Я не хочу читать Керуака, не хочу. Но "Бродяги Дхармы" были так хороши, так хороши как "Том Сойер".
Тяжело удержаться, тем паче что Керуак такой симпатяга.
Но приехало начальство, и приходится с ним постоянно говорить, потому что кому говорить, никто не умеет.

Необходимо прочитать Сервантеса.

Валера? Как его зовут на самом деле? 

Валера празднует день вдв а потому курит, хотя и бросил.

И рассказывает, как она сидели в чечне на высоте месяц, и им только патроны подвозили, а для еды была погода нелетная.

И как они пили узвар из фейхуа и шиповника, 

и как поймали бесхозного коня

и сожрали его без соли

убили и съели

и я спрашиваю Валеру, а чей был конь

а он говорит а хуй знает шел по горе без хозяина чеченца значит ничей

Конь, идущий в гору.

Конь, идущий в гору.

Почему конь, идущий в гору, идет в гору, Лао Цзы?

Что ты мне, сука, на это ответишь, Лао, сукин сын?!

"...Так, например, заканчивая свою речь, оратор в суде мог сказать "дикси", мол я все сказал."
И преподаватель по латыни улыбается, и медленно кивает.
Сколько лет пройдет, прежде чем я пойму, чему же он улыбался?

-Было бы здорово, если бы никто не умирал, - шумно выдыхает Иззи.
В горле першит, но мне удается улыбнуться. Два желания пронзают меня одновременно, и оба острее бритвы: "Хочу видеть, как ты растешь" и "Никогда не меняйся". Я кладу руку на голову сестре.
-Тогда в мире не осталось бы места.
-Я бы перебралась в океан,-спокойно парирует Иззи.

Л. Оливер - Прежде чем я упаду

Вообще я не склонен удалять свои пьяные (и не очень) истерики отсюда, потому как предпочитаю видеть их потом как урок себе же, и чтобы не искажать ваше восприятие. Практика, конечно, показывает, что в реальности все гораздо гораздо хуже: и скучно, и неинтересно, и совсем не так драматично, как можно бы подумать.
Однако, мне не хотелось бы видеть, как я могу быть жалок, совсем не хотелось бы. И дело не в стыде, вовсе нет, дело в защитных механизмах психики. Зададим им работы, а нож, которым я ковыряюсь в себе, пусть лежит в нижнем ящике.

Ишь, разнылся. Ну полноте, батюшка. Погоревали и хватит.

В конце концов, разве случилось хоть что-то, о чем бы ты не грезил здесь же?

Нет. 

Всего лишь очередные страшные слова сбываются. Простим же себе некоторое замешательство, вспомним как говорили - жизнь прекрасна и удивительна в своем стремлении нас огорчить, при том столь изобретательна, что тяжело было бы ну хоть на минуту не поверить в некое высшее, смотрящее ниже. Что-нибудь невидимое, даже шумерское.

Смотрите, какие картинки мне предлагают в поиске слова "креатура".

В детстве у меня была книга о том как делать костюмы и игрушки, оно было там, это чудище. Трижды пытался посмотреть фильм но все засыпал.

И теперь
сидит в теньке и мокрыми глазами
следит за выкрутасами кота,
который в силу новых обстоятельств
опасности уже не представляет
для воробьёв и ласточек.
Гандлевский

Почему блядь я все время плачу, почему.
Особенно в транспорте; кабы я не знал что мои солнечные очки полупрозрачны - пускал бы соленые ручьи прямо там.
А в транспорте вот как. Я разочарован в одинарных автобусах, я предпочитаю опаздывать, но дожидаться длинных, с гармошкой между двумя вагончиками. В это гармошку я и встаю, обнимаю поручень ближайшей рукой и пропускаю руки в лямки рюкзака, крепко ухватываясь за петельку между ними.
И когда неосторожный (йезус, какие еще бывают?) водитель начинает болтать салон, то резко газовать, то тормозить, я болтаюсь об поручень, выпячивая ноги вдаль и внутрь на поворотах, вцепившись в свою ношу, связывающую мои руки.
И представляю, что я болтаюсь где-нибудь в петле.

" Страшная наблюдательность" Акутагавы.
Не это ли причина, по которой я все еще пишу здесь.
Конечно нет.
Она тоже есть, но ни к чему не принуждает.
Тем страшнее.

Мика мика

Захлебнуться в речной неряшливой полынье на пороге весны.
Говорить с луной по-литовски в четыре часа утра.
Влипнуть ладонью в каплю сосновой смолы
В березовой роще.
И не проснуться от сна.

Из крапивного волокна наплести затяжных петель, разогнать лебедей.
Взяться учить риторике эрфуртского осла.
Перед несущим брусья захлопнуть дверь.
Колыбель для кошки связать на четыре узла.

Бог мой не любит меня

Антонов умер еще в мае, 19го. Я все проебываю, все.

У меня нету имени, как меня звать - не знаю. 
У дома есть имя, у города, улицы, у трамвая, 
У черепахи есть имя, или хотя бы кличка. 
У облаков есть названия, этикетка у коробка со спичками. 

