А еще я вечерами иногда слушаю «Войну и мир». Сама я книги предпочитаю потреблять глазами, но так как дома водится некоторое количество граждан, которым не повредит пусть даже такое насильственное столкновение с шедевром русской литературы, то я врубаю запись на полную громкость. Чтеца слышно во  всех углах квартиры, а мне остается только бродить дозором, наблюдая за тем, чтобы никто не пытался улизнуть от графа Льва Николаича при помощи наушников.  

Надо сказать, что отношение к  великому писателю у меня всегда было сложное. Мне при мысли о нем всегда приходил на ум грибоедовский Скалозуб, которого как следует огрели по башке гирей  золотого литературного таланта высочайшей пробы.

И мне всегда казалось невероятным – как при таком гигантском, всеобъемлющем кругозоре, при такой нечеловеческой  способности пропускать через себя действительность почти во всей ее реальной мощи – можно было приходить к столь ничтожным выводам и  столь убогой морали.

Как будто кто-то сочинил сороковую симфонию, а закончил ее победным соло резиновой  подушки-пердушки.  

Но я сейчас не о своих мировоззренческих  разногласиях с графом.

Я о Лизе Болконской.

Слуховое восприятие информации у меня все-таки лучше графического, когда я читаю, я еще бог знает сколько всего от себя понаплету, да понапридумываю, да еще и останусь в полной уверенности, что так там и было написано слово в слово, а слона и не примечу - такого серенького, скромно в углу стоящего.

 Уши же у меня пусть глупые, но честные.   Поэтому слышат то, что я раньше не замечала.

И только прослушав описание смерти Лизы,  я поняла, что там на самом деле произошло – хотя Толстой все описал весьма открыто, учитывая, конечно, его нелюбовь ко всякого рода физиологизмам – их он обычно оставлял допонимать читателю по принципу «умному достаточно».  

Княгиня, долго не могущая разродиться, умирает в секунду «со страшным криком», после чего тут же раздается плач младенца.  Князь Андрей до этого не мог зайти в комнату, ибо дверь «держали изнутри». Когда он заходит – он  видит полумертвую от ужаса акушерку с «трясущимися руками» и доктора с «закатанными рукавами и трясущейся челюстью» .  Отец Андрея, старик Болконский в это время находится у себя в комнатах  и о приезде сына не знает. Когда они встречаются- отец рыдает на груди у  сына не радостно (ведь он полагал  Андрея погибшим!), но виновато.  (Вспомним, что при жизни Лизы он относился к ней с брезгливым презрением и считал, что его сын погубил себя браком с ней).

Видя умершую невестку, старик «сердито отворачивается».

Во время крещения ребенка старый Болконский, ставший крестным отцом своего внука, несет его  вокруг купели «вздрагивая и боясь уронить»

После чего отец и сын разительно меняются-  отец ожесточается, он   из самодура, не лишенного добросердечия,  превращается в монстра,  так что сыну приходится находиться при нем – мешать папе вешать в ярости писарей, укравших сапоги и вообще стоять на пути его превращения в откровенного садиста.

Сам сын запирается от света, моментально стареет, испытывает бесконечное чувство вины перед когда-то нелюбимой покойной женой и трясется над ребенком  так, как и современные папаши не трясутся:  лично простаивает ночь перед его кроваткой во время детской простуды и готовит микстуру дрожащими руками.

И постоянно перед его мысленным  взором стоит облик жены, удивленно смотрящей на него и вопрошающей «Ах, что вы со мной сделали?»

Так что же сделали с Лизой Болконской?

Толстой описал совершенно понятную каждому современному ему читателю ситуацию. Ту самую, традиционную – когда врач выходил к мужу и спрашивал: кого будем спасать?

Ибо при тогдашнем развитии  медицины было всего два возможных выхода.

Либо умертвлялся плод  и по частям доставался из тела матери.

Либо проводилось кесарево сечение – женщину взрезали, та моментально умирала от кровопотери и болевого шока, но ребенок чаще всего выживал – ибо разрез делали не такой крохотный,  как при современном кесаревом, а  широкий , мгновенно убивающий мать, но позволяющий легко извлечь ребенка.  

И надо сказать, что решение о кесаревом  сечении в такой ситуации  – было событием из ряда вон выходящим и вполне чудовищным. Стоит вспомнить, что слухи о том, что именно таким образом был рожден единственный сын Генриха Восьмого,  передавались исключительно шепотом, смерть Джейн Сеймур официально была объявлена «естественной»,  ибо объявить народу правду было бы невозможно – подданные сочли бы короля чудовищем.  

А теперь вспомним,   в каком положении были Болконские к моменту лизиных родов. Андрей был сочтен мертвым – и появился он в доме  нежданный, буквально  за несколько минут до того, как умерла его жена. Лиза переносила беременность тяжело, акушерка и  близкие заранее ждали трудных родов, и они и оказались трудными.

Ребенок – это единственный наследник старого князя и, возможно, всего рода Болконских – других сыновей у князя нет, Андрея он считает погибшим.

Конечно,  желание спасти в таком положении наследника и единственную память о единственном сыне для князя – совершенно естественно.  И решение должен был принимать он, как мужчина, опекающий в этот момент эту женщину и полновластный хозяин всего, что находилось на его земле.

Старый князь прячется ото всех в своей комнате, доктору, видимо, еще в письме были даны соответствующие наставления и даже приезд  Андрея не успевает ничего изменить ,  доктор, напуганный  старый князем, видимо,  не посмел ослушаться его инструкций. Тем более, что закон никак не мешал ему их выполнить – напротив, кесарево сечение для умирающих женщин было  разрешено и даже обязательно,  и только на совести доктора было  - признать тяжелую  роженицу умирающей или нет.

Ну ладно, теперь мне хотя бы стали понятны странности в поведении обоих Болконских после смерти Лизы, которые до сих пор казались мне несколько необъяснимыми.  А вот если они оба считали себя убийцами женщины , которая «всех вас  любила и никому дурного не делала», всё становится на свои места.