Я не то что схожу с ума, но устал за лето.
За рубашкой в комод полезешь, и день потерян.
Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла все это --
города, человеков, но для начала - зелень.
Стану спать не раздевшись или читать с любого
места чужую книгу, покамест остатки года,
как собака, сбежавшая от слепого,
переходят в положенном месте асфальт.

Свобода -
это когда забываешь отчество у тирана,
а слюна во рту слаще халвы Шираза,
и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
ничего не каплет из голубого глаза.

(И.Бродский 1975)

Я слышу не то, что ты мне говоришь, а голос.
Я вижу не то, во что ты одета, а ровный снег.
И это не комната, где мы сидим, но полюс;
плюс наши следы ведут от него, а не к.

Когда-то я знал на память все краски спектра.
Теперь различаю лишь белый, врача смутив.
Но даже ежели песенка вправду спета,
от нее остается еще мотив.

Я рад бы лечь рядом с тобою, но это - роскошь.
Если я лягу, то - с дерном заподлицо.
И всхлипнет старушка в избушке на курьих ножках
и сварит всмятку себе яйцо.

Раньше, пятно посадив, я мог посыпать щелочь.
Это всегда помогало, как тальк прыщу.
Теперь вокруг тебя волнами ходит сволочь.
Ты носишь светлые платья. И я грущу.

(И.Бродский)

гифки отсюда http://nortonings.tumblr.com/

Valores - todos son diferentes.

Ценности - они у всех разные.

Es hora de leer, así como un tiempo para amar, tiempo se expande, que consiste en minutos y horas. Si el amor tenía que ser considerado desde el punto de vista de la oportunidad, ¿quién se atrevería a ella? ¿Quién tiene tiempo para estar en el amor? Mientras tanto, ¿alguien ha visto alguna vez un amante que no encontraría tiempo para amar?

''Время читать, как и время любить, расширяет время, состоящее из минут и часов. Если бы любовь приходилось рассматривать с точки зрения распределения времени, кто бы на неё отважился? У кого есть время быть влюблённым? А между тем кто-нибудь когда-нибудь видал влюблённого, у которого не нашлось бы времени любить?''

(Даниэль Пеннак "Как роман")

Потому что искусство поэзии требует слов,
я — один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой, —
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.

Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя,-
это чувство забыл я.

В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -
деревянные грелки.

Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.

Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.

Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
тут конец перспективы.

То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу -
да чешу котофея...

То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем - все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.

Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.

Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.

Зоркость этих времен - это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить - динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.

И.Бродский.

декабрь 1969

*То, что папа умер, я понимаю, но почему он не приходит домой ужинать, этого я никак понять не могу.*

(Зигмунд Фрейд)

http://ybb55.tumblr.com/post/60837685034

     Ты ожил, снилось мне, и уехал
     в Австралию. Голос с трехкратным эхом
     окликал и жаловался на климат
     и обои: квартиру никак не снимут,
     жалко, не в центре, а около океана,
     третий этаж без лифта, зато есть ванна,
     пухнут ноги, "А тапочки я оставил" --
     прозвучавшее внятно и деловито.

     И внезапно в трубке завыло "Аделаида! Аделаида!",
     загремело, захлопало, точно ставень
     бился о стенку, готовый сорваться с петель.
     Все-таки это лучше, чем мягкий пепел
     крематория в банке, ее залога --
     эти обрывки голоса, монолога
     и попытки прикинуться нелюдимом
     в первый раз с той поры, как ты обернулся дымом.

( И.Бродский )
     1989 

http://ybb55.tumblr.com/post/60945480357

Ровно год, как ты нам в киловаттах
     выдал статус курей слеповатых
     и глухих -- в децибелах -- тетерь.
     Видно, глаз чтит великую сушь,
     плюс от ходиков слух заложило:
     умерев, как на взгляд старожила --
     пассажир, ты теперь вездесущ.

     Может статься, тебе, хвастуну,
     резонеру, сверчку, черноусу,
     ощущавшему даже страну
     как безадресность, это по вкусу.
     Коли так, гедонист, латинист,
     в дебрях северных мерзнувший эллин,
     жизнь свою, как исписанный лист,
     в пламя бросивший, -- будь беспределен,
     повсеместен, почти уловим
     мыслью вслух, как иной небожитель.

     Не сказать "херувим, серафим",
     но -- трехмерных пространств нарушитель.
     Знать теперь, недоступный узде
     тяготенья, вращению блюдец
     и голов, ты взаправду везде,
     гастроном, критикан, себялюбец.
     Значит, воздуха каждый глоток,
     тучка рваная, жиденький ельник,
     это -- ты, однокашник, годок,
     брат молочный, наперсник, подельник.

     Может статься, ты вправду целей
     в пляске атомов, в свалке молекул,
     углерода, кристаллов, солей,
     чем когда от страстей кукарекал.
     Может, вправду, как пел твой собрат,
     сентименты сильней без вместилищ,
     и постскриптум махровей стократ,
     чем цветы театральных училищ.

     Впрочем, вряд ли. Изнанка вещей
     как защита от мины капризной
     солоней атлантических щей,
     и не слаще от сходства с отчизной.
     Но, как знавший чернильную спесь,
     ты оттуда простишь этот храбрый
     перевод твоих лядвий на смесь
     астрономии с абракадаброй.

