Много лет назад, после двухдневного перехода на лошадях, занесла меня нелегкая в богом забытый киргизский аул Ёзгечу (переводится как "Летняя переправа", что соответствовало сути, поскольку даже на лошадях туда можно было пройти только летом). Что я там делал и сколько был – не суть важно. Важно, что я влюбился в местную девчушку по имени Суусар, которая ходила в кирзовых сапогах. Без всякой задней мысли (пацаном был) я признался в этом Суусар. И она сказала: "Нет".


Было это в день моего отъезда из Ёзгечу. Накануне гостеприимные киргизы зарезали барашка, что-то уже варилось в котлах, а хозяйский мальчишка деловито взбивал в бурдюке свежезабродивший кумыс. Суусар же предстояло в честь гостя приготовить коронное блюдо ёзгечуйцев, чем-то похожее на андижанскую дамламу.
- Мы очень разные, - сказала мне Суусар в ответ на мое признание. И, тонко нарезав несколько кусочков курдючного сала, выстлала им дно стоящего перед ней казана. Вот так:



- Ты европеец, - продолжила она, указывая на белоснежные кусочки, - а я (указывая на цвет казана) – азиатка.

- Ну и что? - попытался возразить я, - все люди сделаны из одной плоти.И положил поверх кусочков сала несколько бараньих косточек и относительно мелко нарезанное мясо. Вот так:



Суусар грустно улыбнулась, бросила поверх мяса щепотку соли, щепотку красного перца и щепотку растертой в ладонях зиры, от чего запах кислого молока, исходящий от ее волос, принял горячий и возбуждающий оттенок.
- У каждого, тем не менее, своя кровь - продолжила она, порезав на части несколько некрупных помидоров. – У меня, например, пресная, как у этих овощей. И у моей матери она пресная… У тебя же не такая?
С этими словами Суусар выложила порезанные помидоры поверх мяса и косточек. Вот так:



Я не знал, какая у меня кровь. Но хуже всего, я не знал, что ответить. Подсолив слегка помидоры, я разрезал вдоль три луковицы, мгновенно ощутив резь в глазах. Но слезу, думаю, выбил из глаз все же не лук, а мое молодое бессилие в аргументах (пацаном я был, повторяю).
- Ест глаза, - чертыхнулся я, когда Суусар обратила внимание на бегущую по моей щеке слезу, - очень жесткий лук.
И небрежно бросил половинки лука поверх помидоров. Вот так:



- Не огорчайся, - улыбнулась она так, как улыбаются проницательные восточные женщины и выбрала из стоящего рядом ведра две моркови. - В любом случае впереди у тебя такая же яркая и сладкая жизнь, как эти клубни.
Она уложила разрезанную пополам морковь рядом с брошенным мною луком и вновь всыпала щепотку соли, щепотку красного перца и щепотку растертой в ладонях зиры. Вот так:



- Без тебя, - упрямствовал я, - вряд ли жизнь будет яркой и сладкой. Скорее всего – горькой, как этот молодой чеснок.
Я снял кожицу с молодого овоща с таким остервенением, что шелуха полетела в казан. Это, конечно, никуда не годилось, благо Суусар с той же восточной, но уже покладистостью, быстро ее удалила. Я пытался воспользоваться моментом, чтобы ненароком перехватить ее ладонь или хотя бы ее коснуться. Но не успел, ограничившись тем, что положил чеснок рядом с морковью и луком. Вот так:



Тем временем она взяла баклажан, созревший настолько, что его иссиня-черная кожица спорила по цвету с тугой и черной косой Суусар.
- Вспоминая меня, - вновь с улыбкой проговорила она, срезая кожицу, - ты всякий раз, особенно в тяжелые моменты жизни, будешь чувствовать, как темное меняется на светлое и отлетает прочь, подобно этой шкурке. Светлое будет дробиться, как этот овощ, но меньше его не станет, ибо даже в разбитом зеркале есть своя прелесть – в виде новых, хоть и мелких, зеркал.
С этими словами, разрезав баклажан на части, она положила его рядом с морковью, луком и чесноком. Вот так:



В то время я изучал Лорку, а вернее - его "Сомнамбулический романс"; в оригинале ("Любовь моя, цвет зеленый, зеленого ветра всплески …"), который очень приличествовал моменту. Но я решил его не читать киргизкой девушке на испанском, на котором он звучал бы убедительнее, а как перевести романс на киргизский, я тоже не знал. Поэтому я взял пару болгарских сладких перцев, удалив из них семена.
- Тоска моя будет зеленой, как этот перец, и осколки твоих зеркал будут только множить эту тоску, - продолжил упрямствовать я, уложив перцы рядом с баклажаном. Вот так:



Она молча вынула из другого ведра пару-тройку сморщенных картофелин, и я шестым чувством уловил в этом жесте последний, решающий аргумент.
- Я старше тебя на целых восемь лет.
Из-под сморщенной кожицы картофелин все же блеснула на солнце их чистая и гладкая плоть. Разрезав клубни , Суусар положила их рядом с моей зеленой тоской. С щепоткой соли, щепоткой красного перца и щепоткой растертой в ладонях зиры. Вот так:



Тогда я взял маленький кочан капусты, в листьях которой иногда находят детей, и разрезал его на небольшие дольки в надежде, что хоть через эти разрезы раздастся тонкое младенческое попискивание, способное растопить камень женского сердца. Мне казалось, я даже услышал этот писк. Но Суусар поспешно взяла каждую дольку и нанесла на срезы тонкий слой мОя (аналог нашего топленого масла) так, как мы обычно мажем маслом бутерброд. И положила дольки поверх картофеля, добавив перечные стручки, щепотку соли, щепотку перца и щепотку растертой в ладонях зиры. Вот так:



Что я мог сделать? Только устлать капусту, подобно кладбищенским цветам, веточками джамбула. Вот так:



Суусар поняла мой жест, еще раз грустно улыбнулась и плотно закрыла казан крышкой. Вот так:



Надо мной же, кажется, захлопнули крышку гроба, загнав по краям 9 медных гвоздей.
Я разжег очаг и, как только дрова прогорели, поставил на него казан, оставив гореть одну единственную головешку, как символ последней надежды, которая, конечно, теплится в каждом из нас. Вот так:



Суусар одобрительно кивнула головой, ибо у нас был по крайней мере еще час, в течение которого можно было ощущать слабое горение надежды, зажигая новое полешко от догорающего. И я неожиданно для себя запел. Первое, что пришло в мою тогда практически мальчишескую голову:
-.................................................
-.................................................
-.................................................
-.................................................

Между тем прощальное ёзгечуйское блюдо в собственном соку поспело. Мы выложили его на тарелку согласно местным традициям, чтобы наполнить запахи гор, тронутых осенью, ароматами нарождающегося лета, ибо никому не хотелось с ним расставаться. Вот так:



А распрощались мы в сумерках, поскольку переход от Ёзгечу до Кара-Алмы, где меня ждала машина, был намечен на раннее утро. Но тут я сделал две, на мой взгляд, непростительные ошибки. Во-первых, я решил запечатлеть наше расставание на мой старенький "Зенит", спрятав его в кустах и взведя язычок автоспуска (Суусар ни в какую не соглашалась фотографироваться).
Во-вторых, я сказал ей "Прощай", даже не пытаясь в темноте вглядеться в ее раскосые глаза. Дома, проявив пленку, я обнаружил, что на снимке, кроме меня, больше никого нет.



Вот так...

https://dunduk-culinar.livejournal.com/356270.html

Открыл пачку сигарет. Пленка наверху этой пачки прилипла к ладони. Решил, чтобы не сорить, стряхнуть её в уже переполненное мусорное ведро под раковиной. Но в этой же ладони была прижата большим пальцем моя единственная зажигалка. Словом, я и её стряхнул.

Пришлось вытащить переполненное мусорное ведро наружу, чтобы отыскать зажигалку. Снял, высыпав на пол, верхний слой мусора - зажигалки нет. Снял второй слой - нет. Перевернул всё ведро верх дном, копаясь в куче мусора уже на полу. Оказалось, что при стряхивании зажигалка скользнула мимо ведра - под раковиной я её и нашел.

Собрал (руками) ввесь мусор в ведро - очистки, упаковки от продуктов, содержимое пепельниц, две пустые бутылки и прочее говно. Намедни приезжала жена и навела порядок в моих владениях по-женски. Навела порядок так, что веника я не могу найти до сих пор. Поэтому ручками, ручками...

Но тут обнаружилось, что пропала вскрытая мною пачка сигарет. Короче, вместе с остальным мусором (пачка сигарет валялась рядом, пока я искал зажигалку), я эту пачку закинул в кучу мусора. Копание в ведре ничего не дало. Пришлось повторно содержимое ведра со всей этой парашей высыпать на пол.

