СПРАВЕДЛИВОЕ РАСПРЕДЕЛЕНИЕ ИЛИ ВСЕОБЩАЯ ВАКХАНАЛИЯ (на материалах губернских городов Центрального промышленного района)

В числе дискуссионных вопросов, связанных  с изучением  эпохи революции и гражданской войны (1917–1920 гг.), не последнее место занимают вопросы условий жизни и труда рабочего класса [1]. Долгое время наука рассматривала все мероприятия советской власти в этой сфере как неизменное улучшение условий жизни рядового гражданина. Вполне естественным признавалось, что подобное улучшение стало возможным за счет враждебных революции классов, в том числе, «путем их физического уничтожения» [2]. Повышенное внимание исследователей к классовому подходу, например, в решении жилищного вопроса, характерно и для современной литературы [3]. В зависимости от личных пристрастий, авторы становятся на сторону как тех, кого выселяли, переселяли, «уплотняли», так и тех, кто вольно или невольно становился проводником государственной жилищной политики. При таком подходе на второй план отходили непосредственные жизненные проблемы и интересы граждан. Между тем, по словам современника революции, «быть может, ни одна из потребностей человека в массе не удовлетворена так мало и плохо, как потребность в благоустроенном и здоровом жилище; быть может, ни одно из благ жизни не распределено между людьми так неравномерно и несправедливо, как жилище» [4].

«Эпоха  революционных перемен» стала «трагедией материального бытия» [5], от которой, в первую очередь, пострадало население крупных городов: Москвы, Петрограда, промышленных центров. Единственным городом, в котором в начале 1920-х гг. сохранилось миллионное население, осталась Москва. На заседаниях Пленума Моссовета в период с 3 ноября 1917 г. по 1 сентября 1920 г. на повестку дня 49 раз выносилось обсуждение актуальных социально-экономических проблем, во всех случаях они были причиной или следствием  «жилищной нужды» [6].

Жилищный  вопрос в то время был сопряжен с необходимостью предоставления трудящимся «здорового жилища», с «извлечением» их из подвалов, чердаков и прочего «неудобного жилья», куда их «загнал старый режим и капиталисты». Эту задачу планировалось решить путем отмены права частной собственности на недвижимость, имевшую стоимость свыше ценза, или служившую предметом постоянного найма. Декрет Президиума ВЦИК от 20 августа 1918 г. «Об отмене права частной собственности на недвижимости в городах» вводил  в действие муниципализацию строений, то есть упразднил право частной собственности, и передал недвижимое имущество в распоряжение органам местной власти. В общероссийском масштабе эта правовая норма действовала в течение 3-х лет, вплоть до декабря 1921 г.

В Москве муниципализация была проведена  еще раньше, согласно Постановлениям Моссовета «о городских недвижимостях» от 30 ноября, 12 декабря 1917 г. и 26 января 1918 г. Отменялось право частной собственности, если стоимость строений была не менее 20 тыс. руб., или, если чистый годовой доход с найма превышал 750 рублей. Муниципализация, в основном, рассматривается нами на материалах Москвы: во-первых, здесь она была проведена раньше, чем в других городах, а также наиболее последовательно (ее логичным завершением стал «сплошной характер»). Во-вторых, самая полная источниковая база о ходе муниципализации представлена всего в 2-х городских архивах (Москвы и Петербурга), где отложились документы домовых комитетов жильцов и квартальных хозяйств.

В фондах подведомственных Моссовету Центрального Жилищно-земельного отдела и 11 жилищных райотделов, помимо директивных, статистических и делопроизводственных материалов вышестоящих организаций, широко представлены документы «низового уровня». В фондах этих отделов имеются протоколы общих собраний жильцов, заявления и прошения отдельных лиц, отчеты домовых комитетов о своей деятельности. Также сохранилась переписка домовых организаций с ЖЗО своего района по вопросам отопления домов, ремонта зданий, снабжения водой и продовольствием, уплотнения квартир и т. д. Помимо источников массового происхождения, в архивных фондах отложились акты технического осмотра домов инженерами-специалистами, а также акты ревизий жилья, составленные государственными контролерами.

 На  первом этапе муниципализации признавалось сохранение права частной собственности на отдельные жилища. Как правило, речь шла об одноэтажных деревянных строениях, которые не подходили под действие постановлений, и своим видом напоминали, скорее, деревенскую избу, чем городской дом. В официальных документах они так и именовались – «избами». Но уже с осени 1918 г. в столице началась сплошная муниципализация, которая затронула и домовладения, формально не подходившие под действие декретов. Дома передавались в ведение районных Жилищных Советов и выборных домовых комитетов, которые становились коллективным собственником жилья. Они получили все права и обязанности юридического лица, в том числе, на определение жилищной платы, распределение помещений, ремонт, оплату счетов и т. д. С точки зрения власти, в лице домовых комитетов  планировалось создать мощный регулирующий аппарат, контролирующий все потребности горожанина (домовую коммуну), которая займется распределением жилья, и обеспечит всем необходимым для жизни – продовольствием, одеждой и топливом.

Возникновение домовых комитетов стало возможным  благодаря идее, высказанной Общегородским  Союзом граждан Петрограда в марте 1917 г., который предложил Временному правительству «опираться на дом, как на первую городскую единицу, созданную общностью места и ближайших интересов общежития». На основе предложений Союза Главное управление по делам местного хозяйства МВД выработало Положение «О городских домовых обществах и комитетах» (15 апреля 1917 г.). Согласно документу горожане повсеместно обязывались создать общества «для целей благоустройства, охраны и улучшения условий жизни в доме». На них возлагалось: согласование интересов домовладельцев и нанимателей жилья, содержание зданий в надлежащем виде, создание отрядов самообороны и общеполезных заведений при доме (например, столовых), предоставление сведений о дезертирах и уклонявшихся от воинской службы и т. д. [7] С введением карточной системы (июнь 1917 г.) задачей домовых комитетов стала и «борьба с подделкой карточек, правильное их распределение и затем уже возможность отрубить хвосты (очереди – А.Ф.) у булочных и мясных». К делу создания новых комитетов постепенно подключались профсоюзные организации, органы городского самоуправления, которые стали рассматривать их как разновидность рабочей кооперации [8].

