grandhouse |
любой город разрастается слоями, закручиваясь спиралью наслоений, точно ракушка. тело его растет и неизбежно стареет, но затем вдруг щелкает нарывом свежих архитектурных идей или новых застроек, точно преждевременные роды.
я жил у бабушки с дедушкой в сером к ирпичном доме середины прошлого века с необъятными потолками и бесконечными просторами комнат, разбитых хитросплетением корридоров одна из них, моя , упиралась во двор балконом, и выглядывая сквозь кованную решетчатую ограду, я ощупывал взглядом кусочки соседской жизни, забрасывая их порой водяными петардами или хлопком-выдохом перегоревшей лампочки об асфальт.
потом мы жили где-то еще. затем я учился, ездил, осваивал иные страны, а бабушка с дедушкой так и оставались в этом огромном пространстве книг и телодвижений какое-то время рядом с ними жила моя сестра, потом, наоборот, снова никого. дед управлял министерством, бабушка очаровывала на приемах, и год за годом тем же кирпичом они становились ровно такой же неотъемлимой частью этого дома, как и все остальные его заслуженые квартиранты: словно атланты, поддерживающие крышу или небосвод.
когда мы собирались у них в гостях, то снова, как и много лет назад, я выходил на балкон, стряхивая вниз пепел сигареты или запах алкогольного безвременья. деревья в саду напротив разрослись кронами выше солнца, а бомбоубежище внизу, наоборот, прижалось и расстаяло под ногами. однако, вечные соседи ровно так же сидели на скамейках в парке, передвигая друг другу шахматные фигуры или томики Стендаля.
и жизнь, казалось, постепенно обретает смысл и запах, бьется языками пламени наружу, точно некая удивительная la sagrada familia.
однако, затем бабушка умерла. и тогда городские власти отодвинули близлежащий парк, а на останках моих зимних саночных горок кто-то выстроил новый дом, точь-в-точь перпендикулярно к тому, былому, из детства: в отличии от прошлых спокойных муравейников, этот неудержимо рвался ввысь, ощетинивался блеском стекла и изгибами нависающих террас. он словно заигрывал с тем, уходящим, щеголял перед его глазами разухабистостью и силой. не так ли мы все, должен был подумать я? и купил там квартиру: я раздвигал мертвые стены и махал рукой дедушке, что сидел на балконе через пару одноэтажных крыш и несколько деревьев напротив: между нашими плывущими островами было метров 200, не больше, но вечная кристальная изморозь утреннего воздуха сокращала расстояния еще сильнее, приближая нас к друг другу в любую секунду уходящего времени.
а еще к нему переехала моя мама, его младшая дочь, и я постоянно заходил к ним: он ненароком рассказывал кусочки утраченных знаний, что я тщательно выкладывал мозаикой потом в собственных лабиринтах и хитросплетениях; мы говорили о погоде, о спорте, о тех его былых подчиненых, кто сегодня отстраивал эту страну заново и кого я, например, уважал, или совсем наоборот; мы говорили об истории, но избегали войн, мы пересекали океаны, но бежали земли что неотвратимо поглащала и двор, и небольшой садик, и то самое забытое правительственное бомбоубежище, робкую награду истаявших паучьих сетей.
мы говорили и молчали, пили чай, или, устав, просто листали пожелтевшие страницы фотоальбомов. а робкий призрак бабушкиного тепла согревал опустевшие комнаты, падая маминой заботой на его сутулые и мои снисходительные плечи всепрощающей любовью и безграничной нежностью.
вскоре после бабушкиной смерти у дедушки нашли рак желудка, метастазами поевший изнутри абсолютно все. он продержался еще два года, а однажды утром просто упал на пол, залив ковер разбитым графином, и мысли инсультом. за 8 часов до этого мы говорили с ним о постылом феврале, Хартии вольностей и моих новых туфлях, а через три часа после этого его не стало.
и бабушка робко тронула его за плечо, кивнув снисходительно былым его любовницам, и тихо сказала: идем, Готлиб.