Пачка нашлась! Сбор мусора (руками) с пола в ведро повторилось.

Руки отмыл "Фейри".

И проклял всё, что первое пришло на ум!

https://dunduk-culinar.livejournal.com/355737.html

Чтой-то участились звонки с номера 900.
Парень Максим интересуется, я ли это, не обращался ли в Сбер за кредиткой.
На моё "нет" парень, как из пулемета, начинает навязывать кредитку.
Пытаюсь его перебить: мне не надо! Но понимаю, что он увлечен настолько, что меня не слышит.
Уловив, наконец, паузу, говорю: спасибо, не надо, и кладу трубку.
Через день опять: здравствуйте, я Максим - и пошло-поехало по кругу.
"Мне не надо" - уже чуть взбешенный кладу трубку.
Через пару дней снова: здравствуйте, я Максим...Сразу спрашиваю: "Максим, у вас фамилия есть?"
Секундное замешательство, ответ: "Дело в том, что я робот. Робот Максим. Поэтому у меня нет фамилии". Дальше - обычный телефонный попка-дурак.
"Максим, - говорю, поймав паузу, - я подам на вас жалобу!".
Попка-дурак прекращается. "Извините за беспокойство". Отбой.
Сегодня очередной звонок: "Здравствуйте, я..."
"Я подам на вас жалобу!"
Мгновенный отбой.
Интересно, позвонит ли робот ещё? Или я нащупал введенное в искуственный интеллект Сбера стоп-слово?
Плохо, что сберовский 900 не получается блокирнуть антиспамом или отправить в черный список.
Блокирнул бы и отправил.

https://dunduk-culinar.livejournal.com/355295.html

Проснулся около 7 утра. Почо, обычно спящий у меня в ногах, быстро это просёк. Полез, пытаясь лизнуть в нос. Надо вставать.
В своей деревенской кухне-столовой разжигаю камин. Так-то по ночам кухня-столовая держит температуру, но в трусах и в майке все же зябко.


Пока закипает чайник, успеваю выкурить сигарету и просмотреть в телеграме последние новости.
За окном один хрен хоть глаз коли. Надо, чтоб хоть чуть рассвело, чтобы вывести пса и не ломать ноги в сугробах. Поэтому чищу зубы, бреюсь, по старой привычке подставляю голову под струю воды.

Можно и позавтракать. Себе - пару двухминутных яиц, Почо - раздробленный гипоаллергенный корм с мелко нарезанной индюшачьей грудкой. С кормом беда - в зоомагазинах остался только Роял Канин для крупных собак. Состав тот же, что и для мелких, но гранулы - ого-го! Решает проблему гранул киянка, которой я обычно глушу карпов из моей маленькой домашней рыбной фермы, прежде чем приступить к разделке.

На календаре - 23 декабря. Обычно по этим числам снимаю показания счетчика. Эта процедура требует налобного фонаря и мощных очков. В современных многотарифных счетчиках нет подсветки, их вообще дебилы создавали по части видимости цифирок. Так что ловлю, мучаясь, показания по всем трем тарифам. Почти 9 тысяч за месяц. Такая вот цена за частичный обогрев зимой. Будет больше.

Выходим с Почо в занимающуюся светом глушь - такую, что в ушах звенит!

Пробуждение утра в этой глуши поистине калейдоскопное. Ни разу повторяющейся картинки, словно каждый раз ты в мире ином, который сам перманентно иной. При всей однообразности бытовухи именно эта инакость западает так, что будни опознаешь наперечет, и у каждого дня появляется имя. Дышишь рассветом, нюхаешь его, как младенца, еще соединенного пуповиной с матерью. И хочется стакан ледяной водки! Выпить! Крякнуть! Грохнуть о землю! Чтоб вырвалась пьяная душа из стреноженных мозгов, чтоб воспарилась над утлой деревенькой - в нежном и молчаливом её созерцании...

Так мы с Почо обходим по-над деревней круг, в центре которого топчатся Михалыч и старушка Танька в ожидании автолавки.
Старики воркуют меж собой, допуская матерки, что иногда режет мои интеллигентные уши. Потом отвлекаются на Почо, к которому выскакивает собака Михалыча по кличке Альма. Это чрезвычайно игривая сука, забывающая, что она раз в шесть крупнее Почо. Поэтому легко закапывает его в снег.
- Щас я тебе прутиком вдоль спины! - ору я, на что умная Альма реагирует рамками приличия. Но это ненадолго. Собачья кутерьма продолжается, а нам, как единственным здесь деревенским жителям надо пообщаться.

Начинает вредная Танька:
- Нашел, что ли, свою Изольду?
- Никого я не искал.
- Врешь! Люди рассказывают, всюду ты нос суёшь с этой Изольдой! Ох, пожалеешь!
Я к Михалычу за защитой:
- Почему Танька такая злая?
Михалыч же - к вечным своим усмешкам, вместо того, чтобы меня поддержать.
- Злая - потому что правду говорит. Все говорящие правду злые!
- Ну, Михалыч!
- А вот ты добрый. Почему? Потому что правды не говоришь!
- Если я скажу правду про ваши проделки, тебя с Танькой посадят!
- А тебя?
- А меня расстреляют!

На том, посмеявшись, расходимся, хотя чувствую спиной, как Танька машет лыжной палкой, которую использует вместо клюки. Таньку, в отличие от Михалыча, не навещаю. Так, разве что, свежей рыбки ей отнести - через ею приоткрытую дверь.

Помню лет 20 назад, когда в деревне стариков было побольше, мы с приятелем разносили по ним всякую снедь после богатого застолья. Сначала зашли к Таньке, потом - к старушкам напротив. И вдруг Танька, одаренная снедью, орёт через оградку:
- Не разговаривайте с ними! Они ебанутые!

Теперь она единственная здравствующая из всех деревенских старух. Ей всего 96.

Где-то с 10 начинается моя удалёнка, которой обычно ни конца, ни края. Но от компа можно всегда отвлечься и поставить обед. Сделаю рассольник по трактирному варианту. Что-то в нем есть, освежающее организм. Заодно уж что-то подготовлю к ужину, чтобы потом не париться. Отбиваю тонкий говяжий край на кости, выношу на мороз, залив пивом и соевым соусом.

Наверняка вечером заявится местный колдырь Витя. Таких называют "бывший интеллигентный человек". Наверное потому, что он а) не деревенский и б) чрезмерно бухает. Хотя интеллигентности, если под этим подразумевать вполне ясную голову на плечах, не растратил. "Мне общения не хватает", - объясняет он мне. И в этом не ощущается забулдыжных причуд. Я ещё и на Почо ориентируюсь. Витя - единственный из приходящих в мой дом, вокруг которого мой пёс прыгает навеки влюбленным.

У Вити бзик построить в нашей местности что-то для экотуризма, чем он и занимается последние 25 лет, покинув Москву. Денег для этого у него практически нет. В магазине он отоваривается в долг. Но, надо сказать, за четверть века на его делянке какие-то контуры дома для экотуристов всё же обозначились. Он не верит, что при его темпах, безденежье и "колдыризме" вся эта история растянется до бесконечности. Но критику воспринимает: "Я тебя услышал!". Хотя я - тот ещё критик. Ругая Витю за пьянство, при этом наливаю. Мы же общаемся. Под хорошую еду грех не выпить. Тем более что Витя не сдерживается, пробуя такую еду: "Как же это вкусно!". Тут водка сама по себе отодвигается на периферию.

Но мне прямо сейчас нужно дров в дом принести. Подменную воду бросить в маленькую домашнюю рыбную ферму. Продолжить удаленку. И глубокой ночью случайно заснуть на диване у камина, чувствуя в ногах дремлющего Почо.

https://dunduk-culinar.livejournal.com/354644.html

Мышку, которая повадилась в мой погребок, я назвал Тыквой. В погребке, помимо прочих урожайных запасов, несколько разнокалиберных тыкв. Мышка их и обгрызает в своё удовольствие.

Мне не жалко - на здоровье! Но каково это - видеть на свежевыструганных полках погребка мышиный помет! А главное, не понятно, как туда эта Тыква пробралась. У меня наглухо всё заделано, муха не проскочит!

Ладно, думаю, я тебе покажу!

Наладил две мышеловки. В одну повесил копченой колбаски, в другую - кусочек сала.
Особенность Тыквы в том, что она не материлизуется в карету и наоборот. Она не материлизуется от слова "совсем"! Ни шороха характерного, не топота по ночам, как это делают её собратья в межпотолочном пространстве. Тыквы как бы нет, а всякий раз объеденные тыквы с россыпью помёта - есть! При этом мышеловки молчат. Неужто и среди мышей бывают вегетарианцы?

