Карлик

Если поэзия — тончайшая настройка на свирель собственной души в музыкальных руках божества,
то чтение — еще более тонкая настройка на внутреннюю ритмику сущности другого человека.
Вернее, чтение могло бы быть, должно было бы быть и было ею,
пока даже его не поглотил гигантский уродливый солипсизм эпохи.
Марсель Пруст говорил, что только с помощью искусства мы можем покинуть самих себя,
узнать, как другой видит вселенную.
Все чаще я мысленно возвращаюсь к его словам,
и все чаще перед моими глазами встает новый чудовищный образ -
маленького безумного человека,
ничтожного жалкого карлика на фоне того, что было когда-то ему дано,
жадно ищущего в бесконечном множестве прекрасных вселенных только себя:
свои скупые искаженные черты,
подтверждение собственных мыслей или чувств, мельчающих день ото дня,
и злобное или отрешенное отрицание всего иного.
Ищущего признания своей правоты,
признания своего мнения,
признания своей востребованности,
признания своего существования среди прочих карликов,
уже не способных признавать,
более того — понимать и видеть что-либо, кроме своих отражений.
Карлик смотрит в зеркало, истекая мазутными волнами отравленной любви.
Карлик смотрит в зеркало.
Карлик хочет видеть только себя.
Но если вдуматься, как много в этом забытом — «узнать, как другой видит вселенную»,
какие удивительные открытия и невероятные инопланетные горизонты,
какой великий рост в Человека стоят за этой фразой.
Карлик не смотрит во вселенную.
Карлик смотрит в зеркало.
Гомерически хохочет, клоунски кривляется или корчится в отвращении над дрожащими пейзажами
чужой боли, отчаянья, любви, поиска, страхов, надежд и стремлений.
Сбежавший от жизни цирковой уродец,
пытающийся стать собственным шпрехшталмейстером на арене маленьких секунд настоящего.
Искалеченный никому не нужный призрак,
затравленный одиночеством, созданным его же руками,
потому что в зеркалах нет никого, кроме него,
потому что «вдвоем» — это чуткое чувственное внимание ко всей сложной чужой вселенной,
а не настойчивая тяга сделать ее еще одним зеркалом,
еще одним инструментом ублажения миллиметрового блошиного эго.
Ничтожное существо со слепыми кротовьими глазками, как мне жаль тебя.
Какой гигантский невообразимый мир ты потеряешь.
Какое счастье ты никогда не обретешь.
Но карлику плевать на мою жалость.
Карлик смотрит в зеркало.

Аль Квотион

Солнце встает

Все растерялось, кончилось,
все разбазарил, выбросил,
глупостью, неумелостью
выронил из груди.
И не любил, как любится,
и не прощал, как просится,
месяцы безголосицы
складывал на листы.
Вышел потом на улицу,
глянул на небо — вот оно,
чувство дрожания памяти,
чувство щемящих слез,
чувство, что жизнь — пронзительна,
радостна и мучительна,
чувство чего-то великого
в малости — ты живешь.
Все, что во мне останется -
солнце в руках березовых,
солнце за веточным веером,
светлое, как печаль.
Солнце — большое, теплое,
словно бы материнское,
словно рука любимая,
словно ее лицо.
Все, что во мне останется -
свет за холодными ветками.
Господи, я люблю тебя,
Господи, ты со мной.
Солнце в своем величии
смотрит на нас, отчаянных,
словно бы возвращая все.
Солнце.
Солнце встает.

Аль Квотион

зеркало души

Жил-был простосердечный человек, который искренне полагал, что зеркало души — это вовсе даже не глаза, как это принято говорить, а самые обычные щеки. Да-да, представьте себе, именно щеки. Разные: детские, еще круглые и пухлые от младенчества, юношеские, едва покрытые пушком, взрослые, строгие щеки, щеки со следами оспы и щеки в пудре, да даже уже старенькие щеки, сплошь покрытые морщинками. Смех да и только, но человек правда в это верил.

