БГ |
|
последний летний вечер... |
|
Раскумарился... |
|
Эвелина Ракитская |
Черно-белый романс
x x x
Для того, чтоб глаза не покрылись коростой,
то есть коркой засохших расчесанных ран,
я себя убеждаю, что многое просто,
как простое армянское слово "яман".*
О яман! о яман! Над родною страною
плачет небо, и нету спокойного дня...
Но такого вовеки не будет со мною --
я еврейка, и родины нет у меня.
Как армяне поют свои древние гимны,
от любви и от гнева сужая глаза,
мне любить не дано.
Совершенно взаимно.
Я еврейка, мне верить России нельзя.
Мы с Россией друг друга еще не простили
и, взаимные счеты взаимно храня,
мы молчим. А чтоб в памяти волки не выли,
этой памяти тоже лишили меня.
Ни врагов, ни друзей -- адвокаты и судьи
вычисляют-считают "жидовский расчет"...
Мне Россия родною вовеки не будет --
ни одной моей жертвы она не возьмет.
И руки не дадут, не поверят на слово,
Все твердя про свое в полупьяном бреду.
Я еврейка -- мне брать не велели чужого:
ни чужого куска, ни чужую беду...
...Я иду по земле гордой дикою кошкой,
от любви и от гнева себя берегу.
Чувство родины -- это великая роскошь,
я такого позволить себе не могу.
Я иду по земле осторожною тенью,
забывая о предках (но имя им -- тьма...)
Я не буду тереться о ваши колени,
я не стану проситься в чужие дома.
И, за русское дело поднявши стаканы,
Не заметите вы, как я тихо ушла. --
Мне почудились легкие дальние страны,
где не больно питаться с чужого стола...
Где меня не услышат, и я не услышу,
где не будет нужды ни в борьбе, ни в мольбе,
где я буду гулять по невидимым крышам
никому не заметной,
сама по себе...
1985
АФГАНСКАЯ БАЛЛАДА (1986 год)
Кто сердце бросит
и в тоске умрет
за родину любую...
за любую.
И родина его переживет,
за ним смыкая землю, как живую.
Где солнце режет землю, будто нож,
и красные цветы земного рая,
другие не умрут, а ты умрешь,
из глаз любую родину теряя.
Солдат серьезной северной земли,
где лед долбят, когда могилы роют,
умрет в любой оранжевой дали
и будет отрицательным героем.
Его вернут в запаянном гробу,
как за ноги подвешенную тушу,
в песке забыв ненужную ему,
ногою прочь отброшенную душу...
... Но разве кто-то в этом виноват?
И воздух полон сказочных мелодий...
Одних -- в могилы -- к северу -- назад.
Другие -- в землю родины уходят.
Сердца одних запаяны в гробах.
Сердца других -- тверды и непреклонны.
... Верблюды там -- о десяти горбах.
И сказочны их пышные попоны.
... И я хочу, чтобы замкнулся круг,
чтоб умереть за родину любую,
придти туда не с севера на юг,
а встать вдали, по сторону другую.
Стоять и ждать в коричневой пыли,
лицо закрыв от ужаса, как дети,
пока солдат из северной земли
меня в дали оранжевой заметит.
И нехотя поднимет автомат,
меня вместив в прицеле автомата.
И будет он ни в чем не виноват.
И буду я ни в чем ни виновата.
А просто вниз глазами упаду,
из глаз теряя родину любую.
И сердце брошу в сторону одну,
а душу брошу в сторону другую...
... потом себя увижу на песке:
как медленно ладони разжимаю
и как любую родину в тоске
упавшими руками обнимаю...
ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА ( 1984 г.)
Что делать,
я опять пишу про пыль вокзала,
про монотонный гул у пригородных касс,
про свой любимый цвет
асфальта и металла,
про запах сигарет
и тамбур в поздний час...
В редакции носить поэзию такую --
копеечку просить
с протянутой рукой:
как мрачен этот стих,
а жизнь кругом ликует...
Но Бог меня простит --
мне страшно быть другой.
Мне страшно быть другой,
когда в полночный тамбур
ползет колючий свет,
лучами шевеля,
а электричка мчит,
выстукивая ямбы,
дождливою страной
в холодные поля.
Мне страшно быть другой --
закрыть глаза и уши,
чтоб только со стихов
проклятие ушло...
мир доверяет мне
свою больную душу,
я на нее смотрю
сквозь мокрое стекло.
Она молчит в ночи
равниною туманной,
раскинулась во сне
на север и на юг...
И кто-то шепчет мне:
подумай, негуманно
тревожить мир...
Молчи -- неизлечим недуг.
И я смотрю в поля,
я лбом в окно вжимаюсь,
и капли сквозь стекло
текут в мои глаза.
Еще чуть-чуть -- и все:
поверю и раскаюсь,
и выдохну строку:
ничем помочь нельзя.
... Холодные поля --
навязчивым виденьем.
Надеты провода
на черные кресты.
Прости, моя земля,
что с каждым поколеньем
сгущается беда,
огромная, как ты.
Когда во времена
доносов и наветов
твоих родных детей
топили, как котят,
ты, в страх погружена,
забыла про поэтов
и родила таких,
которые молчат.
В тебе растет беда,
Во мне -- зерно иудье.
В ушах стучит покой,
Не превращаясь в крик.
Дотронусь ли строкой
до твоего безлюдья?
Дотронусь -- и сама
ты вырвешь мне язык...
Я, как и ты, страна,
в бессилье растворяюсь.
Мне чудятся одни
снега, снега, снега,
огни, огни, огни... --
и я в тебе теряюсь,
и мы больны одним --
разрушена стена.
Я о тебе пишу,
но это бесполезно.
Я, как и ты, молчу,
я, как и ты, боюсь,
я, как и ты, лечу
дорогою железной,
пока в конце пути
в ночи не разобьюсь.
Я разобьюсь, а ты
останешься больною.
Я высоко взлечу и,
отводя глаза,
чтоб не смотреть, как ты
прощаешься со мною,
я выдохну строку
"прекрасны небеса"...
Не вспомнят обо мне
те, для кого писала.
Бесследно голос мой
в твои поля ушел...
Прости меня, страна...
x x x
Сразу по окончании школы
будут дочки мои в шляпах широкополых.
И на юбки нацепят большие булавки...
Эти строчки написаны мной для затравки,
потому что сейчас, для какой-то проформы,
я вовсю занимаюсь ломанием формы.
... Потому что задачи стоят деловые:
нужно дочкам надеть бриллианты на выи.
Если я не поддамся сейчас малодушью,
будут очи у них под французскою тушью.
Надо выбрать удачно площадку для старта,
надо быстро втереться в круги авангарда,
и стихи обеспечить и спросом, и сбытом,
чтобы детям жилось и одето, и сыто...
Так сижу, рассуждаю, собой восхищаюсь.
А тем временем снова в себя возвращаюсь,
и опять поднимаю избитую тему,
и опять сочиняю стихи про систему,
где мордастый герой с голубого экрана
"где-то как-то порой" изловил хулигана,
где стихи раздирают на мысли и форму,
где придумали школьную чудо-форму,
где на окна нельзя не подвешивать шторы,
где и мне на глаза понавешаны шоры.
Мне в судьбе моей серой досталось плохое:
не писать про любовь, а писать про другое,
чтоб однажды, когда я усну за машинкой,
ваши дети слагали стихи, как пушинки:
"в белом снеге зари
в январе на закате
в небо мчат фонари
в серебре и во злате..."
Понимаете? -- я это тоже умею.
Но, вы знаете, я почему-то не смею.
Я пишу о другом, чтобы после метели
ваши дети писали, о чем захотели...
Чтобы смели потом, в январе, на рассвете,
говорить, что хотели, счастливые дети.
...Но как только
наступит момент всепрощенья,
как в душе моей вспыхнет одно восхищенье,
потому что некстати,
а может быть -- кстати,
каждый слесарь начнет
разбираться в истмате:
на просторах страны
под развесистым флагом
людям будут даны всевозможные блага:
на заводах, в полях, в институтах и школах
будут все в соболях, в шляпах широкополых...
сборник выпустит каждый желающий дворник,
к выходным понедельник прибавят и вторник,
и, как будто французскими супердухами,
мир заблагоухает такими стихами,
где горят фонари и никто для проформы
не ломает свои содержанья и формы...
1985
x x x
Будут гости шуметь,
будут гости играть на гитаре...
про "заезжего" петь
и беседовать о Кортасаре,
со значеньем курить
и талантливо стряхивать пепел,
и ругать и хвалить,
возводя в превосходную степень...
Будут суффиксы "ейш" --
"гениальнейший" или "глупейший"...
Только слушай да ешь!
И не думай о разном дальнейшем.
Развлекайся себе!..
И окурки в тарелке сминая,
подпевай о судьбе,
в падежах это слово меняя...
Только пой да играй!
За тебя все решили как надо --
не возьмут тебя в рай,
не записан ты в очередь ада.
Приведут тебя в ночь --
будешь туфли снимать у порога.
И не вырвешься прочь,
И гостей будет в комнате много...
Не дадут умереть --
Ты у них предусмотрен как лишний.
Не возьмут тебя в смерть --
есть туда кандидат попрестижней...
Приведут тебя в день --
и не сможешь уйти по-английски...
Ты им нужен как тень
или друг без московской прописки.