Поставил ещё одну мышеловку - клеевую. С кусочком хлеба.
По нулям!
Срезал с изъеденной тыквы мякоть, в соседнюю мышеловку положил кусочек огурца.
По нулям!

Что же это за мышь такая?

Но больше всего меня озадачивает мой верный Почо. Ведь шипперки прирожденные крысоловы!
Вот как он ловит мышей:

https://dunduk-culinar.livejournal.com/354213.html

Утром я просыпаюсь тяжело и бываю раздражен. Жена, обычно встающая рано, ходит на цыпочках. Одевается, и - на кухню, совершенно бесшумно.
Если будний день, она поднимает меня за час до службы. Умываюсь, бреюсь - вскипает кофейник. Потом обязательные бутерброды: масло на хлеб, сверху сыр. Курить натощак не разрешает.
У меня добрая жена. Никогда, даже мысленно, я не зову ее "женой". А как-нибудь уменьшительно-ласкательно. Например, "Скотти".


Когда выпивши, или сильно хандрю, она особенно обходительна. Ни упрека, ни укора, ни косого взгляда. Она способна располагать к себе так, что за чашкой утреннего кофе есть, о чем поговорить, и не злиться, если от недосыпу болит голова. И нам кажется: мы счастливы. Хотя бы потому, что не изведали несчастий.

Как-то в феврале я проснулся раньше жены. Было часов семь, воскресенье, окна только-только наливались синевой. Жена лежала ко мне лицом - голенькая, забавно подвернув голову и руки. Было достаточно светло, чтобы разглядеть лицо, плечи, грудь. Я смотрел на нее и думал, как люблю эту женщину, хотя скуп на ласки и соответствующие слова, и тихо целовал ее белокурую макушку.

В тот день мы собирались навестить в больнице нашего знакомого Караева. Ему чертовски не повезло. Поскользнулся, упал - жуткий перелом бедра.
Караев в возрасте, у таких сращение проходит медленно, и он мучится, психует, лежа на растяжке, и нас встречает безумными глазами, после чего жена, уже дома, тихо-тихо плачет и, чтобы я пожалел, тянется ко мне:
- Пей, пей мои слезки.

А еще в палате с Караевым лежит парень. Молодой совсем. Что-то неправильно срослось у него после перелома, его оперировали, ломали кость. Он целыми днями стонал, а когда приходила сестра, чтобы что-то вколоть, Караев пугливо смотрел на нее и отворачивался.

Жена говорила сестре: не показывайте больному шприц. Но та словно не слышала. И жена начинала метаться между Караевым и стонущим парнем, а когда уходила сестра, вообще норовила остаться, жалостливо поглядывая на меня.
- Ты подумай, о чем говоришь, - вразумлял ее я. - Сиделка! Им же это… утку подставлять надо!
- Ну и что? Что ж в этом такого? В противном случае сестру позову.
- А работа? А дом? А я, наконец? Кто все это делать будет? Пушкин?
- Я справлюсь, я сильная.
Я потом махнул рукой. Будь по-твоему. Жалко все же Караева. И того парня. Но зав отделением не позволил. Когда я вошел к нему и изложил просьбу жены, он непреклонно заметил:
- Еще чего! В мужской палате, совершенно посторонний человек? Увольте!

...Едва я коснулся ее щеки, она вздрогнула, откинула руки, заторопилась, сбрасывая одеяло.
Я остановил. Она снова легла, крепко прижавшись ко мне и спрятав на груди голову.
Так мы лежали долго, словно согреваясь.

Минуты обоюдного покоя столь редки и столь значительны для нее, что она, верно, не думает о больнице, о последнем часе, который, конечно, обернется торопливыми сборами и моим недовольством, хотя, несомненно, я и только я удерживаю ее в постели.

В последнее время я не находил себе места. По ночам меня мучил один и тот же сон: кусочек реки, которую наяву я никогда не видел, узкое мелкое руслице, бугорки перекатов, желтая степь кругом и желтый пожухлый камыш.

Когда я просыпался и вспоминал этот сон, хотелось стонать и скрежетать зубами. Меня изводила эта картина. Жена наклонялась ко мне - и я видел ее совсем иной, не такой, к которой привык. Ни малейшей тревоги в ее глазах, только ласка и нежность, словно я дитя какое, и меня нужно побаюкать, успокоить и дать конфетку.

Однажды ее взгляд, ее голос настолько меня поразил, что я, кажется, стал догадываться, откуда это и следствие чего.
Еще до свадьбы она забеременела. Зная мое отношение к "преждевременным" детям (тем, что рождаются некстати, когда у тебя ни кола, ни двора, ни копейки денег), она втихую сделала аборт и три дня отлеживалась в больнице, сообщив мне в записке, что уехала к матери. Может, все и осталось бы в тайне, однако, когда она вернулась и не подпускала к себе, я вроде что-то заподозрил. А потом, заметив как-то вечером ее набухшую грудь, все понял.

Физически она находилась в мучительном состоянии галактореи: молоко шло, а кормить им было некого. Она сцеживала его в стаканы, а я, видя все это, умирал от страха и презрения к себе.
Тогда мы не подозревали о последствиях. Жена сказала, что впредь будет осторожной, что обязательно родит мне мальчика или девочку, как только я пожелаю.

С мыслью о невозможности иметь своих детей вот прямо сейчас я постепенно свыкся. В конце концов, не мы первые, не мы последние. И, слава богу, мир наш еще устроен так, что для кого-то дети обуза. Со временем, думал я, мы примем чью-то обузу на себя, и будет на кого излить нашу любовь.

Как-то по осени пошел на футбольный матч, хотя терпеть не могу эту игру и не понимаю болельщиков. Просто в окружении бурлящих страстей вроде отвлекаешься от невеселых дум и не чувствуешь себя одиноким. Я не смотрел сам матч, пытаясь, как всегда, расслышать "застадионные" звуки - живущего своей жизнью города. И вдруг уловил тонкий детский голосок. Он слышался внятно и даже, казалось мне, настойчиво, продираясь сквозь шквал рева и свиста болельщиков.
- Папа, это воробей, да?
Я оглянулся. Маленький белобрысый пацан в бейсболке теребил за рукав ошалевшего родителя. А прямо у его ног скакала отчаянная птаха.
- Да, сынок, - почему-то сказал я мальчишке, - это воробей.
И мальчишка внимательно посмотрел на меня.

Со временем этот эпизод притупился в моей памяти, и я вспоминал о нем уже с меньшим отчаянием, а потом и вовсе равнодушно. Жена словно чувствовала возникшую в моей душе пустоту, и ни сном, ни духом не напоминала мне о прежних моих порывах, тихо печалясь и ничем не выдавая свою тоску. Но странное дело: с каким бы методичным равнодушием я не вытравливал из памяти мальчишку, перед глазами оставался его внимательный, почти бесовский взгляд, будто тогдашней, брошенной с отчаяния фразой, я признался в своем отцовстве и одновременно струсил.

- Зачем, - упрекнул я жену, - зачем ты сделала этот проклятый аборт?
Она посмотрела на меня. И мне вдруг почудилось, что оттуда, из ее глубины, глянул этот мальчишка.
- Я глупа, я так глупа. Давай ты женишься на другой…
- Дура! - в сердцах ругнулся я. - Грош цена дешевым твоим порывам!..
Она не обиделась.
- Я честно. Я честно этого хочу.

Неожиданно для себя я стал бояться вечеров - тягучих, пустых, с ожиданием ночи, последующих будней с обычным коловращением жизни. Чего я ждал, чем мучился, о чем думал? Какое такое событие, важное или тоже будничное, о котором быстро забывают, ввернется в нашу жизнь, разнообразит или осветит ее краешком света? Этого я не знал. И только боялся. Боялся вечеров, боялся сна, боялся горького пробуждения. Это пробуждение, чувствовал я, наступит около трех утра. Я проснусь в совершенно пустой комнате со стучащими висками. Встану, подойду к окну, раздвину шторы. И, изнывая от тоски и пустоты, вдруг оглянусь вокруг и обнаружу, что любимой и хорошей моей в этой комнате нет. Брошусь в коридор, на кухню. Присяду, заметив сапоги ее и шубейку со вздохом облегчения. Вырву с корнем двери ванной, туалета, и, не найдя ее там, в вязком этом кошмаре перерою весь дом, обзвоню полицию и морги, а потом сойду с ума от мысли, что больше ее не увижу.

- Не хоти, не надо хотеть этого, - твердил я с паническим ужасом по утрам и беспокойно засыпал, крепко держа ее за плечи. "Нам ведь нет и сорока, - мыслилось мне во сне, - и наша комната еще наполнится детскими голосами".