К осени 1917 г. полномочия домовых организаций  настолько расширились, что представители некоторых политических течений, отрицавших государственную власть, увидели в них ячейки Общества Будущего. По словам известного анархиста А.М. Атабекяна, в таком обществе не будет государственного принуждения, а возникнет равноправный союз городских и сельских общин. «Идея отчуждения в крупных городах земли с недвижимостями в общее пользование реяла над общественным сознанием, подобно идее перехода всей деревенской земли в руки трудового крестьянства» [9].

Наследство, которое досталось домкомам в  результате начавшейся муниципализации, было непростым. На стенах десятков московских домов отразились последствия революционных боев конца октября – начала ноября 1917 г. Другой проблемой, с которой столкнулся горожанин зимой 1917/1918 гг., стало мародерство. Главными действующими персонажами устных городских историй, повествовавших о том, что где-то, с кем-то, что-то случилось, были красногвардеец и грабитель. Часто они уживались в одном лице, которое посредством волшебной формулы: «Откройте, именем революции!», вторгалось в частное пространство дома. Эта тема заняла одно из первых мест в повседневном общении, и при всей фантастичности, иногда несуразности отдельных рассказов, они получили широкое распространение. Например, о красногвардейце Толоконникове, который под предлогом обыска в одной из квартир в доме на Грузинском валу, устроил грабеж и убил 2-х мужчин. А следующая намечавшаяся жертва, которая уже была на прицеле, в лице квартирной хозяйки, стала последним, что видел Толоконников (как и в большинстве произведений устного народного творчества, добро в итоге победило зло) [10].

Когда государство не смогло гарантировать  гражданам безопасность, то они сами старались защитить себя. Отсюда последовал ряд обращений домовых комитетов в ВРК Москвы с просьбой выдать винтовки. В частном письме, изъятом у одного из председателей комитетов в декабре 1917 г., сообщалось: «С полковником Валентином я переговорил относительно охраны и последний согласился поставить охрану, если мы будем платить по 350 руб. на человека в месяц, при готовой квартире, бесплатном кипятке и карточках на хлеб и сахар. Еще предлагали услуги офицеры Оленников П.С. и Попович С.И., но последние желали бы, чтобы им оплачивали по 40 руб. ежедневно на человека, при готовой квартире и кипятке. Кроме этого, предлагал людей для охраны Нил Петрович из бывших пожарных брандмейстеров» [11]. Как вспоминал участник Октябрьской революции: «Когда мы проходили по Остоженке, обыватели упрашивали нас за особую плату остаться охранять их дома. Мы сердито огрызались: «Буржуев охранять — еще чего не хватало, нам надо свои заводы и штабы охранять» [12]. Представитель немецкой дипломатической миссии К. Ботмер, как иностранец, интересовавшийся новой обстановкой, бесстрастно подмечал то, что глаз москвича уже привык видеть: «Отдельные дома изрыты оспой пулеметного огня» [13]. Самый надежный способ сохранить себя и семью состоял в том, чтобы «пораньше гасить в доме свет», делать вид, что «никого нет дома», безразлично относиться ко всему, в том числе, и к крикам  умиравших в соседней квартире людей.

Типичный  московский дом весной 1918 г. представлял  собой печальное зрелище. За время мировой войны во многих зданиях как внутренний, так и внешний ремонт не производился; сказывались и последствия многочисленных нарушений правил застройки: от ошибок в планировке дома до неправильной установки парового котла. Отсюда – проблемы с центральным отоплением, неисправная канализация, проржавевшая крыша, во многих местах которой были дыры, развалившиеся кухонные печи и плиты, сгнившие рамы и двери, обвал штукатурки. Кроме того, сырость, холод, накопившиеся во дворах мусор, груды нечистот.

Данные  по Сокольническому району Москвы свидетельствуют  об обострении жилищного вопроса  – здесь ¾ домов весной находились в аварийном состоянии [14]. Но люди продолжали жить в них, количество разобранных из-за ветхости зданий было минимальным, других домов для сносного проживания просто не было. В целом, в столице в 1918 г., по сравнению с 1914 г.,  общая жилая площадь уменьшилась с 41 250 000 м² до 26 813 000 м² [15]. Примерно 22–26% москвичей проживало в самых стеснительных условиях (около 400 тыс. человек) [16].

Данные о московском жилье за 1917–1918 гг.

Годы	Общее число квартир	Из них полностью непригодно для проживания	В % отношении
1917	224 580	6 646	3
1918	231 597	9 052	4

  (* Источник: Коммунальное хозяйство. 1921. № 1–2. С. 2, 4.)

Поэтесса  М.И. Цветаева, проживавшая по адресу Борисоглебский пер., д. 6, полушутливо предупреждала своих гостей в феврале 1918 г.:

                                             «Чердачный  дворец мой, дворцовый чердак!
                                                     Взойдите. Гора рукописных бумаг…
                                                      Так. –  Руку! – Держите направо, –
                                                        Здесь лужа от крыши дырявой» [17]!

Причины деструктивных процессов были как  объективными (последствиями революции, мировой войны, всеобщей разрухи), что повлекло сокращение полезной площади на 25%, так и субъективными. В связи с переносом столицы и переводом ряда советских учреждений, общая жилая площадь сократилась еще на 10% [18]. В то время как 75% помещений Китай-города, специально предназначенных для учреждений, стояли опечатанными [19]. Расквартирование воинских частей также потребовало от города определенных жертв. Позже Жилищный отдел Моссовета признал, что «бессистемность политических решений» породила перенаселенность в отдельных квартирах, «наряду со сплошь и рядом пустующими помещениями» [20].