Как меня звать, на каком языке разговаривать, я не знаю. 
Рыбы общаются жестами, булыжники - на санскрите,  
Кошки беседуют на собачьем, псы - на суржике кошек. 
Луна говорит на литовском, звезды читают на идиш. 

Как меня звать, как говорить, кем я являюсь - не знаю. 
В травах дыхание бога, у трав имена травяные. 
В песнях звериных слова есть, всё это имеет место. 
Куда мне пойти, если нет ни того, ни другого? 

Вселенная спит, накрывает небом пустыню, 
Икру животами белесыми трогают рыбы, 
Кто укроет меня, кто мое имя скажет, кто говорить научит? 
Бог мой больше меня не слышит, бог мой меня не видит, 
Значит, и ото всех не убудет, если меня не будет. 

 

Вот оно как, вдруг в середине мая,

Ты просыпаешься, куришь, смотришь в окно.

Ополовинена жизнь, недлинная, небольшая,

Скучная в общем-то жизнь, вовсе не как в кино.

 

Кончились выходные, словно не начинались.

Надо погладить рубашку, выбросить мусор, пораньше лечь.

Еще половина мая и половина жизни остались

А может восьмушка? Кто его знает. какая малость.

Какая пошлость, глупость и все же - жалость.

О том и речь.

Усни, Мари, и над твоею головой

Пусть розы распускаются бесшумно.

Не слишком ловко и не слишком умно,

Как я могу, как можем мы с тобой.
 

Усни, Мари, и виждь и внемли:

Годы текут мимо твоей руки,

Не тони, вылезай из этой реки,

Холодно, губы синие, тонут все корабли.
 

Так, не купайся долго, не застуди себе спину;

Сны останутся при тебе, рукою толкни к в воде,

Кораблик потонет, рухнет любая плотина.

Даже из под воды звезды мне говорят о тебе.

О, не смотри, не смотри, Мари, на меня

Здесь совсем другая вода, среда,

Сиди себе на бережку, Мари, засыпай

Не зная броду по воду не ходи, так и знай.

 

В речках нас много таких, омуты наплодили

Сома рыбаки поймали, двух голавлей убили.

Спи, Мари, засыпай, утром речка станет добрее,

Солнце пока еще в прибыли, дни становятся подлиннее.

Не ходи на заре, не смотри на воду,

Не трогай зеркальное полотно, выпаивая подводу.

В ней отразишься - к людям уже не вернешься.

Шипом не уколешься, розою не обернешься.

Засыпай, Мари, не смотри на воду.

В ней текут годы, плывут уроды, 

Возьми полотенце,

Уколи русалочку в сердце.

Разворачивайся и беги, покуда хватает ног.
Дома ждет песик, котик, может быть даже сынок.
В будущем ждет хорошенький муженёк.
В прошлом останется только седой песок.

Отвяжи свою лодку и оттолкнись от соленой пены.
Ты на острове Санторин, на островах никогда не хватает веры,
Но в избытке ужаса, боли, отчаянья, так уплывай скорее.
Разматывай парус да не оглядывайся, чтоб вернее.

Разве не слышала раньше, кто живет в этих скалах,
Почему ладьи уходят с закатом из этих причалов?
Что за дымы летят с Санторина когда солнце встает, белобоко,
Что за фигуры цепляются ночью за скалы, да воют волком?

Ты знаешь прекрасно, и потому уходи подобру поздорову.
Змеины глаза и ядом полны языки сподобивших брать здесь обнову.
Но все же честнее тех глаз, что ждут тебя между скал Санторина.
Уплывай, покуда не поздно, я в помощь даю тебе спинку дельфина.

Уплывай, а если и видела нашего на агоре,
Прекраснолицего, доброго, то забудь его чтобы избегнуть горя.
Ночью ожившие трупы сбрасывают в море камни с берегов Санторина,
Других здесь не водится, он мертвый, булыжник ему - перина.

Так коли не хочешь как мы, кидать с берегов по ночам каменья,
Прыгай же в лодку, не жениха здесь найдешь, но забвенье.
Здесь не твоя земля, не твоя вода, здесь не строятся полисы-города.
Уходи скорее, забудь что я говорю, и беда не придет никогда.
Пусть твой парус увидит только морская вода.
И ничьи ночные глаза не увидят.

Я покажу вам ужас, смотрите:
"– Сейчас, Мишенька, сейчас… – бодро говорил Юрковский. – Вот так… Эх, лом бы мне…
– Поздно, – неожиданно спокойно сказал Михаил Антонович.
В наступившей тишине было слышно, как они тяжело, с хрипом, дышат.
– Да, – сказал Юрковский. – Поздно.
– Уйди, – сказал Михаил Антонович.
– Нет.
– Зря.
– Ничего, – сказал Юрковский, – это быстро.
Раздался сухой смешок.
– Мы даже не заметим. Закрой глаза, Миша.
И после короткой тишины кто-то – непонятно, кто, – тихо и жалобно позвал:
– Алеша… Алексей…
Быков молча отшвырнул капитана Корфа, как котенка, и впился пальцами в клавиши. Танкер рвануло. Вдавленный в кресло страшной перегрузкой, Жилин успел только подумать: «Форсаж!» На секунду он потерял сознание. Затем сквозь шум в ушах он услыхал короткий оборвавшийся крик, как от сильной боли, и через красную пелену, застилавшую глаза, увидел, как стрелка автопеленгатора дрогнула и расслабленно закачалась из стороны в сторону.
– Миша! – закричал Быков. – Ребята!
Он упал головой на пульт и громко, неумело заплакал…"
Стругацкие - Стажеры

Юрковский! Юрковский! Юрковский!

