Чаще, в моих снах, покойный отец звонил мне по телефону. Мы не вели с ним бесед, я просто докладывал ему новости. В последние месяцы его жизни мы нечасто виделись, но созванивались почти каждый день. Он звонил мне в воскресенье, в 8 часов вечера, перед предстоявшим отъездом в Лугу. Было холодно, шел противный дождь. Он жаловался на плохое самочувствие, и я отговаривал его ехать. Десятки раз за последние годы я повторял ему, что героизм не нужен, что, если с ним случится несчастье, наш лужский дом будет обречен, дача будет брошена и забыта. Он всегда говорил мне на это, что он контролирует себя, что он – не самоубийца. Те же слова он повторил мне и в нашем последнем разговоре. Однако он все-таки допустил трагическую ошибку.

Родителей доконали нищета и перемены, к которым они не были готовы. Распад страны, которой они гордились, за неимением никакой другой, а также развал государственной экономики сломили их волю и совершенно дезориентировали. Они не могли смириться с тем, что вчерашние школьники, люди совсем без образования, свободно расселяли их коммунальную квартиру, бессовестно скупая и распоряжаясь вчерашним государственным имуществом. Они не были против того, чтобы получить отдельную квартиру, о которой при советском режиме они не могли даже мечтать. Но они не могли допустить мысли, что найдется какой-то человек, который один купит всю квартиру целиком, где когда-то ютились 8 или 10 совершенно нищих советских семей. Они не могли ему этого позволить, не соглашались ни на какие варианты, чтобы только отстоять свое право на нищету.

Между тем, молодые предприимчивые люди не церемонились, выкладывали сотни тысяч долларов, словно фантики из коробки. Доллар тогда стоил вначале 60 рублей, потом – 80, а затем как-то за один день поднялся до 2000 рублей. На бирже началась паника, и торги срочно прекратили. К вечеру оказалось, что отец мой получал 50 центов в месяц, а мать – около 30 центов. Шоколад «Сникерс» в ларьке стоил около доллара – две инженерских зарплаты. Конечно, в такой ситуации очень трудно было сохранить душевное равновесие и не впасть в отчаяние. Начали считать крупу – 4 ложки на день для взрослого человека, больше нельзя. К сожалению, на месяц пакета в один килограмм на двух человек не хватало. Покупали капусту и дешевое подсолнечное масло – ни на что другое не было денег. Мерзли промокшие в рваных ботинках ноги. Я помню, как считал, что смогу за полтора года подкопить на новые ботинки. Если надеть пару шерстяных носков, то можно было в летних ботинках доехать до домика в Луге (главное - не поскользнуться), где в подвале, в ржавых жестяных бочках, заполненных еловым лапником, с осени хранились овощи.

Умер Вячеслав Александрович. У него отказали почки, он практически ничего не ел и очень ослаб. Памперсов тогда не было, а если бы были – на них не хватало бы денег. Отец прорезал дыру в табуретке, и сажал тестя сверху, привязывая его ремнями к столу на ночь. Так дед пытался спать, облокотившись на стол и опустив голову на руки. Такое не могло продолжаться долго. В нормальной стране последние дни человека проходят в больнице, с необходимым уходом. У родственников - другие заботы.

На майские праздники отец уехал к себе, в Лугу, а я – в Петергоф, досрочно сдавать экзамены. Была у нас такая мода – сдавать сессию до ее начала. Дед сидел на своей железной кровати, был очень слаб, уже месяц как не ходил без посторонней помощи. «Ты что-то совсем стал плох!» - сказал я ему на прощание. Он, в ответ, только выпятил нижнюю губу, изобразив досаду.

В последние годы жизни к дедушке относились в нашей семье как к выжившему из ума человеку - громко кричали ему на ухо короткие инструкции. У нас с ним не было человеческого общения. Мне теперь стыдно, что я участвовал в этом пренебрежении его человеческим достоинством. Люди от нищеты звереют. Духовность и человечность приходят только после достатка -  никогда раньше!