С точки зрения жлоба, я почти урод. Я очень некрасивый человек, не заслуживающий никакого внимания. А если чуть повнимательнее к людям относиться, то моя внешность — можно сказать, почти интересная, актерская. Я могу сколь угодно себя уродовать.

В России надо быть или известным, или богатым, чтобы к тебе относились так, как в Европе относятся к любому.

Оригинальность не главное. Когда человек говорит «Я тебя люблю», это самая банальная и прекрасная фраза.

Есть очень много талантливых людей в искусстве, которые, долго находясь в профессии, становятся завистливыми, злыми, любят говорить про плохое, про неудачи других с наслаждением. Но это означает, что их основные ориентиры ошибочны: неверно получать удовольствие от неудач соперника. По идее, мужчина, правильно выбравший себе профессию, со временем должен становиться лучше — добрее, великодушнее и глубже.

Я среди актеров не прапорщик, я, скорее, в офицерском составе.

Страшно остаться одному — это все равно как потеряться в чужой стране: они все знают, куда идти, а ты не знаешь. У меня иногда такое ощущение, что я свой театр создал просто для того, чтобы мне не было одиноко.

Я понимаю, что мужчина должен стремиться к материальной самостоятельности и благополучию, это правильное стремление. Но есть вещи более важные — надо понимать, что продаешь. Ну нельзя в дерьме сниматься, нельзя дерьмо ставить.

Люди иногда бывают такими фантастически великодушными, талантливыми, тонкими, что просто взлететь хочется.

Один и тот же человек в разных ситуациях может вести себя абсолютно по-разному — диапазон человеческого поведения невероятно широк. Даже у мерзавцев бывают такие приливы великодушия.

Нет такой страны, где не было бы плохо и смертельно скучно жить, если не занимаешься любимым делом.

Чем актер отличается от не актера? Выйдут десять человек, и один будет размахивать руками, делать кучу движений, говорить — посмотришь на него секунду, как он сотрясает воздух, отвлечешься, вернешься к еде. А актер — выйдет, он ничего не скажет, но что-то в нем заставит тебя за ним следить, отложить вилку, нож, и будешь смотреть только на него. Природное излучение странного вида. Дополнительная какая-то энергия. Актер — это же человек, которому мало жизни собственной, ему надо прожить еще иную жизнь.

Если бы вы сказали Никите Михалкову, что «Свой среди чужих» русский вариант «Плохого, хорошего, злого», он бы вас, знаете, куда послал? И правильно сделал бы. Он много чего нам тогда давал посмотреть — «Плохого», «Самурая» с Ален Делоном, «Буча Кэссиди» с Редфордом.

Многие меня видели только в кино, большинство меня вообще знают только как сына Райкина, а на самом деле я театральный артист.

Я считаю себя человеком добрым.

Нескромно звучит в моих собственных устах, но в общем я-то думаю, что человеческие позиции я унаследовал от своих родителей правильно. Я по дочке это вижу. Она на какую-то новую ступень человеческую все это вывела. Знаете, она в детстве на юге очень любила лазать по скалам. И как-то один раз высоко забралась, а там ребята сидели, мальчики, они ее спихнули. Она ударилась больно, заплакала. А потом успокоилась и наверх туда говорит: «Ребята! Мне не больно!» Успокаивает их, думая, что они переживают за нее! Потому что по себе судит. Меня эти вещи поражают.

Чем старше становишься, тем труднее найти своих. Круг сужается.

Толпа — это когда люди похожи друг на друга в низменном. А когда они совпадают в высоких душевных порывах — реакции у них, может быть, и схожи, только при этом индивидуальность расцветает, а не нивелируется.

Когда идет сильный спектакль, я вижу, как люди меняются прямо на глазах. Вдруг становятся доверчивыми и серьезными, как дети, дураками становятся, в том смысле, что отключают ненужный разум, растопыриваются лицом. Бывает, на сцене актер теряет серьез, колется — вдруг какая-то глупость произошла, оговорка, кто-то оступился. Лучший способ этот серьез восстановить — не отворачиваться от зала, как многие делают, а наоборот — повернуться и увидеть лица людей, их наивность и доверчивость. Они тебя тут же вправляют.

Я как-то был на Ямайке в какой-то джунглиевой поездке. С нами была пара, красивый парень, красивая девка, абсолютные такие американцы. И вдруг что-то меня тормознуло, когда я говорил со своей семьей на русском, почему-то я заосторожничал. Проводники, местные красавцы, стали выяснять, кто откуда — оказалось, они из Эстонии, причем в детстве только там были, русского почти не знают и ни о каком таком Райкине уж конечно никогда не слышали. Просто в глубине взгляда было едва заметное напряжение, какая-то несвобода. Печать совка — она, как живучая и всепроникающая радиация, — лежит на дне любого, кто с ним хоть немного соприкоснулся.

Как правило, критики лишены живого чувства. В большинстве своем критики ничего не понимают.

Я вообще не очень люблю сатиру. Я про назывательную сатиру — это когда черное называют черным, а белое — белым. Жанр вчерашний, честно говоря. Папа себя, кстати, последние годы очень обкрадывал как актера, потому что это был как бы театр при Госплане, и он уже говорил о шпунтах и гайках. Потом, когда тему взяли на себя газеты, — вот это было правильно. Я к тому, что смех, такой простой смех, — он гораздо важнее и лучше, чем смех против кого-то.

Вся эта серьезность на русских лицах — она на самом деле не серьезная. Потому что мы при этом преступно беспечны и легкомысленны. Не серьезность это, а насупленность. И важничаем. И апломба много. А за апломбом — такая рыхлость, такая глупость, такие дыры, просто сыр какой-то дырчатый.

