В поисках правды
...Наконец в этой глухой, уединенной деревушке его поиски закончились. В ветхой избушке у огня сидела Правда.
Он никогда не видел более старой и уродливой женщины.
— Вы — Правда?
Старая, сморщенная карга торжественно кивнула.
— Скажите же, что я должен сообщить миру? Какую весть передать?
Старуха плюнула в огонь и ответила:
— Скажи им, что я молода и красива!

Роберт Томпкинс

Единственное, что стоит между старостью и молодостью, между Вавилоном и Берлином, между добром и злом, между тем, что даришь, и тем, что отнимаешь, единственное, что наполняет мир различиями, оценками, страданием, спорами, войнами, - это человеческий ум, молодой, яростный и жестокий человеческий ум в состоянии бурной молодости, еще далекий от знания, еще далекий от бога. Он придумывает противоречия, он придумывает названия. Он называет одни вещи прекрасными, другие безобразными, одни - хорошими, другие - плохими. Одна часть жизни зовется любовью, другая - убийством. Вот до чего этот ум молод, безрассуден, смешон. Одна из его выдумок - время. Хитрая выдумка, тонкое орудие, чтобы еще сильнее мучить себя, чтобы сделать мир многообразным и трудным! От всего, чего человек жаждет, он всегда отделен только временем, только этим временем, этой сумасшедшей выдумкой! Оно - одна из опор, один из мостов, которые надо прежде всего упразднить, если хочешь свободы.

_________________________________________________________________________________________________

Вы хотите об этом побеседовать. Вы что-то узнали и теперь хотите об этом поговорить. Ах, это не поможет. Говорить - это верный путь к тому, чтобы все понять не так, сделать все плоским и скучным... Вы же не хотите понять меня, да и себя тоже! Вы хотите только сохранить спокойствие, несмотря на то что почувствовали какой-то призыв. Вы хотите отделаться от меня и от этого призыва тем, что находите рубрику, под которую можно меня подогнать. Вы берете на пробу преступника и душевнобольного, хотите знать мое положение и имя. Но все это только уводит от понимания, все это обман, милая барышня, все это плохие заменители понимания, все это скорее бегство от желания понять, от обязанности понять.

________________________________________________________________________________________________

Жизнь без страха! Преодолеть страх - вот блаженство, вот избавление. Как страдал он всю жизнь от страха, а сейчас, когда смерть уже схватила его за горло, он не чувствовал ни страха, ни ужаса, только улыбку, только избавление, только согласие с происходящим. Он вдруг понял, что такое страх, понял, что преодолеть его может только тот, кто его познал. Ты страшился тысячи вещей, страшился боли, судей, собственного сердца, страшился сна, пробуждения, одиночества, холода, безумия, смерти - особенно смерти. Но все это были лишь маски, лишь видимости. На самом деле страшило тебя только одно - решиться упасть, сделать шаг в неизвестное, маленький шаг через все существующие предосторожности. И кто хоть раз, хоть один-единственный раз отдавался, оказывал великое доверие, полагался на судьбу, тот обретал свободу.
_________________________________________________________________________________________________

Покоя снаружи нет, нет покоя на кладбище, нет покоя в боге, никакое волшебство никогда не прервет вечную цепь рождений, бесконечную череду вздохов бога. Но есть другой покой, найти который можно внутри самого себя.
________________________________________________________________________________________________

Кто преодолел страх, тот жил уже не в мире, а в боге, в вечности.

Я хочу хоть с одним человеком обо всем говорить как с собой.

— Бог любит всех-всех?
Отец отложил свои бумаги и поднял на меня глаза. Он всегда поднимал глаза, если кто-нибудь поминал Бога.
— Конечно всех, — ответила мать, и утюг на секунду замер у нее в руке.
— И убийц? — уточнила я.
— Да, и убийц, — кивнула мать, а отец укоризненно поцокал языком.
— И разбойников?
— Да.
— И какашки?
— Какашки — это ведь не живые существа, — совершенно серьезно объяснила мать.
— А если бы были живыми, Бог бы их любил?
— Думаю, любил бы.

***

- Кем ты хочешь стать когда вырастишь?
- Евреем!