Он ходил по улицам, смотрел вокруг.
Вон отец устраивает строгий выговор непутевому сыну. И в школе двойку получил, не старался, и учитель жалобу за поведение написал в дневник. А мальчишка стоит, щеки у него — красные. Ему стыдно. Понимаете, как это важно, как это правильно, когда человеку стыдно за себя? Сколько в этом признании собственной неправоты души? Или вон девушка и юноша, смущенные, удивленные самим себе и друг другу — впервые берутся за руки. Просто берутся за руки, а щеки их моментально розовеют. Это тоже душа, это ее огромная любовь, созидающая великим и невероятно значимым такой по сути пустяк, как две соприкоснувшиеся ладони. Или вон, смотрите, старик схватился за старенькое радио, и щеки его стали белыми, страшными. Щеки его кричат о несправедливости, слабые руки сжимаются в нетвердые кулаки, да что он может сделать — один. Так и ходил этот простосердечный человек, слушал рассказы чужих душ, читая их по щекам, и радовался — как славно быть людьми, как же славно.

А потом что-то изменилось, что-то непоправимо сломалось. На первый взгляд все осталось прежним, вот стоит тот же непутевый сын, слушает отца, но смотрит на него безучастными циничными глазами. И щеки его молчат. Молчат щеки девушки и юноши, откровенно целующихся на улице, только в глазах — что-то жуткое, расчетливое, холодное. А старик… Стоит сломанное радио, а старика возле него уже нет. И никогда не будет — ни возле радио, ни на скамейке, нигде. И никто не научит нас так же бледнеть от царящей кругом несправедливости, от жалкой бутафории жизни, бессмысленной, непоправимой, черной.

Но когда мир уродливо менялся, среди тысяч равнодушных глаз стоял простосердечный человек — горький, бессильный — стыдясь нашего невежества, равнодушия, пустой злобы, беспощадного эгоизма. Стыдился за всех, за каждого из нас. И щеки у него были красными-красными, белыми-белыми, шли пятнами, кричали надрывно и оглушительно. Может быть потому, что в нем и правда жила та неуловимая сущность — в которой живут наш стыд и наша совесть, наша человечность и наше неравнодушие, которую иные называют душой. И пусть этот простой, наивный, ошеломленно чувствующий человек всегда стоит среди нас — только так, только с ним мы все еще чего-то стоим.

Аль Квотион

Трава

Мы все та же трава, тот же лист:
стебелечки, былинки и были.
Дорогие, ведь мы проросли,
дорогие, ведь нас не скосили.
И роса на твоих рукавах
искусала мне ласково сердце,
потому-то я каждый бульвар
вижу полем — и солнцем приветствую.
И по солнцу босая бегу
все навстречу, навстречу, на встречные
трассы легких и тихих минут
до рубашки твоей теплоклетчатой.
Дорогие, как счастливо жить
и лечить свою душу окраиной,
пока степь не сорвется с души,
распускаясь все новыми травами.
Пока ты, не касаясь земли,
не прошепчешь мне так воскресимо:
дорогая, ведь мы проросли,
дорогая, ведь нас не скосили.

Алина Лён

только двое

Пустынность сердца — это только миг
познания, что солнце — безупречно,
что скоро этот чудный синий мир
опустится уже тебе на плечи.
Но если говоришь, то говори
без грубого и шаткого обмана:
нас
только
двое
посреди
огромного, как небо, океана.
Нам этой тишины — на все века,
и я молчал, и ты со мной молчала,
но простиралась божия рука
как будто бы сквозь нас -
багряно-алым.
Невмоготу так тонко чуять жизнь,
что даже океан в своем наречии
вдруг говорит: иные рубежи
не больше неба, легшего на плечи.
И небо к нам летит в огнях и ранах -
тяжелое, широкое, ночное,
а посреди большого океана
нас только двое.