И напрасен твой труд,
и напрасно костюм отутюжен --
в жизнь тебя не возьмут,
потому что -- кому ты там нужен?
Потому что...
... Садись,
что-то больше гитары не слышно...
На гостей не сердись --
каждый гость в этой комнате лишний..
1984
ПОДРУГЕ
Потому что кончается лето,
потому что снимаются маски,
не хочу закопченного "ретро",
не хочу стилизованной сказки.
Потому что не трудно заметить,
что не выпрямить шалями плечи,
а подсвечники сами не светят,
если вынуты души и свечи...
Потому что ясна неизбежность,
и зимою кончается лето,
мне узнать бы, какой была нежность,
и какого она была цвета?
Потому что ясна бесполезность,
и кончается осень зимою,
мне бы вспомнить: какой была
честность?
Безнадежной? Ненужной? Прямою?
Потому что я все позабыла,
но сначала все может начаться,
мне бы видеть: каким оно было --
то, с чем я не могла повстречаться?
... Ты была цвета резкого ветра,
но, к нему повернувшись спиною,
ты смотрела в печальное "ретро",
где весна оставалась весною...
улыбалась рембрандтовским лицам
и соборам насмешливо-гулким,
потемневшим, как лица, страницам
и наивным кривым переулкам...
Ты тянулась к бездомным собакам --
с пониманьем на ласковых мордах,
к упраздненным декретами знакам --
твердым знакам, в забытости гордым...
И смотрела в застывшие дачи,
где светает позднее заката,
где все было настолько иначе,
что уже незаметна утрата...
Где навечно застыл чей-то призрак
перед чашкой остывшего чая,
рассуждая о судьбах отчизны
и о собственной смерти не зная...
...Даже если не будет ответа,
даже если пойму бесполезность,
я хочу быть такого же цвета,
как твоя старомодная честность.
Цвета бархата и креп-жоржета,
прошлогодней засохшей сирени,
цвета самого доброго цвета --
без единой неискренней тени.
Я хочу быть такого же цвета,
как у вечера, берега, лодки,
как у юности, моря и лета,
как у лагеря, смерти, чахотки...
Цвета осени, цвета покоя,
цвета медной старинной посуды...
ты была и осталась такою.
Я такой не была и не буду.
1984
x x x
И.К.
Как будто не бессмертна тишина,
Вы все о Малларме да Модильяни...
Но серый снег! Железная луна! --
как олимпийский рубль в пустом кармане...
Я под луною этой рождена.
Я от Парижа -- на другой планете,
где с трех сторон -- далекая страна,
и колокол раскачивает ветер.
Пойдешь налево -- пусто с трех сторон,
пойдешь направо -- воздух смертью дышит.
Пойдешь ли прямо -- черный крик ворон
(про этот крик поэты вечно пишут...)
Какой Апполинер? Какой Дега?
О чем Вы это? --
в черно-белом цвете
до горизонта -- ровные века,
и колокол раскачивает ветер...
1984
ПАМЯТИ ВЫСОЦКОГО
Я хочу быть такой,
чтобы каждый на мелкие части
мог меня разбивать,
как в лесу разбивается крик,
чтоб над каждой строкой
мог любой, леденея от счастья,
морщить лоб и вздыхать:
до чего ж примитивный язык...
Я хочу быть такой,
чтоб меня принимали за эхо,
чтобы кто-то локтями
меня отовсюду пихал,
чтоб над каждой строкой
критик мой, столбенея от смеха,
морщил лоб и вздыхал:
я уже это где-то слыхал...
Я хочу умереть,
всем понятной от корки до корки,
чтоб со всех сигарет
падал прах мною сказанных слов,
чтоб на кухнях гореть
дополнительной пятой конфоркой
и осесть на руках,
став четвертою стрелкой часов.
Растерять все свое,
стать приправой, замешанной в блюде,
разлететься в пыли,
чтобы, напрочь меня позабыв,
даже имя мое
отрицали ученые люди,
чтобы споры вели
и решили, что я -- это миф...
1984
x x x
Я отрекаюсь каждый день
и отречением горжусь.
Меня пугает даже тень
людей, которых я стыжусь.
Я отбиваюсь как от рук,
я удаляюсь по стезе
от непристроенных подруг
и непрописанных друзей,
от тихих, буйных и других,
и от аллергиков на ложь...
Мне тяжело смотреть на них --
кто очень на меня похож.
Я этих комплексов боюсь:
они заразны, как чума.
Теперь я весело смеюсь
над тем, чем я была сама.
Когда сижу среди людей,
знакомством с коими горжусь,
мне очень стыдно за друзей,
которых я в себе стыжусь:
они из глаз моих глядят,
мой голос ими заражен,
и я влезаю невпопад,
я просто лезу на рожон...
Но прогоняя их, как бред,
я только робко жмусь к стене:
меня почти на свете нет,
когда их бреда нет во мне.
Я вся из этого стыда
людей, которых я стыжусь...
Но близок, близок час, когда
я от себя освобожусь,
когда уйду от вас одна,
вас опасаясь, как огня...
Он близок, этот час, когда
вам будет стыдно за меня...
...Когда мне будет сорок лет,
когда я первой окажусь,
восстановите мой портрет
из тех, которых я стыжусь.
1984
x x x
А когда тебя так любят
эти маленькие пери --
эти тонкие ресницы
и голубизна в белках,
а когда тебе так верят
твои маленькие дети,
надо жить на этом свете,
и не думать о веках...
Не укрыться в черной раме --
чувство долга... что ж поделать...
Надо быть живою мамой --
остальное все равно.
Как разбойник с кандалами,
пусть душа смирится с телом.
Ей на этом свете долго
проболтаться суждено...
1984
x x x
Страна моя, пустынная, большая...
Равнина под молочно-белым днем.
Люблю тебя, как любит кошка дом,
Дом, только что лишившийся хозяев.
И странное со мной бывает чудо --
Когда-то кем-то брошенная тут,
Мне кажется, я не уйду отсюда,
Когда и все хозяева уйдут.
Я буду в четырех стенах забыта,
Где с четырех сторон судьба стоит.
И кто-то скажет: "Ваша карта бита.
Вам путь отсюда далее -- закрыт..."
...Я думаю об этом только ночью,
Когда никто не может подсмотреть.
А днем я знаю совершенно точно,
что здесь нельзя ни жить, ни умереть.
Лишь в Час Быка,
шарф намотав на шею,
как будто я совсем уже стара,
я на руки дышу и чайник грею,
и быть могу с Россией до утра,
И мне легко,
как будто век мой прожит,
как будто мне под восемьдесят лет...
Россия и беда -- одно и то же.
Но выхода иного тоже нет.
И пуще гриппа и дурного глаза,
пока стоит великая зима,
ко мне ползет бессмертия зараза,
страшнее, чем холера и чума.
Она ползет, пережигая вены,
от пальцев к сердцу, холодя уста,
как будто я внутри уже нетленна,
и речь моя пустынна и проста.
Как будто бы из жизни незаметно
ступила я туда, где воздух крут,
где все двуцветно (или одноцветно),
как жизнь моя -- чье имя -- долгий труд..
И лошади, бессмертие почуя,
остановились а ледяной степи...
Сон, снег и свет...
И дальше не хочу я...
Любовь? Не надо никакой любви.
Плоть в камень незаметно превращая,
а душу -- в то, чего нельзя спасти,
как вечный снег, страна моя большая
стоит по обе стороны пути.
И в этой замерзающей отчизне, --
уже не размыкая синих губ, --
мне все равно: гранитом стать при жизни
или до смерти превратиться в труп...
1985
x x x
Когда-нибудь меня разоблачат,
и по дороге от метро до дома
мне будет все казаться, что летят
за мной глаза обманутых знакомых...
Когда-нибудь меня разоблачат
и растрезвонят весело повсюду,
что мой так называемый талант --
не Божий дар, а цирковое чудо...
Когда-нибудь на все укажут мне:
дешевые приемы,
шарлатанство,
"Легко жила"
"писала о себе" --
и возвратят в обычное пространство.
Когда-нибудь меня вернут назад,
как слово, убежавшее из песни.
Так в утренний холодный детский сад
приводят после месяца болезни...
...Я помню все: дразнилки за спиной,
и как совали шарики из хлеба
за шиворот... и мысль:
не мне одной
заметно, как я выгляжу нелепо...
Я помню все: прокисший вкус котлет
и тайное сознанье превосходства.
С тех пор я целых девятнадцать лет
скрываю от людей свое уродство.
...Когда-нибудь меня разоблачат.
1985
x x x
Осенний лист лежал на тротуаре.
Прошла зима, и кончилось метель.
А лист лежал. Его не подметали.
На тротуаре наступил апрель.
И я пришла в апреле в гости к Вале,
которую не видела сто лет.
А лист лежал. Его не поднимали.
В гостях у Вали был один поэт.
Он говорил, что в мире нету Бога,
и что искать его напрасный труд.
Потом сказал: ужасная эпоха,
ведь нынче все куда-нибудь бегут...
Потом прочел свое стихотворенье
про жимолость какую-то, и мне
так было грустно, как в тот день творенья,
когда все пусто было на Земле.
Но я ему почти не возражала,
конфеты ела и жевала торт,
и мысль моя металась и бежала
не к жимолости, а наоборот.