В школе, в моем классе, была девочка по имени Каролина Кюкельманн. У нее были темные глаза, темные брови и темно-коричневые волосы с заколкой справа надо лбом. На затылке и в маленькой ямке между мочкой уха и шеей кожа ее была покрыта нежным пушком, который блестел на солнце и иногда слегка дрожал на ветерке. Когда она смеялась чудесным веселым смехом, она поднимала шею и закидывала голову назад, и все лицо ее так и светилось счастьем, и глаза ее при этом почти закрывались. Я все время мог бы смотреть на это лицо, и я смотрел на него так часто, как только мог, на уроках или на
перемене. Но делал я это украдкой и так, что никто этого не видел, даже сама Каролина, потому что я был очень робким и застенчивым.
Менее застенчивым я был в моих мечтах. В них я брал ее за руку и вел ее в лес, и лазил вместе с ней но деревьям. Сидя рядом с ней на одной ветке, я смотрел ей в лицо, прямо вблизи, и рассказывал ей всякие истории. И она смеялась, закидывала голову назад и закрывала глаза, и я мог потихоньку подуть ей за ушко и на затылок, туда, где был пушок. Такие и подобные мечты посещали меня помногу раз в неделю. Это были прекрасные мечты - я не могу на них пожаловаться, - но это были всего лишь мечты, и как все мечты, они не были достаточной пищей для души. Я бы все отдал за то, чтобы Каролина один раз, один единственный раз действительно оказалась со мной и я на самом деле смог бы подуть ей на затылок или куда-нибудь еще... К сожалению, это не имело ни малейшей перспективы, потому что Каролина жила, как и большинство других детей, в Обернзее, а я единственный жил в Унтернзее. Наши дороги из школы домой расходились уже сразу же за школьными воротами и вели совершенно в противоположные стороны по склонам школьной горы и через луга к лесу, и еще до того, как наши дороги терялись в лесу, мы уже были так далеко друг от друга, что я уже не мог различить Каролину в толпе других детей. Лишь только иногда я мог различить доносящийся до меня ее смех. При совершенно определенной погодной обстановке, а именно при южном ветре, этот веселый смех разносился очень далеко, доносясь до меня через поля и сопровождая до самого дома. Но когда же в наших краях дул южный ветер!
И вот однажды - это было в субботу - случилось чудо. Во время перемены Каролина подбежала ко мне, встала прямо передо мной, совсем рядом, и сказала:
- Ты! Ты ведь всегда ходишь в одиночку в Унтернзее?
- Да. - сказал я.
- В понедельник тогда я пойду с тобой...
И затем она еще много наговорила, объясняя все это, говорила о какой-то подруге ее матери, которая вроде бы жила в Унтернзее, и что ее мать вроде бы хотела забрать ее у этой подруги, и что она потом с матерью или с подругой, или с матерью и подругой... этого я больше не помню, я это забыл и мне кажется, что это я забыл еще тогда, сразу же, еще тогда, когда она это говорила, потому что я был настолько ошеломлен, потрясен фразой: "В понедельник тогда я пойду с тобой!" - что я вообще не мог или не хотел больше ничего слушать, кроме этой прекрасной фразы: "В понедельник тогда я пойду с тобой!"
Весь остаток дня, все воскресенье напролет в ушах моих звучала эта фраза, звучала для меня так прекрасно - ах, что я говорю, звучала прекраснее чем все то, что я прочитал до тех пор у братьев Гримм, прекраснее, чем обещание принцессы в "Лягушачьем короле": "Ты будешь есть из моей тарелочки, ты можешь спать в моей кроватке".
Я хорошо подготовился. В субботу и воскресенье я ходил по лесу, выбирая самый подходящий маршрут. Потому что с самого начала было ясно, что я бы не пошел с Каролиной обычной дорогой. Она должна была увидеть мои самые потайные пути, я хотел показать ей скрытые от постороннего глаза достопримечательности. Дорога до Обернзее должна была поблекнуть в ее сознании по сравнению с тем великолепием, которое она должна была увидеть на моем, на нашем общем пути до Унтернзее.
После длительных раздумий я остановился на маршруте, который отходил вправо от дороги вскоре после того, как начинался лес, вел через овраг к еловому заповеднику, а оттуда через болотистую местность к лиственному лесу, до того места, где он заканчивался отвесной стеной на берегу озера. Этот маршрут был нашпигован не менее чем шестью достопримечательностями, которые я хотел показать Каролине и снабдить их своими квалифицированными комментариями. В отдельности здесь речь шла о следующем:
а) почти на обочине дороги стояла трансформаторная будка электрических
предприятий, из которой слышалось постоянное жужжание и на двери которой
висела желтая табличка, на которой была нарисована красная молния и
предупреждение: "Осторожно, высокое напряжение! Опасно для жизни!";
б) заросли из семи малиновых кустов, на которых висели спелые ягоды;
в) корыто для подкормки оленей - правда, в это время еще без сена, но с большим куском каменной соли, который они лизали;
г) дерево, о котором говорили, что после войны на нем вроде бы повесили старого нациста;
д) муравьиная куча почти в метр высотой и метр пятьдесят шириной;
и наконец, как конечная и кульминационная точка всей экскурсии,
е) великолепный старый бук, который я наметил для того, чтобы взобраться на него вместе с Каролиной, чтобы с крепких веток на десятиметровой высоте насладиться несравненным видом озера, чтобы я мог наклониться к ней и подуть ей в затылок.
Из буфета на кухне я стащил печенье, из холодильника стакан йогурта, из погреба два яблока и бутылку смородинового сока. Все это я положил, упаковав в коробку из-под обуви, после обеда в воскресенье на дереве, чтобы у нас был провиант. Вечером, лежа в постели, я выдумывал себе истории, которыми я буду развлекать Каролину и от которых она будет смеяться, одну, чтобы рассказать по пути, другую - на время нашего пребывания на буке. Я еще раз включил свет, вытащил из ящика ночного столика маленькую отвертку и сунул ее в мой школьный ранец, чтобы завтра на прощание подарить ее ей, как одно из самых моих больших сокровищ. Оказавшись снова в кровати, я разделил на отрезки обе истории, разделил самым тщательным образом, исходя из планируемых событий завтрашнего дня, многократно отметил пункты следования от а) до е), а также место для момента передачи отвертки, еще раз прошелся по содержимому обувной коробки, которая лежала уже в лесу, на толстой ветке и ждала нас - еще никогда рандеву не готовилось столь тщательно! - и наконец заснул, вспоминая ее сладкие слова: "В понедельник тогда я пойду с тобой..."
Понедельник был безукоризненно прекрасным днем. Солнце мягко светило, небо было ясным и голубым, как вода, в лесу заливались пением дрозды, и дятлы так барабанили по деревьям, что звуки эти разносились по всей округе.
Лишь теперь, по дороге в школу, мне вдруг пришло в голову, что во время своих приготовлении я совершенно не продумал, что бы я делал с Каролиной при плохой погоде. Маршрут от а) до е) в дождь или в бурю стал бы катастрофой - с растрепанными кустами малины, непривлекательным муравеиником, чавкающей и мокрой болотистой тропинкой, скользким буком, на который нельзя было бы взобраться, и сдутой ветром или намокшей коробкой с провиантом. С блаженством я отдался этим мыслям, придумывая все новые подробности такой катастрофы, и они доставляли мне сладкое, из-за того, что совершенно ненужное, беспокойство и создавали у меня прямо-таки триумфальное чувство счастья. Я не только ни на йоту не должен был заботиться о погоде - нет, погода сама заботилась лично обо м н е ! Я не только мог проводить сегодня Каролину Кюкельманн - нет, я получил сегодня в придачу еще и самый прекрасный день в этом году! Я был баловнем судьбы! На меня упал благосклонный взгляд Господа Бога. Только бы сейчас, - думал я тогда, когда на меня снизошла милость, не наделать глупостей! Только бы не сделать теперь никакой ошибки, из заносчивости ли или из гордости, как это всегда делали герои в сказках и этим самым разрушали свое счастье, в которое уже окончательно поверили!
Я пошел быстрее. Я ни в коем случае не мог опоздать в школу. На уроках я вел себя безупречно, как никогда раньше, чтобы учитель не мог найти ни малейшей причины для того, чтобы оставить меня в школе после уроков. Я был кротким, как овечка, и вместе с тем внимательным, порядочным и готовым ответить на все вопросы, просто экземпляр образцового школьника. Я ни разу не посмотрел в сторону Каролины, я принуждал себя не делать этого, пока что не делать, я запрещал это себе, почти суеверно думая, что из-за того, что я слишком рано посмотрю на нее, я в конце могу ее потерять...
Когда занятия в школе закончились, выяснилось, что девочки должны были задержаться еще на час, я уже не помню почему, был ли это урок домоводства или еще по какой-то другой причине. Но всяком случае, отпустили только нас, мальчишек. Я не принял это происшествие трагически - наоборот. Оно показалось мне дополнительным испытанием, которое мне нужно было выдержать и которое я обязательно должен был выдержать, и оно придавало страстно желанной прогулке с Каролиной кроме всего прочего еще и особый оттенок: целый час нам предстояло ждать друг друга!
Я принялся ждать на развилке дороги, разветвляющейся в Обернзее и в Унтернзее, меньше чем в двадцати метрах от ворот школы. На этом месте из земли торчал камень, ледниковый валун, гладкая поверхность большого обломка скалы. Посреди этого камня было выбитое углубление в форме копыта.
Рассказывали, что это углубление ни что иное, как отпечаток следа дьявола, который на этом месте в гневе топал ногами, потому что крестьяне еще в незапамятные времена построили поблизости церковь. На этом камне я и уселся, и убивал время тем, что выплескивал пальцем лужицу дождевой воды, которая собралась в ямке, оставленной чертом. Солнце согревало мне лучами спину, небо было все еще иссиня-голубым, без единого облачка, я сидел и ждал, и вычерпывал воду, и ни о чем не думал, и чувствовал себя неописуемо прекрасно в своей шкуре.
Она подбежала ко мне, темные волосы покачивались, заколка на аккуратной головке подпрыгивала в такт шагам, на ней было лимонно-желтое платье, я протянул ей руку, она остановилась передо мной, так же близко, как и тогда, на перемене, я хотел взять ее за руку, я хотел привлечь ее к себе, а больше всего мне хотелось ее прямо здесь же обнять и поцеловать прямо в лицо, и она сказала:
- Ты! Ты меня ждал?
- Да, - сказал я.
- Но я сегодня с тобой не пойду. Подруга моей матери заболела, и моя мать не пойдет к ней, и моя мать сказала, что...
И последовала целая куча объяснений, которые я совершенно не слушал, молчал, потому что пытался удержаться на ногах, потому что у меня вдруг в голове стало до такой степени пусто, а ноги вдруг стали ватными, и единственное, что я еще мог вспомнить, что, закончив говорить, она неожиданно повернулась и лимонно-желтой фигуркой побежала в сторону Обернзее, быстро-быстро, чтобы успеть догнать остальных девочек.

Одиночество — это независимость, его я хотел и его добился за долгие годы.
Я думал: так же, как я сейчас одеваюсь и выхожу, иду к профессору и обмениваюсь с ним более или менее лживыми учтивостями, по существу всего этого не желая, точно так поступает, живёт и действует большинство людей изо дня в день, час за часом, они вынужденно, по существу этого не желая, наносят визиты, ведут беседы, отсиживают служебные часы, всегда поневоле, машинально, нехотя, всё это с таким же успехом могло бы делаться машинами или вообще не делаться; и вся эта нескончаемая механика мешает им критически – как я – отнестись к собственной жизни, увидеть и почувствовать её глупость и мелкость, её мерзко ухмыляющуюся сомнительность, её безнадёжную тоску и скуку. О, и они правы, люди, бесконечно правы, что так живут, что играют в свои игры и носятся со своими ценностями, вместо того чтобы сопротивляться этой унылой механике и с отчаяньем глядеть в пустоту, как я, свихнувшийся человек. Но я-то, я, зайдя так далеко и стоя на краю жизни, где она проваливается в бездонную темень, я поступаю несправедливо и лгу, когда притворяюсь перед собой и перед другими, будто эта механика продолжается и для меня, будто я тоже принадлежу ещё к этому милому ребяческому миру вечной игры!

