Я собираю лето по крупицам:
Мне пропустить его никак нельзя! -
И солнце, что ныряет под ресницы,
Буквально ослепляя мне глаза;
И ветер, что прохладой дует в спину,
Составив мне компанию в пути;
И поле фиолетовых люпинов,
В которое аж боязно войти!
И ящерку, что ускользает в травке
У старого, заросшего пруда;
И, над водой, блестящую красавку,
Что весело снуёт туда-сюда.
Ловлю его по капле (понемножку!),
По ягодке, по лучику ловлю.
И складываю в память, как в лукошко,
Всё то, что в русском лете я люблю.
И тот лопух, и эту, в небе, птицу,
И мухомор под елью этот вот…
Я собираю лето по крупицам:
Пускай оно всегда во мне живёт.
У него не было отца. Папы который бы сводил его в кино или показал бы как нужно драться.
Папы который поговорил бы с ним и обнял... Похлопал бы по плечу... Папы же делают так, правда?
Папы водят детей в кино и разговаривают с ними о том о сём, правда ведь?
Папы обнимают детей, правда? Они ссорятся и мирятся, смеются и играют в мяч...
Каждый раз смотря на разных пап по телевизору, он пытался представить себе своего папу играющего с ним в мяч, весело смеющегося, сидящего в кресле, но всё что он мог увидеть только застывшую картинку. Как фотография с рафинированными и смазанными чертами лица. Не то, чтобы это имело значение сейчас..
У него никогда не было депрессий и страшной горечи по этому поводу.
Он не чувствовал себя обделённым и никогда не задерживался на этих мыслях больше десяти секунд, но где-то внутри, так глубоко, что оно еле ощущалось- прощупывался этот рубец.
Рубец живший сам по себе и выражавший себя через его постоянную неуверенность и растерянность...
Иногда, наблюдая своих детей, он бормотал себе под нос: у них есть мама и... па па... мама и па па... и это почему-то отзывалось странным головокружением и покалыванием в затылке, словно он видел что-то такое, что было за пределами человеческого понимания и это делало его лёгким, почти невесомым..
Он рос с мамой, отчимом и бабушкой и был любим бабушкой и дедушкой с папиной стороны, которые жили на другом конце города и постоянно брали его со школы и на выходные.
Да и отчим был хороший человек. Честный и сильный. Постоянно на работе и в разъездах.
И он называл отчима дядей. Потому, что так хотела мама.
И потому, что папа был жив и здоров и просто не хотел иметь ничего общего с сыном.
Может у него были на то причины. Мать папы всегда настаивала чтобы тот брал сына с собой, хоть иногда. И папа брал. И вёз к себе в зал, где он качался.
Там он давал сыну полную свободу, ручку и бумагу в тренерском кабинете и говорил, делай что хочешь.
Он смотрел на плакаты сильных Мистеров Олимпий, рисовал, листал журналы, а потом шёл в зал послоняться и поговорить.
Качки показывали ему упражнения и разговаривали. У какой большой. Ты в каком классе? Во втором? Молодец... Бренчали блины от штанг, кругом раздавалось пыхтение и пахло потом.
То есть... папа был. Но не было его глаз. Не было никогда общения один на один.
Да. Он не помнил папиных глаз. Не было ничего кроме спешки. Папа жил очень быстро.
Он гонял на машине по городу делая какие-то дела. И говорил бабушке: "пусть он называет меня папой".
А он не мог. Странно это. Но он не мог никогда сказать папа, отец, батя. Не мог. Не поворачивался язык.
Так странно.. Потом, в частном цеху где он работал было два хозяина. Папа и сын. Хорошие люди.
И он наблюдал за ними исподтишка. Как они спорят, как папа выговаривает сыну, как они нервничают.
Как обнимаются и мирятся и смеются. Как разговаривают.
Как папа горд за сына и как он уступает тому в принятии важных решений. Уступает. Папа.
Это он мог понять. Он сам теперь был папой. Плохим. Неумелым. Но папой которых не бросит своих детей.
Не оставит. Можно разойтись с женой. Но нельзя разойтись с детьми. Нельзя так. Папа...