...Я осторожно выскользнул из-под одеяла, нащупал тапочки и все же чем-то грохнул, пока пробирался на кухню.
За окном стояло ясное морозное утро - из тех, что пахнет арбузной коркой. На подоконнике - приготовленная женой для больницы снедь. Отдельно для Караева. Отдельно - для парня.
Что-то вроде ревности коротенько шевельнулось во мне.
Мы лишь однажды говорили с ней на тему измены. И то - по моей инициативе, когда я позволил себе по отношению к ней довольно жестокую шутку.
- Ты знаешь, - спросил я ее, - почему мужчина может изменять женщине, а женщина - нет?
- Я никогда не думала об этом. Зачем?
- Ну, все-таки.
- Не знаю. Почему?
И я рассказал ей, как мало-мальски грамотный мужчина определяет последствия чужого "вторжения" в женский организм.
- Для этого достаточно положить ладонь на низ живота и выдержать прикосновение в течение четырех минут. И все становится ясно.

Помню, как-то она задержалась с работы. Телефоны ее молчали и наш, домашний, молчал, хотя обычные сроки ее возвращения вышли. Я пытался смотреть телевизор, одновременно читая газеты. Мысли крутились вокруг ее уютной конторки, где много цветочков в горшках. И - моя жена, одна на дюжину мужиков.

Я даже припомнил, как выглядит сослуживец, сидящий за столом напротив. Самоуверенный юнец с хорошо подвешенным языком. Такие не оставляют женщинам шанса думать и контролировать себя.

Я представил его каждодневный, мимоходом скользящий по моей жене взгляд. Иногда их взгляды встречаются. А иногда, когда он находит повод подойти вплотную, со спины, и склониться над ней для сверки будто бы цифири, - "встречаются" уже случайные прикосновения. У юнца плывут мозги от запаха женского тела и воровато подсмотренной ложбинки на груди.

Отшвырнув газету и, не выключив телевизор, я рванул на такси в ее конторку на другом конце города в полной уверенности, что убью сначала юнца, а потом ее. Но по дороге чуть поостыл. И в конторку входил уже без какого-либо решения. Брякнул что-то про позднее время и неработающие телефоны, когда вся дюжина мужиков и моя жена оторвались от своих бумаг и вопросительно уставились на меня. Жена, помню, даже обиделась, когда я объяснил, что иных намерений, кроме как проводить до дома, у меня не было.
- А мне показалось, ты ревнуешь, - огорченно вздохнула она, - у тебя было такое необычное выражение лица.

Не знаю, что находило на меня в такие дни, вернее ночи. Я подолгу вслушивался в ровное ее дыхание, стараясь собственным глубоким вдохом вобрать в себя тепло ее тела, запах волос и легкий яблочный аромат, который всегда витает вокруг нее. Она словно бы чувствовала на себе мой пристальный взгляд, приоткрывала глаза и вновь засыпала, плотнее прижавшись ко мне. Что-то отвечала сквозь сон на мой шепот, подсовывая вечно холодные ступни под мои ноги, а я с трудом боролся с желанием сгрести ее в охапку до хруста костей.

И все-таки она просыпалась окончательно. Мы молча, насколько позволял сумрак, вглядывались друг в друга. А, может, только вглядывался я, узнавая ее по каким-то для себя необъяснимым признакам. И замечал, как увлажнялись ее глаза, почти черные в темноте. И как бежала слеза - со скулы на подушку.

Я утыкался в ее грудь, простреливаемый до колен легкой дрожью, и она молча перебирала мои волосы на макушке, словно я опять увидел во сне кусочек несуществующей реки. И я чувствовал, что она раскрывается подобно раковине. Что учащается ее дыхание. Что под кожей разгорается пожар и перебегает с ее тела на мое.

В такие дни (и ночи) мне казалось, что мы проживем с нею долгую жизнь. И умрем в один день.

https://dunduk-culinar.livejournal.com/353813.html

из фильма Тегеран-43

https://dunduk-culinar.livejournal.com/353456.html

С утра к краю деревни вышел из леса олень. Бредёт себе вдоль покосившихся заборов и мычит, как корова.
Делать нечего, подошёл к дальней оградке, чтобы шугануть пришельца. Ба! Да олень-то оказался под седлом и с болтающимися стременами! Ну, чей-то, стало быть. Зачем его гонять?


А мне в соседнюю Дятловку смотаться ещё нужно. К нам автолавка заезжает только по вторникам и субботам. Нынче же - четверг. Но сигарет позарез надо.

Подъезжаю к тамошнему магазинчику, где продавщица Ася иногда толкает водку из-под полы. В заднее зеркало опять вижу того оленя. А верхом на нём, судя по осанке, тётка.

- Что за чудеса у вас тут происходят? - спрашиваю Асю, принимая у неё две пачки сигарет.
- А что происходит? - смешливо удивляется Ася, привыкшая к тому, что я вечно её прикалываю. - А чего не спросишь: Ася, у тебя позавчерашний хлеб есть? Или про коньяк - как его? - "Самус"?

В это время у входной двери вздрагивает колокольчик и в магазин заходит та самая... Которая была на олене.
Я отхожу со своими сигаретами к пивному холодильнику, чувствуя, что... та, которая на олене, меня рассматривает. И - разворачиваюсь к ней, когда она в свою очередь разворачивается к Асе.

На женщине - вполне себе походное одеяние, высокие сапоги и что-то вроде картуза на голове. Вот она снимает картуз - и на плечи буквально обрушиваются закрученные пряди волос. Ну, прямо целый сугроб! Благо, она еще и натуральная блондинка!

Я вновь утыкаюсь носом в холодильник, как бы изучая через стекло его содержимое. А блондинка, что-то прикупив, уходит.
- Кто это? - спрашиваю Асю.
Та, естественно, лишь пожимает плечами.

Выхожу тоже. Ясен пень, блондинка припарковала оленя прямо у моей машины, да ещё два пакета соли выложила прямо на капот.
- Вы мне поможете?
И вот тут я разглядел её окончательно.
Что сказать? Мне, между нами говоря, нечего сказать.

Я смог только себя молча спросить: "Каким чёртом столь нежная красота может быть связана с грубым и вонючим оленем?" Хотя ненавижу себя, когда в голову приходят те или иные оценки женской красоты. Ты, ведь, её не столько видишь, сколько чувствуешь. И - надо бежать, когда это чувствуешь. Бежать без оглядки. Ибо пекло уже разверзается под ногами, стремится цапнуть горячей волной, сбивает в снег, и - сковывает победоносно, как в кошмарных снах, когда вроде орешь от леденящего ужаса, но не получается исторгнуть даже шёпота.

Я, конечно, помог блондинке.
Вскрыл пакеты с солью, стал ссыпАть соль в протянутую ладошку.
Олень слизывал ладошку за раз. А я подсыпал.
Блондинка улыбалась. А я вновь подсыпал.

Потом мы разъехались - в разные стороны. Тем паче, что от магазинчика дорога раздваивалась. Одна вела в мою деревню. Другая - в лес, хотя и трудно угадывалась из-за выпавшего снега.

Но я все же тормознул на развилке, провожая взглядом блондинку на олене, удаляющуюся в ранних декабрьских сумерках в чащу угрюмых ельников.

Ну вот и слава богу!

https://dunduk-culinar.livejournal.com/352943.html

В 16 лет я попробовал первую в своей жизни дозу марихуаны.
С другом моим Валеркой мы выбили из беломорины табак, смешали его с растолченным кусочком "дури", величиной со спичечную головку, скрутили папироску вновь и пустили ее по "кругу".
Кроме меня и Валерки в "круг" входили его девица Лариска, с которой он не расставался последний год, и его же троюродная сестра Нинка – женщина тридцати двух лет.
Конечно, на беломорину налегали в основном мы с Валеркой. Кашель, дым, глубокие затяжки, во время которых задерживаешь дыхание. Словом, курение марихуаны "по науке", чтобы не переводить дорогостоящий продукт.


Поначалу должного эффекта мы не почувствовали. Поэтому Лариска и Нинка были отправлены с трехлитровым баллоном за пивом к Саре – в будку у летнего кинотеатра. Когда они вернулись, то застали такую картину. Два идиота корчатся от смеха в креслах друг против друга, не в силах вымолвить ни слова, а появление дам с пивом вызывает у них более затяжной приступ гогота – со слезами, икотой и прочими непотребными звуками.