На  повестку дня стал ремонт зданий, в  первую очередь, систем отопления и крыш. Ремонтный сезон открылся 1 мая 1918 г., в чем немалая заслуга принадлежала домовым комитетам. Рядовой москвич вскоре получил благоприятный повод покинуть большой город, в то время пока идет ремонт, – открывшийся дачный сезон. В дореволюционное время он затрагивал несколько сот тысяч человек – буржуазию, дворянство, учащихся, преподавателей учебных заведений, служащих и рабочих, получавших летом отпуск. В период  с 1 апреля по 1 июня 1918 г. только 50 тыс. горожан выехало на дачи в Московскую и соседние с ней губернии [21]. Главным препятствием для отъезда стали слухи, что «Жилищная Комиссия Московского Совдепа грозится реквизировать квартиры уехавших» [22]. Но те, кто все-таки «рискнул» выехать, тоже мог получить крупные неприятности.

В Административный отдел Моссовета в мае поступило прошение от гражданина И.И. Тестова, в прошлом владельца ресторанов. Когда его жена поехала на дачу близ подмосковной Коломны, то с удивлением обнаружила, что она «оказалась занятой каким-то господином». Позже выяснилось, что это уездный комиссар юстиции С.А. Грунт. Он «в самой резкой форме заявил, что теперь дача вся его, равно как и вся обстановка», и при этом недвусмысленно угрожал. Гражданка Тестова не успела покинуть негостеприимный город, оказалась в местной тюрьме, где «предложили» подписать какую-то бумагу, а «когда она запротестовала», то «заявили, что без того не сообщат мужу, где она». На вопрос: «За что она арестована?», ей ответили: «За нарушение тишины» [23], и чтобы вновь обрести свободу Тестова должна была уплатить крупный штраф. Усилия и связи  супруга позволили ее освободить, но теперь им грозил суд, и Тестовы не на шутку опасались, что «за ними приедет автомобиль и увезет в Коломну» [24]. В Москве «все-таки лучше живется», по сравнению с остальной Россией, «меньше чувствуется произвол» [25], размышлял современник, а газетные слухи вскоре обрели официальное подтверждение [26].

Объективно  жилищные условия рабочего и буржуа различались как до революции, так и в послереволюционные месяцы. Летом 1918 г. власти предпримут первые серьезные попытки по справедливому перераспределению жилищ с учетом социального статуса («уплотнение»). 12 июля было принято Обязательное Постановление Моссовета «О распределении жилых помещений в г. Москве», по которому уплотнение производилось из расчета «1 комната на 1 взрослого человека» [27].

Ордера  на вселение граждан выдавались районными  Жилищными Советами, на основании которых домкомы предоставляли комнаты и квартиры. В этом случае имели место злоупотребления и взаимное неуважение, что приводило к постоянным конфликтам. Характерное «письмо во власть» от гражданина Демидчикова в Исполком Моссовета по поводу уплотнений: «…наниматель приходит и далжон низко сконится тому же буржую. Тода получишь комнату. Знать наши товарищи заставляют им опять в починение и на их усмотрение, а комитету дома не понравится фигура человека конечно, пролетарского класса отвичают нет у них квартир, потому что не желают, чтобы мужик жил вместе с барином. Вот только для такова мужичка свободен подвал, где уже воды полно, а между тем записана меблированная комната и цена 35 рублей… Долой подвалы, баронов, угнетателей, капиталистов» [28]. С другой стороны, так же легко было уплотнить буржуя, для этого было достаточно доказать факт эксплуатации в прошлом или в настоящем времени.

Иногда  уплотнение приносило пользу и проходило  безболезненно. Например, гражданин Пантелеев из дома № 1 по Олсуфьевскому переулку от этого только выиграл. С лета у него в квартире поселился командный состав мортирного дивизиона в количестве 5 человек. Таким образом, он получил гарантии от дальнейших уплотнений, а также защиту от преступников. Кроме того, Пантелеев, «ссылаясь на то, что красноармейцы не платят за занимаемые комнаты, отказывается платить квартирную плату» [29]. Хотя плата за жилье не представляла серьезной угрозы для семейного бюджета, некоторые предпочитали вообще ничего не платить, пользуясь всеобщей неразберихой.

В статье «Удержат ли большевики государственную власть?» (сентябрь 1917 г.) В.И. Ленин указал план действий для будущих Комиссий по уплотнению: «Наш отряд рабочей милиции состоит, допустим, из 15 человек: 2 матроса, 2 солдата, 2 сознательных рабочих (из которых пусть только 1 является членом нашей партии или сочувствующим ей), затем 1 интеллигент и 8 человек из трудящейся бедноты, непременно не менее 5 женщин, прислуги, чернорабочих и т. п. Отряд является в квартиру богатого, осматривает ее, находит 5 комнат на двоих мужчин и двух женщин. Вы потеснитесь, граждане, в двух комнатах на эту зиму, а две комнаты приготовьте для поселения в них двух семей из подвала» [30]. Обратим внимание на состав Комиссии: у 6 из них было оружие, 8 обеспечивали психологический прессинг. В результате силового или морального давления, уплотняемый жилец подписывал нужную бумагу, предварительное составление которой было делом интеллигента.

Наиболее  полные данные по 5  (из 11) районам Москвы свидетельствуют, что Жилищные Советы не смогли удовлетворить спрос на жилье:

Деятельность районных Жилищных Советов по распределению комнат и квартир в 1918 г.

Наименование районов	Поступило требований		Предоставлено
	На комнаты	На квартиры	комнат	квартир
Благуше-Лефортовский	Нет сведений	2 986	1 896	1 937
Замоскворецкий	6 034	4 281	3 806	1 623
Пресненский	8 486	1 860	5 592	1 685
Сокольнический	4 436	2 295	2 680	638
Сущевско-Марьинский	4 472	2 173	3 260	1 837

  (* Источник: ЦГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 67. Л. 8.)