Я долго не выдерживаю ни в театре, ни в кино, не способен читать газеты, редко читаю современные книги, я не понимаю, какой радости ищут люди на переполненных железных дорогах, в переполненных отелях, в кафе, оглашаемых душной, назойливой музыкой, в барах и варьете элегантных роскошных городов, на всемирных выставках, на праздничных гуляньях, на лекциях для любознательных, на стадионах – всех этих радостей, которые могли бы ведь быть мне доступны и за которые тысячи других бьются, я не понимаю, не разделяю. А то, что в редкие мои часы радости бывает со мной, то, что для меня – блаженство, событие, экстаз, воспарение, – это мир признает, ищет и любит разве что в поэзии, в жизни это кажется ему сумасшедшим, и в самом деле, если мир прав, если правы эта музыка в кафе, эти массовые развлечения, эти американизированные, довольные столь малым люди, значит, не прав я, значит, я – сумасшедший, значит, я и есть тот самый степной волк, кем я себя не раз называл, зверь, который забрел в чужой непонятный мир и не находит себе ни родины, ни пищи, ни воздуха…

Тут во мне загорается дикое желание сильных чувств, сногсшибательных ощущений, бешеная злость на эту тусклую, мелкую, нормированную и стерилизованную жизнь, неистовая потребность разнести что нибудь на куски, магазин, например, собор или себя самого, совершить какую нибудь лихую глупость, сорвать парики с каких нибудь почтенных идолов, снабдить каких нибудь взбунтовавшихся школьников вожделенными билетами до Гамбурга, растлить девочку или свернуть шею нескольким представителям мещанского образа жизни. Ведь именно это я ненавидел и проклинал непримиримей, чем прочее, – это довольство, это здоровье, это прекраснодушие, этот благоухоженный оптимизм мещанина, это процветание всего посредственного, нормального, среднего.

Точно так поступает, живет и действует большинство людей изо дня в день, час за часом, они вынужденно, по существу этого не желая, наносят визиты, ведут беседы, отсиживают служебные часы, всегда поневоле, машинально, нехотя, все это с таким же успехом могло бы делаться машинами или вообще не делаться; и вся эта нескончаемая механика мешает им критически – как я – отнестись к собственной жизни, увидеть и почувствовать ее глупость и мелкость, ее мерзко ухмыляющуюся сомнительность, ее безнадежную тоску и скуку. О, и они правы, люди, бесконечно правы, что так живут, что играют в свои игры и носятся со своими ценностями, вместо того чтобы сопротивляться этой унылой механике и с отчаяньем глядеть в пустоту, как я, свихнувшийся человек.

Точно так поступает, живет и действует большинство людей изо дня в день, час за часом, они вынужденно, по существу этого не желая, наносят визиты, ведут беседы, отсиживают служебные часы, всегда поневоле, машинально, нехотя, все это с таким же успехом могло бы делаться машинами или вообще не делаться; и вся эта нескончаемая механика мешает им критически – как я – отнестись к собственной жизни, увидеть и почувствовать ее глупость и мелкость, ее мерзко ухмыляющуюся сомнительность, ее безнадежную тоску и скуку. О, и они правы, люди, бесконечно правы, что так живут, что играют в свои игры и носятся со своими ценностями, вместо того чтобы сопротивляться этой унылой механике и с отчаяньем глядеть в пустоту, как я, свихнувшийся человек.

Джаз был мне противен, но он был в десять раз милей мне, чем вся нынешняя академическая музыка, своей веселой, грубой дикостью он глубоко задевал и мои инстинкты, он дышал честной, наивной чувственностью.
Минуту я постоял, принюхиваясь к кровавой, пронзительной музыке, злобно и жадно вбирая в себя атмосферу наполненных ею залов. Одна половина этой музыки, лирическая, была слащава, приторна, насквозь сентиментальна, другая половина была неистова, своенравна, энергична, однако обе половины наивно и мирно соединялись и давали в итоге нечто цельное. Это была музыка гибели [], подобная музыка существовала, наверно, в Риме времен последних императоров. Конечно, в сравнении с Бахом, Моцартом и настоящей музыкой, она была свинством – но свинством были все наше искусство, все наше мышление, вся наша мнимая культура, если сравнивать их с настоящей культурой.

Ничего не было жаль, что прошло. Жаль было моего сегодня, всех этих бесчисленных часов, которые я потерял, которые только вытерпел, которые не принесли мне ни подарков, ни потрясений

Жить полной жизнью можно лишь ценной собственного «Я».

Потому что я такая же, как ты. Потому что я так же одинока, как ты, и точно так же, как ты, неспособна любить и принимать всерьез жизнь, людей и себя саму.
Ты слишком требователен и голоден для этого простого, ленивого, непритязательного сегодняшнего мира, он отбросит тебя, у тебя на одно измерение больше, чем ему нужно. Кто хочет сегодня жить и радоваться жизни, тому нельзя быть таким человеком, как ты и я. Кто требует вместо пиликанья – музыки, вместо удовольствия – радости, вместо баловства – настоящей страсти, для того этот славный наш мир – не родина.

Чем сильнее способны мы любить и отдавать себя другим, тем больше смысла в нашей жизни.

День прошел, как и вообще то проходят дни, я убил, я тихо сгубил его своим примитивным и робким способом жить.

Меня уже давно похоронили. Ты ходил ко мне каждую неделю. Ты всегда стучал в могилу, и я выходила. Глаза у меня были полны земли. Ты говорил: "Ты же так ничего не видишь" - и вынимал из моих глаз землю. А я тебе говорила: "Я все равно не вижу. У меня ведь вместо глаз дыры". А потом однажды ты уехал надолго, и я знала, что ты с какой-то чужой женщиной. Проходили недели, а ты не появлялся. Я боялась тебя пропустить и поэтому совсем не спала. Наконец ты снова постучал в могилу, но я была так обессилена целым месяцем бессонных ночей, что долго не могла к тебе выйти. Когда наконец мне удалось выйти, я увидела, что ты разочарован. Ты сказал, что я плохо выгляжу. Я чувствовала, что я страшно не нравлюсь тебе: у меня впалые щеки и резкие движения. Я извинялась перед тобой: "Не сердись, я ведь не спала все это время". И ты сказал притворным, успокоительным голосом: "Вот видишь. Тебе надо отдохнуть. Хорошо бы тебе взять на месяц отпуск". Я прекрасно понимала, что ты имеешь в виду под этим отпуском. Целый месяц ты не захочешь меня видеть, поскольку будешь с какой-то другой женщиной. Ты ушел, а я спустилась в могилу, зная точно, что снова не буду целый месяц спать, боясь пропустить тебя, и что когда ты придешь спустя месяц, я стану еще безобразнее, чем сегодня, и ты еще больше во мне разочаруешься.

«Невыносимая легкость бытия» Милан Кундера. (Сон Терезы)
Ни книгу не автора я не стала бы рекомендовать к прочтению, но этот отрывок, пожалуй, самый наглядный пример который я прочувствовала из прочитанного.
Невыносимое чувство, словно ты питомец «Люби меня, пожалуйста, люби!» бесполезно ластишься. Размазываешь сопли отчуждения.


Это отвратительное чувство ревность. Какое оно глупое. Я была уверена что я никогда не ему не поддамся. И тут одолевают предположения аргументов и следствия риторического контекста, почему так, а не так, ведь все понятно. Ну что понятно? Вот как раз таки от непонимания отчасти и случается оно. Потому что очень надо понять умом «почему». Да ну.. бросьте! Как только вы хотите понять это умом – вы играете в Мисс Марпл. Именно! Хоть пиши сюжет. А все знаете почему? Потому что это безумие – все равно что играть в шахматы с самим собой. Никакой откровенности, сплошная фантазия вымысла и одной улики. Без сомнения ревность это еще и терроризм.
Все кто это испытывал знают эти ощущения. Тебя как будто помещают в изолированную комнату, где очень холодно. А тебя распирает непониманием - почему свое время и внимание решили подарить НЕ тебе. Ужасно глупые мысли, не правда ли? Как будто ты ребенок, которому не купили воооон тот конструктор. А Вовке купили. Блеать вот ушлепок этот Вовка, думаешь сквозь набегающую соплю негодования.
Еще куда не глянь чего не прочти все друг другу изменяют. Это какой то неизбежный катарсис отношений или выдумки воображения авторов составляющих средний уровень зп по статистики. Ага всё тлен.
В тему хорошая песня
http://www.moskva.fm/artist/billy_joel/song_640994

Стоя на перроне, в ожидании электрички, наблюдаю за голубями слетающимися на противоположный пустующий перрон. Голубки снуют в поиске еды, единичные ухажеры подлетают с напыщенным зобом и воркующее увиливают попятам. Голубки торопятся прочь. Интересно, чем вызвана эта реакция? Почему они убегают. Это как ритуал игр, интриги? Неужели голубку посещает инстинктивный страх ответственности? Вроде – «расти потом, воспитывай детей, надо оно мне, чего он увязался». Ну да голуби вроде не думают. Но ведь инстинкт, чем то диктуем. Или это не страх. Ну ладно, электричка несется.
Хорошее дело было бы завещать свои органы после смерти. Сложновато этим озадачиться. Хорошо так сидеть и думать что кому то после смерти понадобишься. А если бы такое желание выразил твой родитель? Или ребенок? Без паники, ну да. Думала над тем, что когда кто то умирает близкий, то оплакиваешь свое не состоявшейся будущее в котором должен быть этот человек. Т.е. твои планы и расчеты как бы рушатся. Может и не так то и рассчитываешь, но при себе иметь спокойнее. А в целом полное осознание – что труп далек от того самого человека. Т.к. неодушевлен. Это просто оболочка. Вроде пакета. Остается ничто.
Как та фраза – «Тому, кто думает, что он лучше других, лучше сходить на кладбище. Там он поймет, что жизнь на самом деле всего лишь горсть земли… Жизнь ничего не стоит».

