И, как смешно,
Это убьет и тебя и меня
Даже если подержимся за руку,
Поцелуемся.
Решетка, холодный бетон, земля
Выше не выпрыгнуть.
А так то казалось что деньги,
Белье от викториас сикрет
Должны решать.
Коридорный идет поп прогону.
Чаю бы, чаю,
И немножко свободы.
И можно будет никогда не вспоминать
Твои счастливые ладошки.
Лишь кошки
Глядят на замочную скважину
Не в силах дотянуться
Придет ли наш ласковый
Погладит ли, подержит в руке ли лапку
Позовет ли ласковым голосом?
Тихо.

И никому и никогда не объяснят
Ничего
Все эти ряды крестов.
Эти обрывки выцветших
Камуфлированных
Штанов.
Фотографии в касках,
Где не видно глаз,
Потому что их прячут -
Они ослепшие и огромные, как у сов.
И остается лишь камень,
Под которым остов
От стыда или скромности,
Будто бы прячется
Под остов.

Наше молчание рушит миры.

Убивает ребенка, отца,

Бабушку, дедушку, мать.

Стрелка часов не отправляется спать,

Время идет.

 

Мы убиваем солдата,

Ежика, кошку, собаку, лягушку.

Фашисты или же коммунисты,

Галлы или карфагеняне.

Убиваем ребенка, в этот раз вместе с няней

 

Морозно черны бинты,

Хочется спать, спать, пить.

Но мы, как не пришедший пока что в себя котенок,

Слепыми глазами и теплым носом тычемся:

Как повернуть, куда выстрелить, как убить?

 

Тьма залепила нам рты.

Мы молчим, оловянный солдатик плавится,

Время орет, вместо "мы" остается чувство дыры

В пространстве морали, но нам это не интересно.

Наше молчание рушит миры.

Ну а дети... Дети далее умирают.

Женя Беркович:

"То ли новостей перебрал,
То ли вина в обед,
Только ночью к Сергею пришёл его воевавший дед.
Сел на икеевскую табуретку, спиной заслоняя двор
За окном. У меня, говорит, к тебе,
Сереженька, разговор.

Не мог бы ты, дорогой мой, любимый внук,
Никогда, ничего не писать обо мне в фейсбук?
Ни в каком контексте, ни с буквой зэт, ни без буквы зэт,
Просто возьми и не делай этого, просит дед.
Никаких побед моим именем,
Вообще никаких побед.

Так же, он продолжает, я был бы рад,
Если бы ты не носил меня на парад,
Я прошу тебя очень, (и делает так рукой),
Мне не нужен полк,
Ни бессмертный, ни смертный, Сереженька, никакой.
Отпусти меня на покой, Серёжа,
Я заслужил покой.

Да, я знаю, что ты трудяга, умница, либерал,
Ты все это не выбирал,
Но ведь я-то тоже не выбирал!
Мы прожили жизнь,
Тяжелую и одну.
Можно мы больше не будем
Иллюстрировать вам войну?
Мы уже все, ребята,
Нас забрала земля.
Можно вы как-то сами.
Как-то уже с нуля.
Не нужна нам ни ваша гордость,
Ни ваш потаённый стыд.
Я прошу тебя, сделай так,
Чтоб я был наконец забыт.

Но ведь я забуду, как в русском музее
Мы искали девятый вал,
Как я проснулся мокрый,
А ты меня одевал,
Как читали Пришвина,
Как искали в атласе полюса,
Как ты мне объяснял, почему на небе
Такая белая полоса
За любым самолетом,
Как подарил мне
Увеличительное стекло…

Ничего, отвечает дед,
Исчезая.
Тебе ведь и это не помогло".

Говорит Господь: «А я тебе не рад.
Ничего не знаю, топай прямо в ад.

Ревущий зов к наслаждению,

Тьма сладкая, вяжущая, сворачивающая кровь.

Вопящая

Поглоти меня, о, поглоти меня!

Орущая

Сатурн! Сатурн! И тайное имя...

Герметические жрецы со свернутой шеей,

Потому что не знали куда смотреть

(Выше - то же, что ниже).

Крик ночной птицы на перекрестке,

Капель в лесу,

Эти елки я обрезал чтобы набрать лапник для похорон, а теперь

Они вернулись

И рады

Пушатся, растут 

В безсветье колют руки.

Как алтари, как алтари

Как железные лезвия 

Как взгляд твой

Ты - время, ты - горе

Ты - болезнь моя

И напасти вкус

На разрезанном языке

О, посмотри на меня

Разве не пленник я 

Так же как ты, в цепях

В коже своей, дурной

 

Черный кунжут и шерсть

Кровь и кусочки шкур

Сгорающие в огне

Слышишь ли ты слова

Таящиеся во мне

Слышишь.

Ты-время, ты-цепи, железо, земля, старик

Прости меня, господи, я пока еще не привык

Болезнь, жатва, чудовище, власть

Посреди красных песков ты готовишь снасть

Черное зеркало вместо ступни, 

Кого ты будешь ловить?

Я знаю, я знаю, я знаю.

Песок на зубах, очень хочется пить,

Но я не осмелюсь пока не увижу знака.

 

Сигиллы вспыхивают в низком облаке,

Но я не верю, не верю,

Возьми меня за руку и проведи в мой сон

Отец отцов Сатурн, отец отцов Сатурн

Хранитель камня, земли и погребальных урн

Холодный сухой черный бог седьмого дня

 

Вот и узнал о тебе еще кто-то, да

Короток вечерок

А договор велик 

А разговор

Разговор, старик

Если позволишь, то нескончаем

Как любой конец в идеале

Не чаем.