Частично  решить проблему дефицита жилищ можно  было путем активного строительства, для чего летний сезон представлялся самым подходящим временем. Но после Декретов СНК, Постановлений Моссовета о национализации земли и городских недвижимостей, строительство нового жилья было заморожено. Городское строительство качественно изменило свою суть. Оно отодвигается на расстояние 30–40 верст от Москвы, так как на территорию, находившуюся за чертой города, не распространялось действие декретов о муниципализации. Речь шла, примерно, об 600 поселках, которые «в своем устройстве ничем не регламентируются» [31]. Из-за неуверенности в беспрепятственности осуществления прав пользования и распоряжения жилищем отсутствовала личная заинтересованность граждан в сохранении имевшегося жилья и в его приумножении путем строительства.

Согласно  Постановлениям Моссовета осенью 1918 г. начнется вторая волна уплотнений. Сначала выходит Постановление  от 11 сентября «О порядке реквизиции жилых помещений и движимого имущества», где впервые был определен «принцип изыскания и предоставления рабочим жилых помещений за счет буржуазно-паразитических элементов» [32]. На практике, под определение «паразит» [33] могли попасть все горожане, в не зависимости от социального статуса. Жилищная анархия, захват домов, масштабные выселения – характерные черты решения вопроса. Приведем только один пример. В этом месяце по доносу был арестован фабричный врач Л.С. Давыдов, проживавший по адресу Ивановская 34, и вместе с сыновьями препровожден в Бутырскую тюрьму. Жена и мать А.Д. Давыдова ожидала их возвращения со дня на день, но участь выпущенных на свободу незавидна, так как уже было реквизировано все имущество семьи. Когда Л.С. Давыдов выйдет из тюрьмы, то «…у него не окажется ни кровати, ни стула, на котором он мог бы сидеть, ни даже профессиональных инструментов, чтобы кормить себя с семейством. Полное разорение и неизвестно за что» [34].

Затем принимается Постановление от 26 октября «Об учете и распределении жилых и нежилых помещений в г. Москве». В нем необходимо отметить 2 момента: минимальный порог при уплотнении (2 кв. сажени на 1 взрослого человека, около 9 м²) и призыв к рабочим занимать «буржуазные квартиры» [35]. В служебной инструкции, выработанной ЖЗО Моссовета, городское население делилось на категории. Привилегированная категория: «организованные коммунисты», семьи красноармейцев, находившихся на фронтах гражданской войны («они получают все и остаются на своих квартирах»). Крупная интеллигенция, советские служащие, буржуа, не имевшие недвижимости, уплотнялись согласно норме. Третья категория: рабочие, мелкая и средняя интеллигенция, через получение «хороших комнат в других домах», должны были сделать невыносимой жизнь для классовых и идейных противников власти, которые попадали в категорию «буржуа, ликвидировавших свои дела и живущие спрятанными капиталами или имеющие собственность». Лица последней категории выселялись из Москвы, «у них отбирается все и выдается только «походный паек»: пара белья, подушка, одеяло, то есть, что полагается красноармейцу, уезжающему на фронт» [36].

      В результате, осенью 1918 г. из Москвы было выселено 3 197 «буржуазных семей» (около 15 тыс. чел.), а в их квартиры вселено более 20 тыс. рабочих [37]. Анархия «переселения народов» достигнет апогея. Люди, чувствуя бессилие, возлагали единственные надежды на главу партии и правительства: «Уважаемый Владимир Ильич! Сознаем, что у Вас очень много дел и входить Вам во все мелочи нашей повседневной жизни невозможно. Доводим до Вашего сведения, что сейчас делает московский трудовой элемент: рабочие пытаются занять наши, таких же трудящихся (приказчики, конторщики, служащие торговых предприятий и пр.) – квартиры, а нас выселяют в короткие сроки. Предоставить всем нам, советским служащим, квартиры и комнаты в черте Городского района Москвы, конечно, нельзя, так как последний заключает в себе, главным образом, торговые помещения и конторы. Переехать в другие районы мы не можем. Убедительно просим, глубокоуважаемый товарищ Владимир Ильич, сделать распоряжение о крайнем уплотнении жилищ согласно последнему распоряжению от 26 октября, тем более уплотнение явится и сохранением топлива, – но только никого не выселять из домов. Ведь стон стоит по Москве, многие плачут со своим выселением. Прекратите сумятицу, оставьте жить всех так, как живут, хотя бы до весны, прикажите только уплотнится» [38]. Из частной переписки того времени: «Прихожу домой и сижу, грезясь в одну точку, ничего не читаю, не играю, в голову лезут черт знают какие мысли. Последние дни – один сплошной кошмар, разнесся слух, что наш дом реквизируют, то есть мы все на улице… прямо не знаю, что делать, ведь у нас никого нет, к кому можно было бы переселиться, и ты знаешь, сколько в нас всех энергии! А теперь особенно: папа ноет вовсю, я ему подвываю, кажется, даже еще больше. Мама совершенно измучена хозяйством и бытием… кажется, было бы величайшее счастье, если бы не выселили, только чует сердце, что этого не будет» [39].

Октябрьское постановление определило льготу при  уплотнении. Признавалось, что существует ряд профессий (врачи, преподаватели учебных заведений и др.), в отношении которых оно не могло быть произведено, так как по роду занятий они нуждались в комнатах под лаборатории, кабинеты и т. п. На практике льгота могла нарушаться, что угрожало жизни и здоровью соседей, и ее наличие вызывало раздражение остальных граждан. Санитарный врач С.Н. Соловьев из дома № 21 по Сокольническому шоссе, которого должны были уплотнить, часто принимал больных оспой, сыпным тифом, испанской болезнью, скарлатиной, дифтеритом и другими болезнями на дому. Поэтому «сознание ответственности перед долгом службы и совести заставляют меня относиться отрицательно к уплотнению мною, каких бы то ни было квартир» [40].