Я гляжу за стекло –
Тёмных окон парад.
Загорись хоть одно,
Как бы был я рад!

 

 

 

В колонках играет - saycet - don't cry little girl

Симпатизирует как верно она описывает понятие о чувствах.

— Считаете, что хорошее дело браком не назовут?

— Я считаю, что для кого-то брак, если он сложился, счастье. А вообще это огромный труд; какая-то абсолютная любовь и нежность к другому человеку — это чудо... И это чувство надо беречь во что бы то ни стало. Между прочим, мне говорили, что я родилась в такой трагический год, когда по каким-то китайским поверьям рождаются девочки, которые, став женщинами, очень редко находят счастье в семейной жизни. Со мной, наверное, даже не интересно на такие темы разговаривать. Есть женщины, жизнь которых пестрит разного рода эротическими историями. Вот с такой бы вам поболтать. Я-то, видите, аскет, уже несколько лет назад сошла с дистанции.

— Вы разочарованы в мужчинах?

— Как вам сказать... Я с большой нежностью отношусь к определенным мужчинам. Но все эти встречи и расставания с людьми, которые, как ты понимаешь потом, не являются твоими любимыми, — они только разрушают твою жизнь, отнимают время и энергию. Зачем мне все это? К тому же кто захочет строить взаимоотношения с женщиной, до которой нужно дотягиваться?

— С другой стороны, многие женщины в России сейчас живут без мужей...

— У нас же демографический сбой: много женщин и мало мужчин. Все мужчины наперечет. К тому же продолжительность жизни у них очень небольшая. И в такой ситуации — кошмар! — женщины вынуждены за них сражаться. Конкуренция столь высока, что после определенного возраста — сорока лет — женщина уже даже не принимается во внимание. Вокруг же много молодых девушек, которые пытаются завоевать самых состоятельных и добившихся успеха. Получается, что мужчины — как ценные экземпляры, на которых идет охота. Даже не знаю...

— И все-таки есть у вас хоть кто-то на примете, кто мог бы соответствовать вам по уровню?

— Меня однажды рассмешила одна вдова. Она в очередной раз похоронила мужа, а было их у нее немало! И я решила поучаствовать в ее судьбе. Спрашиваю ее: «С кем же вас познакомить?» И мы начали с ней выискивать подходящие кандидатуры. А она уже была женщина в годах, за пятьдесят, но такая симпатичная, нравилась мужчинам. Она долго гадала и говорит: «Ну, есть один достойный человек, которому я могла бы составить счастье. Это Горбачев!» (Смеется.) А я даже спрашивала своего знакомого режиссера-документалиста Виталия Манского, который снимал фильм про Горбачева, чтобы он познакомил мою вдову и бывшего президента. И Манский мне передал, что Горбачев никогда в жизни больше не женится. Он до сих пор не может забыть свою покойную супругу. Вот, пожалуй, пример потрясающей любви для меня. Несмотря на то что политики в целом мне совсем не симпатичны, но искренними чувствами Михаила Сергеевича и Раисы Максимовны я восхищаюсь. Но где найти такого мужчину нашим русским женщинам?

Информация взята из – http://7days.ru/article/privatelife/5985

"Давно уже отмечено умными людьми, что счастье - как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь."

Булгаков М., "Морфий" (с)

"Тот человек, кого ты любишь во мне, конечно, лучше меня: я не такой. Но ты люби, я постараюсь быть лучше себя". (с) Михаил Пришвин.

***

Драгоценно то, что хватило ума не присвоить, не сфотографировать,
не облечь
Ни в одну из условностей; молчанье точней, чем речь.
Того, чего не имеешь – не потерять.
Что имеешь – не уберечь. (с) Вера

В колонках играет - Saltillo -- A hair On The Head of John The Baptist

Сердце растет, как сказочное чудовище,
Небо едет вниз по дуге, и ты падаешь возле неба. Твою душу легонько сталкивают корабликом
Вдоль по вечной реке, и весь мир обретает краски
И рельеф;

 

И такая, ты знаешь, мама, ненужность фатальная.
Для чего это все? Для каких таких берегов
Я везу это все контрабандное, нелегальное,
Высшей пробы накопленное тепло?
Мама, здесь никому это и не надо.
Я пустое место, ничья отрада,
Чемодан неуместно нежных вещей.
На складе не-первой-свежести-овощей.
Мама, я отрастила волосы ниже плеч,
Но никто в них не запускает пальцы.
И никто не станет меня беречь.

***

Как мне вместить это все в мое тельце,

мама, оно больше меня, из оконной рамы
в его доме сегодня, я видела панорамно,
как стремительно перерастает любой масштаб
до сих пор нетроганная моя крохотная душа.
Потому что теперь ее самая тихая глубина
оживает и мечется, так, что нельзя дышать –
это глупо, но как мне легкими управлять,
когда он улыбается, мне согревая там все, до дна.

Знаешь, ведь от него у кого-то родится сын –
это будет самый красивый на свете мальчик, клянусь.
Только если об этом подумать, мама, то я свихнусь.
Потому что во мне очень громко идут часы
отмеряя фатальное: десять, девять…

Мам, я боюсь. Мам, мне страшно.

Я снова маленькая такая:
мне четыре, ты плачешь, зачем? Я не понимаю.
Мне пятнадцать, и я не верю, что разберусь,
или даже тринадцать – я некрасивая и стесняюсь.
И уже с девяти ненавижу, когда мне врут.
Я настолько маленькая, что рыдаю
прямо на эскалаторе, в шумном и темном метро.
Он не видит, наверное, как мне обжег нутро
и не чувствует, как я за час без него замерзаю.

Если в двух словах: посмотри, он в меня врастает,
а я корчусь от боли, отчетливо представляя,
как потом его вырвут и заберут.
А еще я знаю, что таких как я -

в это долгое плавание не берут.

Когда то в далёком-далёком королевстве жила-была девочка чьи волосы были из золота.
Люди из деревни, увидев ее, говорили: «оо, какая она красивая!»
И они показали ей прекрасный дом и сказали: “ты можешь остаться здесь навсегда”.
Она стала жить в прекрасном доме, и все любили её. Но люди в деревне были очень бедные и каждую ночь они пробирались в дом, где спала девочка и отрезали прядь её золотых волос и продавали их, потому что люди были бедными – «Она даже не заметит» - говорили они. И однажды, она лишилась всех своих золотых волос. И люди сказали: “она совсем не красивая”- и они выгнали её из прекрасного дома. И она ушла и больше никогда не вернулась, а бедные люди скоро снова вернулись в прекрасный дом, ища золото, но девочки там уже не было.

Из Дневника Gia Marie Carangi:

«Вы должны стараться дисциплинировать себя, потому что после определенного возраста никто не будет делать это за Вас».

«Мир кажется основанным на деньгах и сексе. .. Я ищу лучшие вещи, чем это, такие как счастье, любовь и забота».

 

Когда я вспоминаю эту притчу, меня посещает мысль – о тех, кто приходит в мой дом. Я сама всё отдам тем, кого люблю, у меня порой, и просить не нужно. А что если однажды у меня будет нечего дать.. будут ли они приходить ко мне и слушать о моих бедах. Хотя бедами я не тороплюсь делиться.

Недавно в интернете наткнулась на ролик, где одна милая девочка демонстрирует, как можно из  мужской рубашки сделать множество вариантов оригинальной одежды для девушек.

И так она это ловко и играючи делала, такие интересные  творила модели всяческих топов, юбок и прочей креативной одежды, что я безумно захотела тоже попробовать, что - то подобное натянуть на себя.

Фантазии бы мне наверняка хватило, чтобы я смогла накрутить себе, что - то похожее, но вот только была одна проблема - отсутствие мужской рубашки в моем заполненном всякими шмотками шкафу.

И я решила завести мужчину.  Не как кошку там или собаку или заглохшую машину, а завести его так, чтобы он полюбил меня, захотел меня и не мыслил своей жизни без меня.

А так как он не мог бы жить без меня ни дня, он бы взял да и переехал ко мне. С небольшим количеством своих вещей. Именно с небольшим. Ибо места, как мы уже выяснили в моем шкафу совсем нет, хоть при этом совершенно нечего носить.

