Один великий казах, живущий, слава богу, и поныне, сказал как-то: "Я хотел бы возвысить степь, не унижая горы". И надо же, именно эта фраза втемяшилась в голову, когда я ранним утром взял курс от Чимкента (или Шымкента по-местному), самого южного города Казахстана, на северо-запад — в Россию.
Моя путевая карта не предвещала сколько-нибудь весёлого разнообразия вплоть до Уральска и российско-казахстанской границы (а это больше тысячи километров). Я знал, что меня будет окружать бескрайняя степь с множеством едва различимых путей-дорожек, на которые лучше не сворачивать, чтобы не остаться там в качестве вечного странника. Но и ощущал одновременно неприниженность казахского степного чуда, много чего повидавшего на своем веку и кем только не воспетого!..
В стратегическом смысле казахская (в старину — киргиз-кайсацкая) степь, как и сибирская тайга, — прежде всего огромное и практически неконтролируемое пространство. Вот только в отличие от тайги в степи сложнее затеряться: хоть и не сидишь высоко, зато видишь далеко.
Не думаю, что именно ту часть степи, которую я пересекал на автомобиле, в старину топтали на горячих жеребцах джунгарские воины, поочередно совершая набеги с территории нынешней Монголии на тогдашние казахские ханства — Малый, Средний и Старший жузы. Хотя всякое могло быть, учитывая исторически сложившийся кочевой образ жизни казахов. Но в любом случае эти места, по которым ходили торговые караваны из России в Хиву, Бухару, Коканд и обратно, спокойными не считались.
Гулкие степные просторы и сегодня заставляют, как говорится, вострить уши, когда на горизонте возникает облако пыли и очень скоро, словно ниоткуда, вырывается прямо на тебя орда сайгаков, характерно прижимающих морды к земле. А тогда на пути караванов могли вдруг ожить высокие камышовые заросли вокруг бесчисленных солончаковых озер или вот эти изъеденные эрозией холмы. Крики, свист, улюлюканье, переходящие в короткую и безмолвную схватку, — ищи-свищи потом в степи обидчиков. Да и обидчики множились в геометрической прогрессии, довольствуясь отнюдь не только лёгкой караванной добычей.
С востока жузы подвергались всё более осмысленным атакам джунгар, рассматривающих и степи и кочевников уже, как сказали бы сегодня, с точки зрения геополитических интересов (при этом доставалось и России).
Север кипел от взаимных разборок казахов, с одной стороны, башкир и калмыков — с другой. Внутри жузов также хватало противоречий, не говоря уж о противоречиях между самими ханствами. Иными словами, всё говорило за то, чтобы между тогдашней Российской империей и казахскими ханствами возник некий союз или, если уж быть точнее, — вхождение одних в подданство других. Ибо именно такая форма взаимоотношений позволяла не развязывать, а рубить вековые гордиевы узлы, учитывая всё же далеко не равнозначные военные, экономические, внешнеполитические и прочие потенциалы империи и раздробленных азиатских ханств.
Конечно, вхождение казахов в подданство России проходило не один год, и не таким уж, как может показаться, был простым этот процесс, особенно если учесть, что каждый жуз действовал по-своему. Но за отправную точку можно взять 1731 год, когда императрица Анна Иоанновна подписала указ о принятии Младшего жуза в подданство, а Младший жуз, в свою очередь, спустя несколько месяцев это подданство принял. Чуть позже на карте России появился новый город, призванный быть узловым и „восточным“ не только в военном, но и в экономическом плане. Он-то и получил от императрицы знаковую "Привилегию":
"Сему городу, с богом, вновь строиться назначенному, именоваться Оренбург, и во всяких случаях называть его и писать сим от нас данным именем...".
Так началась, если называть вещи своими именами, почти столетняя последовательная, с севера на юг, колонизация Казахстана со всеми её положительными и отрицательными сторонами. Чего было больше — трудно сказать, ибо даже историческая память порой страдает избирательностью. На мой же субъективный взгляд, допускающий сослагательное наклонение, все что ни делалось, делалось к лучшему. Через ошибки, заблуждения, кровопролитные конфликты, если вспомнить восстание Кенесары, жестокость и головотяпство, которые с лихвой оправдали тезис единства и борьбы противоположностей, выпестовав Казахстан таким, какой он есть. С его нынешним потенциалом и самобытностью. А также — с исторической тягой к России.
На первое место я бы поставил все же духовную составляющую этого союза, не только рассыпавшую по казахским степям города с русскими названиями — Павлодар, Семипалатинск, Петропавловск, Усть-Каменогорск и так далее, — но и как бы соединившую две великие культуры независимо от того, что тогда, как и сейчас, правили бал другие настроения и другие люди, решавшие прежде всего государевы задачи.