      Общегородскую ситуацию ноября можно определить как чрезвычайную. Показательным является открытое письмо председателю Моссовета Л.Б. Каменеву от С.А. Студенецкого председателя комитета дома № 9 по Тихвинскому переулку. До октябрьского переворота он занимал должность товарища московского городского главы, эсер, идейный противник большевизма, принимавший активное участие в борьбе против установления советской власти, «одно уже это обстоятельство должно было бы удержать меня от обращения к Вам, как к представителю одного из органов существующей власти». Автор видел в письме «последнее и, быть может, единственное средство, чтобы спасти сотни московских трудящихся семей от безжалостной и бессмысленной расправы». Уплотнение «буржуазных квартир» сводилось, по его словам, «как правило, к выселению из них нынешних жильцов и заселению их новыми жильцами из рабочего класса .... Ужас положения заключается в том, что выселение теперь (зимою!) производится большей частью из домов, которые в той или иной мере обеспечены топливом. Агенты власти открыто заявляют рабочим – «отыщите такой дом, где есть дрова, и мы вам его реквизируем» [41].

  Ответ власти выразился в дальнейших шагах  по пути муниципализации, в таком случае страдали лица, рассматривавшие недвижимую собственность как главный источник существования. С осени 1918 г. создаются квартальные домовые комитеты (квартхозы), каждый из которых объединил порядка 30 домов (150–300 квартир). Также были созданы общие денежные фонды, из которых квартальный комитет станет выделять средства на ремонт, приобретение топлива и т. п. наиболее нуждавшимся домам. Кроме того, предполагалось создать общегородские ремонтные и топливные кассы. Это означало «сплошную муниципализацию», действие которой распространялось на оставшиеся частные домовладения. За комитетами отдельных домов теперь признавались, главным образом, только функции потребительской кооперации.

Ход муниципализации в Москве в 1917–1920 гг.

Всего домовладений (ноябрь 1920 г.)	Владения, перешедшие в муниципальную собственность
	До 1917	В 1917	В 1918	В 1919	В 1920	Точная дата не установлена
28 138	327	2211	5413	4868	4070	1 010

(* Источник: Статистический ежегодник г. Москвы и Московской губернии (Статистические данные по г. Москве за 1914–1925 гг.) / ЦСУ СССР. М., 1927. Вып. 2. С. 145. )

П. Васильев комендант дома № 19 по Спасо-Садовой улице, анализируя результаты жилищного передела, пришел к выводу, что «выселение старых жильцов повлекло за собой финансовый крах для дома». Неплатежеспособный контингент в лице рабочего класса не смог отчислять деньги, необходимые на ремонт [42]. Похожая ситуация складывалась во всех домах, где основным нанимателем квартир стал рабочий класс (случайная выборка из данных по Пресненскому району):

«Рабочие дома» Пресненского района в 1918 г.

Адрес дома	Число комнат, занятых рабочими	Число рабочих, вселенных в дом	Средняя плата за комнату (руб/мес)	Расход по дому (руб/мес)	Доход по дому (руб/мес)
Б. Грузинская, 32	39	120	30	13 298	5 608
Тверская-Ямская, 47	18	32	29	7 721	1 333
Кудринская, 11	47	98	30	32 008	22 098
2-я  Брестская, 19	19	42	55	23 500	5 349
Б. Садовая, 19	53	90	100	21 052	10 680

  (* Источник: ЦГАМО. Ф. 4557. Оп. 1. Д. 59. Л. 6.)

В начале ноября 1918 г. в Москве прошел семинар по вопросам муниципализации, на котором присутствовали представители от 60 городских Жилищных отделов. К этому времени заканчивался срок переходного положения, который отводил Декрет «Об отмене права частной собственности на недвижимости в городах» с тем, чтобы перейти к «общероссийской муниципализации». В этой связи столичный опыт представлялся крайне актуальным. На семинаре внимание было обращено на реальное понижение квартирной платы по сравнению с довоенным временем, при котором «абсолютно невозможно ведение домового хозяйства», кроме того, подчеркивалось, что в условиях «всеобщего обнищания объективно немыслимо повышение квартирной платы до прежнего уровня» [43].

 Также на этой встрече речь шла о необходимости  «остановить дальнейшее разрушение жилищ», о ремонте, о «рациональной деятельности» домовых и квартальных комитетов и т. п. В этом смысле курс московских властей на «сплошную муниципализацию» был признан правильным, поскольку он позволил предоставить жилище каждому человеку в не зависимости от числа свободных квартир. С другой стороны, было важным не только предоставить комнату или квартиру нуждавшемуся, что составило только половину решения проблемы, но и предоставить ему «здоровое жилище», поскольку оно явится «главнейшим условием его здоровья».

Вторая  половина вопроса имела не меньшее  значение. «Санитария» или, наоборот, «антисанитария» жилища были очевидны каждому гражданину. Оно выступало объектом его повседневной жизни и, одновременно, политики государства, поэтому выяснение бытовых условий жизни поможет пониманию того, почему же муниципализация уже с начала 1919 г. будет ограничена, а в августе 1921 г. начнется широкомасштабная демуниципализация жилья. В этой связи опыт столицы, как первого города, вставшего на этот путь, станет решающим обстоятельством для центральных властей.

Решение жилищного вопроса в первый год  пролетарской диктатуры привело  к постоянному переделу недвижимого  имущества между государством, городом и отдельным человеком. Свое отражение это нашло и в том, что, по словам современника,  «Иван кивает на Петра, а Петр кивает на Степана, а время идет, и мы продолжаем жить среди грязи, заразы и смрада» [44]. Уже к весне 1918 г. дали знать все видимые следствия запустения городского хозяйства. Московский врач Вельмен, делая доклад на одном из заседаний Басманного Райсовета (март 1920 г.), всего лишь обобщил известную информацию о санитарном состоянии: «Москва загрязняется с 1915 г., и, в конце концов, совершенно загрязнилась» [45].

Среднесуточный расход воды в 1914–1921 гг

Годы	Тыс. ведер в сутки
1914	9 297
1915	10 100
1916	11 991
1917	13 248
1918	12 126
1919	12 091
1920	12 184
1921	12 800

  (* Источник: Коммунальное хозяйство. 1921. № 7. С. 9.)