Это так важно...
Женщина всегда чуть-чуть, как море.
Море в чем-то женщина чуть-чуть.
Ходят волны где-нибудь в каморке,
спрятанные в худенькую грудь.
Это волны чувств или предчувствий.
Будто бы над бездной роковой,
завитки причесочки причудной
чайками кричат над головой.
Женщина от пошлых пятен жирных
штормом очищается сама,
и под кожей в беззащитных жилках
закипают с грохотом шторма.
Там, на дне у памяти, сокрыты
столькие обломки — хоть кричи,
а надежды — радужные рыбы
снова попадают на крючки.
Женщина, как море, так взывает,
но мужчины, словно корабли,
только сверху душу задевают -
глубиной они пренебрегли.
Женщина, как море, небо молит,
если штиль, послать хоть что-нибудь.
Женщина — особенное море,
то, что в море может утонуть.
За что любит девочку в садике мальчик?
За куклу её, и в косе красный бантик.
За то, что бесстрашно ест манную кашу,
За то, что имеет подругу Наташу.
За что любят девочку в школьные годы?
За то, что вникает в течения моды.
За смех озорной и успехи в учёбе.
За взгляд её глаз, что подарку подобен.
За что любит юноша девушку в двадцать?
За то, что её невозможно дождаться.
За ноги красивые, яркую внешность,
За жаркие ночи длиной в бесконечность.
За что любят женщину, где-то за тридцать?
За то, что в постели она как тигрица.
За то, что с тобою и в горы и в храмы.
За то, что готовит "как будто у мамы".
За что любят даму чей возраст секретен?
За то, что ей нет больше дела до сплетен.
За то, что спокойно тебе доверяет.
За то, что давно всё без слов понимает.
За что же дед любит седую старушку?
За то, что ворчит ему ночью в подушку.
За то, что как в детстве, ест кашу зевая,
И главное просто за то, что живая ;-)
Какими бы времена ни казались лютыми,
Нас мамы учили — жить и не падать духом.
Добро торжествует.
И пусть пока не салютами —
Но запросто — вдоль дорог тополиным пухом.
Добро торжествует.
Венками из одуванчиков,
Порывом бежать безо всякой на то причины.
И да, наконец-то, — улыбками вечных мальчиков,
Которые этим летом — и вдруг мужчины.
Добро торжествует.
Пустынными стадионами,
Асфальтом, едва остывающим после зноя.
Старушками, чья судьба — торговать пионами.
И верой в необъяснимое, неземное.
Добро торжествует.
Большими ночными ливнями —
Такие в меня вливаются внутривенно.
И нами, совсем промокшими и наивными,
Но, кажется, всё же лучшими во Вселенной.
Над головой
созвездия мигают.
И руки сами тянутся
к огню...
Как страшно мне,
что люди привыкают,
открыв глаза,
не удивляться дню.
Существовать.
Не убегать за сказкой.
И уходить,
как в монастырь,
в стихи.
Ловить Жар-птицу
для жаркого
с кашей.
А Золотую рыбку –
для ухи.
Каждого и прости, и благослови,
Вот тебе жизнь, вот тебе Бог над нею.
Нет ничего мучительнее любви,
Нет ничего прекраснее и сильнее.
Там где одна дорога, сомнений нет.
Хочешь – иди; не хочешь – и так протащат.
Лестница в небо строилась сотни лет
Лишь для тебя, помни об этом чаще.
Все поезда уходят не вдаль, но вверх.
Каждый решает сам, что закон, что случай.
Быть несчастливым – это смертельный грех.
Странно, что нас этому здесь не учат.
Сердца на всё не хватит, не торопись,
Только представь – собрался любить, а нечем.
Смерть не страшнее жизни, но тоже жизнь,
Выдохнешь этот ужас – и станет легче.
Выдохнешь этот страх, суету и боль –
Время-старьёвщик всякого обдирает.
Видишь, в сухом остатке одна любовь,
Только она одна, без конца и края.
Только она останется навсегда.
Поезд легко отчалит и не заметишь,
Как железнодорожные провода
Тянутся мимо жизни и мимо смерти...