Единственное состояние, в котором уместно смотреть на свои черновики - эйфория = джин+метро+сидр+мороз+сидр

Нет берега далече, чем последний

Иногда мне не верится, что ты обладаешь зрением.
Так пусто в глазах у тебя, того гляди выпорхнет птичка.
Так смотреть на людей могут кошки или же приведения.
Если иные глаза зовут омутом для красоты сравнения,
То в твоих не водится ряска, сомик, да и вообще водичка.

У тебя там - сухое русло, остов корабля, прислонившийся к дюне,
Рыбьи чешуйки лежат на лесной тропинке,
Лисья нора разрыта, корни сосны письмом рунным
Колеблются в темноте, тают дымки над перерезанным стойбищем гуннов,
Звук иглы раздается, мерно шкрябающей мимо пластинки.

С такими глазами становятся буддой, лезут в петлю из провода,
Стреляют в затылок, крушат статуи, научаются говорить как птицы.
Пишут священные книги, приватизируют слово богово,
И согнувшись, дергаясь над разоренным логовом,
За загривок на снег бросают детенышей серой лисицы.

Так на мир смотрит сфинкс, с этим взглядом акулы едят акулят,
В пустоте этих глаз рождают молитвы, но чаще-бомбы,
Если хозяева их веселы, если что-нибудь говорят,
То на всех языках "я тебя не люблю" охотнее повторят,
Чем обратное. Но чаще требуют гекатомбы.

 

 

Застывшее озеро, мелкая галька,

Баржа светит прожектором, гудит,  грузит грузы.

Я здесь совсем ни к чему, друзья радуются,

Обсуждают машины, зарплаты.

Я бы всю кровь отдал чтоб целовать твои руки.

Великоваты для женщины, маловаты для сердца.

Руки твои хороши точильщику, хорошие продавцу,

Крупноваты для женщин твоей комплекции, 

Никто не идеален, выходя из чужих и затемненных спален,

Но руки твои - руки бога.

 

 

The name of the star is Wormwood.

Целовать русалочий хвост, молиться чужому богу,
Надвигать головной убор, креститься с другой стороны,
Начинать движение вяло, но все же в ногу,
Проходить вконтактике тесты на степень депрессии, пустоты,
На любимых смотреть исключительно в пол оборота,
На вопросы ответствовать коротко - мало спал и устал.
Подниматься с постели по зову будильника, едва понимая кто ты,
Где ты, кому насолил и когда, кого обижал.
Толкаться в транспорте, пить чаи из пакета, говорить о здоровье,
Делать вид что тебе интересно, не больно, не страшно, не мерзко,
Пить с коллегами, слушать, грустнеть, смотреть за автобусами,
Раздавать советы, рассуждать, ухмыляться проделкам кидал,
Тереть запястьем окно подзамерзшее и
Слезиться глазами на прыгающие фонари
Повторяя за песней "замри - умри, замри - умри".
Замри, наконец, и умри.

Ни подумать, ни выдумать нам, ни тебе, ни мне,
Как звучит песня жаб о сухой воде.
Как подстреленный дрозд с крови хлопьями на крыле
Ковыряет лапкой линолеум "под паркет",
И в конце коридора в дугах решетки подтекает рассвет
Но закрыт кабинет. И чиновника нет и нет.

Дрозд хотел бы иметь бумаги,
Их под крылышком греть, смотреть,
Как в окошке в конце коридора длинная тень
От панельного дома ползет потихонечку
С детской площадки.
Но готическим шпилем в пургу вонзается горка.
И лошадок фанерных на толстых пружинах совсем не случайно четыре.
Розовеет восток, птица ежится, поджимает одну за другою лапки.
Под окном КПП, часовой сидит с чашкой казенной какавы,
Шапка сизая, лампа на проводе, нечем кормить детей.

Начинается день, еще много начнется дней,
От столба с матюгальником вдруг отлепляется тень,
Открывает дверь, похохатывает, сует открытую книжицу в маленькое окошко.
Часовой собирает фамилии с книжиц в тетрадку, вспышка, детство, дача, малина в лукошке.
Тень прокручивает турникет, мельница снова мелет,
Тень выходит в стальную дверь и бредет к управлению, загребая снег сапогами
На втором этаже стоит дрозд у окошка, глазам не может поверить:
Тень несет аккуратный портфель, а за спиной в камуфляжный пластик
От ветра закутанную винтовку.
Опуская руку и отводя назад, проверяет ее как обновку
Как креста на груди касается Хома Брут, видя панночку сгорбленную в гробу.
Дрозд стоит, мерзнут лапки, перебито крыло
Тень идет сквозь парковку и расстегивается на ходу
Из-под шарфа наружу выпускает чуму, беду,
Из-под шапки вываливаются путевки на Колыму,
И из каждой расстегнутой пуговки смотрит по детскому глазу
По одному.