В связи с этим, с собой бы он привез самые необходимые для него вещи: зубную щетку, прибамбасы для бритья, нижнее белье, полотенце, туалетную воду, с моим любимым запахом, масло для массажа (конечно для  массажа мне), пара брюк, несколько футболок, носки, желательно специально запрограммированные на то, чтобы после одного дня носки они сами отправлялись в стирку, а лучше в мусорное ведро, чтоб я никогда не натыкалась на брошенные под кровать и благополучно  забытые им, как бездомные сиротки. Ну и конечно самые важные вещи, с которыми он должен будет ко мне прийти – это его рубашки! Как минимум две. Это обязательно, потому что именно по причине того, что в моем шкафу будет находиться мужская рубашка, я собственно и решила затеять весь этот кипишь с мозговым штурмом, как и куда мне определить часть своих вещей, чтобы освободить место для него. Вернее для его вещей.

Хорошо, что для тапок, (которые он, кстати, должен будет принести с собой, потому что у меня отродясь никогда не было обуви больше, чем 38 размер), не нужно много места. Они просто могут тихонько стоять в прикроватной зоне или в подкроватной, что даже лучше, а днем будут дожидаться хозяина в коридоре, как верные псы. Может даже у них что - то получится с моими тапками и у нас со временем появятся маленькие тапчата, размера этак двенадцатого. Но я отвлеклась. Суть не в этом.

Мужчина же в свою очередь, решила я, должен быть хорош собой, с прекрасным телосложением и красивой попой. Да-да, это, кстати, важно, с эстетической, визуальной и тактильной стороны.

Еще он должен быть заботливым, надежным, с отличным чувством юмора и с хорошим вкусом. Хотя о чем я говорю, понятно, с хорошим, если он западет на меня.

Пусть он будет не слишком привередливым к еде и к той еде, которую буду готовить ему я. Вообще, было бы просто замечательно, если бы он  умел готовить сам и нередко баловал бы меня своими коронными блюдами.

Пусть он будет спокойным, уравновешенным, но в то же время не пассивным. Про то, какая у него будет должность и сколько он будет зарабатывать я не стану расписывать. Мечтать, так сказать нужно не так громко. Просто включу фантазию и молча представлю все это в уме.  В целом, представим, что это не так важно. Но только одну деталь я пожалуй озвучу. Пускай у него будет хорошая машина. Без привязки к марке. Просто хорошая и все.

 Вообще я вполне могу ездить домой на метро, но иногда пусть он меня забирает с работы на машине. Мы будем приезжать вечером домой, уставшие и голодные, вместе будем готовить легкий ужин. Да, именно легкий. Пора уже по вечерам научиться не закидывать в рот, что попадается в холодильнике, а подумать, наконец, о  правильном питании и своей фигуре.

Потом мы будем болтать о минувшем дне, может быть смотреть вместе фильм, лежа на диване и непременно обниматься. Иногда, где то раз в полчаса, я буду говорить ему, что я его люблю и слышать в ответ то же. Но не всегда конечно, потому что иногда будут интересные моменты в фильме и он не сможет отвлечься от них и сконцентрироваться на том, что нужно сказать мне это.

Вообще, мужчины не любят, всех этих слов и признаний, но сейчас не об этом. Это отдельная тема.

Иногда вечерами мы будем заниматься с ним каждый своими делами, но при этом мне все равно будет хотеться его внимания и я буду подходить к нему и теребить за ухо или целовать его в спину. И жутко сердится, если он не будет на это никак реагировать. А он будет злиться, что я отвлекаю его по пустякам. Конечно, для него я – это пустяк.

Вот так, иногда мы будем ссориться, и я в молчании проведу весь вечер.

А после секса мы всегда будем лежать некоторое время, обнявшись и я буду рассказывать ему что - то из своей жизни или из детства. А может быть он будет мне что - то рассказывать.  Я буду слушать и иногда даже сентиментально ронять слезу на подушку. А если случайно слезинка упадет на его руку и он почувствует, начнет спрашивать, что у меня случилось, и не обидел ли он меня? Я отвечу:

- Нет, нет, все в порядке, это просто так, от чувств, накатило…

-Ты же всегда будешь любить меня?

-Да, всегда.

И мне станет так сладко и хорошо.

 

А утром он будет стягивать с меня одеяло, целовать в шею и говорить  ласковые слова, чтобы я просыпалась и вставала. А я буду капризничать и ныть, что хочу спать.

Потом он уйдет на работу, не позавтракав и даже не выпив чай или кофе. Потому что у меня это не  принято. Я не завтракаю лет с 15 наверно. Я все время буду думать, что надо бы вставать пораньше, чтоб хоть заварить ему чай  и сделать бутерброд. Но он станет убеждать,  что не хочет и ему не нужно этого. А я знаю, нужно, просто у меня это не принято…

Мы будем расходиться по своим делам и заботам на целый день. Может созвонимся в течении дня, может нет. А вечером снова встретимся с ним дома, за ужином.

 

А в выходные мы будем гулять в парках, ездить за продуктами в магазины или в гости к друзьям. Нас периодически будут приглашать на чьи - то свадьбы или дни рождения. Мы будем наряжаться, и решать, кто сегодня сядет за руль. Свои рубашки он, кстати, будет гладить сам. Потому что я вроде бы  как не умею. Я вообще - то умею, но он не будет об этом знать.

 Так будут проходить у нас часы, дни, месяцы… мы все время будем вместе. Но настанет однажды момент, когда нужно будет решать, как нам жить дальше.

 И тут может быть два варианта событий.

Первый: наши ссоры будут происходить все чаще, мы по –разному будем видеть наше будущее и никогда не сможем научиться уступать друг другу.  И я пойму, что мы просто теряем время и решу, что больше так не может продолжаться и сообщу ему, что нам пора расстаться. И он согласится со мной.  Скажет, что это правильно, что мы слишком разные. Странно, что он даже не будет уговаривать меня передумать. Или наоборот, он сам решит, что уходит. И уйдет. А я не стану его останавливать и удерживать. И не попрошу, чтобы он остался. И вот, когда он уйдет, забрав с собой все свои вещи и даже все те вещи и безделушки, которые я ему подарила. И даже заберет уточек-мандаринок, которые я вручила ему на нашу с ним какую то дату знакомства.

А я останусь в своем доме одна, со своей печалью и пустотой в душе, но зато с целой кучей вопросов без ответа в голове.

Я подойду к шкафу, пороюсь в нем и достану ту вещь, из - за которой я все это и затеяла. Его рубашку. Я ее надежно спрятала, чтоб он вообще забыл о том, что она у него была.

Рубашка, конечно же, напомнит мне о нем. Каждой пуговкой. Каждой петелькой. Она до сих пор пахнет его туалетной водой и на меня нахлынут эмоции. Я естественно пореву, даже прижму эту рубашку к лицу. Потом я немного успокоюсь и надену ее на себя. Но мне совершенно не захочется совершать с ней какие - действия, чтоб поиграть в модельера.

Ну, что, скажу я себе, ты довольна, разве не этого ты хотела, когда заводила мужчину?  Заводила мужчину, а завелась сама.

Все глупо и нелепо. И я пойму, что смысла совсем нет в этой мужской рубашке, если надета она не на него.

И мне захочется скорее набрать его номер и закричать:

- Вернись ко мне, вернись ко мне пожалуйста, мне очень плохо без тебя…

Но я не стану кричать в трубку. Я тихо скажу ему:

- Ты оставил у меня свою рубашку…

А он ответит:

- Ничего, оставь ее себе. Мне она не нужна.

- И мне она не нужна. Мне не нужна она без тебя….

Но он мне ничего не ответит.

 

Не очень веселый финал, согласна. Но в целом такое  в жизни бывает. А ведь все так мило начиналось. Увидела как то в интернете ролик, про мужскую рубашку…

 

Но чтобы не заканчивать на грустной ноте, альтернативно я решила предложить другой вариант событий:

Мы все-таки поженимся. И не важно, будет ли у нас свадьба или мы просто распишемся и умотаем на месяц куда-нибудь к морю.

И тогда я никогда не смогу надеть его рубашку в одиночестве, сетовать на судьбу, утирая слезу рукавом, утешая себя тем, что, ну ладно, хотя бы рубашка мне осталась от него. Можно теперь гонять в ней по дому, когда делаю уборку или валяюсь на кровати с книжкой в руках. Никогда я не стану сооружать из нее что - то наподобие юбки.

И вообще, о чем я думала, какой это должен быть мужчина размером, чтобы я из его рубашки смогла на свою попу натянуть имитированную юбку.