Аль Квотион

Осень вгонит в печаль, но весной зацветёт снова верба ..

 

Осень вгонит в печаль, но весной зацветёт снова верба, Это значит стихи, как ручьи, побегут по листу.. Не смотри ты с тоской и  не режь звонким матом по небу, Жизнь отплатит теплом тем, кто видит её красоту. Жизнь ведь женщина тоже, она любит доброе слово, И ревнует, как чёрт, если гонишься ты за другой, Так целуй её жадно, целуй её снова и снова, И вжимай её в грудь вместе с этой осенней хандрой. Ну, а если беда? Разве стоит с беды этой плакать? Размахнись — и до неба, до звёзд своё сердце подкинь. Жизнь не любит предательств,  не любит бесплодную мякоть, Ту, что движет нас прочь от подаренных ею святынь. Я ведь тоже бежал, я в лицо ее сыпал проклятья, Было больно — рычал, было сладко — всё видел подвох. А она мне прощала. Стояла в растрёпанном платье На колючем песке человеческих глупых эпох. Всё пыталась мне стать не женой,  так хотя бы сестрою, Она лезла мне в душу, а я запирал на засов  Дверь тщедушной души, дверь, которая стала стеною. Только зря я не принял от женщины этой любовь ...

 

Сезоны

Так и буду стоять
и смотреть, как меняются быстро сезоны,
как в глаза попадает
холодный пронзительный ветер — щемящая грусть,
а в газетке статья
мне опять пробурчит, что там счастье — где сердце вне зоны,
беспокойное сердце,
человечностью горькой избившее грудь.
А потом я умру,
да, я тоже когда-то умру, так бывает.
Не увижу Париж,
да куда, не успею увидеть хотя бы Москву.
И в бессмыслице.ру
кто-то скажет: «еще один выпит до края».
Вы не верьте ему,
не до края, друзья, там в бессмыслице врут.
Я бы много успел,
я края эти мог бы хотя бы увидеть,
я бы мог написать
золотые цветы на холодном асфальте реки.
Но останусь стоять
никогда никого не прощая, никогда не в обиде,
и смотреть за окно,
где бежишь ты, рисуя мне маленький мир от руки.

Аль Квотион

Я спою тебе песню, девочка ..

 

Ирка

Ирка, из какого ирия ты пришла ко мне в своем пальто, тоненькая, словно ювелирная, сумочка и локон-завиток? И запахло небом, словно пряником, и запело тело, как оркестр. Ирка, Ирка — пряменькая, пряная, из каких пришла ты дальних мест? Там, должно быть, солнце-то огромное, там, должно быть, только облака, если так небрежно невесома эта будто детская рука? Птицы там показывают спины, горы изумленно смотрят вверх, если так отчаянно любимы ими твои ссадины и смех. Ирка, кринка неба свежевыжатого, из какого ирия, скажи, ты такая певческая вышла, снизойдя мне прямо до души. Аль Квотион

Просто вспомни...

 

---

---

---

---

---

---

---

---

 

Я пришёл издалека. Пришёл любить.

И я несу тебе цветы ...

 

Cнег будет падать... И пускай. Зимой ты больше любишь листья... И я несу тебе цветы- сквозь тишину замерзших мыслей.... Переживи, перетанцуй, перелюби седую зиму, Снег будет падать свысока и тихо опускаться мимо, Снег будет таять на щеке, хранящей горечь поцелуев, Хранящей нежное тепло давно прошедшего июля. Зимой ты больше любишь спать. И я ложусь с тобою рядом И укрываю нас одним уютно теплым одеялом. Зимой ты больше любишь свет. Я молча зажигаю свечи И растворяюсь в красоте укутавшей собою вечер. Зимой ты тянешься к огню. Я зажигаю свою душу, Чтоб сердце в жар, чтоб речь в стихи, чтоб снова отступала стужа. Пусть дни проходят как слова: открыто, искренне, ритмично, Зимой я так тебя люблю... Но это, впрочем, как обычно...