Дрозд молчит, тень на лестнице громко кряхтит,
За окошком рассвет кричит
Часовой в своей будочке спит
И какава как будто разлит
Дрозд молчит, слышит будто
Ступенька на лестнице голосит
И одна за другою молит навзрыд
Тень молчит и идет, и с тревогою птица глядит
На зеленую дверь, что вот-вот покачнется, дернется, заскрипит.
И придется во все это вдруг поверить.

Подарок драгоценный, сука, летит, летит, летит.
Ты вздохнешь, а он летит.
Ты моргнешь, а он летит.
Кровью истечешь - летит.
Кошку заведешь - летит.
Мать хоронишь - он летит.
Сдохнешь и сгниешь - летит.
Огарок драгоценный,
Только мертвецу бесценный.

Любовно ворочать ненависть к самому себе как кашу, которую все равно придется съесть. Но пока мы говорим об этом, это как будто бы не происходит, верно?
Ночи стали тяжелее. Осенью я лечил развалившиеся изнутри зубы, и приходилось несколько раз за сеанс вставать, идти в другую комнату, надевать свинцовый фартук и делать рентген чтобы проконтролировать ход штифтов. Так же и с ночами этой зимой.
С широко открытой, пораненной, влажной и темной пастью я пытаюсь вздыхать, терпеливо позволяю напялить на себя несколько кило металла и потом замираю, прикидывая - как оно там?
Наиболее общим же является то, что я понятия не имею как должно идти штифту, и потому, даже если украдкой и подгляжу снимок, то ничего не пойму. И терпеливо, мокро дыша раззявленным и рассверленным пульпитом, побреду в соседнюю комнату утра для дальнейших манипуляций.
Немудрено, что я так тревожу вас последнее время.

Тебе сегодня
Восемь лет,
Перед тобой
Весь белый свет,
Но где-то
Во Вселенной
Летит,
летит,
летит,
летит
Твой голубой метеорит —
Подарок драгоценный.
Роман Сеф

А если другая дорога и есть, то к чему она мне? Портить больше крови и коптить больше неба?
Регулярно встречаясь по той или иной надобности с мудаками я искренне желаю им исчезнуть к чертовой матери.
Справедливо было бы не желать себе того же, определив себя как не меньшего мудака, а может даже и большего, раз сознает что творит? Конечно нет.
И потому, ради великой справедливости и в лучших традициях японских оскорблений вечернюю лествицу из мычания и пришептывания "перестань, Андрей, прекрати" я завершаю аминеподобным "умри уже наконец".
Сим победиши.

Среда, 17 Мая 2006 г. 21:09
Вот как!
Выходит, прошла изящная декада, мы видели многое и чуяли еще больше, но между тем вернулись к тому же тревожному ребенку, которым и начинали. Ненавидящему себя, презирающему свою внешность, но еще более свое нутро, отчаявшемуся в поиске некоего абстрактного несуществующего тепла, и тэ пэ, вся разница между нами и этим ребенком в декаде - раз, в более-менее прохладном принятии сущего (не считая гормонов, вечно мешающих думать), в определенном опыте, помогающем не пенять на судьбу, но осознавать что даже в случае выигрыша в лотерею, мы совершенно ничего не можем поделать со свалившимся счастьем, наш гнусный быт и уродливые руки только и могут что ронять, разбивать, пачкать.
Тем не менее, в основных пунктах мы сходимся.
Однако, если 10 лет назад мне было 17 а теперь 27, то насколько же жутко завершится этот чудовищный коноид в 37? Боюсь представить. И если и теперь я с показным мужеством и дергающимся глазом говорю об этом, но уже условился сам с собой ждать кончины самой младшей кошки и на том завершить уже это бесполезное и тяжелое в большей степени для близких чем для меня существование, так вот с каким же настроением я подойду к концу следующего десятилетия?
Подойду ли?
Ей богу, нынче проще оказаться убитым, нежели покончить с собой, а плавный прибой энцефалопатии ведет именно к этому, в итоге.
Так или иначе, другой дороги у нас нет, просто занятное наблюдение.

Опять беда, конечно. Как бы в тюрьму еще не попасть вдобавок за такие речи.
Между тем, мы с вами, получается, сделали изящный круг.
Даже не круг, круг - удел убогих, мы подмахнули изящный такой эллиптоид.
Вне рефлексии это какой-то коноид Штурма, взбалмошный, колящийся углами, вершинами, давящий основанием. Достаточно, однако, призадуматься о природе всех этих гнусных вещей, заставляющих нас с декабря по март бормотать "перестань, перестань" в своей постели перед сном, и призадуматься немного глубже, как сейчас принято говорить - принять эти вещи, так становится вполне себе очевидно, что мы вернулись к тому, с чего начинали. Положим, когда был начат этот дневник?