И ватный воздух между ним и мною
висел, сгущаясь около стола,
и, наконец, стеклянною стеною
оформился.
И я домой ушла.
... И вот в метро, куда еще пускали,
где свет на стеклах
пляшет старый твист,
я вспомнила, что там,
на тротуаре,
лежит забытый прошлогодний лист.
1984
СТИХИ ЛИШНЕГО ЧЕЛОВЕКА
1.
Ну что ж такого? Люди и огни,
над головой раскрытые зонтами...
И вымершие солнечные дни,
Усыпанные чахлыми цветами.
И в комнатах пылится пустота,
и все давно уехали на дачу,
и сохнет в холодильнике еда,
оставленная к пустоте в придачу.
А воздух вечерами так горяч,
что кажется береза кипарисом,
и хочется до ужаса -- хоть плачь --
устроиться в провинции актрисой,
чтоб закрутить трагический роман
с каким-нибудь мошенником и вором,
чтоб этот обольстительный обман
дал пищу интересным разговорам.
Чтоб слухи распускали про меня
прыщавые уездные весталки,
чтоб говорили: "как она страшна",
и чтобы было им меня не жалко...
И чтобы тот, который соблазнил,
ограбил, бросил и забыл навеки,
сначала показался очень мил,
но оказался пошлым человеком.
Чтоб о любви без умолку трещал
и страстно обещал на мне жениться,
и повезти на воды обещал
в Швейцарию, Венецию и Ниццу... --
пообещал все это и сбежал,
в рулетку просадив свое именье,
а может -- потому что уважал
уездное общественное мненье...
Но для чего ж такого подлеца
в своих мечтах я вдруг нарисовала?
А просто в жизни этого лица
все было б ясно с самого начала:
я знала бы его коварный план --
наврать, сбежать, исчезнуть, испариться,
но был бы обольстительный обман:
Швейцария, Венеция и Ницца...
2.
А я была уборщицей тогда.
И, копошась в последствиях ремонта,
сама себе шептала иногда
навязчивые строчки из Бальмонта,
которые учебник выдавал
за идеал ритмического строя,
чтоб ученик, как выкройку снимал
приемы поэтического кроя...
И мир был так удушлив и горяч
и скроен по метрическим законам,
что даже самый радостный рифмач
терялся в нем, как плачущий ребенок.
Все выводы за доводами шли,
стояли перед следствием причины,
и люди, в основном, себя вели,
как женщины должны и как мужчины...
...Я знала, что Россию не люблю,
(Любить себя -- что может быть глупее?) --
поскольку объяснить, за что люблю
еще труднее и еще страшнее.
Я знала, что куда ни кинь глаза,
везде застыла ясность ледяная,
и ничего благословить нельзя,
одновременно с тем не проклиная...
3.
И шли слова -- попарно и поврозь,
По одному и длинные цитаты.
Они ползли через меня насквозь,
а может быть -- шагали, как солдаты.
От звона их болела голова,
и без того тяжелая от пыли,
но я зато была во всем права,
поскольку мир не для меня кроили...
И лишь хотелось, чтобы все пришли
и поглядели, как в словах витая,
я пол мету, и волосы в пыли
так выглядят, как будто я седая;
как я плюю на эти небеса,
смеюсь в ответ на вечные вопросы,
сама себе пуская пыль в глаза,
чтобы из них не выкатились слезы...
4.
Я невпопад. Я -- не в свои века.
Мне одиноко, холодно и сыро.
Я -- как животным пятая нога,
а человеку -- дырочка от сыра.
Я вечно не о том и не про то,
моя душа поделена, как Польша.
Я раньше лет на двести или сто,
и позже лет на двести или больше...
Тут ясно все. Тут плачут и поют,
тут лирику гражданскую рождают.
За что им часто деньги выдают,
а некоторых даже награждают.
Тут скучно -- ни вперед и ни назад.
Тут песни про нейтронную угрозу.
Тут, словно заключенные, стоят
рядами черно-белые березы...
...А ТАМ -- ловить в приемнике "Маяк"
за то, что он враждебен Вашингтону,
и прицепить к балкону красный флаг,
и презирать британскую корону.
Цитировать из Маркса все подряд,
людей пугая тенью коммунизма,
и не стесняться, если уличат,
что дорога мне красная отчизна.
В стране, где можно рукопись продать,
Да и себя -- в придачу к вдохновенью --
не стыдно даже Ленина читать ! --
и помнить наизусть определенья...
5.
И пепел мой развеют над Москвой.
А чтобы не возникли осложненья,
я выторгую, будучи живой,
посмертное свое освобожденье.
Я, может быть, юристам дам на чай --
дам тысяч пять, пусть радуются, черти,
но чтоб потом пропало невзначай
у них мое свидетельство о смерти.
Потом я загляну в больничный морг,
и, расплатившись звонкою монетой,
скажу, чтоб нс вскрывали череп мой,
чтоб, вынув мозг, набить в него газету...
А вас я попрошу стихи мои,
которые лежат в "архивах личных",
нс размножать на ксероксах в НИИ
и не сжигать на площади публично:
иначе кто-то сможет подсмотреть,
что вся их поэтическая сила
не в том, чтобы кого-нибудь согреть,
а чтобы кровь от ужаса застыла....
1984
x x x
Зачем слова на белизне бумаги
цветами безобразными растут?
Огромные, удушливые маки --
они меня задушат и убьют.
Тонка струна, слова ее терзают,
им не понять тончайший перезвон --
так мечется судьба моя слепая,
как чья-то тень меж каменных колонн..
...Как я смешна -- без времени и места,
в короткой шубе и в большом кольце,
(намек на роскошь, но уже известно,
что все равно развязки нет в конце) --
все без меня заведено, как надо,
как я жалка, когда прошу помочь,
когда мечусь от рая и до ада
и ухожу, обманутая, прочь.
Как стыдно мне!
Но чувствую душою,
что в этом и сокрыта тайна вся:
что я должна быть гордой и большою,
и что проситься в эту жизнь нельзя.
Тут все вполне продуманно и честно,
и есть у всех конторские столы,
а мне нигде не будет даже места
в какой-нибудь конторе мыть полы.
Но -- соткана из пламени и света --
покинув сердце, голос, плоть и стать,
я растворюсь, теряя все приметы,
я на земле пройду сквозь все предметы,
исчезну я, чтоб все собой объять.
И потому меня вам и не жалко,
что есть во мне немыслимая ложь,-
я притворяюсь сказочной русалкой,
которой шаг по суше -- в сердце нож,
и каждый день -- хождение по мукам,
и каждый час -- терпенье до конца...
Но я пройду, став недоступным звуком,
сквозь двери все и через все сердца...
И час пробьет. Когда-нибудь весною,
как дивная бурлящая гроза,
я оживу над сказочной страною,
и вы меня увидите иною,
случайно в небо обратив глаза...
1988
x x x
Знакомых полон мир...
Кругом такой размах...
Качает он меня на розовых волнах.
На розовых волнах
и светло-голубых,
когда сижу в гостях,
или встречаю их.
Как вкусно есть в гостях
и хвастаться собой:
своим талантом и
блестящею судьбой.
И вслух мечтать, за что,
когда и почему хотя бы лет на сто
я попаду в тюрьму...
И как я в кандалах,
в чахоточном бреду,
с ног отрясая прах,
на каторгу пойду,
и как моя душа
ой прах переживет,
и как я хороша -- узнает весь народ..
Сказать -- и сделать вид,
что шутка -- этот текст.
Какой позор и стыд
шутить про чей-то крест!
И никогда в тюрьму
я в жизни не пойду:
уж слишком я люблю
тепло и красоту!
Я так люблю июнь,
когда цветут сады,
и яблочный шампунь, и белые цветы,
но розовый шампунь
в тюрьме нельзя достать,
и как цветет июнь --
в тюрьме не
написать...
...Но если все вокруг
похоже на острог,
то понимаешь вдруг,
какой в поэтах толк:
с персоною своей,
как по миру с сумой,
шататься по гостям
и хвастаться собой...
На улице -- июнь,
а в доме -- пыль и мрак.
Железною пятой проходит жизнь,
как танк.
А ты сидишь в гостях --
не молод и не стар,
свободный и пустой,
как первомайский шар.
А ты сидишь в гостях,
свободный целиком.
С ног отрясая прах,
пьешь кофе
с коньяком...
Поэт живет в гостях...
Напьется -- и привет!
(он поступает так, поскольку он поэт...)
Его душа полна
коктейлей и стихов.
И что ему война? И что ему любовь?
Его качает мир на розовой волне,
как дорогой сапфир
в оранжевой стране...
1985
x x x
Или это последний свистящий полет?
Или старость, как дохлая кошка, ползет? --
прямо в горло ползет, не скребет на душе,
потому что мы с нею подохли уже?...
Скоро кончится все. Умирать -- так сейчас.
Без ужимок и дохлых кошачьих гримас.
Обернуться одной бесконечной душой.
Стать, как небо, большой,
стать, как солнце, чужой
и ресницы спалить на холодном огне...
Ну и что ж, что не вспомнит никто обо мне?
Ну и что ж, что не верю я здесь никому?
я собой разлетаюсь во свет и во тьму,
изнутри разрастаюсь и, ребра круша,
к вам растущие щупальцы тянет душа.
...Это Север такою задумал меня.