Пиво, правда, (кислое, как всегда разбавленное Сарой водой и чайной содой) подействовало на меня отрезвляюще. Доселе мое нормальное и горестно созерцающее весь этот бедлам "я" вернулось в свою же оболочку и попросило одурманенный наркотиком мозг на время встряхнуться. С трудом преодолев раздвоение личности, одна половинка которой безумно хотела есть, а вторая требовала "продолжения банкета", я отправился пошарить что-нибудь на кухню. Вернувшись, обнаружил, что Валерка взасос целуется с Лариской, а Нинка сидит, потупив взор, и лицо у нее просто пылает от стыда, словно она никогда не видела целующихся, пару раз не была замужем и вообще не знает, откуда берутся дети.

Помахивая двумя полукольцами краковской колбасы, я тут же пнул Валерку по ноге, заметив, что негоже заниматься интимными делами на виду людей, которые не могут проделать то же самое. На что Валерка, оторвавшись от Лариски, вдруг предложил:
- А давайте поиграем в семью.
- Это как?
- Очень просто. Мы с Лариской будем мужем и женой, а ты то же самое – с Нинкой.
Нинка, которой я протянул вторую половинку колбасы, так и замерла с этой колбасой в руках, а схлынувший было румянец на щеках заалел пуще прежнего.
- Брось это, - скомандовал ей Валерка, показывая на колбасу, - подойди к нему и обними. Да так, как бы обняла горячо любимого мужа.

Мы все рассмеялись, но Нинка так и сделала: подошла, положила мне руки на плечи, но прижиматься, как того требует процедура, не стала. И я (про себя, тихонечко) вздохнул с облегчением – откуда-то снизу, по ногам внезапно пошла теплая волна, схожая с той, что возникала при разглядывании картинок с голыми девицами. Наверное, я почувствовал бы себя неловко, если б Нинка поняла, что я возбужден.
Таким началом игры в "семью" Валерка остался недоволен.
-Обними, как следует, - настаивал он. И уже ко мне: - Ты тоже не стой, как истукан. "Жена" она тебе или кто?
Я привлек Нинку к себе, стоя к ней вполоборота, как бы прикрывая бедром собственную рвущуюся наружу плоть, но, пожалуй, поплыл еще сильней, ощутив сквозь тонкое ее платьице и такие же тонкие трусики что-то горячее и пульсирующее в самом низу живота. К тому же в подмышку мне ткнулась маленькая острая Нинкина грудь.

Наверное, мы с ней выглядели довольно забавно. Валерка с Лариской давились от хохота, я тоже делал вид, что смеюсь, хотя меня уже пробирала дрожь, а Нинка, вся пунцовая, молча прижималась к моему плечу в неудобной, неестественной позе, боясь шевельнуться.
-Теперь целуйтесь! – продолжал командовать Валерка, - Долго! Страстно! Как молодожены!
Нинка, наконец, поменяла позу, как бы обойдя мое бедро, и теперь ее лицо было совсем близко – я рассмотрел мелкие морщинки в уголках ее прикрытых глаз, колечки волос над выщипанными бровями и совершенно влажные губы.

Делать нечего, я сделал жалкую попытку поцелуя. Как умел. Хотя до этого, кроме как в щечку, никого еще не целовал.
-Не так делаешь, - прошептала Нинка, не открывая глаз, и осторожненько так цапнула губами мою нижнюю губу, чуть ее потянула, а еще через мгновенье я словно куда-то провалился. Или взлетел? Или стал растворяться – то ли в Нинке, то ли в самом себе, то ли в стенах Валеркиной комнаты?..
-Ну, вы уж совсем заигрались, - чуть позже бурчал Валерка, пока мы с Нинкой медленно приходили в себя. Никто не смеялся. А я с тех пор больше не делал попыток курить марихуану, поняв, что есть на свете более головокружительные вещи.

***
На этом история не закончилась. Затевая свою глупую игру "в семью", Валерка не предполагал, что у нас с Нинкой "что-то может быть". Все-таки разница в возрасте была огромная. Однако часики во взрывном механизме пошли…

В тот день мы мирно разошлись по домам, где мне здорово досталось от матери за "запах пива". Но перспектива тяжелого разговора с отцом, которому мать обещала пожаловаться, выглядела уже не столь пугающей. Я думал о Нинке.

Она была в незавидном положении разведенки, когда считается за благо помалкивать и не мелькать перед глазами приютивших ее родственников. Я разглядел-то ее толком, только когда мы пускали по кругу беломорину с марихуаной. Маленькая, симпатичная, с немного вздернутым носиком, отчего казалось, что смотреть она привыкла снизу вверх. И эта забавная "вздернутость" как бы вычеркивала ее из табели взрослых, до которых нам не было дела. Одно лишь взрослое в Нинке "обстоятельство" вызывало у меня время от времени холодок, перетекающий от солнечного сплетения куда-то за барабанные перепонки. В отличие от наших не сформировавшихся еще подруг-однолеток, она обладала безупречной фигурой, в которой природа все уже расставила по местам.

Однако вновь увидеть мне ее не удалось: Нинка исчезла. На все мои вопросы, которые я старательно камуфлировал, чтобы скрыть личную заинтересованность, Валерка отвечал уклончиво: "Не знаю". Прошло два года, и меня забрали в армию. А когда до дембеля оставалось всего ничего, я вдруг получил письмо. Писала Нинка: "Привет, "муж"! Валерик сказал, что ты меня разыскивал. 27-го я буду в городе, где ты служишь. Можем встретиться…".

До 27-го оставалось целых четыре дня. Неимоверными усилиями я выторговал у ротного увольнительную и стал прикидывать, где бы эта встреча могла состояться, ощущая спонтанную внутреннюю дрожь. Если Нинка готова была со мной встретиться, приехав сюда, за тридевять земель, - не для того же она это делала, чтобы просто посмотреть на мальчишку, который был младше ее на 16 лет? И чем ближе был день нашей встречи, тем больше мысль, что мной интересуется зрелая женщина и с этим фактом нужно что-то делать, будоражила мое воображение и забрасывала бренное тело куда-то на небеса.

Все это, наверное, и сыграло со мной злую шутку. 26-го я шел от солдатского магазина к казарме, витая в облаках и за каким-то чертом машинально перебирая в руках колоду игральных карт. Меня остановил полковой замполит, с которым отношения перед дембелем, скажем так, были сложными. Я получил трое суток ареста и тут же караульным нарядом был препровожден на гарнизонную губу - отсиживать от звонка до звонка.

Еще через шесть лет, когда я заканчивал учебу в Москве, мне позвонил Валерка: "Мать с Нинкой, - сообщил он, - будут проездом в Днепропетровск. Очень прошу, встреть их на Казанском вокзале и перевези на Курский". Я полетел буквально на крыльях. С трудом дождался поезда, ворвался в вагон. Ни Нинки, ни Валеркиной матери там не было. Я обежал весь состав, сделал через справочную Казанского объявление. Но и на этот раз увидеть Нинку было не суждено.

…И все-таки мы встретились. В поселке под Днепропетровском. Узнав друг друга сразу, словно виделись вчера.
Нинка жила одиноко в отдельном доме с маленьким двориком, засаженным старыми вишнями, между которыми стоял дощатый топчан с навесом. Он одной стороной упирался в глухой соседский забор, а другой, под углом, нависал над топчаном, и с него время от времени скатывались свернутые от зноя листочки.

Мы проговорили до позднего вечера, вспоминая свои жизни по отдельности, поскольку в них, конечно, почти не было пересечений, если не считать злосчастную марихуану в юности и двух несостоявшихся встреч. А когда воспоминания оказались исчерпанными, я, сам не зная почему, еще раз пристально всмотрелся в Нинкины глаза, в которых сохранилась характерная "вздернутость", и расстегнул верхние пуговицы ее халата.

Она улыбнулась, совсем как тогда, когда я пытался неумело ее поцеловать, но сопротивляться не стала. Я положил ее на топчан, продолжая методично расстегивать пуговицы, бретельки, зажимы на чулках, и даже отметил попутно, увидев ее обнаженное тело, что оно не подчинилось времени. И только когда полупьяный от нахлынувших чувств я нашел губами ее губы, все еще пахнущие нашим первым поцелуем, до меня донесся спокойный Нинкин голос:
- Не поздно ли ты это делаешь?
- Нет, - не сразу ответил я.
Мне шел шестьдесят восьмой год, Нинке, стало быть, - восемьдесят четвертый. Но что-то настойчиво мне внушало, что вся жизнь еще впереди.

https://dunduk-culinar.livejournal.com/352493.html

Вы не поверите, друзья, но сегодня я проснулся с ощущением необычайной легкости и свежести. В теле. В дыхании. В мыслях.
Было где-то около 7 утра, с тусклым светом из окна напротив, что совcем нехарактерно для апреля.
Вдруг слышу, словно из другой комнаты:
- Мураш, вставай, в школу опоздаешь!