Ну а что касается невроза, то тут, конечно, обычнейшее дело. Невозможно вылезти из грязи, земли, не из женщины, но при этом оставаться полноценным человеком, это удел психопатов, которые могут сами себя дергать за веревочки как им захочется.
Мы же, напротив,
Дергаем одну и ту же веревку хаотично но иногда - чаще и сильнее, но теперь еще и осознаем это.
И потому бормочем, уже себе "перестань, перестань, перестань", и даже не продолжаем, так как все объяснения и анализы представлены, но внимать им поехавший звонарь совершенно не хочет и снова начинает дергать и тянуть за тот же гнусный колоколец.
Ну и в итоге это совсем плохо, конечно. Но мы справимся, справимся. Достаточно было всего 2 дня пить-спать-пить-спать чтобы на 4 день повеселеть и убрать уже страдальческое выражение лица подальше.
Сим победиши, так?
Тем более скоро праздники, туда-сюда, все пройдет.
А, да, еще одна фраза.
Вот, значит "перестань, перестань, перестань"
И "и это пройдет"
Ну и так смеется напрасно прожитая жизнь, и у тебя тоже есть оружие, эти ребята на местах.

Гораздо важнее, между тем, предыдущие слова.
Тут нагнило ужасное множество заготовок, одинаково отвратительных, общая суть которых в том что прямо-таки хтоническое (ха-ха, древнейшая профессия) противоречие, ведущее меня вновь к дрожащему веку и впервые - к серьезному (я не считаю свои алкогольные нерводрожания каким-то нарушением по понятным причинам, гораздо больше вопросов вызывает мой набор патрицианских зависимостей) неврозу, и если раньше все это ограничивалось каким-то миролюбивым селфхармом, как это теперь называется, подниманием бумажек с земли и вообще всякого любопытного, непреодолимым желанием это поднять, следованием суевериям, сплевыванием три раза по три и стучанием по голове, металлу и дереву, то теперь, очевидно, мы имеем дело с чем-то гораздо большим.
Я вообще-то говорю мы не всегда за-ради уподобления Авторскому Стилю (расколы и ереси науки суть дети, больше врет, кому больше далось разумети), точнее, научному стилю, а скорее всего ради некоей отстраненности от того что я говорю. В конце концов это открытый дневник, совсем-совсем, я иногда просыпаюсь и думаю - боже, я опять туда что-то написал, и это оказывается настолько отвратительным, что мне ужасно стыдно, но я пытаюсь хотя бы не удалять это, потому как чем мне еще хвастаться как не своими блядь упражнениями в стихосложении, и если я буду предоставлять этот дневник желающим эз из, то гораздо проще будет потом с этими людьми разговаривать, потому что... Ну посмотрите мои первые посты. Что это за чудный вьюноша со взором потухшим? На деле же, более-менее документально только тут зафиксированы вещи о многих из которых я забываю и стараюсь забыть, но которые как-то хотя бы немного могут объяснить то положение в котором я нахожусь или буду находиться, важно видеть эту замечательную деградацию полностью, это, скажем так, графическое выражение деградации, имеющее вид шестиконечной звезды, двух треугольников, развернутых в разные стороны, когда сегодня мы бекаем и мекаем а назавтра уже получается хорошее стихотворение.
Ну конечно, не хорошее. Но для меня - хорошее. Не в смысле материнства, а в смысле прогресса.
Ну так вот, важно, чтобы эти свидетельства, которые погибнут вместе с лиру где-нибудь лет через 10 остались хотя бы в моих иллюзиях.
Так мы можем понять как от беканья и меканья мы перешли к закрытым постам о том что хотим покончить с собой, причем не то что бы хотим, но принимаем это.
И всепоражающий шквал новизны этого нового для меня чувства - когда ты, наконец, действительно осознаешь что еще немного и баста, когда ты чувствуешь это леденящие спокойствие и уверенность, когда ты понимаешь, все же, что хотелось бы умереть позднее чем кошки, коих взял на воспитание, потому что ну как они будут жить с этим, что они подумают, боже, не хотел бы оказаться на их месте.
Вот то, как я пришел к этому моменту, это важно. И настолько интимно, насколько возможно, потому что разговаривая в таком...врачебном тоне о таких вопросах невозможно как-то изгаляться, прибедняться, эт сетера.
И потому тот пост будет скрыт и дальше. А мы будем говорить "мы" когда стесняемся.
Бляха муха, 27, а я все еще краснею как
всегда.

так смеётся напрасно прожитая жизнь
который раз эта фраза оказывается здесь?

Я не могу написать ни строчки именно сейчас, когда это так нужно.

Ну вот и все.

Я в порядке.