Я похожа на сумерки зимнего дня,
где бесплотные тени ползут по стене,
где холодное время стоит в полусне
и часы отбивают звенящий покой...
...Это Истина водит моею рукой.
И нельзя в этом тихом и вечною краю
мне из Истины той
делать правду свою,
потому что нигде,
а тем более здесь
правды не существует --
лишь Истина есть.
Лишь Душа существует,
а сердце -- обман,
боли нет --
есть прозрений холодный туман..
Лишь холодный туман да вороны в окне.
Ну и что ж, что не вспомнит никто обо мне?
1986
x x x
Меня спасет лишь пустота в груди
и взор змеи -- рассеянный и мудрый.
Какое солнце красное, гляди,
стоит в окне перед холодным утром.
Пора открыть недвижные глаза
и поглядеть на стекла ледяные...
А слов цветных теперь никак нельзя --
они черны и чересчур живые...
Как я долбила черный потолок,
и как осколки радужно блестели,
пока с небес по капле не потек
холодный свет сквозь выбитые щели!..
Как лоб горел, чтоб стать еще белей,
и выцветали черные ресницы,
и как дышать мне было все трудней,
пока рука не сделалась десницей,
...Но нет, еще не сделалась, еще
я с каждым днем свободнее и злее...
Руке моей еще не горячо от холода,
еще меня жалеют.
Но пустота иная впереди:
тут -- светлая, там -- будет ледяною. ...
Какое солнце мерзлое, гляди,
и ясно все. И никого со мною.
1986
x x x
Вы не дали мне краткого имени,
потому я так прямо стою.
Для чего ж Вы с собой привели меня
да и бросили в этом краю?
Разветвленная я, неуклюжая,
как сосна у небес в глубине,
как любовь моя -- вовсе не нужная
к этой тянущей душу стране.
Не хочу для нее я эпитетов:
не "большая", не "серая"... нет.
Я не знаю ее и не видела --
только тихий чернеющий снег,
только ветер за низкими окнами
да кусочки пожухлой травы,
только я за немытыми стеклами --
я, назвавшая Бога на "Вы"...
1986
МОЛИТВА
Возьми на себя мою душу!
Я с ней оставаться не в силах.
Стихи пусть останутся... сыну.
А тело -- зароют в могилу.
А кольца, браслеты, цепочки --
дешевые, но дорогие, --
пусть носят подросшие дочки,
любимые и дорогие.
Меня вспоминая все реже,
пусть лучше холодными будут.
Пусть пальцы стихами не режут,
и пусть обо мне позабудут.
...И все пусть меня позабудут,
и помнить меня не посмеют,
и счастливы, счастливы будут,
как взрослые только умеют...
А я ничего не умела --
бессилен мой бедный рассудок,
бессмысленно душное тело! --
возьми меня лучше отсюда...
Из этого детского сада,
где я целый день безутешна,
пораньше возьми меня, ладно? --
хотя это будет нечестно:
сойдутся оплакивать тело
серьезные грустные люди...
Поймите, не в этом же дело,
что здесь меня, с вами, не будет!
О все, безутешно-прямые,
крест-накрест, как сны и дороги,
о души, такие родные,
обитые, будто пороги,
вы были сильней и мудрее,
я вас никогда не забуду,
но я ничего не умею, --
откройте мне двери отсюда!
Пустите, и плакать не смейте --
я стану счастливой и смелой!
Ведь это стихи не о смерти,
а лишь о прощании с телом.
...И все пусть меня позабудут,
и помнить меня не посмеют,
и счастливы, счастливы будут,
как только живые умеют...
1986
О МУЗЕ
По парку какому-то, в осень,
надвинув суконный берет,
а может -- у моря, меж сосен,
гуляет хороший поэт.
Он смотрит, как жаркое солнце
к закату летит меж стволов, --
допустим, Владимир Чухонцев,
а может -- Олег Соколов.
Он видит, как это прекрасно:
такой удивительный цвет --
ну прямо ликер ананасный,
точнее сравнения нет!
И вот он идет по дороге,
неспешно идет, налегке,
и стих свой продуманно строгий
уже ощущает в руке.
Он чувствует тяжесть в ладони,
приятно теплеет рука,
и рифмы, как сытые кони,
готовы и ждут седока.
Огладит он каждое слово,
прочувствует каждый свой шаг --
и стих выйдет мастерский, словно
безгвоздная церковь в Кижах.
Классический стих, и при этом
и смел он, и честен, и нов
(О!!! Я восхищаюсь поэтом,
слагающим чудо из слов), --
но если к такому поэту,
случайно замедлив полет,
сияя бессовестным светом,
великая муза сойдет,
то -- стоит крылом поднебесным
взмахнуть этой музе над ним --
и был он поэтом известным,
а станет безумцем немым...
...Слова, что она мне шепнула,
пропали, не знаю куда.
Лишь помню, как сталью блеснула
в закрытые окна беда.
Лишь помню, как ветер нежданный
Однажды ворвался в мой дом,
И как серебрился обманный
Холодный огонь за окном..
...Глаза заслоняя от света,
в далеком небесном краю
с тех пор я ищу, как ответа,
пропавшую музу мою.
Лишь только знакомые звуки
чуть слышно меня позовут --
и выронят слабые руки
чудесный словесный сосуд...
И мукой великою станет
поэзия черной земли,
лишь только та муза поманит
и музыкой стихнет вдали...
...И музыка эта прощальна,
и музыка эта проста,
и в ней открывается тайна,
великая, как пустота...
1987
x x x
Марине Георгадзе
Имея роскошь приходить туда,
где сны твои прозрачнее, чем дома,
не говори, что в мире пустота,
пока сидишь на кухне у знакомых...
Пока спокоен в чашках этот чай,
и чашки на фамильные похожи,
межзвездной пустоты не отличай
от мимо проходящих и прохожих..
Ведь мы от них настолько далеки --
сознанием прохладного сиянья --
что можем мановением строки
отогревать любые расстоянья,
и можем растворяться в этом дне
и колким светом звезд казаться ночью,
осознавая тихо, но вполне,
КТО в наши губы вкладывает строчки...
Бездонное спокойствие храня,
лепечем мы смешно и подневольно...
И люди сквозь тебя и сквозь меня
пройдут...
И нам не сделается больно.
1986
x x x
...И обожги презрением холодным
тех, кто придет, прикинувшись голодным,
чью душу иссушает сатана...
тех, кто, тебя увидевши, прельстится
и над тобою коршуном вскружится,
и принесет дешевого вина.
Скажи им, нищим, ты хоть четверть слова,
а не поймут -- так повтори им снова,
что стыдно слушать их пустую речь...
Что ж ты сидишь и смотришь не мигая,
на вид проста, а изнутри такая,
что можешь гневом до смерти прожечь...
А тут еще они возьмут гитару,
и миг тебе покажется кошмаром.
Но музыка, не слышная другим,
звучащая в тебе, совсем иная,
к щекам прильет, и ты, сама не зная
зачем,
невольно улыбнешься им...
Тогда они начнут последний приступ,
как всадники, что с гиканьем и свистом,
во время оно Киевской Руси --
треклятые татары и монголы! --
врываясь в наши города и села,
тебя хотели вывалять в грязи...
Заговорят загробно, как на тризне,
заученный рассказ о горькой жизни,
о том, как одинока их душа,
и все острей в тебя вонзая взоры,
и все быстрей тебя ведя к позору,
над головою вороном кружа...
И не понять им -- нищим и убогим,
что -- создана не дьяволом, а Богом --
ты в мир сошла и мир собой спасла...
но что, тебе доверив эту тайну,
чтоб ты ее не выдала случайно,
Господь навеки затворил уста...
что в этом мире -- надвое разбитом --
чужим словам,чужим ветрам открыта,
в себе не в силах жалость побороть,
лишь для того ты выглядишь телесной,
чтоб одарить их жертвой бесполезной,
которую вручил тебе Господь...
1989
В ПУЩИНО
Я снова прячу голову в крыло,
едва коснувшись правды этой жизни,
где все вокруг стоит белым-бело,
как в хирургии или в коммунизме,
в которой нет неясностей и нет
ни черных клеток и ни белых клеток, --
вокруг лежит стерильный белый свет, \
и дым сухой от холода и света.
...И просто все. И ясно:
я стою -- ощипанная серенькая кляча,
на фоне солнца голову свою
в крыло свое ощипанное пряча.
Пока я прячу голову в крыло,
а физики подсчитывают числа,
поэт стихи слагает всем назло
про то, ч
|
Юлия Сорокина |
|
БГ |
|
Notes-2 |
|
Notes |
|
папаша Генри (мамаши и гири) |
"Должно быть, в моей натуре есть нечто извращенное. Я имею в виду: меня непрестанно подмывает стать полной противоположностью тому, чем я .являюсь, и одновременно -- если уж быть до конца честным и откровенным -- меня вполне удовлетворяет, что я таков, каков есть. Мне не так уж хочется меняться. Вот оно, страшное противоречие. Признаюсь в этом безо всякого стыда. Подчеркиваю несопоставимость между "быть" и "делать", ибо это не просто мой персональный конфликт: это конфликт современного мира. Мы достигли такой стадии, с которой можем критически взглянуть на нашу деятельность (отнюдь не на наше творчество) и признать: она деструктивна. Она подрывает наше бытие. Бессмысленное копошение, жужжание рабочих пчел в улье -- вот чего я не могу принять. "
|
Настроение... |
Как мало в моём доме тишины,
И досыта наелась песен грусть.
