ПАВЕЛ ЛУЗИН 

 

Павел Лузин о том, почему российский подход к химическому разоружению оказался настолько противоречивым

Россия к началу 1990-х гг. накопила крупнейший в мире арсенал химического оружия: около 40 тысяч тонн. 27 сентября 2017 года она завершила ликвидацию всех его запасов, исполняя обязательства в рамках Конвенции о запрете химического оружия (КЗХО), принятой в 1993 году и вступившей в силу в 1997 году. Большую помощь в этом ей оказала солидная финансовая помощь от США, Великобритании, Германии, Италии и Канады, но, тем не менее, выполнение КЗХО стало серьезным российским достижением. И если бы не конфронтация с Западом и проблемы с международной репутацией российской власти, то это достижение легко бы конвертировалось в укрепление внешнеполитических позиций и престижа Кремля.

При этом нельзя игнорировать отравление нервно-паралитическим боевым отравляющим веществом Сергея и Юлии Скрипаль в Солсбери в марте 2018 года, когда, помимо целей покушения, пострадали еще несколько человек: полицейский Ник Бэйли, местный житель Чарли Роули и местная жительница Дон Стерджес (погибла). Нельзя игнорировать и отравление Алексея Навального в Томске в августе 2020 года, и обвинение в отравлении предпринимателя Эмилиана Гебрева в апреле 2015 года, выдвинутое Болгарией в феврале 2020 года против российских граждан. Все это не оставляет сомнений в том, что у российских спецслужб есть такие вещества (пусть и, вероятно, в небольших количествах) и возможности их производства. Хотя веществ этих у России быть не должно вовсе.

Кроме того, Россия годами демонстрировала толерантное отношение к применению такого оружия Башаром Асадом в Сирии, несмотря на инициированную ею же сирийскую химическую сделку 2013 года, которую Владимир Путин считал своим личным крупным достижением. Причины такой двойственности и упорного нежелания Кремля отказаться от отравляющих веществ, применение которых наносит ему колоссальный политический и экономический урон, требуют осмысления.

Эффективность, неэффективность и абсурдность химического оружия

Появление этого оружия на поле боя в ходе Первой мировой войны не принесло ни одной из применявших его армий никаких существенных преимуществ. Потери военных от него оцениваются в 90 тысяч умерших, из которых две трети пришлось на русскую армию, и 1,3 млн пострадавших. Правда, потери среди гражданского населения учтены плохо. Но эти цифры не выглядят столь впечатляющими на фоне почти 20 млн погибших (9,7 млн военных и около 10 млн гражданских) и 21 млн раненых за всю войну. Тем не менее, на поле боя химическое оружие дало сильнейший психологический эффект — мучения пострадавших и страх отравления работали на деморализацию всех военнослужащих, а не только тех, кто подвергся химическим атакам.

Больше всех от этого оружия пострадала армия, испытывавшая наибольшие проблемы с подготовкой солдат, их экипировкой и медицинским обеспечением. Именно этот негативный военный опыт дает понимание, почему родившаяся на исходе Первой мировой войны большевистская Россия сделала одним из своих военных приоритетов на следующие 70 лет накопление химического оружия. Советские военачальники хотели получить то оружие, от которого страдали, сражаясь еще в царской армии. Эпизодическое и довольно бессмысленное применение химического оружия в ходе Гражданской войны, в том числе против гражданского населения и повстанцев, лишь укрепило оптимизм большевиков. Они полагали, что проблема кроется в дефиците химических вооружений и выучки соответствующих подразделений. Свою роль в накоплении крупнейшего арсенала этого оружия также сыграла и возникшая производственная инфраструктура, существование которой в авторитарной системе во многом приобрело собственную логику и инерцию развития в отрыве от реальной целесообразности.

Другой страной, для которой химическое оружие стало вызовом, предопределившим действия в последующие десятилетия, стали Соединенные Штаты. Дело в том, что свыше 70 тысяч из 224 тысяч всех попавших в госпитали американских военных пострадали от химических атак. И хотя от газа погибло и умерло в госпиталях в годы Первой мировой примерно полторы тысячи американцев, указанное соотношение среди раненых во многом предопределило развитие программы химического оружия в США.