Ну вот так, только все станет нормально и тихо,
Так непременно проснется внутри Злосчастие, Горе, Лихо.
-Куда ты идешь? Возвращайся с понурившейся головою!
-Ты наш, ты наш, ты мой, ты свой, ты всегда был один на один сам с собою,
Вот и нечего нынче пытаться, ворочаться, драться,
В ножки кланяться, вежливо говорить, пресмыкаться,
Вздрагивать над глагольною рифмой, укладываться пораньше,
Ты наш, о, ты наш, и нет нам пищи вкуснее тебя и слаще!
-Ты наш, и горе твое нам пряно.
Ты наш, и не ищи себе почвы, опоры, все будет пьяно.
Ты наш, и мы тебя любим терзать и мучить.
Ты наш, и мы тебя не предадим пока не представится случай.
Ты наш, тебе кажется будто ты как-то вырос.
Стал посерьезней, слово "отпад" произносишь реже чем "клирос".
Решил покончить с собой, не волноваться, терпеть покуда...

Но вот тебе, братец, истинно чудное чудо:

Тебе не покончить с собой потому что мы тебя держим.
Вместо отпада ты говоришь лишь "отстой", и нечего тут делать певчим.
Твой рост уменьшился на полтора сантиметра, горбун и сутулец.
Предателем можно назвать лишь тебя, уебанский беженец улиц.
Здесь мучаешь только ты сам и себя, это, блядь, никому не нужно.
Вечером с мыслями остаешься, вертишься от волчка, от вурдулачка
Холодеешь, потеешь, понимаешь к чему идет.
А идет все к тому, дружок, что здоров ты,
Просто ебаный идиот.
Просто ебаный в рот идиот.
И мы тебя не отпустим.

Как выразить это отчаяние, как?
Сухостой прорастает мне в горло, и тяжело даже думать о речи, о говорении.
В детстве, помню, такое случалось когда я совершал ошибки, ломал вещи. Влага копилась в глазах, сухие листья раздували шею, но ужас, о! Ужас сильнее всего подкашивал колени, заставлял их дрожать. Я испортил чужую вещь! Я сломал игрушку, которую мне подарили! И нужно было идти и говорить об этом или прятать следы своего святотатства чтобы никто не узнал и трястись ночью в кровати, представляя как все обнаружится, и меня опять назовут лгуном и не будет мне веры.
Так и теперь, но сухие листья в горле стоят всегда
И в глазах завелась солененькая вода
Но некому, некому признаться, да и знать бы в чем признаваться.
Кошки перестали спать в моей комнате, деликатно оставив мне пространство чтобы ворочаться и мычать в предрассветные сумерки " за что".
Сим победиши.

"Я медленно разглядываю осень."
С. Гандлевский

Каждый кто сможет ногой раздавить дождевого червя
В утренней мороси-пороси, торопясь к остановке
Без особой причины туфлей размазать белочные кольца
Глядя под губы себе, повторяя - это не я, не я,
Я совсем в другом месте, в месте где не желтеет солнце,
Где оно бело, кругло, с веснушками на боках,
Где не надо заботиться о дождевиках,
Где не принято иметь дело с-
И говорить о зонтах,
Где никто не думает о червяках,
И не встречается с ними даже в страшных осенних снах.

Каждый кто сможет ногой раздавить дождевого червя
Вяло болтаясь по парку, чужие сжимая пальцы
Глядя в чужие глаза с поволокой, но видя себя, себя,
Слыша виолончель, топчась в опревающем вальсе,
Где-нибудь, обязательно при свечах
Где-нибудь, сморкаясь в цилиндр, держа жабо на отлете,
Где-то, где в велеречивых речах
Слышится нега, порой метафизика, томность,
Где ни слова не будет сказано о червях,
О последнем полёте.

Каждый кто сможет ногой раздавить дождевого червя
В мокрую глину вмешать сероватое тело без воли,
Сырую бамбучину с леской в руках теребя,
Представляя богатый улов, свободу, раздолье,
Весело булькающий котелок,
Костерок,
Бутылку, только что из ручья, у усталых ног.
И далекий порог-зарок,
До которого жить и жить половину субботы.
До постылой квартиры, постылой работы,
Где все делают из-под палки, чаще всего не в срок,
Как задержанный после уроков урка-щенок
Ковыряет невыученные уроки,
Куда не пролезет ни один самый маленький червячок
Ни один волчок не укусит там за бочок.
Ни один охотник не дрыгнет пальцем ноги спусковой крючок.

Каждый кто сможет ногой раздавить дождевого червя
Каждый кто сможет стоять и смеяться над маленькой смертью
Или, что хуже, творить ее походя
Не зная, не замечая, может быть не желая,
Но делая, верьте мне или не верьте,
Каждый, убивший червя, способен убить дитя.
Способный убить дитя - способен убить себя.
Способный убить червя не чует как пахнет земля,
Не чует спеша, любя, избегая привычной ему круговерти,
Думая, что избегает смерти.