"Мурашом" мама называла меня в детстве, но я почему-то даже не удивился, что она назвала меня именно так сейчас, хотя мама – в Ташкенте, а я - в подмосковной деревне.

Сладко потягиваюсь, выставляю перед собой руки и обращаю внимание, что вместо обычно грубых граблей вижу ручонки второклассника.

- Мура-а-аш! - опять зовёт мама, и я, наконец, сбрасываю одеяло и, приглаживая взъерошенные волосы, прусь прямо в трусах на кухню.

За столом завтракают мама и папа, обсуждая, как обычно, дела на их работах.

Мне очень хочется спросить: "Папа, как же так? Ты же умер 15 лет назад?". Но о желании задать вопрос я тут же забываю, увидев на столе сваренное всмятку яйцо на специальной яичной подставке.

До этого недели две, наверное, я канючил: "Мама, купи яичко". Мама мне объясняла, что куры сейчас почти не несутся, а на базаре яйца стОят 50 копеек за штучку. Про то, чтобы яйца продавались в магазине, речи не было вообще – их там никто и никогда не видел.

Магазин больше ассоциировался с земляными запахами, нежели с яйцом. Даже не знаю, почему. Правда, бывало, его наполняли ненадолго запахи свежеиспеченного хлеба, когда подъезжал фургон с ещё теплыми буханками в деревянных поддонах, и к магазину выстраивалась очередь. Помню, это была первая в моей жизни покупка – да и та неудачная. Мама всучила мне 25 копеек, наказав купить "буханку белого", а продавец говорит: "Белый закончился, остался только черный". Я ему: мама сказала купить белый. А он мне: "Ты что, пацан, глухой? Белого нет!".

Размазывая по лицу слёзы, рассказал маме, как обстояло дело. Это, наверное, была одна из моих первых глубоких детских обид, обнаружившей несовершенство мира, как удар наотмашь по лицу – вот 25 копеек, целое состояние, способное на всё по своему номиналу. Но оказалось, что это состояние ни на что не способно.

Мама тогда ещё не носила очки – мамы в очках мне казались совершенно некрасивыми; это было счастьем, что мама не носит очки и потому она самая прекрасная на свете! Мама как-то вот так, по-матерински, ласково рассмеялась над моими злоключениями в магазине. То есть ничего страшного не произошло. "В следующий раз, - сказала мама, принимая из моих ладоней 25 копеек, - белый хлеб обязательно будет, и ты его купишь". И я почувствовал, как высохли слезы на моих щеках.

Тут за отцом приехала его служебная "Волга" с водителем по имени Арипджан. Его тоже посадили за стол завтракать. Арипджан был частью нашей семьи – до сих пор помню его, вечно смеющегося. С тюбетейкой на гладко выбритой голове – продолговатой, как тыква, отчего тюбетейка на кончике этой тыквы сидела особенно смешно. Через много лет в какой-то чайхане Арипджан неосмотрительно откусит лепешку, на которой сидела оса. Приехавший на "скорой" врач только разведет руками. Еще через много лет главного героя повести, опубликованной ташкентским издательством, я так и назову – Арипджан. А пока он смеется за столом: "Равиль-ака (это он отцу) давайте я отвезу Марата в школу" - "Э, Арипджан, что люди скажут?". Это уже отец. Большой начальник республиканского масштаба. Накопивший к пенсии 10 тысяч советских рублей – ровно на две поездки в автобусе, когда случилась его пенсия в 1993 году.

А пока же, накинув ранец за плечи, я совершенно не узнаю своей нынешней подмосковной деревни. После отцветших урюка и вишен в палисадниках розово пылают персиковые деревья. "Валерка!" - ору я возле знакомого полисадника. И через минуту из белоснежной халупы вываливается мой самый-самый закадычный друг. Он уже тогда был под два метра ростом, но такой худой, что эти два метра таковыми не ощущались. "Дюк", - говорил он, с чем-то соглашаясь или нет, сильно сутулясь, как тогда было модно. Ближе к 10-му классу мы делили с ним нашу одноклассницу – Люду. Точнее говоря, пытался делить я. "Дюк", - сказал он, когда я застал их целовавшихся. И молча ушел. Но она в итоге вышла замуж за него.

В начале девяностых, когда местные узбеки за каким-то чертом разгромили армянский квартал нашего городка, Валерка с семьей уехал на днепропетровщину. Сегодня я с ним связаться не могу, несмотря на то, что мы регулярно переписывались. Как отрезало после 24-го февраля. Он – так называемый советский немец. Может, туда, в неметчину уехал? Я попросил старшую дочь, которая в Германии, попытаться его найти. Не верю, что это будет что-то похожее с моим армейским другом Ярёмой из деревни Никоновка Черниговской области. "А где он может быть! – проорала мне по телефону его жена. – На танк сел! Чтоб ты сдох, клятый москаль!".

Хорошо, что я в нежной дымке детства – чего-то просыпающегося, восходящего, как утро, замершего на ощущении долгой весны.

Это – нега чего-то. Отпускающая. Освобождающая. Меняющая смыслы.

Отправляющая в небытиё.

https://dunduk-culinar.livejournal.com/352090.html

В конце февраля я почему-то забухал. Не то, чтобы беспросветно - так, ведь, и без работы можно остаться, пусть и удалённой. Но забухал чисто-конкретно, преимущественно на ночь. Зато спал, как убитый, ни о чём не думая. А утром восстанавливал организм двумя-тремя рюмками водки.


За окном еще время от времени вьюжило, но уверенно поворачивало на весну. Я просто наблюдал за процессом, откупоривая очередную бутылку. Народ в ту пору сахаром запасался,а я - водкой. Сколько мог утащить в магазинных пакетах.

А весна продолжала переть - как единственное для меня неизбежное действо, потому что от всего, от чего мог убежать, я убежал, замкнувшись в горьком ежедневном подбухивании.

В конце апреля взялся за лопату и перекопал почти сотку целины. Иступленно копал. Так, что кожа на измозоленных ладонях треснула и я уже мясом стал ощущать всё, к чему прикасался. Это длилось неделю. Выбрал комья корней, камни собрал, разрыхлил перекопанное, перемешав с навозом, нарезал пяток длинных грядок, посадил картошку, кукурузу и тыкву. Вонзил, наконец, лопату в землю. И - полез на чердак маленькой домашней рыбной фермы.

Там в разгоревшейся по полной погоде уже был сущий ад. Крыша из профлиста полыхала, как конвекторы духовки, а в воздухе летала пыльная взвесь от утеплителя чердачных перекрытий.

Созрел план: укрепить перекрытия, прежде чем положить на них пол. Зачем? А хрен его знает! И я стал вместо водки завозить стальной уголок. Много уголка. Потому что предстояло укрепить им каждую балку сначала вдоль, потом поперек в виде перевязочной рамы, на что у меня ушло два месяца.

Подзажившие ладони снова порвались, ибо в каждом уголке пришлось просверливать с два десятка отверстий ручной дрелью. Сначала 8-миллиметровым сверлом, потом 10-миллиметровым, наконец 12-миллиметровым, чтобы продеть соответствующего диаметра шпильки и болты. Чертова дрель сначала вывихнула мне правое запястье. Потом, соответственно, левое. Я ходил, обмотанный эластичными бинтами, как египетская мумия. Пыль от утеплителя запросто пробивала строительные респираторы, и по ночам я откашливался, словно на крайней стадии туберкулезник. Хуже всего обстояло с коленями - от постоянного ползания по балкам на них не осталось живого места. На ночь я накладывал на гноящиеся раны листы подорожника. Но что-то трещало и отзывалось невыносимой болью в самих чашечках, и успокаивало только то, что кому-то сейчас гораздо хуже.

А лето было уже на излете. Как назло, ещё более распаляясь пеклом. Я поперся к давнему армейскому другу Виктору Иванычу, который в деревенском ангаре затеял небольшой бизнес стройматериалов. "Ты что, - говорит, - серьезно понесешь на себе лист фанеры? " - "Ага!" - "Дык он 20 кило весит!" - "Ага!" - "Давай я его привезу - помрешь же 6 километров тащить!"

Он оказался прав - я уронил лист уже через несколько метров. Виктор Иваныч придумал, как не ронять. И я пошел, взвалив лист на горб, благодаря продетой веревке. Временами - бочком, если ветер в лицо. Временами - с приседанием в тенечке. Временами - с картинкой бегущего Фореста Гампа в голове. Он бежит. И я иду. Оба - с какими-то смыслами. Целенаправленно и молча. Он - оставляя сотни миль за собой. Я - меньше. Но это пока. Потому что таким образом за три недели я перетащил к маленькой домашней рыбной ферме 18 листов. Затем распилил их пополам, чтобы пролезли в чердачный люк. И - уложил пол.