а мы& мне часто кажется, что я до сих пор так и стою, прижавшись лбом к морозному воздуху (или окну?) и машу рукой пустому теперь уже балкону напротив, застывшему на увитой плющем стене, а его холодные зеленые листья, что помнят всех нас, кто бывал там, устало кивают мне в ответ.
|
Метки: musings |
grandhouse |
любой город разрастается слоями, закручиваясь спиралью наслоений, точно ракушка. тело его растет и неизбежно стареет, но затем вдруг щелкает нарывом свежих архитектурных идей или новых застроек, точно преждевременные роды.
я жил у бабушки с дедушкой в сером к ирпичном доме середины прошлого века с необъятными потолками и бесконечными просторами комнат, разбитых хитросплетением корридоров одна из них, моя , упиралась во двор балконом, и выглядывая сквозь кованную решетчатую ограду, я ощупывал взглядом кусочки соседской жизни, забрасывая их порой водяными петардами или хлопком-выдохом перегоревшей лампочки об асфальт.
потом мы жили где-то еще. затем я учился, ездил, осваивал иные страны, а бабушка с дедушкой так и оставались в этом огромном пространстве книг и телодвижений какое-то время рядом с ними жила моя сестра, потом, наоборот, снова никого. дед управлял министерством, бабушка очаровывала на приемах, и год за годом тем же кирпичом они становились ровно такой же неотъемлимой частью этого дома, как и все остальные его заслуженые квартиранты: словно атланты, поддерживающие крышу или небосвод.
когда мы собирались у них в гостях, то снова, как и много лет назад, я выходил на балкон, стряхивая вниз пепел сигареты или запах алкогольного безвременья. деревья в саду напротив разрослись кронами выше солнца, а бомбоубежище внизу, наоборот, прижалось и расстаяло под ногами. однако, вечные соседи ровно так же сидели на скамейках в парке, передвигая друг другу шахматные фигуры или томики Стендаля.
и жизнь, казалось, постепенно обретает смысл и запах, бьется языками пламени наружу, точно некая удивительная la sagrada familia.
однако, затем бабушка умерла. и тогда городские власти отодвинули близлежащий парк, а на останках моих зимних саночных горок кто-то выстроил новый дом, точь-в-точь перпендикулярно к тому, былому, из детства: в отличии от прошлых спокойных муравейников, этот неудержимо рвался ввысь, ощетинивался блеском стекла и изгибами нависающих террас. он словно заигрывал с тем, уходящим, щеголял перед его глазами разухабистостью и силой. не так ли мы все, должен был подумать я? и купил там квартиру: я раздвигал мертвые стены и махал рукой дедушке, что сидел на балконе через пару одноэтажных крыш и несколько деревьев напротив: между нашими плывущими островами было метров 200, не больше, но вечная кристальная изморозь утреннего воздуха сокращала расстояния еще сильнее, приближая нас к друг другу в любую секунду уходящего времени.
а еще к нему переехала моя мама, его младшая дочь, и я постоянно заходил к ним: он ненароком рассказывал кусочки утраченных знаний, что я тщательно выкладывал мозаикой потом в собственных лабиринтах и хитросплетениях; мы говорили о погоде, о спорте, о тех его былых подчиненых, кто сегодня отстраивал эту страну заново и кого я, например, уважал, или совсем наоборот; мы говорили об истории, но избегали войн, мы пересекали океаны, но бежали земли что неотвратимо поглащала и двор, и небольшой садик, и то самое забытое правительственное бомбоубежище, робкую награду истаявших паучьих сетей.
мы говорили и молчали, пили чай, или, устав, просто листали пожелтевшие страницы фотоальбомов. а робкий призрак бабушкиного тепла согревал опустевшие комнаты, падая маминой заботой на его сутулые и мои снисходительные плечи всепрощающей любовью и безграничной нежностью.
вскоре после бабушкиной смерти у дедушки нашли рак желудка, метастазами поевший изнутри абсолютно все. он продержался еще два года, а однажды утром просто упал на пол, залив ковер разбитым графином, и мысли инсультом. за 8 часов до этого мы говорили с ним о постылом феврале, Хартии вольностей и моих новых туфлях, а через три часа после этого его не стало.
