16 августа в 1831 году Пушкин написал стихотворение "Клеветникам России". Оно возникло, прежде всего, как ответ на массовую кампанию во Франции за военное вмешательство в поддержку Польши в связи с польским восстанием 1830—1831 годов. Эту кампанию возглавлял Ж. Лафайет, ставший председателем Польского комитета; он, Ф.Моген, генерал М. Ламарк и другие депутаты выступали во французской Палате с пламенными речами, призывая к выступлению против России. Война с Европой казалась весьма вероятной многим. 

Михайловское...

С имением своей матери сельцом Михайловским в Псковской губернии Александр Сергеевич Пушкин был связан на протяжении всей своей зрелой жизни - с 1817 по 1836 гг.

...В разны годы 
Под вашу сень, Михайловские рощи, 
Являлся я; когда вы в первый раз 
Увидели меня, тогда я был 
Веселым юношей, беспечно, жадно 
Я приступал лишь только к жизни; годы 
Промчалися, и вы во мне прияли 
Усталого пришельца.

В Михайловском создано около ста произведений поэта: трагедия "Борис Годунов", центральные главы романа "Евгений Онегин", поэма "Граф Нулин", окончена поэма "Цыганы", задуманы "маленькие трагедии", написаны такие стихотворения, как "Деревня", "Пророк", "Я помню чудное мгновенье", "Вновь я посетил" и многие другие.

 

 

Поговорим о национальности Ильича.



Это вопрос стал нереально важным в эпоху перестройки, когда модно было сдирать все и всяческие покровы , буквально, отовсюду. И уж конечно, символ Октябрьской революции не избежал общей участи. Кем он только не был! При этом, дореволюционные жандармы во всех бумагах писали "великоросс". Даже монгольские черты Ильича, столь очевидные современным разоблачителям, их не смущали. Жандармы, одно слово.

Конечно, монгольская ( а не калмыцкая) кровь в количестве нескольких капель в жилах вождя текла. Но даже не это приводит срывателей покровов в нездоровую ажиотацию, а еврейские три капли. Честно скажем: было. В предках числился Израиль Бланк, перешедший в православную веру и ставший Александром Бланком. И знаете, что удивительно? Его восприемником был не простой селянин, а сам граф Апраксин. Но еще удивительнее, что женился Александр на Анне Борисовне Гроссшопф, наследнице старинного, знатного рода из Средней Германии. Родней Ленина был, например, Вальтер Мольтке. Женат немецкий прадед на шведке Анне Эстенд. То есть, израильское гражданство Ленин бы ни за что не получил.. А вырастила Марию Бланк родственница Екатерина Эссен.


Мать Ленина

С отцовской стороны предки вождя - 1 потомок ойратов ( западные монголы) Лукьян Смирнов, остальные - сплошь русские.



Итак, выбирайте, кем был Ильич: немцем, шведом, евреем или русским? Кстати, меня всегда умиляет, когда Пушкина называют эфиопом. Абрам Ганнибал был женат на шведке, поэтому Наше Всё можно с тем же успехом ( по наличию нескольких капель крови) назвать шведом, тем более, что кожа у него было белая-белая, глазоньки голубые, а волосы темно-русые :)

20 сентября 1826 года – ровно 190 лет назад – состоялась первая встреча А.С. Пушкина с императором Николаем I в Москве

/>
Как-то так эту встречу изображали. Верно тут изображен только высокий рост царя - почти 2 метра. Но Николаю было 30 лет, он был молод и прекрасен ( уж, конечно, без усов).



Еще до коронации - оцените важность для государя этой встречи - Николай Павлович приказал привезти поэта в Москву, где происходили коронационные торжества. Таким образом, ссылка, в которую отправил Пушкина Александр I, закончилась, и как! Царь и поэт разговаривали долго и откровенно. Не думайте, что у Николая было много времени: коронационные торжества были расписаны по минутам.

