре, и рев окутывает меня как шкура, так что я начинаю слышать происходящее вокруг. Я возвращаюсь, стаскиваю пиджак, переодеваюсь в халат, жду следующей возможности защелкнуть дверь, прислушиваясь сквозь ад к музыке в торговом центре, за полтора года превратившейся из раздражающей в гипнотическую, полную знаков и символов. Так, спросонья вглядываясь в старое прапредково резное бюро, вдруг замечают среди гроздей и листвы лицо зеленого человека.

Причины есть, но ты не признаешься.

Вчера, друг мой, ты перешел одну из тех границ, что являются некими вехами на пути к дезинтеграции.
Я бы понял, если бы что-то случилось, тебя бы в очередной раз, по твоему мнению, "обидели", или иное тому подобное. Отсутствие причины и заставляет меня волноваться. Положим, в этот раз господь отвел твою дрожащую мокрую руку от нужных кнопок, и потому пароль от домофона не сработал. Всегда ли так будет?
В семь утра ходил, шатаясь, и плакал, не смыкая злобных маленьких глаз, глядя в это грязноснежное небо, недостроенные муравейники, жалких прохожих.
Что с тобой?
Что бы с тобой ни приключилось, ты это заслужил, мементо.

С бутылкой кислого шампанского валандаться по этим желтым дворам.
Не имея ничего, что можно отдать. Не предлагая.

И ничего не стоит чужая жалость.

Чужой человек причащается шампанским в семь утра.
Каждый каземат оплачен ими, носящими под сердцем детей друг друга.

Понтипул - голая хорошая идея.

Если ты на свои вопросы не получаешь ответ,
Значит нужно вопросов больше не задавать.

Всеобщее обожание зеркалится, и когда эти чудесные женщины с детьми танцуют вокруг меня, что остается делать кроме как сохранять достоинство, и маленький уродливый мальчик внутри кричит "разве этого ты хотел? Разве ты уже смог забыть как тебя зовут и кто ты?!"
И я допиваю чай из пластикового стаканчика и неслышно ухожу, выкрикнув свое дзанбай-досвидание.
Но им нужно больше и больше.
Впрочем, какая разница.

Не то чтоб всадники,
Скорей мальчишки шли.
Один косился в белые кроссовки,
Припоминая, где их извазюкал.
Второй, в подпитии, ругался на прохожих,
Дивящихся его багровой челке, третий,
Единственный спокойный среди них,
Не отводя свой нос от телефона, думал,
Потыкивая пальчиком в экран.
Последний, оказавшийся всех хлипче,
Когда дошло до выпивки, тащился
Себе под нос гнусавя жалобу, признанье.

Они брели к метро через дворы,
Всплывая теневыми поплавками
В кусочках света фонарей и вывесок и окон.
Высвечивавших то ларец, то посох,
Но чаще прочего - бутылки и короны
(Хотя бы потому, что их-то по четыре).
Все четверо не знали отчего бы
Им не поехать на автобусе, однако,
Когда они дорогу выбирали,
Прикуривая возле шаурмичной,
Один из них сказал, что лучше - пехом.
И все поверили, свернув с пути прямого.

Как я сказал, их было четверо, идущих.
Лишь сумасшедший дядька,
Навеки обезумев в своем детстве,
Все ночи у окна во тьму смотрящий,
Считал. Их было четверо и пятый,
Похожий более на волка, если бы
Возможно было волчью стаю съединичить.
Она кружила, щелкая клыками
Вокруг четвертого,
Прикусывая бледные лодыжки,
И клубилась.
И старый слабоумный вдруг заплакал,
Будя начавших уж дремать домашних.

Да, было четверо. Гостинцы
Покоились в их сумках, поджидая,
Пока они придут.
Давно не помня, для кого, откуда,
Не помня даже что у них есть сумки,
Четверка приближалась к назначенью.
Вот, наконец, и буква загорелась.
Неспешно вышедши, как барыня по воду,
Из кроны дерева, надетая на палку,
Вдали сияньем грустным, звездным,
Всплеснула изумрудами вдруг буква!
Все четверо глаза уткнули в землю,
Но не забыв прибавить ходу,
Засмеялись.
Как Иначе? Кто донесет неведомый подарок
Неведому кому, как не посланцы
Неведомо кого. В темнеющих ладошках
Оливковых ветвей они стремились
Дойти - не более, и одарить - как максимум.

И вот пред ними открывается пещера
Свои обоссаные дебри переход раззявил
И разложил теплеющие лестницы - входите!
Но они, как будто бы не замечая входа,
Брели понуро, спотыкаясь, вдоль шоссе.
И пасть пещеры, боль превозмогая,
Спросила их, куда же держит путь,
Чудовищная юношей квадрига, и они,
Лишь гнусновато, пьяно ухмыльнувшись,
Ответили:
Мы - Всадники. Скорей мальчишки, впрочем.

Последние дни превратились в анаконду, даже нет, в то чудовище, которое маскируется под видом песчаных дюн, подбираясь к костру. Удушающий, почти репризный, коклюшный кашель, перебиваемый в большей степени первыми петухами, чем преднизолоном. Невозможность уснуть из-за собственного выдоха, звучащего как потусторонний голос из дешевого хоррора. Поочередно воспаляются глаза, и лишь кот, напуганный летающей и пачкающей все ремонтной пылью, приходит в ночи и тыкается носом в мои исмокающие лимфой кожные эрроззии и расчесы, умоляя пустить в безопасную заводь лежащих на столе локтей и скрюченных турецким присядом на диване ног.

Как же мне нравятся эти распускающиеся синевой смартфонного отблеска и отекающие бутоны лиц людей, остающихся на остановке, когда я покидаю ее в зеленом омнибусе. Это "страдающее средневековье", которое может плюнуть вам на спину и назвать ведьмой сегодня, прямо сейчас!

Ладно, с големом любопытно вышло, не все сплошь шлак.