Но знаем тобой, о великий.

Ну так а что еще надо?

Вот и окажется, что луна
Важнее всех этих страданий и песен.
И сны, и сны!
И все, что чувствуешь после сна
Укладывается в простейшее "не интересен".

Кошачья миска покрыта росой,
Какие-то маргаритки высвечены фонарем у крылечка -
Вот и все что мы знаем, что видим.
Все что дальше-луна, ком в горле.

Куда мне идти, если повсюду тьма?
Казалось, в чужих воспоминаньях, можно жить бесконечно,
И даже не жить.
Но вот и они закончились.

Но я еще жив, жив! Уродливым когтем
Срываю обертки, крышки, бумажные этикетки.
Стараюсь не убивать червей
Боготворю лягушек
Кормлю редкую кошку.

Но чаще все-таки себя.
Кошка меня боится.
Тьма отказывается брать мое сердце в ладошку.
Остались только сны,
Молитвы, если б было можно,
Вино по акции,
Тоска. Тоска?

Тоскует ли больной неизлечимо
Вдруг осознавший срок
Что это за сочувствие себе, смола?
Смола смерти, вот что такое жизнь.

Какие-то маргаритки,
Кошачья миска покрывается росою,
Луна, дурные сны.
Вот жизнь.

Кажется приятным обзываться потерянной перчаткой, особенно дамской. Они не в пример изящнее.

Однако, что происходит с этими перчатками дальше, чуть позже того мгновения, когда вы заметили их лежащими на мраморах возле кассы метрополитена?

А дальше они они становятся просто никому не подходящей перчаткой.

Вполне вероятно, что именно поэтому их и не поднимают.

Неподходящие вещи без особого шика - становятся ненужными гораздо раньше сокурсников.

Чао, Кьяра!

Пахну как мамины духи!
это каддиш ятом, каддиш ятом, каддиш
ййит гадал
вьйит кадаш
шмэ
раба

Я так люблю вас что...
Хотя, начнем с начала.
Бегущая за поездом собака
Вас любит.
Камни на ваших запястьях
Вас любят.
Солнце вас любит, о, sol invictus!
И за любовь свою несут дары, не так ли?
Солнце ласкает,
Окрашивает вас бронзой.
Камни на ваших руках покоятся
Сытые вами, помнящие все песни.
Собака, та по дороге за поездом сточит лапы
Заплатит кровью и жизнью.
А я люблю вас так страшно,
И нечего вам предложить.
Разве что, поделиться ужасом.
О попробуйте, но аккуратно.
Он горек. Я горек. Он горек.
Сладки мои речи, и может ли быть иначе?
Голос из бочки наполненной медом, может ли вас обидеть?
Но когда я смотрю как вы идете,
Что от меня остается?
Как удержаться и не сказать вам, как вы красивы?
Хотел бы стать солнцем, но солнца не терпят пятен.
Хотел бы стать камнем, но едва ли мне хватит воли.
Собакою - можно, но ведь и собаки смертны.
Пробуйте. Горько. Не больно, не страшно.
Лишь горечью мясо предателей
Отлично от человечины.

Опять невозможность заплакать, молчание, молчание, молчание.
20 минут до того как инъекция начинает действовать, и я стану еще тупее и неповоротливее.
Зато не пачкаю стены и матрас кровью.
Да.

Я понял, наконец, что так ворочалось во мне, когда я слышал про закрытые чи не закрытые гештальты. Версия, но причина может крыться в моем отрицании главенствования личности над, собственно, витальной личностью. То есть над рылом, которым мы, если угодно, лезем в калашный ряд и кладем копыта на стол.
Конечно, отчасти, это характерно эскапистская позиция. Однако признать что все ужасы равно как и успехи творю над собою я сам кажется слишком опрометчивым, даже для осознающего свой невроз.
Сродни суеверию, но не в нем ли находим мы мельчайшие утехи дня. Родственный курению, обжорству, алкоголизму, матершине и резонерству, не украсит ли этот скромный порок сознания нас еще пуще?
А гештальтик-то не закрыт, ну чего вы так бледнеете, док?

Есть еще немножечко сердца

Чем гнуснее, тем интереснее,друг.

Некоторые праздники
Имеют обыкновение
Не удаваться.
Некоторые демоны
Любят тебя
Больше, чем можно представить.
Некоторые комнаты,
Сдабщиеся по часам,
Уютнее дома.
Но смерть никогда не станет
Роднее жизни.

Какая красивая песня! -
Ребенок сжимает меня в объятьях.
Скинь мне ее, скинь ее,
Я буду гулять с собакой,
Вспоминать о тебе, звать собаку по имени,
Слушать песню.

Как отказать тебе, дитя,
Целованные руки,
Настолько взрослая, что даешь имена собакам.
Вот твоя музыка.

Собака убивает утят и зайцев,
Есть же возможность, живете вы с ней возле леса.
Охотничий пес поневоле любит охоту.

Прощай, безумная девочка, и ее соба.
Я не то чтоб ушел далеко, но вы уже где-то в тумане
Времени, лет, снов, первобытного леса памяти.
Вы - чужие, а я пойду дальше.

На вас смотреть мне не стыдно.