Но каждый из нас встретит хор червия.
Оттуда так просто не выбраться, не выкупить ни отмычки,
Ни шанса послать на свободу письмо на лапке у птички.
И хор червия начнет свою песню с внутренней переклички,
По третьему разу выкрикивая с тоской имена
Встретивших, на свою беду, на пути тебя,
Хор червия шевелится, не затихая, всхлипывает,
А над твоим головным концом, над красивым венцом
Встает в перепревшей листве луна,
Сыровата, холодновата, темна.
Как темна реки, несущей комья земли, вода.

И когда меня спрашивают
О, андрюща,
Что самое страшное видел ты?
Как рассказать им про те болезненные цветы
В комнате умалишенного?
Как рассказать про те четыре угла,
Потому что если не их ты видишь,
То синева, берега Трои, расслабленные колени,
На затылке странные образующиеся бугры.

Я немного видел и того мне хватило
Скорая помощь - большой плевок
В чудовищное светило
Коротки ноги да короток срок
Чтоб сказать больше

Тем не менее, все движется в ритме,
Все движется в ритме.
Щоссе заполняются праведниками,
Ты встаешь поутру.
Только я
Только я
Только я
Немогу, немогу немогу

"Никто никогда не знает, откуда приходит горе.
Но потому, что нас окружает море,
на горизонте горе заметней, чем голос в хоре."
И. Бродский

Не ищи добра в своем ужасе,а убегай оттуда.
Привычка - дурная советница, когда тебе станет худо.
Она ни рукой ни пальцем твоей головы не погладит,
Скорей рассмеется, растает, избегнет, нагадит.

Все вокруг зыбко, но жизнь еще боле нежизни.
Дерево за окном, детский садик, верность отчизне.
Убегай, если сможешь, это большая ловушка.
Представь что мы снова в подъезде, в рассвете,
Такое только на ушко можно понять
И хоть как-то . Убегай, убегай,
Не жди покуда прибудет горе.

Горе придет из-за моря, а море не бесконечно.
Горе - вечно, море довольно беспечно.
Пока ты сбираешь хворост, горе уж рубит ветви.
Пока ты прядешь, горе плетет веревки.
Пока ты читаешь, веришь мне или не веришь,
Горе морю приказывает отдать швартовы.
И пускается в плаванье к берегу, где ты.

А я живу там, куда не причалят ни горе, ни море.
Берега скалисты, и скалы как зубы акул растут одна за другою внове
Ко мне они обе, суки, заходят пополнить припасы в гавань
Что горе, что море, ищут тебя и не сыщут, вылавливают только падаль.
А я говорю будто видели в Херцог-Нови
Что видели где-нибудь в Средиземье.
Где-нибудь к северу видели и горе прыгает на корабль, рубит канаты
-Мы идем, мы найдем ее - но не вечен
Порог моей лжи им, как не бесконечен
Весь океан синий - синий.
И когда приплывут они к твоему порогу
Желтое горе, соленого моря испивши, и обретя человечью ногу,
Стукнет тяжелым ботинком в низок межквартирной двери.
Пусть тебя там больше не будет, пусть там будет какой-нибудь деверь
Чтоб утолить их чудовищный голод.

Горе с морем ищут тебя, ты чуешь.
Солоноваты глаза и ресницы того, кого ты теперь целуешь.
Белесоваты становятся окна и серой становится мебель.
Это горе и море плывут за тобою, поверь мне.

Бери с собой жениха, свадебную понёву
Приплывай на мой остров акульих зубов, вырастающих снову
Приплывайте ко мне, на скалистые берега из гранита.
Я охотно махнусь, моя жизнь один черт разбита.
И когда горе с морем дойдут до твоей квартиры,
Я скажу что она убежала на юг с ублюдком-зефиром.
И продолжатся поиски, может быть лет пятьдесят
Нам удастся выгадать, вы заведете ребят.
И совсем по-другому, другим языком, по другой воде,
Буду шлепать ладошкой и говорить о беде.
И шептать телеграфно чужой дождевой воде.

Смотри как я иду, и в поступи моей
Услышь, как я люблю тебя, и все же
Горелым тянет, в хороводе дней
Нет сердца чтоб тебе сказать "я тоже".

Сгоревшие деревни и глаза -
Два белых слизня на щеках ребенка.
Я кошкам разрешаю по клеенке
Шагать. Тебе никак нельзя.

Услышь как я люблю и уходи.
Нельзя смотреть как в берег волосами
Впивается утопленник, как с нами
Работает полночный часовщик.

Как вкручивает петли и замки,
Как все что есть скрывается в пружине
Натянутой на болтики. Поныне
Я слышу как весь мир тихонечко звенит.

Смотри, как я иду, как я люблю.
И звук шагов ворочается в тине.
И мертвецы встают стеною за тобой.
Встают за мной, и мы стоим меж ними.

И все же говорю я - уходи.
Мы с мертвыми поболее похожи.
Не то что бы свезло по цвету кожи
Но одинаков наш досуг и нелюдим.

Как молчалива поступь, боже, боже!
Смотри как я иду к тебе, смотри
Смотри как я тебя люблю, и все же
Уходи.

