Вопрос: Вы даёте точную дату своей реализации. Это означает, что что то произошло с вами именно в этот день. Что произошло?
Махарадж: Ум перестал производить события. Старый нескончаемый поиск окончился – я не хотел ничего, не ожидал ничего – не принимал ничто за своё собственное. Не осталось никакого «меня», стремящегося к чему либо. Даже оголённое «я есть» рассеялось. Ещё одна вещь, которую я заметил, была тем, что я потерял все свои привычные убеждения. Раньше я был уверен во многих вещах, сейчас я не уверен ни в чём. Но я чувствую, что, потеряв знание, я не потерял ничего, потому что всё моё знание было фальшивым. Моё незнание было знанием того факта, что всё знание есть неведение, что «я не знаю» – это единственное истинное утверждение, которое может быть сделано умом.
Хотелось есть и курить, но красивое течение мысли не давало отвлечься, не позволяло собраться и пойти в магазин. Пришел Ананда. Не пришёл, влетел пылающий огнём, напевая под нос разные мелодии. Спросил сигарету.
- Кончились, -говорю - сходим вместе?
- Пошли.
Идём по набережной. Спрашивает чего хотела. Делюсь своими опасениями и говорю, что у мя только томик Сарасвати Сатьянанды в дорогу. Напевает что-то. Купили сигарет, у магазина понимаем, что нет зажигалки. Стреляет прикурить у компании людей, стоящих рядом. Отвечают, что не курят, но есть банан, предлагают угоститься. Ананда отказывается, я с благодарностью беру, вспомнив, что не купила еды. На банане надпись маркером: "be happy".
...потому как когда ты познал Господа в сердце своём, а потом внезапно ощутил себя отделённым от него, внутри поселяется такая тоска утраты, которую оно неспособно долго выносить. И тогда приходишь вновь к Его стопам, свободный от желаний терзающих дух и представлений о том, что нужно для счастья, полностью вверяя себя воле Его.
Тихонько поскрипывают половицы о чём-то секретничая с дождём, растворяются и тают в ароматном дыму безОбразные големы дум, столпившиеся в углу моей шестиметровой кухни. Во втором акте экзистирования из стены начинают проглядывать космоса то ли объятия, то ли пасть, поглощающая непременно с головы и отплёвывающая остатки человеческого к утру...
Даже на пороге чистилища неугомонное сердце изнывает от сладострастия, бессильное в своей привычке выстукивать причудливые ритмы. Снова пускается в отчаянный танец, затягивая мысли сплетаться в замысловатые узоры на рваной простыне реальности.
...и лишь мозоль от зёрен на указательном пальце да пара тетрадных листков, исписанных мелким шрифтом, засвидетельствуют это тайнодеяние.
Благослови, Господь, путь служения раба Твоего Григория. Милостию Своей установи покой в сердце его и позволь сотворению молитвы умной отверзнуть двери в Царствие Твое.
Я разный —
я натруженный и праздный.
Я целе-
и нецелесообразный.
Я весь несовместимый,
неудобный,
застенчивый и наглый,
злой и добрый.
Я так люблю,
чтоб все перемежалось!
И столько всякого во мне перемешалось
от запада
и до востока,
от зависти
и до восторга!
Я знаю — вы мне скажете:
«Где цельность?»
О, в этом всем огромная есть ценность!
Я вам необходим.
Я доверху завален,
как сеном молодым
машина грузовая.
Лечу сквозь голоса,
сквозь ветки, свет и щебет,
и —
бабочки
в глаза,
и —
сено
прет
сквозь щели!
Да здравствуют движение и жаркость,
и жадность,
торжествующая жадность!
Границы мне мешают…
Мне неловко
не знать Буэнос-Айреса,
Нью-Йорка.
Хочу шататься, сколько надо, Лондоном,
со всеми говорить —
пускай на ломаном.
Мальчишкой,
на автобусе повисшим,
Хочу проехать утренним Парижем!
Хочу искусства разного,
как я!
Пусть мне искусство не дает житья
и обступает пусть со всех сторон…
Да я и так искусством осажден.
Я в самом разном сам собой увиден.
Мне близки
и Есенин,
и Уитмен,
и Мусоргским охваченная сцена,
и девственные линии Гогена.
Мне нравится
и на коньках кататься,
и, черкая пером,
не спать ночей.
Мне нравится
в лицо врагу смеяться
и женщину нести через ручей.
Вгрызаюсь в книги
и дрова таскаю,
грущу,
чего-то смутного ищу,
и алыми морозными кусками
арбуза августовского хрущу.
Пою и пью,
не думая о смерти,
раскинув руки,
падаю в траву,
и если я умру
на белом свете,
то я умру от счастья,
что живу.
Чёрным крылом всё в пепел и этот тлен кругом - есть Имя Его. С тришулой на груди выжженной кто-то очень знакомый смотрит в нутро, а там темно, мама, и ветренно...
Приезжай позавчера - вместо заутрени окурим кухню, исповедуемся в постели, причащусь за ужином полусладким. Гадко...
Сладко пели птицы, мама, в тот день, когда потоки Енисея скоротечные уносили сомнения, и нам, представляешь, беспечным навеяло, будто мы сможем вырастить хрупкое, выносить вечное...
Вымолвлю тебя чайкам огромным у памятника Ломоносову. Вымолю. Лицо умою чистыми правдами да снегом выпвшим. Выпотрошил. В пледике любовно сшитым из лоскутков воспоминаний чучело. Мяучело. Горело чучело. А в пламени его корчились недруги, мыслеформы с копытами и ворохи слов случайных и нарочитых.