Читающему миру известна литературная специализация нобелевского лауреата Светланы Алексиевич. В своих документальных романах-монологах она описывает жизнь человека, рожденного в СССР и оказавшегося в экстремальных условиях — Второй мировой войны, развала СССР в 1991 году или аварии на Чернобыльской АЭС. Именно по ее книге об очевидцах и ликвидаторах той страшной техногенной катастрофы был снят знаменитый сериал Чернобыль.

В конце ноября писательница приехала в Киев в связи с трагедией, произошедшей много десятилетий назад: она стала членом наблюдательного совета Babyn Yar Holocaust memorial center — будущего масштабного мемориального комплекса, посвященного жертвам Холокоста в Восточной Европе, который будет построен на территории урочища Бабий Яр в Киеве.

Писательница рассказывает, что в последние годы живет на три страны: Беларусь, откуда она родом и где живет сегодня, Россию, где собрана часть материала ее романов, и Украину, где она провела свое детство, а затем собирала свидетельства очевидцев для своих книг.

Поздним ноябрьским вечером за чаем в одном из отелей Киева Алексиевич рассказала НВ о главных выводах, к которым пришла в писательстве и в жизни.

 

Я не могу понять, почему русские люди, которые еще недавно ездили в Украину к родственникам, вдруг взяли оружие и поехали воевать на Донбасс добровольцами.

 

 

Помню, как я приехала в Москву, села в такси и с какой злобой заговорил об Украине водитель. И я ему ответила — о Донбассе, о Крыме, что думаю. Какая это была ярость! Как он не остановил машину и вообще меня не выбросил, я не знаю.

Я ему сказала на прощанье: «Знаете, я была в Украине, в которую вы пришли, и у людей там нет такой злобы. Да, они вас не любят, не хотят видеть на своей земле. Но вот такой оголтелой злобы нет». Вот он, этот человек без идеи, он нашел себе новую идею — в ненависти.

 

Советский человек — это человек, полностью подчиненный идее. Его жизнь не имеет ценности, представления о жизни ничтожны, идея выше. Ему предлагают скудный, но предсказуемый паек взамен на свободу. Свобода личная, любая иная не обсуждается. Ее нет. Есть государство, а человека нет. И вот это такой деформированный человек. В каждый дом такого человека можно зайти, и вы услышите плач и страдание. И в украинских деревнях, и в городских домах.

 

 

 

Но самое тяжелое другое. Война, Гулаг, революция, распад империи — все эти огромные страдания человеческие не конвертируются у советского человека в свободу. Это самая большая загадка.

Уже, возможно, идет тихая аннексия Беларуси, о которой мы даже не подозреваем

Я никогда не забуду, как пришла к одной женщине-танкисту, с трудом ее нашла. В такой профессии женщины — большая редкость. А она меня вопросом встречает: «А вы взяли разрешение на разговор со мной в Комитете ветеранов?» Я, помню, ей сказала: «А ваши страдания — это что, не ваша приватная собственность? Вы что, коллективная собственность, почему вы с собой так?» Она даже не поняла, о чем я говорю.

Рассказ ее был потрясающий. То есть своей жизни как бы нет. Есть только жизнь вот этого огромного чудовища — государства.

 

А постсоветский человек — это человек в эпоху постправды. Никто не знает, что он такое. Он — совершенно новое какое‑то образование, потому что никогда не было так, чтобы люди шли от социализма к капитализму. Это совершенно новый путь. И даже больше скажу: я думаю, никто из тех, кто был советским человеком, не думал, что будет капитализм. Они, наверное, хотели какой‑то лучшей жизни, чего‑то неопределенного. Социализма с человеческим лицом. Но никто не хотел вот этого жесткого пещерного капитализма, который мы на сегодняшний день имеем.

 

 

Мы на начальной его стадии, пока мы дойдем до развитого капитализма, который сегодня есть в Германии и Франции, пройдет еще много времени, а пока мы живем в жестоком мире. Поэтому и человек в нем часто деформированный, испуганный или озлобленный. У него психология обобранного человека, который остался ни с чем. Молодые люди уже другие, сильнее. Они находят какие‑то свои ниши. А вот поколение от 40 и старше — они все живут с чувством поражения.

В России появляются все эти ретро-магазины, пельменные, в ресторане — салат Павлик Морозов. А с другой стороны, появляется улица Колчака, бюсты Деникина и памятники Сталину. Каша в голове у людей. Они ищут себя.

Сейчас Путин старается «поднять Россию с колен», а это опасно, этот миф о великой России опасный. Мы ведь знаем, какую роль сыграла тоска по прошлому в случае великой Сербии или великой Германии. И что будет с людьми, которые чувствуют себя обобранными, проигравшими? Тем охотнее они верят в идею своего превосходства. Сложно прогнозировать будущее с такими лозунгами.

 

Вы знаете, я хорошо помню 90‑е годы, когда мы бегали по площадям и кричали «Свобода!», и все думали: вот она, за углом. Вот будут такие витрины, как на Западе, — почему‑то свободу связывали с этими витринами. Люди радовались новым холодильникам, кофемолкам, вещам. Это им казалось признаками новой жизни. Они в очередях стояли не за книгами, а за вот этими признаками новой жизни. Мы бегали, кричали, но никто понятия не имел, что такое свобода.