Они приходят ночью, и руки их влажны.
От крови, воды ли - не имеет значенья.
Скачут по крыше, молча заходят в двери,
Требуют сесть потрапезничать с ними.

Жутки на вид, однако, миролюбивы.
Им не по вкусу свежее человечье мясо.
Драугры любят более тонкие вкусы.
Однако, пока что, не говорят, какие.

Страшно сказать, к драуграм можно привыкнуть.
Ну наследят, так ведь на это есть швабра.
Стоят до утра, глядят человеческими глазами -
Скушная, должен сказать, работенка.
Не хотел бы я стать драугром.

Сжимай связку ключей с брелоком-сердечком.
Блестки падают вверх в глицерине.
Стой, не опускай головы у большой воды,
Что вьется перед тобой, круша льдины,
Словно кошачья спинка Голодной.
Не жалей снегов, поглоченных морем,
Не жалей и камня, который хлестают волны.
Не говори с ветрами, они в союзе с хищною птицей,
Что ждет тебя, и нашептывает им славословья.
Стой и смотри, не опуская взгляда, как небо твое превращается в яму,
Как мокрый снег вращается в воздухе, пахнет ворванью, гарью, сладостью.
И киты и рыбы пытаются выброситься на берег,
Да, бедолаги, не могут.
И бездна крутится, кружится, хороводом,
Высвобождая то клешни, то хвост, то осколки голубоватых ледышек.
И воет, но вой этот, слава богу,
Более-менее, но привычен.
Это вой крови, вой моря, вой страха, голос,
Который ты слышишь, когда ты читаешь это,
Шум в ушах, звон молоточка
О стремечко.
Ты слышишь его, разрезая трахею покойника,
Приложа ухо к застывшему на зиму дереву,
Стуча рябиновым посохом оземь на перекрестке.
Ты кличешь, не словом, но делом - и тьма отзывается.
Тьма отзывается.
Не имея ни места, ни языка, ни времени, ни морали,
Тьма все же имеет голос.
Не отворачивайся, как бы мокрые иглы тебе не кусали лица.
Не закрывай глаза, как бы не стало страшно.
Не закрывай ушей, дослушай песнь до конца.
И в воды сойди наконец, пора и тебе стать нашим.
Что увидишь ты там, позади себя?
Шевеленье волос на затылке, огни, заборы, причалы?
Не смотри, ты же знаешь как режет глаза твои свет,
Как больно ходить по этим камням,
Как страшно глядеть на людей,
И видеть их мир.
Не слушай его, что он тебе предложит вместо нашего пенья?
Вспышки, судорогу погремушки, дыханье пустыни?
Скорее ночные крики, вопли животных, гул механизмов.
Чем это лучше? Приди же.

И перламутрово-жемчужный ком воды,
То в эллипс превращаясь, то в окружность,
Крутясь то по, то против часовой,
Приблизился и проскрипел мне:
Каравай...
А далее-тех слов не разобрать мне.

Ничего страшного.
Собачьи и человечьи пальцы
Отпечатались на снегу.

Усмешка навстречу радуге
От слепого
Оскорбления от немого
Удары безрукого
Имеют большее право осуществляться.
Овеществляться.
Что я? Слова, таящие не то чтобы ухмылку,
Скорей оскал бессильной злобы на весь свет и на себя.
Анестезия в маске чувственности
Покойники на белых простынях.
Ничтожество, как и любой сорняк,
Растет быстрее прочих трав и душит их лозою
Бессмысленно зеленого вьюна.
Ворота, солнце, небеса, созвездья.
Быки,свиные головы,динарии и драхмы.
Слова кружат, ласкают и щекочу, что за ними?
Что или кто стоит за слов букетом,
Когда опричь бутонов ничего не видно?
И в розовом кусту должна нора быть зверя,
Но там лишь розы, да и те подвяли.

В подвявшем мире и подвявшем городе
В подвявшем доме жил подвявший человек
И небыло в нем ничего, помимо полусвета
И полуцвета, полузапашка.
Пованивал он в общем, но не сильно.
Но все же неприятный был товарищ.

Ни дня, ни минуты, ни часа;
Ни записи в дневнике, ни открытки,
Не смей посвящать тому,
Как ты себя жалеешь,
Как себя любишь.
Это слишком пряное кушанье для непьющих,
Слишком пресное для пришедших
К стопам твоим, не говори ни с кем
Кроме меня, не говори, не предавай нас, слышишь?

Время пройдет осокою между губ,
Последним ударом ремня, плети, отцовской руки по лицу,
Последней выспышкой мигалки, криком животного, выдохом в наволочку.
И все что останется у меня - это ты, а я у тебя не останусь.
Как ты никогда
Ни у кого
Не остаешься.

Любое мое признание-
Не удивляет.
Чудовища рыщут во тьме, не испытывая сожаления
Или раскаяния,
Чувствуют только голод.
Но у чудовищ никак не хватает разума
Принять это. Только кровь, только буйство эритроцитов,
Адреналина краденного, выпитого через раны.
Но я понимаю, и потому болтаюсь меж них бесполезной тушей.

Осока в зубах, выстрел лягушке в голову,
Города, перекрестки, слепые проспекты, говорящие головы.
Кошмары перестают сниться, когда перестаешь надеяться.
Но мне еще снятся, снятся!
Невский проспект, китайцы, нихао,
Девяткино, станции и поезда забивают легкие как пылинки, песчинки, попадающие в смолу силикоза рабочего.