Если  в 1913 г. один москвич расходовал, в  среднем, 5 ведер воды в сутки (61,5 л.), то в 1921 г. – на него приходилось 12,5 ведер воды (153,75 л.). Небывалое увеличение среднесуточного потребления вызывалось не только уменьшением общей численности населения, остановкой ряда промышленных предприятий, сколько утечкой воды вследствие изношенности коммуникаций и неэкономного ее расхода. В 1925 г. коммунальные службы РСФСР подвели итоги деятельности за 1918–1920 гг.: «… в отличие от частично бездействующей во время разрухи промышленности, коммунальные предприятия, как общее правило, работали не только с полной нагрузкой, но и с недопустимой перегрузкой, вследствие бесплатности коммунальных услуг и бесхозяйственного потребления их, – вернее бесполезного растрачивания» [46].

Самой большой проблемой домкомов становились  накопившиеся в пределах владения мусор и нечистоты. По подсчетам инженеров Сокольнического Совдепа, в 1918 г. каждый москвич производил 19 пудов твердого мусора (около 300 кг.) и порядка 40 ведер нечистот (около 490 л.) в год. Численность населения столицы не опускалась в 1918–1919 гг. ниже 1 100 тыс. человек, поэтому за 2 года на улицах города оказалось, как минимум, около 85 тыс. тонн отходов [47]. Из этого числа, по самым оптимистичным оценкам, за пределы городской черты своевременно было вывезено не более 1–3% мусора. При наличии объективных трудностей в работе коммунальных служб – явной нехватки перевозочных средств и чернорабочих – полнейшая бесхозяйственность обывателя  в числе первых причин разгула эпидемий, главными из которых стали кишечные инфекции (дизентерия, холера) и тиф.

Экспертную  оценку инженеров Сокольнического Совета несколько корректируют и дополняют статистические данные о работе канализации. Они свидетельствуют, что за 1918–1919 гг., по сравнению с дореволюционным временем, в городе скопилось около 200 000 т. отходов. Большая часть из них будет вывезена только в 1920 г.

Общие сведения о работе городской канализации за 1914–1921 гг.

Годы	Длина уличной сети (в верстах)	Число канализованных домовладений	Вывезено ассенизаторскими обозами (в тоннах)
1914	487,04	7 166	285 635
1915	516,87	7 465	281 273
1916	527,56	7 708	271 511
1917	535,82	7 906	268 360
1918	537,26	7 980	175 837
1919	538,94	7 983	146 618
1920	539,72	8 006	435 139
1921	541,05	8 080	269 359

(* Источник: Статистический ежегодник г. Москвы и Московской губернии.  С. 233.)

Угроза нашествия эпидемий напрямую зависела от количества людей, проживавших в том или ином населенном пункте, состояния коммуникаций (водопроводных и канализационных труб), уборки улиц и т. п. Очевидно, что такая угроза была актуальна, в первую очередь, для крупного города. Ремонт зданий, в том числе систем водоснабжения, канализации, отопления, согласно итогам «сплошной муниципализации», возлагался на квартальные управления. С другой стороны, частым ответом на заявки домовых организаций был отказ произвести необходимые работы. Так, в одном из разъяснений в ноябре 1919 г. сообщалось: «Домовому комитету самому следует заботиться об удовлетворении неотложных нужд дома, так как при существующем недостатке рабочих рук Жилищный Отдел не в состоянии выполнить взятых им на себя обязательств. Квартхозы живут по смете, рассчитывая на твердые цены, на рабочие руки и материалы, и при отсутствии таковых, он не может оплатить мастеров-спекулянтов, так как для этого не хватит ни таксированной квартирной платы, ни той утвержденной суммы сметы» [48].

Например, вывоз мусора после революции  остался в руках частного промысла, введение таксированной оплаты труда  привело к тому, что весь ассенизационный  обоз столицы за 1918–1919 гг. сократился в 1,5 р. [49] С другой стороны, квартальные хозяйства оказались неспособны покрыть расходы по содержанию своих собственных обозов. Использование же для вывоза мусора городских железных дорог выглядит почти уникальным явлением, не носившим в силу нехватки топлива частый характер. На это накладывалась жизнь за порогом нищеты порядка 25% москвичей, которые расходовали наличные средства лишь на приобретение продуктов, совершенно позабыв о личной гигиене. Жилища, одежда городской бедноты стали благоприятной средой для популяций насекомых, переносивших заболевание от человека к человеку. Избежать встречи с таким человеком было невозможно, и, потенциально, каждый горожанин в этих условиях мог рассматриваться как настоящий или будущий носитель инфекции.

Жители  крупного губернского центра (Воронежа) утешали москвичей: «Москвичи, проклинающие свою жизнь, едва ли могут, тем не менее, представить себе ту кошмарную обстановку, в которой живет и мучается население крупного губернского города. Во всем Воронеже, несмотря на острую тифозную эпидемию, нет ни куска мыла, прачечные закрыты. Частных прачек, за отсутствием мыла и дров, также нет. Чтобы выстирать белье приходится у спекулянтов доставать кусок не то извести, не то глины, носящее название мыла, за 20 руб. фунт. В больницах лежит множество трупов по нескольку недель; крысы грызут эти трупы, разнося по всему городу страшную заразу» [50]. Достаточно трудно представить себе и «насколько бесшабашна и нецелесообразна так называемая канализация города Калуги» [51].

В таком случае, жалобы на соседей, которые  «развели бекасов в неисчислимом количестве» [52], выглядели неуместными и несостоятельными. Среди мер административного характера, направленных на превентивную борьбу с заболеваниями, стоит отметить Обязательные Постановления Моссовета от 18 июля и 7 августа 1918 г. «О содержании бань». Владельцам этих заведений предписывалось открывать бани не менее 3 раз в неделю, воздерживаться от повышения платы, а главное, обеспечить бесплатный вход наиболее нуждавшемуся населению [53]. Банщики восприняли эти инициативы властей как обязанность, которую, если и стоило выполнять, то таким образом, чтобы не потерять выгоды. Медико-санитарный Совет Москвы признавал, что в «простонародных отделениях», посещаемых бесплатно, «страшная грязь, горячая вода почти не течет». В то время как в «дворянских отделениях», посещаемых за плату, «вода течет хорошо и чистота» [54].