Вот что Пушкин рассказал следующее графу Струтыньскому о своей беседе с императором Николаем I в Чудовом монастыре Кремля:

"Я знаю царя лучше, чем другие, потому что у меня к тому был случай. Не купил он меня золотом, ни лестными обещаниями, потому что знал, что я непродажен и придворных милостей не ищу; не ослепил он меня блеском царского ореола, потому что в высоких сферах вдохновения, куда достигает мой дух, я привык созерцать сияния гораздо более яркие; не мог он и угрозами заставить меня отречься от моих убеждений, ибо кроме совести и Бога я не боюсь никого, не дрожу ни перед кем. Я таков, каким был, каким в глубине естества моего останусь до конца дней: я люблю свою землю, люблю свободу и славу отечества, чту правду и стремлюсь к ней в меру душевных и сердечных сил; однако я должен признать, (ибо отчего же не признать), что Императору Николаю я обязан обращением моих мыслей на путь более правильный и разумный, которого я искал бы еще долго и может быть тщетно, ибо смотрел на мир не непосредственно, а сквозь кристалл, придающий ложную окраску простейшим истинам, смотрел не как человек, умеющий разбираться в реальных потребностях общества, а как мальчик, студент, поэт, которому кажется хорошо все, что его манит, что ему льстит, что его увлекает!

Помню, что, когда мне объявили приказание Государя явиться к нему, душа моя вдруг омрачилась — не тревогою, нет! Но чем-то похожим на ненависть, злобу, отвращение. Мозг ощетинился эпиграммой, на губах играла насмешка, сердце вздрогнуло от чего-то похожего на голос свыше, который казалось призывал меня к роли исторического республиканца Катона, а то и Брута. Я бы никогда не кончил, если бы вздумал в точности передать все оттенки чувств, которые испытал на вынужденном пути в царский дворец, и что же? Они разлетелись, как мыльные пузыри, исчезли в небытие, как сонные видения, когда он мне явился и со мной заговорил. Вместо надменного деспота, кнутодержавного тирана, я увидел человека рыцарски-прекрасного, величественно-спокойного, благородного лицом. Вместо грубых и язвительных слов угрозы и обиды, я слышал снисходительный упрек, выраженный участливо и благосклонно.

"Как, — сказал мне Император, — и ты враг твоего Государя, ты, которого Россия вырастила и покрыла славой, Пушкин, Пушкин, это не хорошо! Так быть не должно".

Я онемел от удивления и волнения, слово замерло на губах. Государь молчал, а мне казалось, что его звучный голос еще звучал у меня в ушах, располагая к доверию, призывая о помощи. Мгновения бежали, а я не отвечал.

"Что же ты не говоришь, ведь я жду", — сказал Государь и взглянул на меня пронзительно.

Отрезвленный этими словами, а еще больше его взглядом, я, наконец, опомнился, перевел дыхание и сказал спокойно: "Виноват и жду наказания".

"Я не привык спешить с наказанием, — сурово ответил Император, — если могу избежать этой крайности, бываю рад, но я требую сердечного полного подчинения моей воле, я требую от тебя, чтоб ты не принуждал меня быть строгим, чтоб ты помог мне быть снисходительным и милостивым, ты не возразил на упрек во вражде к твоему Государю, скажи же почему ты враг ему?"

"Простите, Ваше Величество, что не ответив сразу на Ваш вопрос я дал Вам повод неверно обо мне думать. Я никогда не был врагом моего Государя, но был врагом абсолютной монархии".

Государь усмехнулся на это смелое признание и воскликнул, хлопая меня по плечу:

"Мечтания итальянского карбонарства и немецких тугендбундов! Республиканские химеры всех гимназистов, лицеистов, недоваренных мыслителей из университетской аудитории. С виду они величавы и красивы, в существе своем жалки и вредны! Республика есть утопия, потому что она есть состояние переходное, ненормальное, в конечном счете всегда ведущая к диктатуре, а через нее к абсолютной монархии. Не было в истории такой республики, которая в трудную минуту обошлась бы без самоуправства одного человека и которая избежала бы разгрома и гибели, когда в ней не оказалось дельного руководителя. Силы страны в сосредоточенной власти, ибо где все правят — никто не правит; где всякий законодатель, — там нет ни твердого закона, ни единства политических целей, ни внутреннего лада. Каково следствие всего этого? Анархия!"

Государь умолк, раза два прошелся по кабинету, вдруг остановился предо мной и спросил: "Что ж ты на это скажешь, поэт?"

"Ваше Величество, — отвечал я, кроме республиканской формы правления, которой препятствует огромность России и разнородность населения, существует еще одна политическая форма — конституционная монархия".