А сойки-попрыгуньи - это сны,
Готовые с ладони упорхнуть.
Ты просто мышка, ты просто тень,
Ты прожитый вчерашний будний день,
Мелькнувшая за поворотом шаль,
А жаль, как жаль...
Какая ненавязчивая боль,
Холодная, как изумруды глаз,
Прошедшая уже сама собой
И сладкая, как будто в первый раз.
Ты просто листик, упавший вниз,
Ты выигранный в детстве мячик-приз,
И ускакавший по ступенькам вдаль,
А жаль, как жаль...
А я тебя когда-то так любил,
Тебе стихи и песни посвящал,
В разлуке по тебе одной грустил
И обижать другим не позволял.
Ты просто мышка, и ты не та,
Чьё имя - Первая Любовь и Красота,
А имя твоё - Горькая Печаль,
А жаль, как жаль...
|
А. Блок |
|
Слушаю... |
Михаил Круг
Как ни странно, но все же, по-моему, юность сгорела
Первый признак - что трезво о жизни я стал рассуждать
Кружит снег незадумчивый, легкий, пушистый и белый
Я тебе не смогу на всю улицу громко кричать.
Даже глупости и сумасбродства навеки забыты,
Я уже не смогу даже вспомнить о нашей любви
Помню только у дома цветы и окно приоткрыто,
И от летней грозы по дорогам струятся ручьи.
Как ни странно, сейчас это кажется горькой потерей,
Только порвана нить, что навеки связала с тобой.
Как же мы расставались тогда, но я все-таки верю
В эту добрую, нежную, глупую, давнюю боль.
Я уже не смогу так легко петь тебе наши песни
И читать свои первые, очень плохие стихи,
Но мне кажется, если однажды проснусь на рассвете
И увижу тебя, ты простишь мне все эти грехи.
Я не знаю, когда мне придется тебя все же встретить
И увидеть в глазах твоих, прежде веселых, тоску.
И на Ваше "ну, здравствуй, как жизнь?" не смогу Вам ответить
Извините, но только на ты я уже не смогу
Не смогу, это впрочем, от многого освобождает
И от всех объяснений не нужных уже никому.
Сколько время прошло, лет пятнадцать, а Вы все такая
Почему же мы с Вами расстались? Никак не пойму...
|
Полина Потапова |
А ты не спрашивай, зачем,
Не жди в тоске, что скажут люди,
Вердикты всех предвзятых судей
Один в один, как пазлы Че.
И ты не думай – не гадай,
За что нам это, и на это
Из всех ответов ни ответа
Бог ни тебе, ни мне не дай.
Не дай нам Бог в конце пути
Понять по следствию причину,
Изъяв из женщины мужчину,
В мужчине женщину найти.
Ты не молись и не божись –
Мы и хотели, и могли бы,
Но в этом деле – либо-либо,
И первый-лишний – «либо жизнь».
Она пройдет, настанет май,
Растает в нас изнанка смерти.
Обратный адрес на конверте
Не до конца. Не вспоминай.
******
А вы не задумывались над тем,
как много о воздух разбилось строчек,
шагнувших из окон запретных тем,
распахнутых поздней осенней ночью,
ведь тот, кто зачал пару строк в себе,
фиксацию их отложив на завтра,
сегодня молчит, и глядят с небес
и строчки, скончавшиеся внезапно.
Латентный родитель крылатых фраз,
убитых в зародыше в самом чреве,
ушел поздней ночью, но каждый раз
и снова, и снова включая реверс,
шагнув из окна и попав в окно
соседнего дома в соседнем небе,
он пишет, он пишет – ему дано –
фиксирует мысль, что придет последней…
Но утром он снова уходит с ней,
и голо на полуживых и блеклых
страницах. И вот уже сорок дней
зима, тишина и узор на стеклах.
****
И мы любовью болели – боль же
Была такою, как мы любили,
Когда не только деревья – больше –
Когда и чувства большими были.
И было время – летали ветры,
И мы не медлили, не спешили,
Роняя тени, сплетали ветви,
И в нас деревья росли большие.
И в небо счастья тянулись кроны,
И мы корнями рыхлили время,
И чувство было таким огромным,
Что мы не знали… что мы деревья.
|
Вот и всё! |
Она назвала этот кусок жизни "Летний роман..." Боже, зачем?
|
Шпаликов |
|
Анастасия Доронина |
"... естественней каменеть в профиль, утратив речь ..."
И.А. Бродский
Смешно… Ты много писал о Боге,
а жил – ни кола, ни двора, ни сына…
Мальчик-чертёнок – ещё безрогий,
едва отсохший от пуповины
земли, которая крепко держит,
земли, что всех терпеливо носит
так, будто шар – это лучший стержень…
Ну, здравствуй, маленький бес Иосиф!
Вот ты к какому прибился клану –
ты теперь гений со знаком минус?
Лоточный торговец небесной манной
и райско-посадской мукой навынос?
Покайся, пока не запали в души
слова твои – сотням – и сотням тысяч,
пока не стал им, как воздух, нужен
ты – и тебя ещё можно выжечь,
выжить из ритма, вырвать из слога,
вытеснить за игровое поле…
Не буди, Иосиф, в поэте бога –
на всё, Иосиф, Господня воля:
он стар и болен, он спит и видит
сон об утративших речь уродцах –
о нас… Иосиф, молю – изыди!..
Постой, Иосиф, не плюй в колодцы –
не отравляй наши жизни жаждой
править словес селевым потоком…
Желать – безнаказанно может каждый,
но сколько каждых умрёт под током –
сгорит, не стерпев профсоюзных тягот
И.О. архангела Метатрона?..
Не корми нас ересью волчьих ягод.
Не одаривай нас белизной вороны.
Крест гениальности слишком хрупок,
чтоб всякий волок его на Голгофу –
туда, где умелый ходок по трупам
его расчленит на столбцы да строфы
и по-гусарски швырнёт под ноги
им вожделенной бездарной деве…
Не буди, Иосиф, Поэта в Боге –
Вдруг они оба проснутся в гневе?..
Это хочется перечитывать!
|
И еще разок... |
Генри Миллер
МУДРОСТЬ СЕРДЦА
Перевод c английского В. Минушина
Никогда не забуду тот вечер, когда мне в руки попал «Воинственный танец». Я сидел в кафе («Букет Алезии»), когда вошел мой хороший приятель Дэйвид Эдгар и навязал мне эту книгу. Я тогда жил, можно сказать, по соседству: Вилла Сера на рю Анатоль Франс. Вскоре после этого я отправился в Лондон и там встретился с д-ром Хоу — в его кабинете на Харли-стрит.
Приблизительно в то же время я познакомился с двумя другими выдающимися психоаналитиками: д-ром Отто Ранком и д-ром Рене Алъенди, чьи работы произвели на меня глубокое впечатление. И примерно тогда же мне попалась первая книга Алана Уоттса «Дух дзэн-буддизма».
И где-то в ту же пору я в поисках места, откуда был бы лучше виден Юпитер, моя счастливая звезда, забрался на крышу своей студии, пришел в неописуемый восторг и, спускаясь по лестнице, оступился и рухнул вниз, вышибив дверь зеркального стекла. На другой день мой друг Морикан, о котором я написал в «Дьяволе в раю»-, принес мне подробное астрологическое объяснение случившегося.
Без преувеличения, интересное было время.
Каждая книга психиатра, в дополнение к философской основе его лечебной методики, в некоторой степени раскрывает суть проблемы, лицом к лицу с которой его ставит жизнь. Действительно, самый факт написания подобной книги есть с его стороны признание ложности ситуации, в которой находятся пациент и психоаналитик. В попытке посредством просвещения публики расширить сферу своего воздействия, психоаналитик косвенно сообщает нам о желании отказаться от ненужной роли целителя, которую ему навязали. Хотя фактически каждый день он повторяет пациентам ту истину, что они сами должны исцелить себя, на практике количество пациентов растет с угрожающей быстротой, так что порой целитель бывает вынужден искать другого целителя — для себя. Некоторые психиатры всего лишь такие же жалкие, такие же измученные страхом человеческие создания, как их пациенты, которые обращаются к ним в поисках облегчения. Многие из них перепутали оправданное принятие на себя роли с самопожертвованием, с напрасным принесением себя в жертву. Вместо того чтобы, к примеру, раскрывать тайну физического и душевного здоровья, они избирают более легкий путь, обычно имеющий разрушительные последствия, оставляя эту тайну своим пациентам. Вместо того чтобы просто оставаться людьми, они пытаются исцелять и обращать в свою веру, стать дарующими жизнь спасителями для того только, чтобы в конце обнаружить, что распяли самих себя. Если Христос умер на кресте, дабы проповедать идею самопожертвования, то это было сделано ради того, чтобы указать на важность этого сущностного закона жизни, а не для того, чтобы люди следовали Его примеру. «Распятие — закон жизни», — говорит Хоу, и так оно и есть, но это должно понимать символически, а не буквально.
