Живопись — это сплошная диалектика. Буквально в каждом аспекте системы знаний об изобразительном искусстве содержится внутреннее противоречие. В каждом общеизвестном утверждении — изрядная доля его же отрицания.

И это нормально. В мире нет ничего абсолютного. Ну разве что кроме глупости, как утверждал Эйнштейн. У любой медали — две стороны, тёмные пятна имеются даже на Солнце, а сломанные часы дважды в сутки показывают точное время. Надо просто не стесняться говорить об этом с посетителями музеев и арт-галерей.

Между прочим, умные ребята-«физики» отлично сумели договориться промеж собою. Дескать, «ничто не может быть быстрее скорости света». Но вот пространство у них расширяется быстрее её... Или вот ещё: для частиц крупнее атома у них работают одни формулы, а для всего что мельче — уже другие. «Тут играем — тут не играем»...

А знаете, почему все эти шероховатости и алогичности «прощаются» широкой аудиторией? Да потому что теоретическая база сильна. Составлена ловко, стройно, с формулами, сносками «на полях» и ссылками на лабораторные опыты. А если на какие-то вопросы у них нет ответа — так это не их вина, а просто «наука пока не разобралась. Вот Вам несколько теорий, выбирайте какая больше нравится».

А что делаем мы, гордые лирики-гуманитарии? Правильно: задираем нос и путаем людей. Даём сухие определения, общие характеристики, узкоспециальные термины. Бросаем подопечных посреди «открытого океана» Третьяковки или Эрмитажа в растерянных чувствах. В лучшем случае — с несчастным аудиогидом в качестве спасательного круга.

Парадоксальная ситуация: «физики» сперва дают своей аудитории понимание самой концепции точных наук. Их сложности, неоднородности, постоянного развития. А мы, «лирики» от мира живописи, которым вроде как по статусу положено быть гибче и тоньше — привыкли опираться на одни и те же классические формулировки. И шаг за их пределы воспринимаем почти как акт предательства. Словно боимся, что изобразительное искусство утратит элитарный статус.

Вот Вам, дорогой читатель, яркий пример. Что рассказывают добрые гиды и мудрые справочники, когда речь заходит о таком феномене как европейский Ренессанс? Да примерно одно и то же: придя на смену средневековому догматизму, Возрождение возвращало искусству светский характер. Ставило во главу угла гуманизм. Отменяло комплекс первородного греха и делало Человека центром и смыслом существования Вселенной, её величайшим и прекраснейшим феноменом. И вообще — всячески тянулось к древнегреческой и древнеримской традиции, выписывая «римские» профили на своих портретах. Стремясь максимально точно передать физический облик модели, раскрыв её прекраснейшие душевные качества...

Что после такого определения должен подумать неискушенный зритель, встретив приведённую ниже картину? Дано: гордый и изящный профиль, эстетическая привлекательность и достоверно изображённые черты лица. «Светлый» взгляд, гордая посадка головы и богатство одеяний, точь-в -точь совпадающих по стилю с флорентийскими аналогами той эпохи — также в наличии. Неопытный человек вполне может прийти у выводу о том, что данная работа если и не написана кем-то из мастеров Ренессанса, то в точности следует духу искусства Возрождения.

И будет в корне неправ. Ведь никто не рассказал ему о том, что бунт художников Ренессанса против религиозного характера живописи никак не мешал им продолжать видеть окружающий мир как Божье творение. И продолжать щедро наполнять образы реальных людей теистическим символизмом. Присмотритесь, дорогой читатель: девушка с портрета —совершенно «земная». В ней нет ни единой черты, роднящей её с Богоматерью или хотя бы одной из древнегреческих богинь.

Далее. Никто не просветил нашего новичка о том, что, изображая представителей благородных семейств, художники эпохи Возрождения «оставляли дома» свои возвышенные принципы и в обязательном порядке стремились подчеркнуть принадлежность своей модели к классу власть имущих. То есть каким бы добрым и лёгким нравом не отличалась героиня портрета — мастер эпохи Ренессанса просто не мог не «нагрузить» её образ чертами древнеримской матроны. А что мы видим тут? Украшения красавицы совершенно ничего не говорят нам о её принадлежности к тому или иному благородном дому. Просто выполняют роль антуража. А мягкое и спокойное выражение лица даже не пытается создать моральную дистанцию между его обладательницей и нами. Эта девушка не похожа на холодную беломраморную статую или лик с античной монеты от слова «совсем». Зато слишком похожа на саму себя. Мы видим её не в образе, а просто «в моменте».

Если бы нашему виртуальному неискушенному зрителю было известно о том, что, несмотря на все стереотипичные представления, искусство Ренессанса оставалось накрепко «привязано» к религиозным нарративам — он сумел бы самостоятельно разобраться в смысловом (и эмоциональном) посыле данной картины. А зная о том, что в «формулу» портретной живописи Возрождения не входили такие переменные как эстетика ради эстетики и композиция вне морального контекста, он сразу сориентировался бы в том, что перед ним — даже не совсем произведение живописного искусства. Скорее — умелая, но вторичная «калька» немецкого художника Вильгельма Менцлера, которому вздумалось (или было заказано) изобразить миловидную молодую женщину в образе благородной флорентийки XIV столетия...

Нам часто случается слышать нечто вроде: «А зачем вообще что-то понимать? Картина или нравится, или не нравится. А кто там, и когда, и зачем её написал — мне без разницы!» И в такие моменты мы снова завидуем коллегам, занимающимся точными науками. Им-то уже давно никто не говорит о том, что ему/ей «без разницы, какова форма Земли. Главное, чтобы через край никто не падал». Ведь нам ещё столько раз предстоит объясняться, почему важно знать и понимать суть этапов, которые проходили на пути своего становления великие живописцы прошлого. И что без этого понимания наше общество навсегда «застрянет» в эпохе проклятого постмодерна, где всё — от искусства до самой общественной морали — неважно и невсерьёз. Где ремесло равно творчеству, вторичная поделка — великому оригиналу, а путь к саморазвитию всё чаще считается блажью и вторичностью относительно потребления по принципу «нравится — не нравится». Старик Эйнштейн бы такого подхода точно не одобрил...