И снова утро серой епитрахилью
Завешивает помаргивающий неон.
В позе привязанного к столбу
Я стою и смотрю как в зубцах замка
Фермерской ярмарки встает солнце.

И он повторяет "я тебя не люблю",
Как будто бы это важно.
Но солнце за века конечно научилось
Самостоятельно справляться со своим отсутствием,
Как и чудовища.

И значит - жить.

Но вот беда, жизнь и бесчувствие
Едва ли совместимы.
Что может солнце, лицет йови,
Нон лицет бови, братец.
Завяжите глаза пожалуйста,
Мне слишком страшно.

Жизнь как детская песенка:
Катится, катится...
От куплета к куплету разнятся герои:
Стрекоза, муравей, пионер, падчерица!
Учитель музыки предпочитает не заморачиваться,
Контрактурою Дюпюитрена ухватывая аккорды.

О созвучия, таинственные душители!
Где живете вы, где существуете?
Опыт города демонстрирует, что водители
Маршрутных такси наиболее восприимчивы к вашей музыке.

А слова уйдут и слова пройдут
Через сито с песком времени, лет, часов.
И потом, когда-нибудь, в котловане с восторгом найдут
Дырявый горшок или кирпичик с надписью
"Борька-лох"

Нет ничего позорного в том чтоб
От каждого, назвавшимся евреем, просить каддиш.
И если человек не понимает о чем речь,
Смущенно утвердить, что вот и я не знаю.
Хотя, казалось бы, и не еврей совсем.

Ночь раскинула руки и ловит ребенка,
Куда не ступи, всегда окажешься пойман.
Тебя сажают в шортики на пружинах:
Попрыгай, побегай, пошевели кривой ножкой, мальчик.
Почувствуй вкус тьмы, ее плотность, сопротивленье движению.
Тьма, как известно, обладает бесконечным индексом преломления, но нулевою плотностью.
Свет, как красна косынка, склонен к тому чтоб быть съеденным.
Впрочем, в сказках, еще задает вопросы:
-Бабушка-бабушка, зачем тебе столь длиннные уши?
-Чтобы слышать, дитя мое, когда тебя рвет в подъезде
С призрачно возникающим звуком капель, шагов, проливающейся воды.
-Бабушка-бабушка, а почему у тебя
Глаза, словно чайные блюдца, большие?
-Чтобы видеть тебя, дитя мое, пока ты, шатаясь, блуждаешь по миру, населенному лестницами.
-Бабушка-бабушка, а зачем
У тебя такие длинные зубки выросли?
Ррры, ррры, большая луна
Болтается словно кусочек сыра, сала,
Красношапочкиного жирка.
Ночь гложет кости почивших, но не откажется от мяска,
Для маскировки глядит на человека боком.
Потому
Никто
Никогда
Не видел
Ее
Лица

Этой осенью каждый болеет,
И это нормально.
В прическе женщины, тащущей чемодан на колесиках пред тобою в метро
Живут бактерии, вирусы, трусы, радиусы.
Позади тебя белый воротничок
Истощенный палочкой Коха, отчетами, сметой,
Случайно выплевывает тебе на спину
Своих легких кусок.
Мы гораздо более беззащитны, чем принято думать.
Крупные города эндемичнее для чумы
В большем проценте, чем Астрахань, Краснодарский край.
Идешь мимо вокзала - одень маску со специями в длинном носу.
Заходишь в метро - открой дверь тыльной часть ладони.
Перчатки уместны, необходимо ушить мизинец.
Младший пальчк птдобен богу,
Который тебя бережет.
Прямой и безжалостный, как лучина,
Сияющая и чадящая в старой бане.
Кривой и извилистый, как змеиная спинка,
Где пройдет-оставит после себя пластинки,
Чешуйки, старую кожу.
Хорошо, что не принято сравнивать рожу
С этой гримасой вселенной,
Зовущейся миром.

Положив ногу на ногу, троое врачей
Сидят треугольником, сумма квадратов катетов коего
Омрачает чело, но эквивалентна
Квадрату гипотенузы.
Нечисто выбритый врач интересуется у истерзанного врача:
Как давно это с вами? Чувствуете ли вы себя нездоровым?
Истерзанный врач отвечает - не знаю.
Истерзаннный врач, привильней называеть ее доктором,
Еле слышно передвигает красивые губы.
Врач, примыкающей к катету АС, с татуировкой букета, выглядывающей из под мини-юбки, обращает внимание грязнобритого - доктор, нога на ноге!
Истерзанный врач подхватывает : и право, руки скрещены, вращение больших пальцев
Напоминает фигуры вращения. Нервирует и отвлекает.
Отвратительно выбритый я говорит: и правда.
Руки скрещены, ноги скрещены, вопросы мои неудобны.
Вздохнув, истерзанный врач говорит - так может, покурим?
И я отвечаю: покурим!
С восторгом легкости бежим по зиккурату
Почти что ладошка в ладошке.
И внизу, на сером, ракушкой облепленном причале,
Я спрашиваю: все нормально? Ты не расстроилась?
И доктор повторяет:
-Нет, николько.
-Нисколько нет.
-Нет, не настолько, сколько бы учлось бы.
Гудит блестящий джип.
И ночь обертывает длинной простынею
Едва рожденные,
Уже больные
Улицы.