 

 

Никто не знал, что свобода — это то, что нарабатывается сотнями лет, как в Германии или Франции. Когда человек каждый день что‑то делает для своей свободы. И что, конечно, для свободы нужны свободные люди, а не мы. Мы вышли из лагеря, в котором сидели 70 с чем‑то лет. Не может раб выйти за ворота лагеря и тут же стать свободным. Что этот человек знает? Только психологию лагеря.

 

Сейчас очень сложно с родиной, с понятием, что такое Родина. Мои друзья в России говорят: чем больше кричат о родине, тем страшнее, значит, плохи наши дела. Нас хотят опять использовать в каких‑то таких хитрых экономических задачах.

 

 

Я сама видела, как духовой оркестр провожал воевать добровольцев. Я спрашиваю: «Куда?» Они говорят: «В Украину». И молодые ребята с попом во главе едут воевать в Украину. Я в ужасе смотрела на все это.

 

Когда я получила Нобелевскую премию, то первый вопрос, который мне был задан, это вопрос о Крыме. И этот ответ мне дорого стоил. Я сразу стала врагом. Дмитрий Песков [пресс-секретарь Путина] на следующий же день меня вышел опровергать. Тогда я сказала, что произошла оккупация Крыма. А на Донбассе происходит гражданская война, которую развязала Россия. Я тут же стала русофобкой и бандеровкой.

 

 

Есть такое хорошее высказывание художника Ильи Кабакова. Он сказал: было советское время, когда мы боролись с монстром-коммунизмом. Это большое чудовище, и мы его победили. Но потом мы оглянулись и увидели, что еще нам надо бороться с крысами. Что вдруг из человека вылезло много такого, о чем наша литература даже не преду­предила. И крысы страшнее, чем монстр, поскольку их невозможно проконтролировать. И человек уже не закручен идеей, и власть не имеет над ним такого контроля. Так что, я думаю, сегодняшнее время еще страшнее.

 

Я 11 лет прожила в Европе и могла еще там остаться жить. Но я никогда этого не хотела. Поскольку тот жанр, в котором я работаю, он требует, чтобы ты жил среди этих людей [в странах экс-СССР], среди этой речи, среди этих незаметных изменений, разговоров, среди этого страха. Нельзя жить хорошо где‑то в Европе и в то же время писать такие книги. Это нереально. Поэтому я вернулась в Беларусь и, конечно, застала уже другую страну.

 

 

 

Сейчас у нас делают вид, что меня как бы нет. Я не выступаю на официальном телевидении, а когда у меня были юбилеи, Александр Лукашенко делал вид, что меня не существует. И даже когда я получила Нобелевскую премию, стояло полное молчание.

 

 

 

 

 

Я ведь все равно говорю то, что всегда говорю и что думаю. Есть оппозиционные газеты, Радио Свобода, но наверняка я в каком‑то смысле защищена Нобелевской премией. Они не могут меня трогать. Могут троллей каких‑то напустить, всякую гадость обо мне писать в интернете.

 

 

Когда я выхожу на улицу, это, знаете, очень трогательно бывает. Недавно женщина вдруг обняла меня и говорит: а я вас очень люблю, мы с вами. И побежала дальше. Так часто бывает. Люди подходят: можно сфотографироваться с вами? Так что все нормально, люди все понимают.

 

Белорусское общество ничего не решает. Все решает один человек, к сожалению. Вот такая система власти выстроилась, а белорусское общество ведет себя так, будто его и нет. Оно, видно, не созрело для каких‑то явных гражданских поступков. И поэтому на самом деле мы не знаем, что происходит и как выглядят переговоры Лукашенко и Путина о перспективе интеграции Беларуси в Россию. Единственная надежда, что Лукашенко не захочет быть губернатором. Путин в любой момент может прижать его к стенке, а он как‑то по‑крестьянски надеется его перехитрить. Не знаю, уже, возможно, идет тихая аннексия, о которой мы даже не подозреваем.

 

 

 

Я недавно была в Грузии. Мне понравились люди там, их разговоры, их настроения. Да, мне кажется, что они пытаются вырваться. Все‑таки Михаил Саа­кашвили, его правление было очень важным для Грузии. Мне кажется, Украина идет по тому же пути. Три Майдана изменили украинское общество, и я горжусь тем, что во мне течет украинская кровь. Но не мне вам рассказывать, что свобода — это долгий путь. Что она не за углом, как нам казалось в 90‑е годы, думать так сегодня — преступная наивность.

 

 

Украину в постсоветском наследии удерживает прошлое. Оно разлито в нас в каждой клеточке. Вот это рабство, вот этот страх, вот эта генетическая память.

 

Главный риск для Украины, для Беларуси, да и, думаю, для всех постсоветских стран, — то, что куда‑то исчезла элита. Та элита, которая, как мы надеялись, у нас есть. Которая формулирует смыслы, новые идеи, которая держит моральную высоту, а не крутится возле столов олигархов.

Вы знаете, когда я вижу, как идут рядом Лукашенко и Зеленский, я, конечно, на стороне Зеленского. Я понимаю, что это молодые ребята, которые не ожидали, что власть попадет им в руки. Они не имеют опыта государственности, но мне кажется, что это новое поколение. Они искренне хотят сделать что‑то для Украины. Чтобы вырваться из этого проклятого круга рабства, я всегда выступаю за новое поколение, со всеми его минусами, которые я тоже вижу, как человек достаточно поживший.