"Она годится для государств, окончательно установившихся, — перебил Государь тоном глубокого убеждения, — а не для таких, которые находятся на пути развития и роста. Россия еще не вышла из периода борьбы за существование, она еще не добилась тех условий, при которых возможно развитие внутренней жизни и культуры. Она еще не достигла своего предназначения, она еще не оперлась на границы необходимые для ее величия. Она еще не есть вполне установившаяся, монолитная, ибо элементы, из которых она состоит до сих пор, друг с другом не согласованы. Их сближает и спаивает только самодержавие, неограниченная, всемогущая воля монарха. Без этой воли не было бы ни развития, ни спайки и малейшее сотрясение разрушило бы все строение государства. Неужели ты думаешь, что будучи конституционным монархом я мог бы сокрушить главу революционной гидры, которую вы сами, сыны России вскормили на гибель ей? Неужели ты думаешь, что обаяние самодержавной власти, врученное мне Богом, мало содействовало удержанию в повиновении остатков Гвардии и обузданию уличной черни, всегда готовой к бесчинству, грабежу и насилию? Она не посмела подняться против меня! Не посмела! Потому что самодержавный царь был для нее представителем Божеского могущества и наместником Бога на земле, потому что она знала, что я понимаю всю великую ответственность своего призвания и что я не человек без закала и воли, которого гнут бури и устрашают громы".

Когда он говорил это, ощущение собственного величия и могущества казалось делало его гигантом. Лицо его было строго, глаза сверкали, но это не были признаки гнева, нет, он в эту минуту не гневался, но испытывал свою силу, измерял силу сопротивления, мысленно с ним боролся и побеждал. Он был горд и в то же время доволен. Но вскоре выражение его лица смягчилось, глаза погасли, он снова прошелся по кабинету, снова остановился предо мною и сказал:

"Ты еще не все высказал, ты еще не вполне очистил свою мысль от предрассудков и заблуждений, может быть, у тебя на сердце лежит что-нибудь такое, что его тревожит и мучит? Признайся смело, я хочу тебя выслушать и выслушаю".

"Ваше Величество, — отвечал я с чувством, — Вы сокрушили главу революционной гидре. Вы совершили великое дело, кто станет спорить? Однако... есть и другая гидра, чудовище страшное и губительное, с которым Вы должны бороться, которое должны уничтожить, потому что иначе оно Вас уничтожит!"

"Выражайся яснее,— перебил Государь, готовясь ловить каждое мое слово".

"Эта гидра, это чудовище, — продолжал я, — самоуправство административных властей, развращенность чиновничества и подкупность судов. Россия стонет в тисках этой гидры, поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается даже над высшей властью. На всем пространстве государства нет такого места, куда бы это чудовище не досягнуло, нет сословия, которого оно не коснулось бы. Общественная безопасность ничем у нас не обеспечена, справедливость в руках самоуправств! Над честью и спокойствием семейств издеваются негодяи, никто не уверен ни в своем достатке, ни в свободе, ни в жизни. Судьба каждого висит на волоске, ибо судьбою каждого управляет не закон, а фантазия любого чиновника, любого доносчика, любого шпиона. Что ж удивительного, Ваше Величество, если нашлись люди, чтоб свергнуть такое положение вещей? Что ж удивительного, если они, возмущенные зрелищем униженного и страдающего отечества подняли знамя сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтоб уничтожить то, что есть и построить то, что должно быть: вместо притеснения — свободу, вместо насилия — безопасность, вместо продажности — нравственность, вместо произвола — покровительство законов, стоящих надо всеми и равного для всех! Вы, Ваше Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к ее осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней порыва благородного. Вы могли и имели право покарать виновных, в патриотическом безумии хотевших повалить трон Романовых, но я уверен, что даже карая их, в глубине души, Вы не отказали им ни в сочувствии, ни в уважении. Я уверен, что если Государь карал, то человек прощал!"

"Смелы твои слова, — сказал Государь сурово, но без гнева, — значит ты одобряешь мятеж, оправдываешь заговорщиков против государства? Покушение на жизнь монарха?"

"О нет. Ваше Величество, — вскричал я с волнением, — я оправдываю только цель замысла, а не средства. Ваше Величество умеете проникать в души, соблаговолите проникнуть в мою, и Вы убедитесь, что все в ней чисто и ясно. В такой душе злой порыв не гнездится, а преступление не скрывается!"