А смерть стоит за рекой,
Поправляет сруб бани сухой рукой,
Не торопится, но глядит, и ветер орет, кричит,
Воет.
Шатуны говорят, что у бога с чертом рука руку моет,
Что они из одной братвы, из одной тюрьмы,
Потому и творится такое.
Ночь длинна, я хотел бы проснуться в четыре утра, поймать ее за лодыжку.
Бесполезный ритм, в бесполезный час,
Нынче боле не развлекает нас,
Но
Господи, позорище. Удали скорее дневник нахуй завтра, показывать кому-то ты зарекся, так перестань себя мучить.

Вселенная вопит: услышь мой рык!
А я
Не мысля боле о портвейне, колоратке,
Все злее становлюсь и все счастливей.
Давно прошли печальные часы,
Когда, встречаясь взглядом с плюшевым медведем,
Я разрыдаться был готов.
Теперь же,
Как состоявшийся и взрослый человек,
Душевные и прочие сомнения
Почили в бозе.
Попить воды и помочиться - вот задача.
Как нравлюсь я себе сейчас, когда,
Весь мозг мой выстужен ночною миопией, недокоррекцией,
Ошметками Москвы.
Зовущимися ее югом.
Тьма пришла, и кончиками пальцев не щекочет,
Мне брюшко, нет, она
В грудную клетку запустила руки.
Я даже сердцем чувствую ладони
Посюсторонние ее. И правда, может ли
Явление, не относящееся к ночи
Быть частью этих городов,
Поселков городского типа, елей,
Облепленных снежком?
Разве может быть (ответьте не стесняясь!)
На этом свете что-то не плохое?
И миллионы мне ответят - да!
Хоть те же ели со снежком в поселке,
Поймавший за руку упавшего прохожий,
Соединенные в союзе души смертных
(Известные, как куте-выходные),
Надеющихся, верящих, любЯщих!
Вот те же старые дома, Терезин плац,
Стакан наливки? Густое тело рыбы под водой,
Лебединые перья, прилипшие к пальцам?
Слухи о знаниях и компетентности,
Первое удивление,
Когда запиваешь "золото инков" пивом?
Замшелые холмики, которые ты украсил?
Почившая династия Волковых, с чьих имен
На могильных камнях ты сдирал грязь, окурки,листву?
Хорошая книжка, солнечный зайчик на оранжевых досках дома в деревне?
Редиска с грядки, в земле, с ботвою?
Девочка, которой ты впервые сказал что не ненавидишь ее?
Твои кошки?
Шишка, подаренная тебе больным ребенком?
Прекрасные туфли?
Снятые с дерева кошки?
Черника, которую, засветло встав, собирали с матерью?
Старый чердак с советскими детскими книжками?
Паутина, прижатая к ране?
Красный гном с ожерельем ключей у подъезда многоэтажки?
Поросеночек на футболке?
Руки чужие, не хотевшие разжиматься?
Чужие слезы по более важным причинам?
Первый снег в пятне фонаря ноябрьской ночью?
Первый раз зажаренная яичница?
Первое стихотворение - маме на день рождения,
Второе - про Пушкина?
Располтжение одиночек?
Благодарные пациенты?
Красивые письма (надо учить этих офисных сук эпистолярному жанру)?
Детская библия?
Все ночи, которые ты пережил, сидя на остановке, понимая, почему шар луны провоцирует вой у волков?
Первое осознание вовремя тихого часа в детсаде,
Что каждый из этих является центрлм вселенной для своего нутра?
Спасенная бабушка с непальпированным животом?
Лавручь, удержался и не плюнул в лицо?
Окурок, положенный в урну?
Дверь, которую придержал?
Разве это не стоит жизни?
Не стоит. И ель со снежком - кипарис,
И купидон с бенгальским огнем, повернутым вниз,
Мне ни за что не поможет.
А значит, остается лишь жить.
Открывать глаза, закрывать глаза,
Спать, бодрствовать, стоять,
Одалживать эндорфины вечером,
Проклинать себя поутру,
Бояться смотреть прямо в зеркало,
Отговариваться призмой в очках,
Плакаться случайной ночи в своем дневничке, теряясь в словах.
Надеяться, что никто это не услышит.

В себя пустив весь мир,
Чего ты ожидал?

Сколько не кланяйся барину,
Сколько не лей воды,
Время не точит память,
Но кристаллизует ее.
Смотришь вокруг, и кроме чужой беды
Ничего не проходит на ум. Это следы,
Которые, если честно,
Нельзя просто взять и оставить.

Бог жесток,
А воробушек прыгает на шесток.

Время идет-бредет,
Чайник кипит-горит,
Перикард ждет-пождет,
Да и поймет,
Что забыт.
В чайнике накипь-соль,
Белые камни часов,
Чайнику, в общем-то, все равно.
Сердцу, в общем-то тож.

Благословен он, превыше всех благословений, и песнопений,
И восхвалений, и утешительных слов,
Произносимых в мире.
Картошку похабно варить в мундире,
Сердце приличествует хранить в эфире,
А твое опять все в известке.

Котик глядит-глядит, усиками шевелит,
Зубками, глядь, блестит,
Назавтра лег и лежит.
И молчит.

Время идет себе
По каким-то своим делам.
Раньше казалось мне,
Будто бы по слогам,
Стоит лишь захотеть,
Можно произнести
Я-те-бя-не-лю-блю,
Не-под-хо-ди-ко-мне.

Пройдет за годком годок,
Умолкнет роток.