 

В любом случае, рассуждая обо всем этом, я поняла одно:

отродясь мне не нужна мужская рубашка, если в комплект с ней не будет входить тот мужчина, которого я когда - либо заведу. Тот мужчина, который заведет меня так, что мне некогда будет смотреть всякую ерунду в интернете.

Конец.

 

Все события  и действующие лица чистый вымысел, не имеющие прототипов, все совпадения случайны.

(с) Ирина Мкртчян

И я ждал  - вот сейчас  эти две проказницы, беспощадным зорким взглядом
насквозь пронизав  сидящего  напротив  представителя  другого  пола,  втайне
вынесут ему приговор - скорый и окончательный. Так мои сестры, когда мы были
детьми, выводили  баллы впервые посетившим нас  гостям.  И когда  застольная
беседа на миг стихала, вдруг звонко раздавалось:
     - Одиннадцать!
     И  всей прелестью этой цифры наслаждались только  сестры да  я. Теперь,
вспоминая эту игру, я внутренне поеживался. Особенно смущало меня, что судьи
были столь  многоопытные.  Они  ведь  прекрасно  отличали лукавых  зверей от
простодушных, по походке своей лисы понимали, хорошо она настроена или к ней
нынче  не подступишься, и  ничуть  не  хуже  разбирались  в  чужих мыслях  и
чувствах.
     Я любовался этой зоркой,  строгой  и  чистой юностью,  но было  бы куда
приятнее,  если  бы   они  переменили  игру.  А   пока,   опасаясь  получить
"одиннадцать", я смиренно передавал соль,  наливал вино, но, поднимая глаза,
всякий раз  видел на их лицах спокойную серьезность судей, которых подкупить
нельзя.
     Тут не помогла бы  даже лесть - тщеславие им было  чуждо. Тщеславие, но
не гордость: они были о себе столь высокого мнения, что я ничего похожего не
осмелился бы высказать им вслух.  Не пытался я и покрасоваться перед ними  в
ореоле моего  ремесла,  ведь и  это не  для  робких  - забраться  на вершину
платана только затем, чтоб поглядеть, оперились ли птенцы, и дружески с ними
поздороваться.
     Пока я ел, мои молчаливые феи так неотступно следили за мной, так часто
я ловил  на себе  их быстрые взгляды, что совсем потерял дар речи. Наступило
молчание, и тут на полу  что-то тихонько зашипело,  прошуршало  под столом и
стихло.  Я  поглядел  вопросительно. Тогда младшая,  видимо, удовлетворенная
экзаменом, все  же не преминула  еще  разок  меня испытать; впиваясь в кусок
хлеба крепкими зубами юной дикарки, она пояснила невиннейшим тоном - конечно
же в надежде меня ошеломить, окажись я все-таки недостойным варваром:
     - Это гадюки.
     И  умолкла  очень  довольная,  явно  полагая,   что  этого   объяснения
достаточно для  всякого, если  только  он не круглый  дурак. Старшая  сестра
метнула  в меня быстрый, как молния, взгляд, оценивая  мое первое  движение;
тотчас обе как ни в чем не  бывало склонились  над тарелками, и лица  у  них
были уж такие кроткие, такие простодушные... У меня поневоле вырвалось:
     - Ах вон что... гадюки...
     Что-то скользнуло у меня по ногам, коснулось икр  - и это, оказывается,
гадюки...
     На свое счастье,  я улыбнулся. И  притом от души - притворная улыбка их
бы не провела.  Но я улыбнулся  потому, что  мне было весело  и  этот  дом с
каждой минутой все больше мне нравился,  и еще потому, что хотелось побольше
узнать о гадюках. Старшая сестра пришла мне на помощь:
     - Под столом в полу дыра, тут они и живут.
     - И к  десяти вечера  возвращаются домой, - прибавила младшая. - А днем
они охотятся.
     Теперь уже я украдкой разглядывал девушек. Безмятежно спокойные лица, а
где-то глубоко  - живой лукавый ум,  затаенная  усмешка.  И это великолепное
сознание своей власти...
     Я сегодня что-то  замечтался. Все  это  так далеко. Что стало  с  моими
двумя феями?  Они  уже, конечно,  замужем.  Но тогда,  быть  может, их и  не
узнать? Ведь это такой серьезный шаг - прощанье с девичеством, превращение в
женщину. Как  живется им в новом  доме? Дружны ли они, как прежде, с буйными
травами и со змеями? Они  были причастны к жизни всего мира. Но настает день
- и в  юной  девушке  просыпается  женщина.  Она  мечтает поставить  наконец
кому-нибудь "девятнадцать". Этот высший балл - точно груз на сердце. И тогда
появляется  какой-нибудь  болван.  И неизменно проницательный  взор  впервые
обманывается  - и видит болвана  в самом розовом  свете. Если болван прочтет
стихи,  его  принимают  за  поэта. Верят, что ему  по  душе  ветхий, дырявый
паркет,  верят, что он любит мангуст. Верят, что  ему лестно доверие гадюки,
прогуливающейся под столом у него по ногам. Отдают ему свое  сердце -  дикий
сад, а ему по вкусу только подстриженные газоны. И болван уводит принцессу в
рабство.

Пусть указывают срок годности каждой фразы
На упаковке.

Истечет ведь куда быстрее, чем им поверишь.
И за это им даже, в общем-то, не предъявишь.
Сколько нужно, чтоб написать их? Минуты две лишь
И десять клавиш.

Сколько нужно, чтоб обезвредить их, словно мину
У себя в голове?.. Сапер извлечет из почвы
Как из почты, и перережет, как пуповину
Проводочек: «Эй, половина.
Спокойной ночи».

До чего же паршиво, когда ты один.
   Тот, кто вам скажет, что это не так, – врет. Седые старики в свитерах, примостившись у стойки бара и обмениваясь рассказами о былых кутежах, вспоминают холостяцкие годы со слезами умиления – так уж им положено. На самом деле каждый из них мечтает отправиться на тот свет раньше своей старухи, чтобы не пришлось самому готовить, убираться и все такое прочее.
   Бывает, конечно, что и молодые ребята начинают доказывать, что "бабы того не стоят", мол, без них лучше. Но это опять-таки вранье – а что еще скажешь, если тебе в очередной раз пришлось ползать и унижаться перед какой-нибудь юбкой, чтобы она не хлопнула дверью и не пошла искать себе другого?
   Мужчина создан, чтобы быть с женщиной, так же как женщина создана, чтобы быть с мужчиной. Это часть великого плана матери-природы, и чертовски скверно, когда остаешься на обочине – если не держать себя в руках, можно совсем расклеиться. Женщины таких нюхом чуют, а отчаяние – не самый лучший одеколон. Лежишь вот так ночью один и думаешь: где она, девушка твоей мечты? Может, тоже думает о тебе и ждет, когда ты ее найдешь? Интересно, что она делает сейчас: лежит в постели или, может быть, скандалит с мужем и мечтает, что подвернется наконец кто-нибудь получше? А вдруг как раз в эту минуту она страстно обнимает кого-нибудь, сгорая от желания? Развлекается со своим любовничком, отбросив всякий стыд, в то время как я лежу здесь совсем один – я, единственный, кто мог бы любить ее по-настоящему!.. Почему? Почему она с ним, с этим козлом, когда я здесь?!
   Ну, хватит ревновать, а то совсем заведусь. Понятно, что она – лишь плод моего воображения, и все-таки я ее люблю. Звучит глупо, однако мы прожили с ней вместе всю жизнь, и не один раз. По крайней мере дюжину раз. Я встречал ее, женился, растил детей, старился и умирал, все в течение одной бессонной ночи. Невеселое это дело – влюбиться в иллюзию. Чего я только с ней не выделывал в своем воображении, стараясь доказать свою любовь! Награждал ее лейкемией, опухолью мозга и разными прочими штуками, чтобы потом появиться перед ней наголо выбритым – в знак солидарности, потому что она потеряла волосы из-за химиотерапии. И заслужить этим ее любовь! Да что там болезни, она у меня переживала войну, ее били, резали, калечили, обжигали и даже насиловали в особо извращенной форме – и все во имя любви, чтобы я потом мог остаться с ней, заботиться о ней и отомстить за нее. Помню, как однажды ей отрезало обе ноги трамваем.
   Это одна из моих любимых фантазий.
   Причем я никогда не видел ее лица – и это несмотря на все, через что мы с ней прошли вместе.