Православная церковь, точнее некоторые ее современные деятели, говорят, что театр — это чистый грех. Так и говорят! А я вижу в театре очень много такого высокого по-настоящему, такого служения, что тут и работникам церкви поучиться бы иногда.

Я не смерти боюсь. Я боли боюсь, физических страданий, и даже иногда зубного врача. Я нормальное животное.

Ира Роднина пришла на лед, потому что болела в детстве, у нее были маленькие легкие. И стала чемпионкой. Иногда мне кажется, и мне профессия нужна, чтобы и на других, и на себя самого производить впечатление уверенного человека.

Вот из чего у меня складывается хватательный рефлекс — так чтоб хватать пьесу и ставить? Из боли, обаяния. Когда я и смеюсь, и тут же мне больно, потому что мне в сердце это попадает.

Мне ближе тот, у кого больше боли за человека.

Поставить спектакль в лифте гораздо легче, чем в зале. Меньшее пространство всегда легче заполнить энергией. Не простят мне этих слов режиссеры, всю жизнь работающие с небольшими залами, но это правда.

Я не могу быть равнодушным к грузинской войне. У меня с Грузией связаны очень конкретные вещи, любови, привязанности. Из-за войны Роберт Стуруа, который должен был ставить у нас уже третий спектакль, не приедет, видимо, в Москву. Он теперь находится по другую сторону баррикад. Для меня эта война — личное горе. Нам приходится быть жертвами несовершенства русской власти и все это расхлебывать.

Единственный способ для меня наслаждаться жизнью — работать каждый день до часа, до двух ночи. У тебя же нет выходных, когда ты влюблен: ты же не берешь отгулов у любимой девушки.

Это у женщин существуют еще другие какие-то сферы, куда она может уйти, материнство, семья. У мужчины более узкий путь: профессия.

Когда моя дочь сказала, что не будет играть у меня в театре, я отнесся к этому с уважением. Хоть и пожалел, что не будет. Так и я в свое время не пошел к папе работать — рядом с таким мощным голосом, как его, я тогда просто не смог бы стоять рядом.

Режиссура — наука о том, как сделать так, чтобы зрителю было интересно. И все! Остальные рассуждения от лукавого.

Я, кажется, гном.

Говорить для меня — это непростое упражнение. Я всегда боялась слов — если только они не напечатаны на бумаге.

Я никогда не чувствовала себя комфортно обнаженной.

Эротические сцены в «Мечтателях» (фильм Бернардо Бертолуччи 2003 года. — Esquire) были весьма откровенными и честными. Например, там есть сцена, в которой моя героиня теряет девственность, и мне пришлось вспомнить, как это было со мной. Перед самым дублем мне предложили немного алкоголя, и должна признать, я согласилась на виски. Но перед этим было еще кое-что. Луи Гаррель зашел ко мне и сказал: «Я покажу тебе свой член, если ты мне покажешь свои сиськи». Так мы и сделали, а он сказал: «Они прекрасны». И сразу стало гораздо легче.

Кино может быть большим или маленьким — неважно. Я просто должна в него влюбиться.

После «Казино Рояль» Голливуд долго не предлагал мне интересных ролей — только роли скучных красивых девушек. Но за это время я снялась в нескольких неизвестных фильмах, которые близки моему сердцу.

Я перестаю гордиться собой, если делаю что-то только ради денег.

Дэниел Крэйг — очень крутой Бонд, настоящий. И в нем есть что-то отцовское. На съемках он постоянно присматривал за мной. Не давал пугаться происходящего.

Мой образец для подражания — это Изабель Аджани.

Лос-Анджелес — это очень жестокое место с четко выстроенной иерархией. Если ты где-то посередине — ты дерьмо, а если ты где-то на дне — тебя просто нет.

Не могу сказать, что меня полностью устраивает моя работа. Возможно, я закончу тем, что поселюсь в Норвегии и буду печь торты.

Во мне течет алжирская, турецкая, шведская и испанская кровь. Я чувствую себя гражданином мира.

Люди удивляются, когда узнают, что я на самом деле очень домашняя. Я не люблю ни клубы, ни вечеринки. После съемочного дня я люблю прийти домой и устроиться у огня с бокалом вина и хорошей книгой. Скучно, да?

В театральной школе я всегда выбирала роли отрицательных персонажей. Мне кажется, это лучший способ справляться со своими эмоциями.

Когда меня предлагают заменить каскадером, я всегда соглашаюсь. Я не хочу умирать во имя кино.

Иногда мне кажется, что мне уже тысяча лет. Большую часть жизни я не чувствовала себя молодой.

Я была бы не прочь купить чучело носорога. Но последнее чучело, которое я приобрела, — это марабу, странная птица, похожая на стервятника.

Мне не кажется правильным что-то прятать: все мои чучела стоят в моей комнате. Дома у меня как в зоопарке — ну, как в мертвом зоопарке.

Я блондинка, но крашу волосы в черный с пятнадцати лет, и этот образ приклеился ко мне намертво. Возможно, это мой способ прятаться.

Мне здорово досталось за то, что на постере «Города грехов» через ткань платья проглядывали мои соски. Но я не понимаю этого. Ведь соски не убивают детей и не начинают войн.

Я ничего не имею против пластической хирургии, но мне кажется, это безумие — когда все стремятся к одинаковому телу.

Худшее, что может сделать мужчина со своим внешним видом, — это стараться выглядеть хорошо. Я люблю стиль «надел первое, что попалось под руку». Джинсы и футболка — чем проще, тем лучше.

Насчет носорога я совершенно серьезно. Но носорог — не самое маленькое создание. Возможно, перед тем как покупать носорога, мне нужно купить замок.

У жизни и у кино нет границ.

Никакая я не тигрица. Скорее уж черный пудель.