и бабушка робко тронула его за плечо, кивнув снисходительно былым его любовницам, и тихо сказала: идем, Готлиб.
а мы& мне часто кажется, что я до сих пор так и стою, прижавшись лбом к морозному воздуху (или окну?) и машу рукой пустому теперь уже балкону напротив, застывшему на увитой плющем стене, а его холодные зеленые листья, что помнят всех нас, кто бывал там, устало кивают мне в ответ.
|
Метки: musings |
еще вчера |
весна окнами расписных пасхальных яиц наружу. окнами подсмотренных любовей, солнечного света, радужного цвета, каплями пролитого коньяка и слез, отголосками измен в этой веренице все еще грязных улиц, но уже чистого неба.
весна бьет изнутри, пульсирует, стучится, рвется наружу клювом неизвестной птицы так коты во дворе рыжими всплесками, так первые теплые дожди фейерверком красок радуги, так южный наконец ветер отмеривает дыхание африк в сохнущие глаза он бросает тебе в лицо горящий песок.
и словно запертый в клетке, ты мечешься, с рыком бросаясь на прутья. словно вынесенный морем на окончательно необитаемый берег, ты хватаешь остатки прошлого горстями, согреваешь в ладони, трешь в грудину.
ты останавливаешь время мотогонкой. или дыханием чужих жен. ты покупаешь новую машину. или облако ядовитого дыма. но правда заключается в том, что даже в этой компании ты снова одинок: эта весна не для тебя.
|
Метки: musings |
еще вчера |
весна окнами расписных пасхальных яиц наружу. окнами подсмотренных любовей, солнечного света, радужного цвета, каплями пролитого коньяка и слез, отголосками измен в этой веренице все еще грязных улиц, но уже чистого неба.
весна бьет изнутри, пульсирует, стучится, рвется наружу клювом неизвестной птицы так коты во дворе рыжими всплесками, так первые теплые дожди фейерверком красок радуги, так южный наконец ветер отмеривает дыхание африк в сохнущие глаза он бросает тебе в лицо горящий песок.
и словно запертый в клетке, ты мечешься, с рыком бросаясь на прутья. словно вынесенный морем на окончательно необитаемый берег, ты хватаешь остатки прошлого горстями, согреваешь в ладони, трешь в грудину.
ты останавливаешь время мотогонкой. или дыханием чужих жен. ты покупаешь новую машину. или облако ядовитого дыма. но правда заключается в том, что даже в этой компании ты снова одинок: эта весна не для тебя.
|
Метки: musings |
о пустоте |
пустые дворики. и между ними -- пекло, точно запруда, собирает капли солнца, вниз падающие с раскаленных крыш. места иных сражений: под ногой трещит стекло, да пятна от разлитого вина повсюду -- мы выпивали здесь еще вчера, и незнакомые чужие боги смотрели вслед, лукаво щурясь: бывало и они тут сами пропивали наши жизни -- усталые и пред собою же коленопреклонясь. но все теперь мертво, увы, рука дрожит, и голоса чужие в голове навечно.
|
Метки: verses |
о пустоте |
пустые дворики. и между ними -- пекло, точно запруда, собирает капли солнца, вниз падающие с раскаленных крыш. места иных сражений: под ногой трещит стекло, да пятна от разлитого вина повсюду -- мы выпивали здесь еще вчера, и незнакомые чужие боги смотрели вслед, лукаво щурясь: бывало и они тут сами пропивали наши жизни -- усталые и пред собою же коленопреклонясь. но все теперь мертво, увы, рука дрожит, и голоса чужие в голове навечно.
|
Метки: verses |
невысказанное |
или бывает просто фотография, застывший кадр но словно роман, точно нерассказанная в буквах история.
|
Метки: musings |
невысказанное |
или бывает просто фотография, застывший кадр но словно роман, точно нерассказанная в буквах история.
|
Метки: musings |
административное |
|
|
административное |
|
|