"Хочу верить, что так, и верю, — сказал Государь, более мягко, — у тебя нет недостатка ни в благородных побуждениях, ни в чувствах, но тебе не достает рассудительности, опытности, основательности. Видя зло, ты возмущаешься, содрогаешься и легкомысленно обвиняешь власть за то, что она сразу не уничтожила это зло и на его развалинах не поспешила воздвигнуть здание всеобщего блага. Знай, что критика легка и что искусство трудно: для глубокой реформы, которую Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он не был тверд и силен. Ему нужно содействие людей и времени. Нужно соединение всех высших духовных сил государства в одной великой передовой идее; нужно соединение всех усилий и рвений в одном похвальном стремлении к поднятию самоуправления в народе и чувства чести в обществе. Пусть все благонамеренные, способные люди объединятся вокруг меня, пусть в меня уверуют, пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда я поведу их и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет! Ибо только в общих усилиях — победа, в согласии благородных сердец — спасение. Что же до тебя, Пушкин, ты свободен. Я забываю прошлое, даже уже забыл. Не вижу пред собой государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом, вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание — воспламенять души вечными добродетелями и ради великих подвигов! Теперь... можешь идти! Где бы ты ни поселился, — ибо выбор зависит от тебя, — помни, что я сказал, и как с тобой поступил, служи родине мыслью, словом и пером. Пиши для современников и для потомства, пиши со всей полнотой вдохновения и совершенной свободой, ибо цензором твоим — буду я".

После этого разговора Пушкин вышел признанным всем обществом гением, умнейшим человеком России и дворянином, близким к государю. "Москва, — свидетельствует современник Пушкина С. Шевырев, — приняла его с восторгом: везде его носили на руках. Приезд поэта оставил событие в жизни нашего общества".
Но этот восторг был, увы, недолог.

 

Наталья Александровна Пушкина-Дубельт, графиня Меренберг (23 мая 1836, Петербург — 10 марта или 14 мая 1913, Канн) — дочь Александра Сергеевича Пушкина, морганатическая супруга принца Николая Вильгельма Нассауского. В 1876 г. Наталья Александровна предоставила И. С. Тургеневу для публикации письма отца к её матери. Это вызвало недовольство её братьев.

 

Дочь великого русского поэта не стала принцессой, но прожила жизнь, которой хватило бы на сюжет не одного романа. После ее смерти не осталось ни креста, ни плиты. Будто и не было ни слез, ни жизни, ни любви…

Александр Пушкин и Анна Оленина.

Строки стихотворения Александра Пушкина «Я Вас любил...» известны каждому со школьной скамьи, но об его адресате – Анне Олениной – вспоминают редко. А ведь ее судьба сложилась в высшей степени примечательно: возлюбленная поэта была натурой талантливой и хорошо образованной, в ее круг общения входили известные литераторы эпохи.

Голике и Вильборг - художественное книгоиздательское товарищество, основанное в Петербурге в 1903 году Романом Голике и Артуром Вильборгом, создавшими лучшее полиграфическое предприятие дореволюционной России.
Используя самые передовые технологии и лучшее оборудование, Голике и Вильборг удостоились права носить официальное звание "Поставщиков двора Его Императорского Величества". Ко двору поставлялись не только книги и альбомы, но и великолепно оформленные и отпечатанные приглашения, меню, праздничные программы.
Сейчас все антикварные книги, изданные товариществом Голике и Вильборг, считаются редкими, и многие издания имеют историческую и коллекционную ценность.
Звание Поставщика двора присваивалось по заключению министра Императорского двора и означало признание государством высокого качества продукции, гарантировало фирме широкий выход на иностранный рынок, получение выгодных и престижных заказов и, как следствие, высокую прибыль. Фирма получала право изображения на торговой марке Государственного герба, своего наименования и даты основания. На торговой марке фиксировались также полученные на международных и всероссийских выставках награды. Поставщики двора выполняли заказы для царской семьи, а также дипломатические, церемониальные и почетные подарки.


Внешний вид здания товарищества "Голике и Вильборг" по ул. Мещанской, д. 2/57, 1904. Санкт-Петербург

Роман Романович Голике прошел путь от наборщика до владельца типографии (1852). Расширив производство Голике основал издательскую фирму. Его сын, Роман Романович Голике, быстро включился в работу отца, а в 1884 году открыл первую школу печатного дела при Русском техническом обществе. Не без помощи Р.Р. Голике было создано Русское общество деятелей печатного дела и проведён Первый Всероссийский съезд деятелей печатного дела.


Роман Романович Голике

Артур Иванович Вильборг - российский типограф и художник. Несмотря на маленькие масштабы, дело А.И. Вильборга сразу приобрело известность в России. Он стал почётным гражданином - купцом 2-й, а затем и 1-й гильдии.


Артур Иванович Вильборг

Начало деятельности Товарищества было связано преимущественно с выпуском афиш, рекламных плакатов, меню, а впоследствии - художественных альбомов и репродукций картин русских художников.