Убийце вели смотреть на цветок,
Принцессе придется смотреть на подснежник,
На что мне смотреть, подскажи-ка, дружок?
Если ни вечность-беспечность,
Ни красота твоих ног,
Ни псалмов твоих,
Не победят сталактиты?

Прокляты и забыты,
Похвалены и избиты,
Черепаха, насаженная на карандаш
Не умирает, Цепеш.

В мире, сотворенном по воле его,
Да будет великое имя благословенно вечно,
Имя, устроившего этот мир и проч.
Пески, черепахи, клыки, тоска...
Хорошо, что ничто не вечно.
И ничего не пройдет.

Всякий кулик
Во своей геенне велик.

Не страшно уже ни жить, ни не жить.
Ровные шрамы лет поперек руки,
Пусть и лежащей в белой сорочке,
Но потому еще пуще забавной.
У каждой дочки родятся сыночки,
В каждом доме косяк должен быть окрашен.

И тогда свидетель придет, поглядит на дверь, и уйдет.

Ровным пустым зрачком
Завтра взлезет на город солнце.
Проще, Яхве, куда как проще,
Быть никого не трогающим дурачком.
Если сердце готов превратить в известку,
Если мысли твои - песчаный камень,
Если чуешь, что ты,
Словно муха в смолу попавшая,
Остаешься в одном куске времени вечно,
Тогда
Давай скажем амен.

О, я - свеча.

Рано или поздно, стоя перед закрытой дверью, ты понимаешь что тебе было куда идти.
А грязь - не более чем грязь.

Тема, которую мы с вами избрали для...не то чтобы освещения, скорей поглаживания, настолько велика и столь многими описана, что читать об этом уже скушно, а сказать что-либо новое уже почти невозможно. Мы это понимаем, а потому и оставляем свои соображения на суд редкого случайного читателя в виде бегло отредактированных записок, а не книги или серии статей. Соображения тем и отличны от исследований, равно как и от фанатизма любого сорту, что не претендуют на короны и ленятся вступать в полемику с более осведомленными в вопросе инфантами.

Ин хок сигно винцес, мез ами.

Ближе к передним зубам, я хотел бы высказаться по поводу амонохромности мира. Фраза о некорректности деления всего сущего на хорошее и плохое, черное и белое, знакома ежели не каждому, то подавляющему большинству. Между тем что чаще всего понимается под этим, что предшествует данному заключению? Очередной уголовник с добрым сердцем, государственное или иное преобразование, идущее к всеобщему благоденствию через страдания единиц, невозможность приготовить яичницу не разбив яйца. Мировая юстиция, прихрамывающая на обе ноги, голод и запрет на генно-модифицированные продукты в одной упряжке, токсичные отношения, не распадающиеся лишь из страха перед миром и одиночеством, грубые палачи и льстящие врачи. Примеров предостаточно, сапиенти сат. 

Между тем, увеличение числа распознаваемых (в том числе ложных) оттенков ведет к потере контраста, резкости зрения. Я не сторонник фашизма, стремящегося к оргиастическому буйству плебса, для которого определяют границу дозволенного святотатства, ограничивая лишь направление в котором должна устремиться факельная толпа. Вовсе нет, однако каждое явление следует рассматривать не с точки зрения количества черного пигмента в сером окрасе, а считая количество черных полос, соотнося их с белыми. Мир не сер, а удивительно полосат. И черную полосу как и белую нельзя смешивать в один цвет. Но каждая полоса должна быть найдена и определена.

Весь день дух мой томился в заточении, и я оттягивал момент встречи со вчерашним постом, тем более что я помнил о неправильных родах и падежах, обнаруженных мною еще вчера. Но сил что-то исправлять не оставалось, все пожрал сидр.
Меж тем, вместо обычного в последние месяцы позора меня ждало благовещение, потому как нарыв наконец-то перестал углубляться внутрь тела, а вытолкнул первую змеевидно свернувшуюся канцеляритом и выпендрежным синтаксисом струйку гноя.
Не вдаваясь в детали излечения гнойных ран (а вы знали, что в больницах нынче полагается иметь два хирургических отделения - "чистое" и "гнойное"?),продолжим.

Лучше молчать.

Но чудовища живут внутри нас, и потому борьба с ними бесполезна до момента их приятия.
Всегда забавлял меня этот эрзац-катарсис: "приятие".
Что же, тьма эволюционирует вместе с разумом, охотно предоставляя ему новые свои грани.
И когда ты осознаешь что ядро тьмы ютится в тебе, писать уже совсем не хочется, как и говорить.
Тьма чаще всего воспринимается разумом как чужеродный агент, некая зловещая субстанция, препятствующая реализации человека воспитанного in vitro.
Загрязненность препаратов ведет, как ни странно, к расколачиванию микроскопа.
Таково, впрочем, свойство нашей психики. Отвращение к плохому прививается нам повсеместно, обусловленное верой родителей в то, что так детям будет лучше, со временем сами все узнают. К тому времени сознание ребенка станет достаточно ригидно, и правда их не так сильно потрясет, а лишь приведет к отрицанию монохромности, иначе, контрастного восприятия мира. Мир не делится лишь на черное и белое, эт сетера.
Тяжело, грустно и неправильно было бы переубеждать родителей в обратном, не давая универсального рецепта для их детей по знакомству с тьмой.
Благо, как и половое воспитание, законы мира в любом случае доходят до ребенка.
Вопрос лишь в том, насколько они будут извращены рассказчиком.