Сейчас опять вьюжит. В перерывах между редактированием статей, которые лениво вылезают в админке иногда пять раз в день, иногда больше, просто смотрю в окно. У меня есть план. Да, думаю, это хороший план. Надо только поднажать. Я не хочу просто смотреть в окно.

https://dunduk-culinar.livejournal.com/351744.html

Вновь убеждаюсь, что самая вкусная из всех существующих видов картофеля - свежевыкопанная картошка! Нужно взять три такие картофелины и отварить в мундире, пока этот мундир не лопнет. Это характерная черта свежевыкопанной картошки. Как и её невероятная рассыпчатость!

Первую из сваренных картошек нужно просто разломить, как получится. Чуть посолить, еще дымящуюся, крупной солью. И - заценить!

Вторую, посолив, приправить нерафинированным подсолнечным маслом. И закусить ломтиком малосольного огурчика и дарницкого хлеба - Клинского или Рузского хлебзаводов!

Третью - размять вилкой с кусочком сливочного масла и не солить. Подсадить на вилку кусочек бочковой (!) селедки с кружочком красного лука и капелькой уксуса! Взять рюмку - ту, которая в виде граненого конуса на ножке. Налить в рюмку холодной водки. Закусить селедкой с луком. А потом - картошкой!

Жаль только, что через месяц свежевыкопанная картошка превращается в картошку банальную... Так что не теряйте времени!

https://dunduk-culinar.livejournal.com/351485.html

В мае посадил морковь. А вылезла редиска, похожая на морковь. Я сразу заподозрил неладное по всходам. Хрен с ним, редиска, так редиска!


Обычно ту самую морковь, оставив немного "на поесть", я укладываю в тачку вместе с ботвой и отволакиваю к лесу. Пусть кабаны похрумкают. Эти косматые мерзавцы совсем уж близко ко мне подобрались - видел сегодня отпечатки их копытец у забора. Профит! Теперь тачку редиски, похожую на морковь, не надо волочить на 300-400 метров!

Снял с машины видеорегистратор, чтобы на выносном аккумуляторе "посмотреть" на кабанов. Но регистратор, падла, оказался бесполезным в кромешной тьме. Только звуки. Никогда не думал, что глухая деревенская ночь столь разнообразна на аудиоэффекты.! Вот что-то прошебуршилось - то ли змея, то ли крот. Что-то бзенькнуло, явно летучее. Тут вот, похоже, ёж протопал. Потусторонний вой из леса - наверное, олений самец олениху досрочно захотел. Ну, и кабаны, конечно, совсем рядом повозились. Будто знали, что я вывалю морковку, которая оказалась редиской - с мою натруженную деревенскую ладонь!

И вдруг позвонил Михалыч. Приходи, говорит, я сейчас куницу буду убивать!

Вот старый черт! Раньше только показывал проткнутое вилами животное. Но что-то в последнее время дрогнуло в старике, доселе безжалостно решавшего любого сунувшегося в его хозяйство. "Я перестал быть злокачественным", - говорит. Даже тип капканов сменил. От костедробительных заводских на самодельные "хлопушки". В такие зверек забирается, дверка и захлопывается. А Михалыч меня зовёт, зная, что "убийство" закончится пинком под зад перепуганной зверюге.

Однако на этот раз случилась трагедия. Очередная куница, в очередной раз нашла брешь в голубятне и положила всех голубей Михалыча, 16 штук! Собрала в кучку, чтобы потом перетаскать. А при "потом" угодила в ловушку.

Михалыч чуть не плачет: "Лучше бы она кур подушила, чем голубей!".

Я смотрю на технично сложенную голубиную кучку, потом на куницу, запертую в коробке ловушки. И говорю Михалычу: какие-то нелады в твоей обороне. Крышу голубятни изнутри надо было тоже сеткой закрыть. Михалыч понимает свой прокол. Но одновременно налит горестной яростью. Вот она, чуть подлиннее крысы, но с выразительными глазенками и смешными ушами в ожидании вил: "Убью суку!" . И относит ловушку к яблоне, чуть приоткрыв дверку. "Стой-стой-стой, Михалыч" - это уже я. "А пинка дать на прощание?". Но нарушен ритуал. Куница - шмыг. И нет её. Тут уж подтянулся из соседнего дома Коля - зять Михалыча. С сеткой для армирования дорожек. То есть предстоит Михалычу новая голубиная история. Только вот где взять этих самых голубей?

Вернувшись к себе, ткнул на компьютере в Авито. На телефонный звонок отозвался сильный кавказский акцент с интеллигентными нотками.
- Какие голуби нужны?
- Любые, две пары.
- Есть бакинские, павлины, якобинцы.
- Я нихрена в них не понимаю, но якобинцев не надо!

Морда у якобинцев лохматая. Ничего не видят, когда летят. Идеальная цель для ястреба, который бьёт голубей. Именно так - скользнет пулей, где голуби ковыркаются. Удар, перья в сторону, и когда голубь кружится, падая, ястреб его цапает.

Не надо якобинцев!

Сошлись на бакинских. Сильный кавказский акцент привез две пары прямо к дому в коробке. Оказался представительным таким армянином с трудно запоминаемым именем. Михалыч даже всплакнул, когда я приволок ему коробку. Да и я слегка подхренел от его лирического пассажа:

- Знаешь, когда туч нет, когда чистая синева, и голуби в этой синеве, как точки... Я вижу купол неба, и голубей под этим куполом... Чисто ангелы, неземные создания!

Ну, что тут скажешь?

https://dunduk-culinar.livejournal.com/351040.html

В начале лета я обычно занимаюсь заготовкой дров. Мне их в два приёма (колотые березовые полешки) привозит местный предприниматель Виктор Иваныч.


Монблан вываленных у ворот 12-13 кубов поначалу, конечно, пугает. Куча дров в два человеческих роста и метров 10 в диаметре! Но впереди целое лето неспешной деревенской жизни! С утра выпьешь чашечку кофе, прогуляешь собаку, затем - десять тачек в поленицу. Через месяц была куча - и нет её! Классика: "глаза боятся - руки делают", с чего, собственно, мы обычно и начинаем болтовню с Виктором Иванычем.

Однако в этот раз разговор пошел на другую тему.

- Вы где, Виктор Иваныч, лямку армейскую тянули? (он ко мне всегда на "ты", а я, как деревенский интеллигент, к нему на "вы").
- Как где? В Германии!
- Ого! И я там служил!
- В какие годы?
- Да вот в такие-то и такие!
- Это мы, получается, с тобой одного призыва?
- Получается так! А где вы там служили?
- А вот-там-то (называет город).
- Так и я там служил!
- Дык ведь там стоял только танковый полк!
- Да, в этом танковом полку я и служил!
- И в каком батальоне?
- В первом. Сильвестр был командиром.
- А я в третьем. Фамилию командира не помню.
- Татарская у него была.
- Точно! Типа, Мухамедшин!
- Да, что-то вроде того!

Посмотрели мы с Виктором Иванычем друг на друга, затылки почесали. Это что же получается. Квартировали в соседних казармах. Ходили в одну столовую. Корячились вместе на ПХД (парково-хозяйственный день). Стреляли на одном полигоне. И всё в одно и то же время! Ну, дела! Танковые подразделения в отличие от мотострелковых немногочисленные по "живой силе". Батальон - это всего 10 экипажей, плюс обслуга из взвода управления. А пересеклись мы с Виктором Иванычем, выходит, не там, где два года друг за дружкой ходили, а здесь, в подмосковной деревне.

Сели у дровяной кучи покурить.
- Я тебе за дрова скидку сделаю, - говорит Виктор Иваныч
- Не, Виктор Иваныч! У вас и без того божеские цены. Я вот вам лучше рыбку подарю.
- Нет, я куплю!
- Она не продается, Виктор Иваныч! Принципиально!
- Тогда я тебе осенью гуся привезу.

На этом и ударили по рукам, углубившись затем в армейские воспоминания. Какие, нахрен, дрова!

https://dunduk-culinar.livejournal.com/350332.html

Жорик - единственный обитатель моей маленькой домашней рыбной фермы, которому не грозит угодить на сковородку. Дети запретили. Четыре года назад, запуская в бассейн фермы первых 800-граммовых карпов-двухлеток, я этого Жорика пометил красной шерстяной ниткой на спинном плавнике. При последнем контрольном отлове Жорик потянул почти на 11 кг, для чего пришлось мастерить специальное устройство, чтобы не травмировать карпа. Так вот и живёт, распугивая поросячьими размерами мелких и не очень мелких обитателй фермы. Что с ним потом в итоге делать - ума не приложу. Особенно, если он достигнет сорока килограммов. С другой стороны интересно, какой у карпов может быть предел:)

https://dunduk-culinar.livejournal.com/350191.html

С утра отправился к пойме Малой Сестры. Здесь она широкая, без леса, эдакий подболоченный плацдарм на входе огромного перепускного водоёма местного рыбхоза.

https://dunduk-culinar.livejournal.com/349610.html

Взялся неделю назад заготавливать опалубочные доски для погребка. Только расположился у верстака - из-под верстачного ящика вылетел целый рой ос. И - на меня.