Планировавшаяся в декабре 1918 г. муниципализация  частных бань, направленная на то, чтобы  перевести заведения в собственность  города, и, таким образом, полностью  контролировать их работу, была практически сразу отменена. Это произошло потому, что из 51 столичных бань, функционировавших в конце года, 22 закрылись при первых же слухах о возможной муниципализации [55]. Нечто подобное случилось и с другим элементом социальной инфраструктуры – парикмахерскими. Услуги парикмахеров воспринимались современниками как средство радикальной борьбы с распространением насекомых-переносчиков болезней. Муниципальные парикмахерские не выдерживали конкуренции со стороны частных заведений, «умирали медленной смертью». Несмотря на то, что в советских парикмахерских брали в 1919 г. 5 руб. за стрижку, в то время как в частных в 20–40 раз больше, муниципальные заведения обладали такой низкой пропускной способностью, что «надо ждать 2–3–4 часа и уйти, не остригшись» [56].

Заведующий  Медико-санитарным отделом, а с июля 1918 г. нарком здравоохранения РСФСР  Н.А. Семашко, усматривал прямую связь  между материальными условиями  жизни и ростом числа эпидемических  заболеваний [57]. В этом смысле жилищный вопрос являлся не только социальным, но и санитарным вопросом. Важным условием, благоприятствовавшим распространению заразы, стала высокая скученность населения – именно в жилищах чаще всего происходило заражение от человека к человеку. Власть при решении жилищного вопроса пошла по пути уплотнений, концентрируя все большее число людей в одном месте, при этом достигалась и экономия топлива, и реализовывались принципы коммунальной жизни. Температура в московских зимних квартирах, из-за дефицита топлива, в 1918–1920 гг. не поднималась выше 13º, а чаще колебалась на уровне 8-9º. В это время в источниках личного происхождения появилось устойчивое словосочетание – «четырехградусная температура» [58].

18 мая 1919 г. нарком путей сообщения  Л.Б. Красин написал жене: «В прошлом году мы еще дожигали остатки минерального топлива, а потому дров и отопления было  относительно  много,  теперь  же  минерального топлива не осталось абсолютно, заготовка дров из-за продовольственных и транспортных затруднений ничтожна, и города роковым образом осуждены на замерзание в самом ужасном и непереносном смысле слова. Топлива не будет  не только  для отопления жилищ, но его не будет и для приготовления пищи.  В замерзших  домах, как это было отчасти (а тут это будет правилом) уже в эту зиму, полопаются  водопроводные и клозетные трубы, и нельзя будет иметь не только ванны, но и просто стакана воды». Спустя полгода Красин сообщил: «Я вам не раз писал о предстоящей здесь тяжелой зиме. Она наступила в этот год  гораздо раньше  прежнего,  и в 9/10 московских  домов температура уже сейчас  3-4  градуса.  Что будет с наступлением  настоящих  морозов, угадать нетрудно» [59].

По  вопросам практической реализации принципов  коммунализма Инструкция Моссовета «О максимальном уплотнении квартир в связи с кризисом топлива» (декабрь 1918 г.) предусматривала, что «переселяющиеся берут с собой минимум вещей» [60]. Это означало отсутствие сменного белья, отдельной постели и т. п. правил личной гигиены. Вследствие этого активное распространение получил не только тиф, но и «народные болезни» – сифилис и туберкулез, а в органы власти всех уровней потечет поток жалоб с просьбой об удалении нежелательных соседей.

 С другой стороны, совсем неединичными были и случаи, когда «правильные соседи» помогли решить, например, проблемы с отпуском топлива. В Топливный отдел Моссовета в ноябре 1918 г. поступило соответствующее прошение от жильцов дома № 9 по Пречистенской улице, в котором содержалась важная приписка: «Для Вашего сведения, считаем нужным, добавить, что в нашем доме имеется коммуна работников Московского Областного Военного Округа, и, кроме того, проживает такой видный деятель Советского Правительства, как  товарищ  А.Е. Аксельрод [выделено мной, какую именно должность занимал А.Е. Аксельрод, установить не удалось – А.Ф.] И уже в силу этих обстоятельств мы не можем допустить, чтобы температура в жилых помещениях была бы ниже 9º» [61].

В 1919–1920 гг. самоуплотнения граждан, как  основной метод решения жилищного вопроса, вызывались, главным образом, материальными условиями жизни. Если в зимнее время года они были связаны с недостатком топлива, то в летнее время с тем, что обыватель буквально бежал от мусора и нечистот, накопившихся в пределах владений. Путями к отступлению в последнем случае становились или верхние этажи жилого дома, или соседние комнаты. В этом смысле проявленное «хищничество» в захвате  квадратных метров выглядит как насмешка над несчастным горожанином, у которого паркетный настил в квартире походил «на клавиши пианино» [62], вследствие давления нечистот, подступавших с нижних этажей. Некоторые современные исследователи жилищного вопроса усматривают в коммунальном быте эпохи революции пример «возрождения консервативного общинного уклада» [63]. Возрождение общинного уклада, скорее, носило вынужденный характер, коммунальный быт предстает побочным результатом решений обывателем жилищного, топливного, продовольственного и т. п. вопросов. Среди других причин самоуплотнений и уплотнений могли быть: неисправность водопровода, удаленность местожительства от места работы и т. д. Характерными чертами времени являлось и то, что в каждой квартире хранились большие запасы продовольствия, «до живых птиц и животных включительно» [64].

В обстановке повседневного хаоса  проявлялись самые худшие качества человеческой натуры: желание досадить своему соседу, выжить его с жизненного пространства, отомстить за прошлые обиды, даже, если причиненные не им лично, то тем сословием, из которого он вышел. Показательным является обращение в Замоскворецкий Совдеп от одного из бывших домовладельцев: «Жилец Николай Степанович Митюшин, проживающий в моем доме, допускает небрежное отношение к ватерклозету. Засоряет умышленно костями, тряпками и другими предметами водопроводные трубы, желая всецело обвинить в том, что дом находится якобы в антисанитарном состоянии, и как высказывается его брат, «подвести меня под штраф» [65]. В 1918–1920 гг. на уровне дома, в котором жили до нескольких сотен человек, царила неприязнь рабочего к буржую и наоборот. Хотя все сословные различия уже были формально и реально стерты, а паразитический элемент вообще выселен из Москвы.