Вторая мировая война должна была доказать абсолютную ненужность химического оружия, а появление ядерной бомбы должно было привести к окончательному отказу от него. Но все вышло наоборот: для СССР химическое оружие в первые послевоенные десятилетия компенсировало отставание в ядерных вооружениях, а для США — стало частью концепции контролируемой эскалации конфликта, «поэтапного сдерживания». Проще говоря, химическое оружие, как и биологическое оружие, оказалось намертво связано с оружием ядерным — так окончательно сформировалось единое семейство оружия массового уничтожения. Более того, в то время химические арсеналы стали наполняться боевыми нервно-паралитическими веществами, которые уже в 1980-е гг. эволюционировали в сторону бинарного оружия. Гонка вооружений приобретала совсем абсурдные формы.

Ирано-иракская война 1980–1988 гг., казалось бы, доказала, что химическое оружие рано списывать со счетов. Однако это было, скорее, повторением урока Первой мировой. Во-первых, применение Ираком отравляющих веществ на поле боя давало лишь тактический результат и деморализующий эффект, особенно когда от своего оружия не страдали сами иракские войска. Во-вторых, этот результат достигался против плохо обученных, плохо экипированных и наспех набранных иранских солдат и ополченцев. И самое главное: едва ли не большинство из тысяч непосредственных жертв химического оружия в той войне были гражданскими лицами, курдами.

Здесь стало очевидно, где химическому оружию нет равных, — это террор против гражданского населения. Тем более что в городах оно может быть смертоноснее. Вскоре это подтвердила атака с применением отравляющего вещества зарин в токийском метро, устроенная сектой «Аум Синрике» в 1995 году, а в 2010-х гг. — война в Сирии. Таким образом, из сомнительного оружия поля боя и абсурдного средства стратегического сдерживания химическое оружие превратилось в способ борьбы за власть, используемый диктаторами и тоталитарными движениями.

Сквозь кремлевскую оптику

В этом контексте подход российской власти к химическому разоружению уже не выглядит столь противоречивым. Не имея идеологических и моральных ограничений, Кремль воспринимает химическое оружие цинично: если кто-то из правителей им обладает, готов его применить и может уйти от ответственности, то он имеет на это право. Что касается ликвидации этого оружия, то она была продиктована политической и технической целесообразностью в конкретных исторических условиях и не является чем-то необратимым. При этом КЗХО воспринимается полезной лишь как инструмент поддержания мирового порядка, находящийся в руках ведущих военных держав. Последние, в свою очередь, могут отступать от положений Конвенции. Что они, по мысли российских военных теоретиков, и делают с целью усовершенствовать свои военные возможности или просто ради политических провокаций.

Все это вовсе не значит, что сам Кремль располагает серьезными неучтенными запасами химического оружия или вынашивает планы его масштабного применения. Парадигма советского химического арсенала и включение химического оружия в систему сдерживания действительно ушли в прошлое. Но проблема в том, что факт уничтожения российского химического оружия и отказ от применения такого оружия кем-либо в мире сегодня уже не рассматриваются Москвой как ценности сами по себе, а только лишь в контексте вражды/дружбы с США и текущих интересов российского руководства.

Отсюда становится понятно, зачем использовать боевые отравляющие вещества для политических расправ. Во-первых, само наличие маленькой лаборатории, оснащенной масс-спектрометром и снабженной необходимыми прекурсорами, просто не рассматривается российской властью как программа ОМУ. Во-вторых, Москва воспринимает все это утилитарно: сложность обнаружения, доступность производства, минимум вовлеченных лиц, эффективность не сама по себе, но в сравнении с другими способами и т.д. В-третьих, это является, как ни парадоксально, подтверждением политического статуса. И речь здесь изначально идет не о внешней политике, а о российской властной конструкции внутри себя. Отступление от КЗХО подтверждает нахождение максимальной полноты власти в руках того, кто эту возможность реализует. А необходимость таких подтверждений означает, вероятно, что для этой самой полноты власти существует серьезная угроза. При этом провалы и тяжелейшие внешнеполитические последствия от нарушений КЗХО могут даже восприниматься как способ тактической консолидации российского правящего класса вокруг одной фигуры.

ФОТО: SCANPIX