...Господи! — сказал я по ошибке,

Сам того не думая сказать...

и — дальше:

 

Имя Божье, как большая птица, Вылетело из моей груди...

Нечаянно. — Но я никогда не дерзну назвать себя верующей, и это — молитвой.

 

И не из спорта (отсутствует!), не для спора (страдаю!) — из чистой справедливости: прав, раз обижен.

 

  

Неприлично быть голодным, когда другой сыт. Корректность во мне сильнее голода, — даже голода моих детей.

— Ну как у Вас, все есть?

— Да, пока слава Богу.

Кем нужно быть, чтобы так разочаровать, так смутить, так уничтожить человека отрицательным ответом?

— Просто матерью.

 

(Сейчас, в 1923 г. ставлю вопрос иначе:

Кем нужно было быть, чтобы тогда, в 1919 г., в Москве, зная меня, видя моих детей — так спрашивать?!

— Просто “знакомым”.)

(Вторая пометка:

Не корректность, — чуткость на интонацию! Вопрос диктует ответ. На “ничего нет” в лучшем смысле последовало бы: “Как жаль!”

Дающий не спрашивает.)

 

Но я сама виновата, я слишком смеюсь с людьми. Кроме того, когда вы выходите, я у вас этот хлеб — краду.

 

Я говорю об исконном не могу, о смертном не могу, о том не могу, ради которого даешь себя на части рвать, о кротком не могу.

 

Утверждаю: не могу, а не не хочу создает героев!

 

— Познай самого себя! Познала. — И это нисколько не облегчает мне познания другого. Наоборот, как только я начинаю судить человека по себе, получается недоразумение за недоразумением.

 

Смерть страшна только телу. Душа ее не мыслит. Поэтому, в самоубийстве, тело — единственный герой.

 

Самоубийство: lachete души, превращающаяся в героизм тела.

[Предыдущий отрывок о несуществующих на русском языке словах — пропущен. “Lachete”, напр<имер>, смесь трусости и низости, не одна трусость (примеч. М. Цветаевой).]

То же самое, как если бы Дон Кихот, струсив, послал в сражение Санчо Пансо — и тот повиновался.

 

Героизм души — жить, героизм тела — умереть.

 

В православной церкви (храме) я чувствую тело, идущее в землю, в католической — душу, летящую в небо.

  

Вещь, оскорбленная легкомысленным отношением, мстит: разлагается.

Вот история моего “быта”.

 

Обожаю богатых. Богатство — нимб. Кроме того, от них никогда ничего не ждешь хорошего, как от царей, поэтому просто-разумное слово на их устах — откровение, просто-человеческое чувство — героизм. Богатство всё утысячеряет (резонанс нуля!). Думал, мешок с деньгами, нет — человек.

Кроме того, богатство дает самосознание и спокойствие (“все, что я сделаю — хорошо!”) — как дарование, поэтому с богатыми я на своем уровне. С другими мне слишком “униженно”.

 

Кроме того, клянусь и утверждаю, богатые добры (так как им это ничего не стоит) и красивы (так как хорошо одеваются).

Если нельзя быть ни человеком, ни красавцем, ни знатным, надо быть богатым.

 

Нужно писать только те книги, от отсутствия которых страдаешь. Короче: свои настольные.

 

Самое ценное в стихах и в жизни – то, что сорвалось.

 

Боязнь пространства и боязнь толпы. В основании обеих страх потери. Потери себя через отсутствие людей (пространство) и наличность их (толпа). Можно ли страдать обеими одновременно?

Думаю, что боязнь толпы можно победить исключительно самоутверждением, в девятнадцатом году, напр<имер>, выкриком: “Долой большевиков!”

Чтоб тебя отметили — и разорвали.

(NB! Боязнь толпы — боязнь смерти через удушение. Когда рвут — не душат.)