У нее просто нет лица. Нет, неправильно, лицо, конечно же, есть, просто я его никогда не видел, и пока не увижу, эти фантазии так и останутся фантазиями. Вот тут и приходит настоящее отчаяние – ты начинаешь искать ее, единственную, повсюду. Кассирша в супермаркете, девушка, сидящая напротив в метро, те, кого встречаешь на улице... Кто она?

МИХАИЛ ЗОЩЕНКО
АРИСТОКРАТКА

Григорий Иванович шумно вздохнул, вытер подбородок рукавом и начал рассказывать:
— Я, братцы мои, не люблю баб, которые в шляпках. Ежели баба в шляпке, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место.
А в своё время я, конечно, увлекался одной аристократкой. Гулял с ней и в театр водил. В театре-то всё и вышло. В театре она и развернула свою идеологию во всём объёме.
А встретился я с ней во дворе дома. На собрании. Гляжу, стоит этакая фря. Чулочки на ней, зуб золочёный.
— Откуда,— говорю,— ты, гражданка? Из какого номера?
— Я,— говорит,— из седьмого.
— Пожалуйста,— говорю,— живите.
И сразу как-то она мне ужасно понравилась. Зачастил я к ней. В седьмой номер. Бывало, приду, как лицо официальное. Дескать, как у вас, гражданка, в смысле порчи водопровода и уборной? Действует?
— Да,— отвечает,— действует.
И сама кутается в байковый платок, и ни мур-мур больше. Только глазами стрижёт. И зуб во рте блестит. Походил я к ней месяц — привыкла. Стала подробней отвечать. Дескать, действует водопровод, спасибо вам, Григорий Иванович.
Дальше — больше, стали мы с ней по улицам гулять. Выйдем на улицу, а она велит себя под руку принять. Приму её под руку и волочусь, что щука. И чего сказать — не знаю, и перед народом совестно.
Ну, а раз она мне и говорит:
— Что вы,— говорит,— меня всё по улицам водите? Аж голова закрутилась. Вы бы,— говорит,— как кавалер и у власти, сводили бы меня, например, в театр.
— Можно,— говорю.
И как раз на другой день прислала комячейка билеты в оперу. Один билет я получил, а другой мне Васька-слесарь пожертвовал.
На билеты я не посмотрел, а они разные. Который мой — внизу сидеть, а который Васькин — аж на самой галерке.
Вот мы и пошли. Сели в театр. Она села на мой билет, я — на Васькин. Сижу на верхотурье и ни хрена не вижу. А ежели нагнуться через барьер, то её вижу. Хотя плохо. Поскучал я, поскучал, вниз сошёл. Гляжу — антракт. А она в антракте ходит.
— Здравствуйте,— говорю.
— Здравствуйте.
— Интересно,— говорю,— действует ли тут водопровод?
— Не знаю,— говорит.
И сама в буфет. Я за ней. Ходит она по буфету и на стойку смотрит. А на стойке блюдо. На блюде пирожные.
А я этаким гусем, этаким буржуем нерезаным вьюсь вокруг её и предлагаю:
— Ежели,— говорю,— вам охота скушать одно пирожное, то не стесняйтесь. Я заплачу.
— Мерси,— говорит.
И вдруг подходит развратной походкой к блюду и цоп с кремом, и жрёт.
А денег у меня — кот наплакал. Самое большое, что на три пирожных. Она кушает, а я с беспокойством по карманам шарю, смотрю рукой, сколько у меня денег. А денег — с гулькин нос.
Съела она с кремом, цоп другое. Я аж крякнул. И молчу. Взяла меня этакая буржуйская стыдливость. Дескать, кавалер, а не при деньгах.
Я хожу вокруг неё, что петух, а она хохочет и на комплименты напрашивается.
Я говорю:
— Не пора ли нам в театр сесть? Звонили, может быть.
А она говорит:
— Нет.
И берёт третье.
Я говорю:
— Натощак — не много ли? Может вытошнить.
А она:
— Нет,— говорит,— мы привыкшие.
И берёт четвёртое.
Тут ударила мне кровь в голову.
— Ложи,— говорю,— взад!
А она испужалась. Открыла рот, а во рте зуб блестит.
А мне будто попала вожжа под хвост. Всё равно, думаю, теперь с ней не гулять.
— Ложи,— говорю,— к чёртовой матери!
Положила она назад. А я говорю хозяину:
— Сколько с нас за скушанные три пирожные?
А хозяин держится индифферентно — ваньку валяет.
— С вас,— говорит,— за скушанные четыре штуки столько-то.
— Как,— говорю,— за четыре?! Когда четвёртое в блюде находится.
— Нету,— отвечает,— хотя оно и в блюде находится, но надкус на ём сделан и пальцем смято.
— Как,— говорю,— надкус, помилуйте! Это ваши смешные фантазии.
А хозяин держится индифферентно — перед рожей руками крутит.
Ну, народ, конечно, собрался. Эксперты.
Одни говорят — надкус сделан, другие — нету.
А я вывернул карманы — всякое, конечно, барахло на пол вывалилось,— народ хохочет. А мне не смешно. Я деньги считаю.
Сосчитал деньги — в обрез за четыре штуки. Зря, мать честная, спорил.
Заплатил. Обращаюсь к даме:
— Докушайте,— говорю,— гражданка. Заплачено.
А дама не двигается. И конфузится докушивать.
А тут какой-то дядя ввязался.
— Давай,— говорит,— я докушаю.
И докушал, сволочь. За мои-то деньги.
Сели мы в театр. Досмотрели оперу. И домой.
А у дома она мне и говорит своим буржуйским тоном:
— Довольно свинство с вашей стороны. Которые без денег — не ездют с дамами.
А я говорю:
— Не в деньгах, гражданка, счастье. Извините за выражение.
Так мы с ней и разошлись.
Не нравятся мне аристократки.

Дай мне, Господи,
утешать, а не ждать утешения,
понимать, а не ждать понимания,
любить, а не ждать любви.

Ибо, кто даёт, тот получает, кто забывает себя, тот обретает, кто прощает, тому простится...

«Твоей дороги нет ни на чьем пути, но на твоем пути есть все дороги…»
Невольно думаешь – и зачем мне столько? – Чтобы ты думал о величии мира, и о том как коротка твоя жизнь. Иногда я думаю, что столько всего возможно.. а время тикает.

Дмитрий Анатольевич, даже если мудак, из-за которого стоят скорые - не вы, у меня для вас плохие новости http://j.mp/fKLkg2
источник http://twitter.com/KermlinRussia

«Ogni scarafone e bello a mamma so ja» («Каждый дебил матери мил»)

Настоящая любовь самое прекрасное из всех разочарований, потому что описать и выразить ее нельзя.

Где ты будешь теперь, где будем теперь мы оба, две маленькие точки в непонятной вселенной, которые то произвольно удаляются, то приближаются... И мне уже не объяснить тебе, что такое броуновское движение...

Если я скажу, что мой брат был плохим весь год, я получу его подарки?
Брэдли, 8

http://do-nuts.ru/5683/santaklaustrofobiya

Милая, молодость Ваша и Ваше стремление к счастью безжалостно напоминает мне о моем возрасте и невозможности счастья для меня…

"Единственное что требуется для триумфа зла - это чтобы хорошие люди ничего не делали"
Эдмунд Бёрк (с)

Ведь красота всегда надменна!
Да, но красива ли надменность?

"- Ты слишком серьезно к себе относишься, - медленно проговорил дон Хуан. - И воспринимаешь себя как чертовски важную персону. Это нужно изменить! Ведь ты настолько важен, что считаешь себя вправе раздражаться по любому поводу. Настолько важен, что можешь позволить себе развернуться и уйти, когда ситуация складывается не так, как тебе хочется. Возможно, ты считаешь, что тем самым демонстрируешь силу своего характера. Но это же чушь! Ты - слабый, чванливый и самовлюбленный тип!
Я попытался было возразить, но дон Хуан не позволил. Он сказал, что из-за непомерно раздутого чувства собственной важности я за всю жизнь не довел до конца ни единого дела.
Я был поражен уверенностью, с которой он говорит. Но все его слова, разумеется, в полной мере соответствовали истине, и это меня не только разозлило, но и здорово напугало.
- Чувство собственной важности, так же как и личная история, относятся к тому, от чего следует избавиться, - веско произнес он."

- Ты на меня не сердишься, а, дон Хуан?
Спросил я, когда он вернулся.
- Нет. Я никогда ни на кого не сержусь. Ни один человек не может сделать ничего, что это бы заслуживало. На людей сердишься, когда чувствуешь, что их поступки важны. Ничего подобного я давно не чувствую.