ни слова

Ни слова не хочется.
Ты понимаешь? Ни слова,
ни с кем, никому.
На груди прорастает трава.
Наш дом на двоих — словно гроб, изнутри расцелованный.
Наш город для всех продолжает считать, что он прав,
но холодно,
холодно в нем — и ни слова не хочется.
Ковчег смастерили, но так далеко от воды,
мы несколько лет умудрялись спасаться в нем творчеством,
мы несколько лет не умели все окна открыть.
Открыли. И что там?
Ты помнишь, что мы там увидели?
Летят семена прямо в грудь, прорастают травой
бесславной и сорной.
Ползут под одеждой вредители,
по этой траве,
по тоске этой общей, людской.
Мне трудно дышать, расстели клочья неба на ватмане,
в рисунок махнем, в откровение карандаша.
Родная,
мной понятая и моя непонятная,
не плачь, просто трудно дышать,
просто трудно дыша…

Аль Квотион

разговаривать

Давай разговаривать больно, как будто бы наши реплики
из самых подкожных песен, от которых идет озноб.
Давай разговаривать громко. Из всех языков — на нескольких,
давай станем антисептиком бессмысленных этих трущоб.
Вот так говорить: «будь проклята!»
и так: «задыхаюсь, девочка,
вдыхая весь воздух сущего в твой жадный открытый рот!»
и шепотом, с долгой нежностью, с немыслимой человечностью,
простыми неловкими фразами: «ты знаешь… люблю тебя. вот».
Давай разговаривать искренне, не жаться в привычную суетность -
работа, покупки и праздники,
мир, вывороченный на пол.
Давай говорить тем голосом, в котором как будто внутренность
души истекает розовым — и больно, и тяжело,
и сладко — до слез, до выкрика, до жажды намного большего,
до той неуемной близости, что людям — как рай и мор.
«не смей, не прощайся, господи!» вместо «всего хорошего»
и «вот уже век, как умер я» вместо «иди домой».

Аль Квотион

Агапэ

- Агапэ, агапэ!
Небо темнеет тучами,
девчонка живая стоит на костях Земли.
Вчера ей казалось — она будет самой лучшей,
вчера — когда все мы,
все мы были детьми.
Вчера она шла по Невскому поздним вечером
и слышала, как в Неве ей поют киты,
вчера она босиком по изгибам млечного,
вчера она поднимала рукой мосты.
Сегодня темнеет и что-то большое, страшное
в ее голове — взросление или жизнь?
Она упирается: «я не хочу быть старше!»,
молчат ей дворы-колодцы во все этажи.
Молчат ей карнизы,
молчат ей в ответ прохожие,
молчит человечество,
небо темнеет,
жмет.
Девчонка последним шепотом с осторожностью
навстречу случайной любви ускоряет ход,
навстречу надежде,
на встречу с книжными клятвами,
но тьма,
только тьма впереди,
только тьма и гул.
Девчонка кричит в эту тьму:
— Агапэ, агапэ!
Я слышу ее.
Но что я один могу?

Аль Квотион

Милая моя, не теряй ни дня...

---

---

...спеши, торопись жить, не теряй дней — 

колких, маленьких и значимых  ... 

---

---

---

---

 

Милая моя, не теряй ни дня...Именно сейчас, в эту самую секунду, происходит что-то очень важное. Что-то бесценное, неповторимое и невозвратное. Каждый день распускаются новые цветы, каждый новый день случаются чудеса. И одно из них происходит сейчас, пока ты сидишь и смотришь в потолок, пока ты спишь, не видя снов, пока ты живешь, отрекаясь от жизни.