Всего за 1918–1920 гг. в Москве умерло порядка 150 тыс. человек. Смертность населения была выше в зимнее время года, в период с октября по апрель [66], и полагаем, что весомый вклад в это внесла неустроенность быта, прежде всего, отсутствие здоровых жилищ. Таким образом, заявленная властью основная цель муниципализации оказалась невыполненной. И обыватель постепенно сознавал, что в этом был виноват не буржуй, не он сам, а ответственность лежала на властях. Рабочий В.Т. Гусев от имени жильцов дома № 28/2 по 2-му Петропавловскому переулку (более 400 чел.) просил в середине 1919 г. о том, чтобы «Комиссия Санитарного Отдела немедленно сделала осмотр сего дома, так как сейчас отхожих мест нет. Они все заколочены и ходим мы просто на двор, кто, где попало, отчего жильцы этого дома болеют тифом. В отхожих творится нечто ужасное: негодной пищи навалено на 3 аршина в вышину, если бы Вы взглянули, то пришли бы в ужас … Вам живется хорошо в хороших квартирах, и Вы не думаете о тех рабочих, которые страдают» [67].

В это же время от жителей по Большой  Татарской улице поступило следующее  обращение: «Начинается дизентерия. Крайне необходима хорошая вода, а уже месяц стоит неисправным единственный в этом районе резервуар водопроводной воды. Вместо того чтобы исправить кран, чиновники из Водопроводного Отдела предпочли закрыть его совсем. Видимо, они живут в доме со всеми удобствами, а до других им дела нет. Итак, все мелкие дома этого района, около I Пятницкой части, населенные преимущественно рабочими, оставлены в этот период дизентерии без хорошей воды. Прошу обратить на это самое серьезное, не «чиновническое» внимание» [68]. Сохранились сотни подобных обращений в городские и государственные органы власти. Такие настроения были крайне опасны и требовали немедленной реакции властей. В феврале 1920 г. создается Московская чрезвычайная санитарная комиссия (соответствующие Постановления СНК РСФСР и Исполкома Моссовета от 9 и 20 февраля).

Главной задачей МЧСК становилась очистка столицы от накопившихся мусора и нечистот, а также улучшение санитарного состояния города. Предполагалось сразу действовать по нескольким направлениям: во-первых, внедрить в сознание населения понимание опасности загрязнения, «необходимости каждому взяться за работу по очистке» [69] (агитационно-пропагандистский подход). В этом случае использовались как традиционные средства агитации (публичные лекции, плакаты и т. п.), так и нетрадиционные, например, фильмы медицинского содержания. В условиях необходимости быстро решить проблему полнейшей антисанитарии трудно оценить степень действенности такого подхода. Во всяком случае, ясно, что его результаты проявились бы еще нескоро, поэтому гораздо больший исследовательский интерес вызывает репрессивно-принудительная стратегия, предложенная МЧСК.

Обязанность по очистке жилых помещений и  мест общего пользования (дворов, лестниц, чердаков и т. п.)  возлагалась на самих жильцов [70]. За ее исполнением следил 4-х уровневый контроль: соседи, председатель домового комитета, управляющий квартальным хозяйством и государственный контролер. Вся система держалась на принципах круговой поруки. Власти, в лице Правительства РСФСР и лично В.И. Ленина, гарантировали материально-техническую поддержку проводившихся мероприятий, самым масштабным из которых стала «Неделя очистки» (1–15 марта).

По  первоначальной смете на ее проведение планировалось израсходовать 200 млн. руб., затем сумма расходов выросла в 3,5 р. и составила 700 млн. рублей. Из финансовых расчетов стоимости вывоза 1 подводы с мусором вытекает, что всего за пределы городской черты было вывезено порядка 60 тыс. тонн мусора [71], то есть около 50% накопившихся за 2 года отходов. Остальной мусор или сжигался, отравляя едким запахом воздух, или оседал на внутригородских свалках, закапывался в землю, или переносился на территорию соседних дворов. Не умаляя значения «Недели чистоты», она была, скорее, паллиативной мерой, решившей проблему загрязнения крупного города на весьма непродолжительное время. Заметны были несколько наивные ожидания, что прежней антисанитарии никогда уже не повторится.

Еще меньший практический результат  имело проведение с 30 марта по 10 апреля «Банной недели», «Недели стрижки  и бритья», «Недели стирки». Каждый москвич получил банный ордер  с правом однократного бесплатного посещения важнейших заведений: бани, парикмахерской и прачечной. В общественных банях даже при 14-часовом рабочем дне и максимальной пропускной способности ордером смогли воспользоваться не более 70% населения столицы [72].

Официальные источники свидетельствуют, что  в районных Совдепах остались «почти непочатые стопки банных билетов» [73]. С другой стороны, «по городу можно  часто видеть людей с узелками под мышкой, бегающих из одной бани в другую, ища, где бы можно было бы помыться» [74]. Суррогаты мыла, выдававшиеся для стирки, ставят вопрос об ее эффективности. О качестве и продолжительности работы частных парикмахерских можно только предполагать. Эпидемия тифа (в лице «тифозной клиентуры»), свирепствовавшая весной 1920 г., привела к тому, что около 60% рабочих и служащих муниципальных парикмахерских заболели. Ввиду «вредных условий труда» ЦК Всероссийского союза парикмахеров потребовал от Наркомпрода уравнять их в получении продовольственных пайков с рабочими физического труда. Его отказ привел к «бегству рабочих в любые учреждения, кои гарантируют их соответствующим пайком (сейчас можно найти парикмахера в любом учреждении, при том на должностях курьеров и т. п.), и производству грозит опасность прекращения работ в самом непродолжительном времени» [75].

Источник

Окончание статьи, которое не вошло в пост из-за ограничения количества знаков