Пути-дороги Южного Казахстана, так, кстати, и не обрусевшего ни по географическим, ни по этническим признакам, у меня, например, вызывают ассоциации с Чоканом Валихановым — казахским (или русским?) историком, лингвистом, географом и литератором, который в чине штаб-ротмистра ещё в XIX веке в составе военной экспедиции генерала Черняева проходил по этим степям.
Парадокс того времени заключался в том, что грамотность, пришедшая в степи от северного соседа, не только сделала кочевой народ просвещённым, но и подняла много мути со дна. "Грамотность пришла в степи, чтобы увеличить число кляуз", — писал тогда Валиханов, имея в виду чудовищную бумажную возню, возникавшую вокруг тех или иных оплачиваемых царской Россией государственных постов — от вельможных до низовых.
"Я пролистал два тома Истории Казахстана XIX века в документах, — вспоминал уже современный великий казах Олжас Сулейменов. — И не нашлось в архивах иных документов, кроме тысячи жалоб, доносов, кляуз, клеветнических заявлений больших и малых правителей степи". Как это знакомо, не правда ли? Как и то, что "когда умирали Пушкины и Лермонтовы, процветали бенкендорфы всех мастей", а под шум бумажных баталий здесь, в Казахстане, ушли из жизни Абай, Сакен, Ильяс, Баимбет, как, впрочем, и сам Чокан.
Как известно, он покинул с группой других офицеров экспедицию Черняева, когда выяснилось, что генерал отнюдь не был сторонником мирного присоединения Южного Казахстана к России, что противоречило миссии Валиханова. И вот он, ещё один парадокс: дальнейший по-настоящему колонизаторский поход в Среднюю Азию продолжался по картам действительного члена императорского географического общества, коим являлся Чокан. И ещё один, много чего всё же говорящий об упомянутом духовном родстве: "Я никогда ни к кому, даже не исключая родного брата, не чувствовал такого влечения, как к Вам…" Федор Достоевский — Чокану Валиханову.
В наши же дни таким своеобразным связующим духовным мостом смело можно назвать упомянутого Олжаса Сулейменова с его нашумевшим и запрещённым в семидесятых годах трудом "Аз и Я", который вырос из курсовой работы о тюркизмах в "Слове о полку Игореве", удивительным образом соединил разные эпохи и был назван тогдашней пропагандой самой "националистической" и "антирусской" книгой. Потребовалось десятилетие и даже больше, чтобы пришло понимание того, насколько зависят судьбы Евразии от взаимодействия и взаимозависимости тюрков и славян и насколько эти отношения определяют жизнь общества. Сулейменов как в воду смотрел, сетуя на то, что "не осознавая прошлое, заблудимся в настоящем, как Иваны и Ахметы, не помнящие родства друг с другом". Через два года рухнул Союз, Казахстан стал самостоятельным государством, благо без особых, обычно сопутствующих подобным становлениям потрясений, таким же казахским, как и русским, и достаточно быстро вставшим на ноги. Почему? Наверное, потому, что в исторических судьбах русских и казахов, пусть и не сразу, было больше похожестей, нежели различий. Вернее, не было, а становилось.
Это и массовые выступления крестьян против насильственной коллективизации, известное как "казахстанская трагедия". И разбросанные по степям Карлаги, Степлаги и АЛЖИРы, входящие в печально известный ГУЛАГ. Это и около двух миллионов депортированных в Казахстан чеченцев, ингушей, крымских татар и поволжских немцев. Это и грандиозное освоение целины. И создание своеобразных баз по добыче металла, нефти, газа и угля. Это семипалатинский ядерный полигон. Это Байконур, наконец. И — мировая уже, наверное, боль: умирающий Арал, съежившийся почти на сто километров и оставивший на безжизненных песках лишь ржавые суда да соляные кочки.
Вообще же те, кто одолевал когда-либо это гигантское расстояние от южных казахских границ до южных российских, не дадут соврать, сколь всё же незащищёнными и уязвимыми с разных точек зрения выглядят степные просторы. От одного до другого населённого пункта — сотни километров не самых лучших дорог. Редкое стойбище где-нибудь в дорожной пыли, представляющее собой видавшую виды юрту и пару одногорбых верблюдов рядом. Словом, самое что ни на есть "мягкое подбрюшье России", как это метко определил Александр Солженицын. И дух этого подбрюшья особо ярко ощущается, когда минуешь засыпанный соляной пылью Аральск и берёшь курс на Актобе — Уральск — Самару.
Где-нибудь по дороге, в степи, которая начинает уже переливаться зелёными красками, останавливаешься у торгующей шубатом (верблюжьим молоком) казашки и, перекинувшись с нею фразами на всем здесь понятном русском языке, отходишь с чашкой шубата к совсем крохотному и прозрачному озерцу. И — обнаруживаешь в светлых нитях прибрежных водорослей затаившегося щурёнка… Это значит, что Россия где-то совсем близко.
https://dunduk-culinar.livejournal.com/346755.html