Милая моя, любимая, спеши, торопись жить, не теряй дней — колких, маленьких и значимых. Не так уж много отпущено их нам, как казалось когда-то давно, в стрекозиной безграничности детства. Родная моя, хорошая, пойдем вместе, скорее, пойдем ловить губами жаркие секунды, зацеловывая щедрую судьбу, дарующую нам столько, что хватит на всех и останется идущим после.

Желанная моя, не теряй дней, считая их бедными и тусклыми. Хватай, жадно хватай широкими глазами мир, пей взахлеб его цветные капли, раздаривая попутчикам брызги ликующего великолепия жизни.

Радость моя, счастье мое, бежим скорей на свет, и будем в нем вместе. Потому что без тебя я не то, чтобы тоскую, но невыносимо устаю.

Смертно устаю быть без тебя.

Милая, милая…Не теряй ни дня, потому что именно сейчас происходят чудеса, и одно из них — ты сама, становящаяся негасимым солнцем на небе моих ладоней.

Среда, 14 Октября 2015 г. 

 

---

---

 

Заходи, тишина, в мои двери и душу мою...

---

---

---

---

 

Заходи, тишина,  В мои двери и в душу мою,  Заходи не спеша, пробираясь на цыпочках глубже.  Ты сегодня нужна.  Я сегодня с тобой состою  В самой искренней дружбе.  Сегодня тобою разбужен.  Я сегодня готов говорить целый день о тебе,  Окупая стихами простор нелюбимо-бесцветный  В твоей тихой мольбе,  В твоей скорбно-молчащей мольбе,  В твоем снежном лице,  В твоем сложном  Бумажном портрете.  Заходи, тишина.  И напомни, как жить без нее -  Без девчонки, кружащей на пальчиках мир мой широкий,  Без синицы моей — как садится она на ладонь!  Без иконы моей — как светлеет она у истока.  Заходи, тишина.  Я прощаюсь с тобой, тишина,  Завтра будет здесь смех,  И огни,  И огромное чудо.  Никогда еще ты не была так бесценно нужна,  Никогда уже ты так бесценно нужна мне не будешь.

 

"Будь"- единственное слово
 

Я бы умер во сне, без снов о тебе.



Если бы я смотрел на что-нибудь кроме тебя...
Я бы нашёл огромный мир...
Невероятный по своей распахнутой настежь красоте...
Но знаешь..... Свои звёзды.... Огонь.... Листопады..... Траву......
Цветы я нахожу в тебе.....
И в рамках моей смешной простуженной Души.....
Это несравнимо больше огромного мира.....
Приютившего нас в долгом пути..... Именуемом Жизнью....



"Будь"- единственное слово любви,
человеческой и божеской. Остальное - частности."

Я писал тебе ветром по рваному небу...

 

---

---

 

---

---

Путевые заметки человека, однажды ставшего из обычного, ничем не примечательного мужчины «папулей».



1. Дети меняют нас. Раньше я ел то, что мне нравилось. Иногда даже находил время и шел экспериментировать на кухню, дабы создать новый уникальный деликатес. Большую часть из них, правда, пришлось выкинуть, особенно экстремальной оказалась жареная на сковородке красная икра с корицей — на нее даже смотреть было больно. В любом случае, все это в прошлом. Теперь я папуля, а папуля — это такой мусоросборник пищевых отходов. Сижу на полу, работаю за ноутбуком, мимо летит розовый тайфун с косичками и размусоленным огрызком банана в руках, который по каким-то причинам не доелся. С неприглядным объедком и радостным криком: «папа, я не хочу больше, доешь!». Ловлю себя на том, что открываю рот, даже не задумываясь. Это уже привычка. Мне иногда кажется, что она воспринимает меня таким мусорным ведром, вместо педали у которого звуковое управление. И просто складывает и сливает в меня все подряд — понадкусанные непонравившиеся фрукты, остатки каш и супов, порой перепадает даже полкотлетки. Ем. Молча. Не отрываясь от дел. Чаще всего — даже не замечая, что что-то съел.