Нечаянно море пролилось в чужие руки

Немало море поглотит соли, немало земли поглотят крови,
И потом разрешат говорить.

Сегодня ничего, пощечины.

Но кровь не болит, и в этом она права,
Она красна и густа, - а ось истории требует смазки.
Йонаускас

История мира не терпит мифа,
Музыка Шнитке не простит суеты,
Хотя говорит, в том числе, про нее.
Люди слушают только себя,
Это свойственно человеку.
Не прощают, что ближе демонам,
Плачут, прикидываясь святыми.
Разговаривают сами с собой, в чем есть
Существо вавилонской башни.
Все, что пугает - необходимо разрушить.
На любое дыхание требуется разрешенье.
От разрушенных городов остаются площади,
Поля усыпаны солью, в колодцах трупы.
Словарь переполнен словами, язык, как обычно, предпочитает
Погружаться в перебродившее,
Руки охотней ласкают ласковых.
Смерть далека, ее существо непосильно.
Призрак, которого ты не видишь - не существует.
Шепчущие могилы - галлюцинации разума,
Отдаваемые ими приказы - не ясны и невыполнимы.
Человек - одинок, как бы матери не старались.
Чеснок отличен от лука, перья более горьки.
Война не прощает ошибок, но любит храбрых,
Особенно их черепа у своего престола.
Политика лжива, не слушай текучие речи.
Врачи умрут, и из зеленки получат камни.
Границы мира гораздо дальше дна у бутылки брюта.
Рыбы всегда глядят на рыбака человеческими глазами.
Флаги фальшивы, куском бесполезной тряпицы,
Нельзя никого спасти, а вот погибнуть заставить можно.
Изложенные на обороте школьной тетради СИ-величины
Скорее всего, мало на что сгодятся.
Человек неизмЕрен, в отличие от планеты,
Ходит по ней, не подчиняясь орбитам.
Смотрит и видит отравленные колодцы,
Солью засеянные поля, но всегда
Предпочитает солнце.
Таково существо человека,
В мире чудовищ ничто не живет иначе.

Даже в самом последнем аду будут жить маленькие котята.
Куда их, иначе, девать?

Мой маленький светловолосый брат-офицер
Расхваливает на досуге мой ум в обществе малолетних дам
И они стоят в ночи как соляные столпы:
Дайсигарету - столп
Давайстобойвыпьем - столп.
Между тем, едва держатся на ногах.

Мой маленький златокудрый брат-офицер
Сидит в темной комнате, сжимая стакан уснул.
Вокруг него вьется бедная женщина, помоги,
Перетащить его на кровать, поднять, привести в себя,
Нет, он не пьян, не пьян, просто устал.

Мой маленький, быстро бегущий, брат-офицер,
Спит мертвым сном, и я отправляюсь в мороз опять
Потому что пока он спит, этому миру чужой,
Кому-то же надо его упитую женщину провожать.
А она отнекивается, пять минут.
Вот, говорю, и посмотрим, где твой редут.

Холодно-холодно, некуда деть лицо,
Разве что спрятать в свою близорукость,
В блестящей перине тьмы.
Золотится фонарь и курево есть и дорога,
Но некуда, некуда, некуда стало идти.

И бредешь по ней, узнавая в тени под собой,
Не то что отца, скорей труп неизвестного старика,
И когда такси вдруг выруливает, с мостовой,
На газон заснеженный прячешься,
Чтобы наверняка.

И у стоп безымянной, уставший царь Соломон,
Снова смотрит слезящимся глазом на расцарапанное кольцо.
И теперь, издеваясь, надпись складывается на нем
Из "и это пройдет" в "ничего не пройдет", словно плевок в лицо.

И тут пора бы умолкнуть.

Мир обманул меня.
Он был и так прекрасен,
Душил опавшею листвой, кошачьей лаской сердце,
Но как красив и обещающ становился
В те вечера.

Я близок был к нему, на верхнюю ступеньку у стремянки встав,
Вдобавок и на цыпочки поднявшись,
Я трогал кончиками пальцев само небо,
И щекотал его, и мы смеялись с ним созвучно.

Но что есть небо, если и за ним,
Гораздо выше есть ступеньки и порталы,
Чудовищные арки города без горя,
Счастливейшие паперти церквей без счастья там?
Парят в невобразимой вышине,
И я, в невобразимой тишине
На лестнице стою-шатаюсь.

Мир обманул меня, и выше не добраться.
Во всяком случае, не так, не со стремянки,
Не трогая белесым от побелки пальцем
Живот небес, не так. Есть способы другие.

Но они, о, разве что-нибудь помимо данного доступно?
Куда ты предлагаешь мне идти, зачем вставать, панове?
И потому в том мира нет вины,
Что я, небес коснувшись, захлебнулся.

Коль виноватых срок придет искать,
Так уж не я ли,
Смотрел на все презрительно и дерзко?
Ах шуточка, скорее так - не я ли,
Оглядываясь битою собакой,
Не смел не то что вверх, но в стороны смотреть,
Хоть мог бы, и имел бы право?

Удушливой, как летний сон, весной
Учительница повторяла "ма-ло-душ-ный".
И я, почти что с колораткой и с портвейном,
Неразговорчивый до третьего стакана,
Бродил, смотрел на рыбин, спрашивал о смерти.

Так разве в праве я винить кого-то,
Помимо собственного страха этой жизни,
Помимо собственной природы сучьей,
Нет, не в праве.
Мир обманул, я рад был обмануться.
На том пожмем друг другу руки, кореш.
Нет ни на ком вины, опричь меня, забудем.