Повсюду в своих книгах он обращается к созерцательному, или восточному, образу жизни и, можно также сказать, к подобного рода искусству. Искусство жизни основано на ритме: удача — неудача, прилив — отлив, свет — тьма, жизнь — смерть. С приятием жизни — хорошей и плохой, праведной и неправедной, твоей и моей — во всех ее проявлениях, застывшая оборонительная жизнь, которую клянет большинство людей, превращается в танец, «танец жизни», по выражению Хевлока Эллиса. Истинное назначение танца — метаморфоза. Человек может танцевать с горя и от радости; он может танцевать просто так, безо всякой причины, как это доказала Элба Гуара. Но суть в том, что простой акт танца преображает элементы, его составляющие; танец, точно так же как жизнь, несет в себе свой конец. Приятие этого обстоятельства, любого обстоятельства, рождает подъем, ритмический импульс к самовыражению. Умение расслабляться, конечно, первая вещь, которой должен научиться танцовщик. Это также первое, чем должен овладеть пациент, когда он оказывается один на один с психоаналитиком. Это первое, чему должен научиться любой человек, чтобы жить. Это чрезвычайно трудно, ибо означает самоотвержение, полное самоотвержение. Вся концепция Хоу основана на этой простой, но революционной идее полного и безусловного самоотвержения. Это религиозное мироощущение: приятие боли, страдания, несчастья и так далее. Это кружная дорога, которая в конце концов всегда оказывается самой короткой. Подобное миропонимание подразумевает усвоение жизненного опыта, самоосуществление, послушание и дисциплину: кривая временной дуги естественного развития предпочтительней быстрой, гибельной прямой. Это — путь мудрости, путь, который должен в конечном счете быть выбран, потому что все другие пути только подводят к нему.
Не много есть книг о мудрости, — или, лучше сказать, об искусстве житъ? — которые подверглись бы столь тщательному изучению, как эти три книги. Профессиональный философ склонен смотреть на них с недоверием из-за откровенной простоты авторских умозаключений. В отличие от психоаналитика, философ-профессионал редко получает радостную возможность видеть свои теории подвергнутыми испытанию. Что касается психоаналитика, то его мысль всегда насущна, как повседневные дела. Он подвергается испытанию в каждый момент своей жизни. В данном случае мы имеем дело с человеком, для которого писать — это тайное наслаждение, факт, могущий быть в высшей степени поучительным для многих писателей, тратящих часы, чтобы выдавить из себя мыслишку.
Хоу глядит на мир, который есть здесь и сейчас. Он видит его во многом таким, каким этот мир предстает пациенту, приходящему к нему за помощью. «Истина состоит в том, что мы больны, — говорит он и добавляет: — Причина болезни в нас самих». Если с нами что-то не так, заключает он, то это что-то не такого рода, чтобы можно было излечить его палкой или штыком. Исцеление достигается метафизическим путем, а не терапевтическим: дело не в том, чтобы обнаружить и удалить источник боли. «Это как если бы мы изменили карту самой жизни посредством изменения нашего отношения к ней», — поясняет Хоу. Это извечная умственная гимнастика, известная всем мудрецам, которая лежит в самой основе метафизики.
Жизнь, как все мы знаем, — битва, и человек, будучи частью жизни, сам есть воплощение битвы. Если он видит факт и приемлет его, он способен, невзирая на битву, изведать мир души и радоваться ему. Но чтобы прийти к такому концу, который есть начало (ибо мы еще не начинали жить!), человек должен усвоить доктрину приятия, или, что то же самое, безусловного самоотвержения, которое есть любовь. И тут я должен сказать, что, по моему мнению, автор идет дальше любых теорий жизни, какие до сих пор излагали психоаналитики; он показывает себя чем-то большим, нежели врачеватель, — художником жизни, человеком, способным избрать самый рискованный курс лечения: неколебимой верой. Верой в жизнь, позвольте тут же добавить, верой свободной и гибкой, равной всякой неотложной помощи и достаточно широкой, чтобы включить в себя смерть, как другие так называемые беды. Ибо при таком широком и взвешенном взгляде на жизнь смерть уже не «последний враг» и не «конец»; если, как он подчеркивает, врачевателю и отведена роль, то это роль «повитухи» смерти. (Читатель, желающий продлить удовольствие, может заглянуть в «Тибетскую книгу мертвых». )
Все представление о четырехмерной реальности, которое составляет метафизику Хоу, покоится на осмыслении приятия. Четвертый элемент — это Время, или, говоря иначе, о чем прекрасно знал Гёте, — развитие. Подобно тому как семя развивается, растет в естественном ходе времени, так и мир растет, и так же умирает, и так же возрождается вновь. Это полная противоположность ходячему представлению о «прогрессе», запрягшем вместе дьявольских драконов воли, решимости, цели и борьбы или, скорее напротив, спустившем их с цепи. Прогресс, в его западном варианте, — это путь напрямик, через непреодолимые препятствия, это создание себе трудностей и помех на всем протяжении пути, а в итоге — саморазрушение. Идея Хоу — это восточная идея, пришедшая к нам с искусством джиу-джитсу, где само препятствие используется для его преодоления. Этот метод столь пригоден для одоления того, что мы называем болезнью, или смертью, или злом, как и для одоления противника. Секрет состоит в знании, что силой можно управлять, так же как бояться ее — больше, чем что-либо другое, — ее можно обращать во благо или зло, на пользу или во вред в соответствии с желанием. Человек в его настоящем, полном страхов состоянии, похоже, имеет лишь единственное желание — бежать куда глаза глядят, и в этом состоянии он пребывает неизбывно, как в кошмаре. Он не только отказывается признать свои страхи, хуже того, он боится своих страхов. Все кажется бесконечно хуже, чем есть на самом деле, говорит Хоу, «просто потому, что мы пытаемся убежать». Это настоящий Рай Невроза, смола страха и тревоги, в которой, пока не сделаем усилия освободиться, мы можем увязнуть навсегда. Воображать, что кто-то посторонний в образе ли психоаналитика, диктатора, Спасителя или даже Бога придет освободить нас, — чистое безумие. На всех спасательных шлюпок не хватит, и в любом случае, как указывает автор, нужнее спасательных шлюпок — маяки. Более полное, более ясное понимание, а не большее количество спасательных средств.
У этой философии жизни, в отличие от большинства философий, берущей свои положения из жизни, а не какой-либо теории, множество поразительно разнообразных источников. Позиция автора охватывает противоположные взгляды на мир; она достаточно широка, чтобы вместить всего Уитмена, Эмерсона, Торо, так же как даосизм, дзэн-буддизм, астрологию, оккультизм и так далее. Это глубоко религиозный взгляд на жизнь, признающий «верховенство незримого». Особое место здесь отводится темной стороне жизни, всему тому, что принято считать отрицательным, пассивным, недобрым, женским, таинственным, непостигаемым. «Воинственный танец» заканчивается следующим замечанием: «В любом случае приятие лучше, даже если мы имеем дело с враждебностью нашего противника. Нет иного прогресса, нежели тот, который был бы, если б мы могли примириться с ним... » Эта идея примирения, невмешательства, идея жизни в настоящем моменте, с полной отдачей, с безоговорочной верой в ход ее развития, который должен в основном всегда оставаться неведомым для нас, есть главный аспект его философии. Она за эволюцию, а равно и инволюцию и против революции. Она обращает внимание на душевную болезнь, равно как на сон, грезу и смерть. Она не пытается устранить страх и тревогу, но стремится включить их в единое целое эмоционального бытия человека. Она не предлагает ни панацеи от наших болезней, ни блаженства на небесах; она видит, что проблемы жизни в корне неразрешимы, и милостиво приемлет этот факт. Именно в этом полном признании и приятии конфликта и парадокса мудрость Хоу совпадает со здравым смыслом. В основе тут лежат юмор, веселье, чувство игры — не мораль, но реальность. Это успокаивающая, очистительная, целительная доктрина — скорее раскрытой ладони, нежели стиснутого кулака, скорее самоотвержения, самопожертвования, нежели борьбы, завоевания, идеализма. Медленный ритмичный рост она ставит выше прямого действия, коим добивались бы мнимой нереальной цели, используя скорость и напор. (Не цель ли всегда связана со средствами?) Она пытается избавиться как от врага, так и от пациента, скорее приемля болезнь, нежели медицину или ее проводника; она ставит семя выше бомбы, преображение — выше решения и уникальность — выше нормы.
Кажется, все умные, и даже не умные, люди согласны с тем, что мы сейчас переживаем один из самых мрачных моментов истории. (Однако не очень осознается, что человек пережил немало подобных периодов в прошлом — и уцелел!) Есть такие, кто для собственного успокоения возлагает вину за наше положение на «врагов», кого только не причисляя к ним: Церковь, образование, правительство, фашизм, коммунизм, нищету, обстоятельства и так далее. Они тщатся доказать, что «правы», а кто-то другой «не прав». Для них общество состоит в основном из тех, кто отвергает их идеи. Но общество состоит из душевнобольных и преступников, как из праведников и нечестивцев. Общество — это все мы «со всеми нашими достоинствами и пороками и представлениями о жизни», как говорит Хоу. Общество больно, едва ли кто-нибудь станет отрицать это, и в этом больном обществе существуют врачи, которые «плохо представляют себе, зачем прописывают нам лекарства, мало во что верят, кроме героической хирургии и совершенно необъяснимой способности больного выздоравливать». Служителям медицины неинтересно заниматься нашим здоровьем, они ведут сражение с недугом и болезнью. Их деятельность негативна, как и деятельность других членов общества. Подобным образом не видно, чтобы политические деятели были расположены иметь дело с диктаторами-неудачниками, весьма возможно, потому, что они сами диктаторы в душе... Такова картина нашего так называемого «нормального» мира, подчиняющегося закону «бесконечного регресса», по определению Хоу.