Когда человек говорит вам (как бы между прочим): «А знаешь, я пишу стихи! Хочешь послушать?» – гоните его в шею или сами бегите от него. Настоящий поэт такого не предложит. В крайнем случае, подарит сборник или рукопись.
А вот другой мой университетский друг, Женя Гибайло, заставлял меня часами выслушивать то, что он «набросал за последние дни».
Стихи были очень романтические. Он писал их и писал, изводя кипы бумаги, ухитряясь сочинять шесть семь стихотворений в сутки, причем крупных по объему. Некоторые строчки из них отложились у меня в памяти. Вот, к примеру, такие, о себе:
Я не склонялся пред толпой
И не был никогда успокоенным…
Или о Петербурге:
Звуки томны, звуки страстны.
Из под лунного двора.
Тени блещут, тротуары.
И играют вечера.

Как то раз Женя Гибайло сочинил «Испанский цикл». Он заставил меня прослушать каждое стихотворение по два раза, «чтоб я лучше их усвоил». И я действительно кое что запомнил. Особенно финал последнего стихотворения, где герой влюбляется в испанку. Строки звучали романтически, но предостерегающе:

Как дымная роза
На бледной груди,
Испанская смерть
За углом впереди.

Завершалось все, как и ожидалось, трагически:
С гитарой! С гитарой!
Убитый лежал…
В груди задохнулся
Испанский кинжал!
Конец…
Но скажу я,
Любовь не тая:
– Гитара, гитара,
Испанка моя!
(Женя Гибайло был, как видите, очень талантливым поэтом. Я бы даже сейчас ничего подобного не сумел сочинить.)
– Как тебе? – спросил меня Женя.
– Все хорошо, – ответил я с ехидством (я уже тогда умел быть злым). – А далее все, как я понял, по тексту? Про пробитое тело?
– По какому тексту? – настороженно поинтересовался Женя, почуяв неладное. – Какое еще «пробитое тело»?
– Ну как… Сам знаешь. «Пробитое тело наземь сползло – товарищ впервые оставил седло». И дальше: «Отряд не заметил потери бойца и „Яблочко“ песню допел до конца». А потом – оптимистичное:
Новые песни
Придумала жизнь,
Не надо, ребята,
О песне тужить!
Не надо, не надо,
Не надо, друзья…
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!"

*  *  *  *  *  *

 

– Мишка! Слушай… я не понял, как его заготавливают.
– Кого?
– Ну… навоз.
– Навоз – это говно! – уверенно сказал Старостин. – Говнецо… Так у нас во дворе говорят.
– Это я и без тебя знаю.
– Ну?
– А как его заготавливают?
– Не знаю… – тут Старостин задумался. – Ты сдавал анализ кала перед первым сентябрем?
– Сдавал.
– Наверное, так же и в колхозе. Сидят на унитазах целыми днями летом. Не все, конечно. А только специальные люди. Жирные. Вроде нашей Степановны. Сидят и какают. Только воду не спускают. Потом у каждого собирается целая коробка. Они ее вываливают в общую кучу, и на самосвал…
Пока я слушал Старостина, воображение рисовало мне очень странное зрелище сидящих в ряд на унитазах колхозников со спущенными штанами. Эта картина мне показалась сомнительной. Колхозы (нам об этом говорили) – это флагманы коммунизма. И сидеть на горшке целый день – это неправильно, не по ленински. Я решил поделиться своими сомнениями со Старостиным.
– Мишка?
– Ну что?
– А чего это Петренко про животных сказал? Что это они дают навоз.
– Петренко – дурак! – разозлился Старостин. – Ну как животные могут что то давать? У них ведь рук нет, и они глупые.

Смотришь на людей — на мужиков, на баб, cловно впервые видишь, словно ты другой породы, али только что из лесу вышел, али, наоборот, в лес вошел. И все тебе в диковинку, в скучную диковинку. Вот, думаешь, баба: ну зачем она, баба? Щеки, живот, глазами мыргает, говорит себе чего-то. Головой вертит, губами шлепает, a внутри y ей что? Темнота мясная, кости скрипучие, кишки колечком, a больше и нет ничего. Смеется, пужается, брови хмурит — a есть ли y ей и вправду чувства какие? Мысли? A ну как она притворяется бабой, а сама оборотень болотный? Вроде тех кто по кустам гукают, в старой листве шуршат, скрепят ветвями, а себя не кажут? А вот ежели встать, подойти да проверить: пальцы рогулькой расставить да ей в глаза-то тыкнуть? Что будет? Вяк! – и упадет, верно?
 Ну, ясно, крику не оберешься, мужики тебе по шеям накладают, не посмотрят, что ты государственный писец, казенный голубчик, - разворотят тебе мордовасию.

Когда молодой офицер объяснялся ей в любви, она отвергла его просто потому, что была удивлена его легкомыслием. «Ну и дурак, - сказала она Амаранте. – Говорит, что умирает из за меня, что я – заворот кишок, что ли?». Когда же офицера действительно нашли мертвым под ее окном, Ремидос Прекрасная подтвердила свое первое впечатление.
- Вот видите, - заметила она, - круглый дурак.

На протяжении всей своей жизни мы задаемся вопросом «Почему?» - мы боимся жить, боимся умирать, но не боимся спрашивать «почему»? – и вот - я устал спрашивать, это уже не имеет значения.
(с) From «Sensation of Sight»


- Ты изменил своей девушке, почему ты это сделал?
- Она уехала на 3 месяца. Просто, я мужчина…
- Интересно как люди находят себе оправдание. Никогда не слышал чтобы, спасший ребенка из огня, на вопрос – почему он это сделал – ответил: – я просто мужчина…

- В людях есть доброта, но многие прячут ее глубоко в душе. Может, у нас нет Бога потому, что мы сами боимся своих грехов, или же мы боимся хороших поступков. Если нет Бога - это значит, что он внутри нас, и мы можем быть добрыми, стоит только этого захотеть. А когда мы оступаемся это потому, что мы так хотим или так надо, или же мы хотим, чтобы наши грехи напоминали нам, что добро на первом месте.

(с) The United States of Leland

Смерть стоит того, чтобы жить, а любовь стоит того, чтобы ждать.

Заставь их строить башню, и они почувствуют себя братьями. Но если хочешь увидеть их ненависть, брось им маковое зерно

 

Когда зерно покрывается плесенью, не перебирай зерен, поменяй амбар. Если люди ненавидят друг друга, не вникай в дурацкие причины, какие они нашли для ненависти. У них найдутся другие и для любви, и для безразличия, но они о них позабыли. Я не обращаю внимания на слова, я знаю: они — вывеска, и прочесть ее трудно. Не умеют же камни передать тишину и прохладу храма; вода и минеральные соли — тень и листву дерева, так зачем мне знать, из чего выросла их ненависть? Она выросла, словно храм, и сложили ее из тех же камней, из каких можно было сложить любовь

 

Люди любят одно и то же, но каждый по‑своему. Несовершенство языка отторгает людей друг от друга, а желания их одинаковы. Я никогда не встречал людей, любящих беспорядки, подлость и нищету. Во всех концах Вселенной люди мечтают об одном и том же, но пути созидания у каждого свои. Один верит, что человек расцветет на свободе, другой — что человек возвеличится благодаря принуждению, но оба они мечтают о величии человека.

 

Cлово только обозначает, оно не в силах выразить, и любая речь дает представление лишь об образе мыслей, и только. В том, что существует, запрятано больше премудрости, чем может вместить слово.

 

Я ничего не скажу тебе словом «гора», если ты не обдирал руки о шипы на склоне, если из‑под ног у тебя не катились камни, если ветер на вершине не дул тебе в лицо.

 

Откуда им знать, что слова только обозначают, но не передают суть, поэтому словесные истины могут противоречить друг другу? Слова призваны выражать тебя, но никак не руководить тобой. Они могут обозначить, но сами по себе пусты.

 

Не старайся во что бы то ни стало постичь смысл слова, подлинный смысл не в словах, но как вознаграждение он открывается тебе и в словах тоже.

 

 

«Carpe diem. Seize the day. Make your livesextraordinary»

«Правда –это короткое одеяло, под которым всегда мерзнут ноги. В него можно завернутся, натягивать – но еговсегда не хватает.»

Будучи посредственностью, незачем лезть из кожи вон, доказывая, что ты посредственность. Это и так заметно.

Неверие – не грех для того, кто не знает, что Бог есть.

Разума лишает не сомнение, а уверенность – Ницше.

Роберт Крамб: Логично, что существуют силы умнее нас. Но если того, кто сомневается в бытие Бога, называют агностиком, тогда я скорее гностик – признаю существование высшей силы, но не знаю, какую форму она принимает. И всю жизнь мы ее ищем.

(с) Бегбедер, Фалько