Таких подарков каждый день не дарят,
Привязанный на дыбу может вдруг
Еще надеяться, что правдой открестится.
Но как легка его судьба, когда сомнений нету:
Исчерпаны, испытаны, излиты,
Как волосы ко лбу прилипнет вдруг признанье.
Остался приговор, но что там,
Ведь дальше право, братец, все понятно.
Когда не остается у тебя ни над собою власти,

Ни осознанья, будто бы была бы.

Счастливо отмазался от уродливого корпоратива, хотя мне хотелось бы немножко поговорить с некоторыми, но все будет так жалко и неудобно, что воздержусь. И тем, вероятно, избавлю себя от участи быть единственным мужиком в караоке-клубе. Караоке, блядь, клубе.
Ну ладно, по крайней мере в этом году начальство решило уделить немного больше денег на корпоративную культуру и сплоченность, нежели в прошлом году, когда нам послали 1500 рупчиков на 5 человек, тем самым дополнительно изолировав салон от салона.

Fliegen Motten in das Licht,
Genau wie du und ich.

Начнем чудесный запой. Что мне чудесные сны, в которых, наконец-то, предаю не я, а меня бросают в чьи-то зубы, и еще, и еще раз. И, предельно серьезный, я отправляюсь курить, и только на холоде осознаю не просто иллюзорность, но фантасмагоричность сна.
Что нам, опять же, до собственного организма, до тревожных изменений в сознании.
Прекрасные четыре дня на чужом песке, опять понапишу и поудаляю. Значимость сообщений падает со временем и с нарастающим пониманием того, как неуклюже они сделаны.
Косноязычное уродство сквозит в них отовсюду, и я буду удалять или блокировать их, потому что я так хочу, и, слава богу, некому возразить.
На на нааа, вас гибст ден хиер шёнес? Приступим, приступим.
Мне, как всегда впрочем, кажется что будет интересно.
Не будет. Будет именно то, что я заслужил. Кривословная пустота, сбивающийся ритм, ночные приливы жара.

Кстати, если вам интересна моя эпопея с лактукарием, то оно не стоит того, если вы пьете. Куда девать стеклянную трубку и оставшиеся граммы -не знаю.

Вспомнили, бляди, категорический императив, да не к тому.
Значит - пока нельзя.
Меня каждый раз бросает в озноб когда такой почти родной Владимирович (на работе одни Андреи, потому мы зовем друг друга по отчеству, как взрослые, как на заводе, как...) предлагает ввести в соседние страны войска, чтобы они там навели порядок за неделю. И я уже даже не напоминаю ему историю, потому что он сразу выключается в лучшем случае, а в худшем - говорит " а чего они? достали!".
Достали!
На каждой советской братской могиле надпись " Sie haben uns verarscht! "
На каждой фашистской братской могиле надпись " Они нас заебали! ".
Даже так не поможет, нет-нет. Человек в своем страдании остается один. Если он несчастен, то
несчастнее всех, если его кто-то достал, то нет причин не воздать сполна.
И даже принуждение наших детей, твоего компьютерно-развитого ребенка, Владимирович, месить грязь и получать окопную стопу и оскольчатые ранения, даже это не убедит отцов.
Потому что отцов кто-то достал.
Мелкий снежок выпал во время третьего караула, и, когда я проснулся, поле боя напомнило вдруг, чем оно было еще год назад - просто поле, с кустами вдоль крест-накрест пересекающих его проселков, с рядком облетевших тополей по краю. В воздухе уже свистело и жужжало, орал радиопередатчик из соседнего блиндажа, вокруг шлепали и чавкали сапоги, едва проснувшиеся торопливо закидывали в рот первую папиросу, слушая где-то спокойные, а где-то срывавшиеся на визг указания сержантов. А потом...Потом раздались свистки. И мы побежали, побежали прямо через бесшумно падающий первый снег.

Потому что тебя, Владимирович, кто-то достал. Вот почему.

Изоляция в соединении с алкоголем невозможна. Социализирующие наркотики фактически принуждают к общению. Даже если нет во вселенной существа, с которым можно и допустимо было бы говорить, единящийся пьяница создаст себе новых. Чаще всего, к сожалению, просто надевая маски на непотребных.
Огромный и чудовищный провал, шикарный и богатый результатами эксперимент, к итогам его, иншалла, мы вернемся позже.
О, позже, позже, позже,
Говорим мы,
Пока не приходит время выбирать надпись
На нашем надгробии.
Но и тогда - предпочтем сделать вид, что нас
Это касается в наименьшей мере.

Вчера неожиданно праздновали завершение ремонта кухни с матерью, и не успели мы допить первый бокал, как праздненство (обычно заключающееся в накидывании и воспоминании) превратилось в религиозно-философический монолог, настолько интенсивный, что и поутру я вспоминал его и думал, как бы поудобнее изложить вам. Только к вечеру я понял секрет своего блистания накануне - маман не перебивала.

Pazi sta radis

Взвешен, и найден легковесным. Рассеян и проклят.

А на улице - ночь морозная, стягивающая белыми пальцами одинокие человеческие фигуры, молотая крупа снегопада, фонари, чей синий свет, проходя через спиртовую призму становится даже уютным!
Да, в этом мире никто и никогда не умирал, а если и умирал, то тех держали за сухие руки кошки, простыни, родственники.