«Наука подробнейше изучает видимое, но ни во что не ставит незримое. Церковь раздирают внутренние распри, она переживает одну бесплодную ересь за другой, следуя дорогой бесконечного регресса, пока энергично служит алтарям эффективных институтов. Искусство эксплуатирует воспроизводство точных имитаций; его величайшая новация — «сюрреализм», гордящийся своей способностью избегать всяческих ограничений, налагаемых действительностью на здоровую психику. По сравнению с остальным образование более или менее свободно, но оригинальность индивидуальности здесь страдает от методов массового производства специалистов, и высшей награды удостаивается напористый талант. Несовершенное законодательство упорно требует агрессивного отношения к агрессивному поведению, тем самым ради установления справедливости нарушая права правонарушителей. Наши развлечения механизированы, чтобы мы не могли развлекаться самостоятельно. Кто сам не умеет играть в футбол, те в болельщическом раже поощряют воплями и освистывают доблестные, но хорошо оплаченные усилия других. Кто не может ни скакать, ни рисковать, те ставят на лошадь. Кто не в силах выносить тишину, те без всяких усилий услаждают свой слух или идут в кинотеатр получить удовольствие от псевдопреимуществ синтетической киноверсии культуры нашего века. Такую систему мы называем нормальной и растим своих детей, что обходится нам так дорого, для жизни в этом безумном мире. Система грозит катастрофой, а мы ни о чем другом не думаем, как лишь бы поддержать ее, и шумно требуем мира, чтобы жить и радоваться ей. Потому что мы живем внутри этой системы, она кажется нам такой же святыней, как мы сами. Этот образ жизни беглецов от реализма, этот хваленый дворец прогресса и культуры — их никогда не должны потрясти перемены. И это нормально! Кто так сказал? И что это значит — нормально?»
«Нормальность, — продолжает Хоу, — это рай для беглецов от реальности, ибо это концепция неизменности, ясная и простая». «Лучше, если мы сможем, — утверждает он, — оставаться такими, какие мы есть, и относиться вполне нормально к своей ненормальности, ничегошеньки не предпринимая, кроме того, что необходимо, чтобы быть самими собой».
Как раз этой способности оставаться в одиночестве и не чувствовать вины или беспокойства по этому поводу лишена средняя, нормальная личность. В ней преобладает стремление к внешней безопасности, обнаруживая себя бесконечной погоней за здоровьем, за счастьем, собственностью и тому подобным, и все же реальная безопасность невозможна, потому что никто не может защитить то, что защитить нельзя. Защитить возможно лишь воображаемое, иллюзорное, то, куда прячется душа. Кто, например, мог испытывать чувство жалости к св. Франциску оттого, что он отбросил богатые одежды и дал обет нищеты? Он, я думаю, был первым, кто просил не хлеба, но камней. Питаясь тем, что собирал нищенством, он обрел силу вершить чудеса, дарить радость, какую мало кто дарил миру, и — не последнее из проявлений его мощи — написал самый возвышенный и простой, самый яркий благодарственный гимн «Песнь солнцу». Приемли и радуйся! — внушает Хоу. Бытие — это горение в самом прямом смысле, и, если должен быть на земле мир, он наступит тогда, когда главным станет быть, а не иметь.
Всем нам знакомо выражение: «Жизнь начинается в сорок лет». Для большинства людей это справедливо, поскольку в среднем возрасте приходят ощущение и понимание того, какой срок жизни нам отпускает смерть. Смысл самоотречения, как объясняет автор, не просто в вынужденном согласии, в унизительной капитуляции перед неотвратимыми силами смерти, но, напротив, в изменении ориентиров, переоценке ценностей. Именно в этот критический момент в жизни личности мужское начало уступает женскому. Это обычный процесс, о котором, похоже, заботится сама Природа. Для пробудившегося индивида, однако, жизнь начинается теперь, в любой и каждый миг; она начинается тогда, когда он понимает, что является частью грандиозного целого, и через это понимание сам обретает цельность. В познании пределов и взаимосвязей он открывает свое вечное «я», дабы с этих пор идти по жизни, усмиряя душу и плоть и будучи полностью свободным. Душевное равновесие, дисциплина, озарение — вот ключевые слова учения Хоу о цельности, или святости, что то же самое, ибо смысл этих слов един. Здесь нет ничего существенно нового, но всем и каждому необходимо открыть это для себя заново. Как я уже говорил, с подобными мыслями встречаешься у таких поэтов и мыслителей, как Эмерсон, Торо, Уитмен, если называть только некоторые ближайшие к нам имена. В этой философии жизни китайцы воспитывались в течение тысячи лет, но, к сожалению, утратили эту философию под влиянием Запада.
То, что эта древняя философия жизни должна была быть подтверждена практикующим психоаналитиком, «врачевателем», кажется мне одновременно, и логичным и справедливым. Что может быть большим искушением для врачевателя, чем сыграть роль Бога, — и кто лучше него знает природу и мудрость Бога? И. Грэм Хоу человек в расцвете сил, не жалующийся на здоровье, нормальный с ненормальной точки зрения, удачливый в том смысле, какой вкладывается в это слово, и более всего желающий жить своим умом. Он знает, что врачеватель — прежде всего художник, а не маг или Бог. Выражая публично свои взгляды, он пытается освободить людей от зависимости, которая сама есть выражение болезни. Его интересует не врачевание, но бытие. Он пытается не лечить, но возвращать способность радоваться жизни. Его усилия направлены не на уничтожение болезни, но на то, чтобы приять ее и, усвоив, сделать одним целым со светом и здоровьем, которые есть истинное наследие человека. В нем не чувствуется усталости, потому что его философия здоровья не позволила бы ему браться за непосильную задачу. Он все делает легко, соблюдая чувство меры, взвешенно, беря от жизненного опыта ровно столько, сколько способен усвоить. Если он очень толковый психоаналитик, что признают все, даже его недоброжелатели, то это не потому, что он такой знаток, а потому, что он такой человек. Он постоянно освобождается от лишнего груза, будь это пациенты, друзья, поклонники или собственность. У него, по замечательному китайскому выражению, «живой-и-ненасытный» ум. Он удерживается против течения, не тонет и не тщится перегородить поток. Он очень мудрый человек, живущий в мире с собой и всем светом. Это становится ясно сразу, достаточно просто пожать ему руку.
«Не нужно, — говорит он в конце „Воинственного танца", — болезненно воспринимать трудности, с которыми мы сталкиваемся, поскольку не так сложно понять, если попытаемся, что сами создаем их себе тем, что пытаемся изменить неизменяемое. „Ограниченный" человек так боится всего чрезмерного, но „Личность" жаждет этого; „Ограниченному" человеку не по вкусу очень многое, с чем он сталкивается в жизни, он считает это вредным, но для „Личности" все в жизни — хлеб насущный, у него и дверь нараспашку для всех своих врагов; „Ограниченный" человек до ужаса боится, как бы не соскользнуть из света во тьму, из видимого в невидимое, но „Личность" понимает, что это всего лишь сон или смерть, а они-то есть настоящее отдохновение; „Ограниченному" человеку необходимы „блага" или гольф, чтобы чувствовать себя хорошо, врачи или иные спасители, но „Личность" нутром понимает — истина парадоксальна и человек в большей безопасности, когда наименее защищен... Война жизни — это одно; война человека — другое, это война с войной, война против войны, нескончаемый регресс наступательного и оборонительного аргумента».
По цитатам может показаться, что «Воинственный танец» я предпочитаю двум другим книгам, но дело не в этом. Может быть, ежедневное столкновение с войной заставило меня ссылаться на эту книгу, в которой в действительности говорится о мире. Все три книги одинаково ценны и являют собой разные грани одной и той же безыскусной философии, которая, повторюсь, есть не учение, кое автор блестяще излагает и отстаивает, но жизненная мудрость, возвеличивающая жизнь. У нее нет иной цели, как делать жизнь более похожей на жизнь, как ни странно это может прозвучать.