     Сотрапезник, ровесник, двойник,
     молний с бисером щедрый метатель,
     лучших строк поводырь, проводник
     просвещения, лучший читатель!
     Нищий барин, исчадье кулис,
     бич гостиных, паша оттоманки,
     обнажившихся рощ кипарис,
     пьяный пеньем великой гречанки,
     -- окликать тебя бестолку. Ты,
     выжав сам все, что мог, из потери,
     безразличен к фальцету тщеты,
     и когда тебя ищут в партере,
     ты бредешь, как тот дождь, стороной,
     вьешься вверх струйкой пара над кофе,
     треплешь парк, набегаешь волной
     на песок где-нибудь в Петергофе.

     Не впервой! так разводят круги
     в эмпиреях, как в недрах колодца.
     Став ничем, человек -- вопреки
     песне хора -- во всем остается.
     Ты теперь на все руки мастак --
     бунта листьев, падения хунты --
     часть всего, заурядный тик-так;
     проще -- топливо каждой секунды.

     Ты теперь, в худшем случае, пыль,
     свою выше ценящая небыль,
     чем салфетки, блюдущие стиль
     твердой мебели; мы эта мебель.
     Длинный путь от Уральской гряды
     с прибауткою "вольному -- воля"
     до разреженной внешней среды,
     максимально -- магнитного поля!
     Знать, ничто уже, цепью гремя
     как причины и следствия звенья,
     не грозит тебе там, окромя
     знаменитого нами забвенья.

( И.Бродский )
     21 августа 1989 

http://ybb55.tumblr.com/post/60928105625

Материалы  съезда ОНФ.

http://newtimes.ru/articles/detail/67782/?utm_sour...terfeed&utm_medium=twitter

Мне заранее смешно, как давно и легко прогнозируемое будет неожиданностью для прогрессивной и не очень прогрессивной общественности.

Фотографии с сегодняшнего шествия.

http://mi3ch.livejournal.com/2313805.html

http://martin.livejournal.com/198663.html

http://ofmiceandgemma.tumblr.com/post/52544139830

  Я входил вместо дикого зверя в клетку,

     выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,

     жил у моря, играл в рулетку,

     обедал черт знает с кем во фраке.

     С высоты ледника я озирал полмира,

     трижды тонул, дважды бывал распорот.

     Бросил страну, что меня вскормила.

     Из забывших меня можно составить город.

     Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,

     надевал на себя что сызнова входит в моду,

     сеял рожь, покрывал черной толью гумна

     и не пил только сухую воду.

     Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,

     жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.

     Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;

     перешел на шепот. Теперь мне сорок.

     Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.

     Только с горем я чувствую солидарность.

     Но пока мне рот не забили глиной,

     из него раздаваться будет лишь благодарность.

И.Бродский.

http://youtu.be/32_kZYtZneA

*Но мне кажется, что во мне сидят два человека. Один всё понимает и кивает головой. Другой закрывает на всё глаза и тихо плачет. С тобой такое бывает?*

(Эрих Кестнер. "Эмиль и трое близнецов*)

Конец прекрасной эпохи.

Потому что искусство поэзии требует слов,
     я -- один из глухих, облысевших, угрюмых послов
     второсортной державы, связавшейся с этой, --
     не желая насиловать собственный мозг,
     сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
        за вечерней газетой.

     Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
     в этих грустных краях, чей эпиграф -- победа зеркал,
     при содействии луж порождает эффект изобилья.
     Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
     Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, --
        это чувство забыл я.

     В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
     стены тюрем, пальто; туалеты невест -- белизны
     новогодней, напитки, секундные стрелки.
     Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
     пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей --
        деревянные грелки.

     Этот край недвижим. Представляя объем валовой
     чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
     вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
     Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
     Даже стулья плетеные держатся здесь
        на болтах и на гайках.

     Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
     немота вынуждает нас как бы к созданью своих
     этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
     Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
     свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
        Кочет внемлет курантам.

     Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
     к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
     видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
     И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
     но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут --
        тут конец перспективы.

     То ли карту Европы украли агенты властей,
     то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
     чересчур далека. То ли некая добрая фея
     надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
     Сам себе наливаю кагор -- не кричать же слугу --
        да чешу котофея...

     То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
     то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
     Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
     паровоз с кораблем -- все равно не сгоришь от стыда:
     как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
        колесо паровоза.

     Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?
     Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
     обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
     как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
     но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
        продырявленным вправе.

     Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
     времена, неспособные в общей своей слепоте
     отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
     Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
     Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
        чтоб спросить с тебя, Рюрик.

     Зоркость этих времен -- это зоркость к вещам тупика.
     Не по древу умом растекаться пристало пока,
     но плевком по стене. И не князя будить -- динозавра.
     Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
     Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
        да зеленого лавра.

(Бродский *Конец прекрасной эпохи*). 

Настроение сейчас - ровное

Я не то что схожу с ума, но устал за лето.

За рубашкой в комод полезешь, и день потерян.

Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла все это -

города, человеков, но для начала зелень.

Стану спать, не раздевшись или читать с любого

места чужую книгу, покамест остатки года,

как собака, сбежавшая от слепого,

переходят в положенном месте асфальт. Свобода

это когда забываешь отчество у тирана,

а слюна во рту слаще халвы Шираза,

и хотя твой мозг перекручен, как рог барана,

ничего не каплет из голубого глаза.

                                         Бродский.