Выдыхай, ночь опять приходит с дождем,
Забирает игрушки, сыпет песок в глаза.
Кошка ластится к котику, у забора стоит часовой,
Редкий смех и фонарный свет в патруле.
Весь твой дом легонько качается на волне,
Город осколком зеркала тонет в неумолимой беде,
В ледяной дождевой воде.

Вздохни еще трижды и заберись на кровать.
Она покачнется и вздрогнет, стоит закрыть глаза.
Если все сделано правильно, тихо и грустно - прислушайся.
Маленький капитан "полный вперёд!" шепнёт
По полу что-то прокатится, веточка стукнет в окно.
Постель накренится и медленно поплывет.
"Правый борт - приготовиться, правый борт!"
Только не двигайся, слушай тихие голоса,
Не поминая зла, не желая зла,
Чтоб не мешали ни стон, ни какая-нибудь слеза.
"Капитан, наша скорость-четыре узла.
Позади закат, прямо по курсу - восход".

Не ворочайся, твое одеяло - шаткая палуба.
По груди скачут маленькие моряки,
На подушке устроился боцман с подзорной трубой.
Лежи тихонько, и не будет такой реки,
Океана, моря, залива, где было бы слишком вам глубоко,
Или мелко. На таком корабле не страшно в любую бурю,
Через туман можно идти не глядя на маяки.
Лишь бы не вздрогнуть от окрика чайки, не коснуться своей руки,
Колокольчик тихонько звенит, отмечая время,
Капитан никогда не спит, капитану снятся мыши и пауки,
Лучше уж вечно стоять у штурвала, нашептывая команды.
У маленького капитана глаза из соленой воды.

Но любое плавание подходит к концу, не так ли?
Не бывает дождей постоянных, не бывает сумерек без темноты.
Если долго не сможешь уснуть, то под утро услышишь:
"Капитан, наша скорость восемь узлов!
Мы заходим в бухту морских чудовищ, змеиных голов,
Мы не выдержим боя, этот корабль уже стар"
И тогда заплещется что-то в ржавой трубе батареи,
Затрещит, загрохочет, вскрикнет
"Капитан, наши трюмы полны воды!"
"Всем покинуть палубу, капитан уходит последним"

Во взволнованном шёпоте моряков, плеске весел,
Криках чаек, шипении змей морских,
Вое ветра, треске канатов,
Хлопанье рваного паруса,
С мокрым от вод дождевых
Лицом, открывай скорее глаза.
Твоя комната вновь пуста,
Одеяла палуба вновь чиста.
Все спаслись, морские змеи свились
Колечком и спят на дне.
И на тонущем сломанном корабле
Ни души, ни звука из пустоты.
У штурвала легонько вздрагивает капитан,
Оправляет мундир, глаза из морской воды.
Этот маленький капитан никуда не уйдет,
Этот маленький капитан - это ты.

Обильно покрасневшими глазами,
Как ты сегодня по своим стихам унылым лазал,
Однажды прокуратор шерстил город.

Болела голова, ты не сдавался,
Дышал вином и все-ж, превозмогая,
Тяжелый серый взгляд клал в улицы неместник.

И ты дрожишь от холода сегодня,
Спать не можешь.
-Еще один стишок, про лягушонка...
-Еще одну рюмашку, и наверно...
Нет отговорок если пред тобою город.

Огромный акведук раскинул руки,
Мосты галдят как чайки через реку
Тебе так плохо, ты смыкаешь очи.
Во сне ты видишь как тебя все хвалят
За этот мост, за акведука путы
За эти здания, которые, наверно...
Опять проснулся с кашлем, что же делать?

С отекшими щеками наш наместник
Выходит на балкон и снег глотает
С небесной глотки сыпятся гостинцы
Немного подышав, отяжелевший
От возраста и возлияний мальчик
Рукою обнимает кошку.
-Скажи, любимая, когда меня казнят?
И потихоньку, с кашлем, засыпает.

Ты просыпаешься от дрожи и озноба
Ты слышишь топот ледяных сандалий
Сегодня будет холодно и больно
Две тыщщи лет прошло, но ты все помнишь
Захлебываясь кровью, шелк хватая,
Собакой подыхает прокуратор
Кошачью шерстку заливая кровью,
И с ужасом смотря в проем балконный,
Где выпучив глаза, на это глядя,
Молчащей тенью смотрит грустный предок.
И прокуратор говорит
-Как больно
И прокуратор говорит
-Смотри же:
Над городом средь туч поганых
Растет позолотившееся солнце.
Двойник кивает, кошку обнимает.
-Скажи, любимая, когда меня казнят?

И год проходит как сто лет проходит
И глядя в стекла, потолстевший мальчик
Все таже грустно кошку обнимает
Но спрашивать уж ничего не смеет
Известно: кошки явно знают больше
И если их не трогать, то расскажут
С тревогой глядя на людей идущих
Работать торопящихся так мальчик
Легонько кошке трогает животик.
-Скажи любимая, когда придет пора?

И кошка по прозванию Маруська
Растягивая пальцы кажет когти
На человека смотрит и зевает
Хвостом колотит, кресло обдирает,
Но знает точно, что его казнят.