Всякий, кто углублялся в эзотерические доктрины Востока, непременно увидит, что взгляд на жизнь, изложенный в книгах Хоу, всего лишь повторение древней «Доктрины сердца». Элемент Времени, основополагающий в философии Хоу, — это новая, наукообразная, формулировка следующего эзотерического постулата: нельзя следовать Путем, пока сам не станешь этим Путем. Может, никогда еще за всю свою историю человек не был дальше от Пути, чем в наше время. Век тьмы, как он был назван в книге, — это переходный период, чреватый катастрофой и прозрением. Хоу не одинок в такой характеристике нашей эпохи: такого же мнения придерживаются честные люди повсюду. Это как точка равноденствия души, крайняя точка, которой мы можем достичь без того, чтобы кончить полным крахом. Это тот миг, когда земля, если пользоваться иной аналогией, словно замирает, как маятник, перед тем как качнуться назад. В этом есть иллюзия «конца», стаза, по виду напоминающего смерть. Но это лишь иллюзия. Все в этой критической точке зависит от того, как мы воспринимаем этот момент. Если приемлем его как смерть, то можем возродиться и продолжить наше циклическое странствие. Если относиться к нему как к «концу», то мы обречены. Не случайно, что в наше время должны были возникнуть известные нам разнообразные философии смерти. Мы находимся на распутье и можем смотреть вперед и оглядываться назад с бесконечной надеждой или отчаянием. Неудивительно и то, что в наше время должно было появиться столь много разнообразных концепций четвертого измерения. Негативный взгляд на жизнь, который на деле есть мертвый взгляд и который Хоу оценивает как «бесконечный регресс», постепенно уступает позитивному взгляду, которому доступно множество измерений. (Стоит уверовать в четвертое измерение, как открывается множество других измерений. Четвертое измерение — символичное, распахивающее горизонт бесконечного «выхода». С ним время пространство приобретает всецело иной характер: каждое явление жизни отныне выглядит иначе. )
Умирая, зерно вновь испытывает чудо жизни, но в такой форме, какая непостижима для отдельного живого существа. Ужас смерти более чем вознаграждается неизведанными радостями рождения. Именно в этом, по-моему, различие между учениями о Глазе и Сердце. Ибо, как всем известно, расширяя область знания, мы лишь яснее видим горизонт нашего неведения. «Жизнь не в форме, но — в огне», — говорит Хоу. Две тысячи лет, несмотря на явленную нам истинную мудрость учения Христа, мы норовили жить по шаблону, старались оторвать мудрость от знания, вместо того чтобы почитать ее, старались победить Природу вместо того, чтобы принять ее законы и жить, повинуясь им. Так что вовсе не удивительно, что психотерапевт, в чьи руки ныне отдает себя, как овцу на заклание, больной и труждающийся, находит необходимым восстанавливать в правах метафизический взгляд на жизнь. (Метафизики не существовало со времен Фомы Аквинского. ) Лечение — дело пациента, а не психоаналитика. Мы связаны невидимыми нитями, и сила обнаруживается или отмечается в слабейшем из нас. «Поэзию должны творить все», — сказал Лотреамон, и то же самое должно быть в отношении к реальному прогрессу. Мы должны умнеть вместе, иначе все тщета и иллюзия. Если мы оказываемся перед дилеммой, лучше остановиться и пристально вглядеться в нее, нежели пытаться поспешно и геройски преодолеть ее. «Истинная жизнь дается не просто, — замечает Хоу, — это приключение, рост, неуверенность, риск и опасность. Но в сегодняшней жизни мало возможностей испытать приключение, кроме как на войне». Это значит, что, день за днем уходя от реальных проблем, мы порождаем ересь, где с одной стороны — иллюзорная жизнь с комфортом безопасности и отсутствием боли, а с другой — болезнь, катастрофа, война и так далее. Мы сейчас проходим сквозь Ад, и было бы прекрасно, если б это был настоящий ад и мы действительно прошли через него. Мы, вероятно, не сможем надеяться, пока не станем окончательными невротиками, избежать последствий нашего глупого поведения в прошлом. Те, кто пытается возложить ответственность за опасности, которые нам угрожают, на «диктаторов», могли бы с тем же успехом заглянуть в себя и спросить, когда они действительно «свободны», когда лояльны существующей власти или когда всего-навсего преданы какой-нибудь другой форме власти, возможно еще нераспознанной. «Преданность любой из систем, психологическая или какая-нибудь иная, — говорит Хоу, — предполагает паническое бегство от жизни». Те, кто проповедует революцию, тоже защитники статус-кво — своего собственного статус-кво. Всякое решение относительно болезней мира должно охватывать все человечество. Мы обязаны отказаться от своих излюбленных теорий, подпорок и поддержек, ничего не говорить о том, что нас защитит и чем мы владеем. Мы должны стать более ин-клюзивными, то есть открытыми, отказавшись от экс-клюзивности, то есть закрытости. Что нельзя познать и усвоить посредством опыта, накапливается в форме вины и создает сущий Ад, буквальное значение которого — место, где должно сгореть несгоревшее! Учение о реинкарнации включает в себя эту жизненную истину; мы на Западе насмехаемся над этой идеей, но тем не менее мы — жертвы единого закона. В самом деле, если кто-нибудь захотел бы попытаться изобразить это место-состояние, что могло бы послужить более точной его иллюстрацией, чем картина мира, который сегодня «у нас в руках?» Реализм Запада, не отвергнут ли он реальностью? Само это слово превратилось в свою противоположность, и подобное случилось со столь многими нашими словами. Мы пытаемся жить только при свете, а в результате нас объяла тьма. Мы постоянно сражаемся за справедливость и добро, но повсюду видим зло и несправедливость. По верному замечанию Хоу, «если мы непременно желаем достичь идеалов и радоваться достигнутому, то это вовсе не идеалы, а фантазии». Нам необходимо раскрыться, расслабиться, дать себе волю, повиноваться глубинным законам своего существа, чтобы подойти к подлинной дисциплине.
Дисциплину Хоу определяет как «искусство приятия негативного». Оно основано на понимании дуалистичности жизни, на отделении относительного от абсолютного. Дисциплина высвобождает поток энергии; она дает абсолютную свободу внутри относительных ограничений. Человек развивается вопреки обстоятельствам, а не благодаря им. Эта жизненная мудрость, известная на Востоке, дошла до нас во множестве обличий, не последнее из которых — важная наука символов, известная как астрология. Здесь время и развитие — насущные элементы понимания реальности. По сути, нет хороших или плохих гороскопов, ни хорошего или плохого «расположения звезд»; нет испытания людей или положений моралью или этикой, есть лишь желание постичь значение внутренних и внешних сил и их взаимодействия. Попытка, коротко говоря, приблизиться к целостной картине мира и таким образом обрести устойчивость в движущемся потоке жизни, обнимающем познанное и непознанное. Каждый миг, в соответствии с этой точкой зрения, следовательно, хорош или надлежащ, он — лучший для всякого человека, ибо бесполезность его или плодотворность определяется отношением к нему. В самом подлинном смысле слова мы сегодня можем видеть, как человек вырвал себя из жизненного процесса; он находится где-то на периферии его, крутится, как волчок, все быстрей и быстрей, все меньше способный различать что-нибудь вокруг. Пока он не будет способен на жест приятия, не расстанется с железной волей, которая есть просто выражение его отрицания жизни, он никогда не станет вновь в ее центре и не найдет себя истинного. Не только у «диктаторов» нездоровая психика, но у всего этого мира людей; мы находимся во власти демонических сил, сотворенных нашим страхом и невежеством, мы инстинктивно всему говорим «нет». Сами наши инстинкты извращены, так что слово «инстинкт» теряет всякий смысл. Цельный человек действует не по инстинкту, а по интуиции, потому что «его желания находятся в согласии с законом, как и сам он». Но чтобы поступать интуитивно, человек должен повиноваться глубинному закону любви, который основан на абсолютной терпимости, закону, который позволяет вещам быть самими собой. Настоящая любовь никогда не усложняет, никогда не оценивает, не отвергает, не требует. Она возвращает жизнь милостью возрождаемого «бесконечного круговорота». Она сжигает, потому что ей ведом истинный смысл самопожертвования. Это — жизнь озаренная.
Идея «бесконечного круговорота», не только того, без чего жизнь не существует, но всего на свете, привносит, если такое возможно, магию в философию Хоу. Это наиболее практичный способ жития, хотя и кажется непрактичным. Согласимся мы с этим или нет, есть иерархия бытия, равно как и иерархия роли. Лучшие представители рода человеческого всегда были сторонниками «бесконечного круговорота». Они были сравнительно бесстрашны и не искали иного богатства и безопасности, кроме как внутри себя. Отказываясь от всего самого для себя дорогого, они находили путь к высшей ступени жизни. Их пример все еще вдохновляет нас, хотя мы следуем за ними больше из подражания, чем по велению сердца, ежели следуем вообще. Они никогда не пытались руководить, но только водительствовать. Настоящему лидеру нет надобности руководить — он согласен показывать путь. До тех пор, пока мы не станем сами себе лидерами, довольствующимися тем, какие мы есть сейчас, в процессе становления, мы всегда будем слугами и идолопоклонниками. Мы имеем только то, что заслуживаем; мы достигнем бесконечно большего, если умерим желания. Весь секрет спасения заключается в том, чтобы от слова перейти к делу, совершив переворот в самом себе. Вот этот поворот к целостности и вере, переворот в духовном смысле, есть мистическая движущая сила идеи четвертого измерения. Чуть выше я прибегнул к слову «спасение», но спасение как страх или смерть, когда в него поверили и когда его пережили, уже не «спасение». На самом деле спасения не существует, есть лишь безграничные области опыта, подвергающие нас все большим и большим испытаниям, требующие все больше и больше веры. Волей-неволей мы движемся к Непознанному и чем скорее и полнее отдадимся новому опыту, тем будет лучше для нас. Само слово, которое сегодня у всех нас на языке, — переход — указывает на растущее осознание, как и на предчувствие этого. А осознавать — значит крепко спать, перестать трястись и дергаться. Лишь тогда, когда мы преодолеем фантазии, желания и грезы, произойдет подлинное превращение, и мы проснемся возрожденными, мечта вновь станет реальностью. Ибо реальность и есть наша цель, как бы мы это ни отрицали. И мы можем достичь ее, лишь все больше раздвигая пределы сознания, пылая все ярче и ярче, пока даже сама память не исчезнет в огне.
|