- Тих-тих-тих, ребята! - А сам уже готов сигануть, куда подальше. Но разве от осиного роя убежишь?

В общем, стою, как столб, в окружении злобных насекомых. Жду неизбежного.

Осы покрутились немного. Потом помчались одна за другой в щель ящика.

Уффф!

Что-то надо делать, такое соседство мне ни к чему. Тем более, верстак постоянно в работе. Пилить, строгать, сверлить, долбить!

Я склонился к щели, за которой, видать, серьезное осиное гнездо:
- Слышьте меня, ребята! Я вас не трогаю, и вы меня не трогаете. Договорились?

Осы подуспокоились, а значит, - договорились.

День, другой, третий занимаюсь своими делами. Да, недовольство со стороны насекомых есть. Особенно, когда прямо в них летит стружка или мне чем-то приспичит поворочить у щели. Но они меня не кусают, и я их не трогаю.

А сегодня чувствую у локтя: жалит, скотина! Ну, всё, ребята! Завтра специально привезу дихлофос, вам хана!
Но смотрю, жалит мелкий слепень. С таким упоением, что, наверное, даже не понял, что я его прихлопнул.

А осы молодцы! Соблюдают договоренность! И, в общем, мы друг дружкой довольны!

https://dunduk-culinar.livejournal.com/349395.html

Вчера позвонил Михалыч, когда я копался в своём погребке.
- Приходи, - говорит, - Чё-то Танька тебе хочет сказать!

Взял с собой бутылку коньяка. Не люблю к Михалычу с пустыми руками ходить.


Танька - неприветливая деревенская старушка с лыжной палкой вместо клюки, уже о чем-то балаболила с Михалычем за столом.

Откупорил коньяк, разлил по рюмкам под местный хлебушек, который Михалыч купил в автолавке.

- Ну-ка, Тань, - сказал Михалыч, когда выпили, - расскажи про ту деваху, которая увела Каретникова сорок лет назад.

Я было напряг память. Какая деваха, какой Каретников? Потом вспомнил. Сам с этими вопросами бегал. Пропал когда-то местный спец Каретников - вышла девка из леса и увела его в тот лес. А я, дурак, всё искал следы загадочного жилья на лесной Малой Сестре. Думал, не тот ли Каретников, которого девка увела, обосновался в приречных болотах.

- Девку ту зовут Изольда, - пробурчала Танька.- Её ещё моя пробабка помнила.

И как-то тяжеловато меня накрыла:
- Ты-то по Сестре поменьше шляйся. Иначе и тебя припечёт Изольда.

Ну, я и говорю Таньке:
- Татьян, твоей пробабке сколько лет сейчас было бы? Лет двести? Ты про какую Изольду толкуешь?
- Да всё про неё, - отвечает Танька. - Тут она. И двести лет назад, и сейчас.

Я ещё разлил коньяк, но спросил на всякий случай:
- Может, Таньке больше не наливать?

Танька ткнула в пол лыжной палкой, словно мне в лоб:
- Шпенёк ты московский! Решил, что я дура?

Но тут уж Михалыч: брейк-брейк. Ты, мол, послушай, дело она говорит.
- Она и моего мужика припекла, - проворчала Танька. - Так припекла, что тоже в лес ушел.
- И где он?
- Да всё там же - помер! Повесился - и помер!

Тут я не мог не налить по третьей, но Танька засобиралась. Вообще-то она зашла к Михалычу "стрельнуть десятку" до пенсии. Михалыч по местным меркам богач-пенсионер. Получает целых 29.600, а у Таньки едва 12.

- Что за херню она сейчас несла?, - спросил у Михалыча, наливая уже только себе.
- А я знаю? Но её мужик точно повесился.

Михалыч, сказал я Михалычу, мы же с тобой нормальные люди. Какая-то девка, как минимум уже 200 лет, приходит из леса и уводит отсюда мужиков. Так не бывает!

У Михалыча есть такой загадочный смешок, типа "хе-хе-хе" с подковыркой, после которого сам уже во всём сомневаешься. Так и на этот раз.

-Танька не дура. Это всё, что на этот счёт могу тебе сказать.

Твою мать! Изольда, Изольда...

Мне её описывали, как барышню лет двадцати. Которая в любую погоду в белой мужской рубашке и в рубище заместо юбки. Вот такая чисто бабская уловка - подчеркнуть фарфоровую белизну тела контрастом напяленных тряпок. Да таких тряпок, которые ещё дают волю всем её телесным совершенствам!

Однако это только сопливого пацана способно свести с ума!
А я-то что? А я ничего. Года уж два не плутал в дебрях вокруг Малой Сестры. Но почему-то захотелось. Заинтриговала Танька!

https://dunduk-culinar.livejournal.com/348704.html

Решил я прямо под своим деревенским домом выкопать небольшой погребок. Зачем? Да хер его знает! Вроде как уже образовалось несколько банок огурцов. Чеснок маринованный на подходе. Ещё что-то по мелочи. Плюс с какого-то ляда весной я перекопал сотку земли и посадил картошку, кучу тыквы и бог его знает, чего ещё... Главное, я не знаю. Я вообще почему-то с февраля стал бесчувственным. Вся моя радость - копать, пилить, сверлить, таскать, урабатываться, короче. И чем больше, тем мне радостней. Словом, помимо прочего, проделал в полу сначала дыру, типа люка, потом нырнул под дом и вгрызся в землю лопатой.



За несколько дней на прикинутой небольшой площади я углубился почти на метр 80, разбрасывая землю под полом вокруг. И вдруг в самом левом углу ямы наткнутся на деревяшку. Практически сгнившую, конечно, но с остатками какого-то красного материала. Осмотрел. Не ткань. Не пластик. Что-то типа толстой вощеной бумаги.

Продолжил копать дальше, забив на этот угол. Но когда взялся за рулетку и понял, что со своими копаниями не вписываюсь в задуманный план, принялся обрушивать лопатой стенки. И вот из этого левого угла на глубине метр 80 опять поперли полусгнившие деревяшки.



Там вообще вокруг сплошная глина. Такая сплошная, что её приходится отбивать ломом и топором. А вокруг деревяшек - грунт. Просто земля. Что сподобило меня со всего маху долбануть ломом в этой гребаный левый угол.

И лом провалился.

При этом, правда, меня постигла неудача, которую я обнаружил чуть позже. Махая то ли ломом, то ли лопатой, я зацепил запястьем гвоздь, торчавший из-под пола. Словом, сначала что-то полилось прямо в перчатку правой руки. Потом засвербило так, что пришлось вылезть наружу. Засрал кровью пол и раковину, пока отмывал. На этом пока прекратил долбёжку погреба. Надо майку сменить и рубашку, мокрые от пота, чем-то залепить порванное гвоздем запястье и сходить к Михалычу.



Михалыч, хочу спросить я у него, могли ли там, где сейчас мой дом, кого-то похоронить? Может, это даже не местные - в 41-м тут немцы в месяцок квартировали. Может, они? Я не хочу раскапывать эти гнилые доски дальше. Они не вписываются в площадь моего погребка - это раз. А два, если, блять, это гроб, я не хочу, по закону, кого-то сюда вызывать.Потому что мне здесь поломают всё, а потом хер на это забьют. А мне здесь жить!

Вместе с тем, я уже с месяц борюсь с источником странного звука где-то в доме или снаружи него. Это вроде какой-то поскребок, больше похожий на голос. Замогильный, из ужастиков. Уже обрубил все ветки, соприкасающиеся с конструкциями дома. Прислушиваюсь к тому, как реагирует собака. Тщетно! Эта херня возникает совершенно спонтанно. Вот как она хочет, так она и возникает. На мгновенье, на секунду. Но я слышу эту херню. И не могу объяснить её происхождение. Понимая, что я в трезвом уме и рассудке. И, понимая, что, конечно, найду источник потустороннего звука.

А пока, спускаясь (уже!) по приставленной лестнице в заготовку погреба - от уровня пола это уже давно с головой - практически на глубины могилы, я всё больше чувствую какое-то невероятные упокоение.

Только вот соседи, если это соседи, куда провалился лом, мне здесь не нужны!

https://dunduk-culinar.livejournal.com/348582.html