Его называли большим медведем. Он был гигантского роста, широк, дороден; большие руки, большие ноги, огромные предплечья и бедра.
Ходил он, расставив ноги аркой, походкой тяжелой и раскачивающейся, держась очень прямо, с откинутой назад головой под обширным белым париком, локоны которого тяжело струились по его плечам.
Он смотрел прямо в лицо со смеющимся огоньком в смелом взгляде, с насмешливой складкой в уголке большого тонко очерченного рта. Вид он имел внушительный и веселый.
«Когда он улыбался,его тяжелое и суровое лицо блистало светом ума и знания, словно солнце, выходящее из-за облака».
Он был полон юмора. У него была «мнимая лукавая простота», заставлявшая хохотать самых серьезных людей, в то время как сам он удерживался от смеха.
Потребность в творчестве была у него настолько тираничной, что в конце концов он отмежевался от всего остального в мире.
Его голова не переставала работать, и, весь погруженный в дело, он не замечал ничего из того, что его окружало. Он имел привычку говорить сам с собой так громко, что всякий знал, о чем он думает.
А если придворные дамы имели несчастье затеять болтовню во время исполнения, он не только ругался и изрыгал проклятия, но свирепо призывал их к порядку, называя по именам.
У него был дар повелевать, как и у Люлли и у Глюка; и так же, как и они, он смешивал с силой гнева, не допускавшей возражений, такое остроумное добродушие, которое умело залечивать раны, нанесенные чужому самолюбию. Из смеха он создал себе самое могучее оружие.
Всю свою жизнь он сохранял удивительную свободу. Он ненавидел всякие цепи и пребывал вне официальных обязанностей: нельзя ведь причислить к ним его титул учителя принцесс; больших придворных музыкальных должностей и крупных пенсий ему никогда не предоставляли даже после того, как он перешел в английское подданство; бок о бок с ним их удостаивались посредственные композиторы.
Он не старался угодничать перед ними; о своих английских коллегах он говорил с презрительным сарказмом. По-видимому, малообразованный вне музыки, он относился с пренебрежением к академиям и академическим музыкантам. Он не стал оксфордским доктором, хотя ему и предлагали этот титул. Ему приписывают следующие слова:
«Как, черт возьми, мне пришлось бы потратить свои деньги, чтобы сравняться с этими идиотами? Да никогда в жизни!»
Два раза он терпел крах, он был разбит параличом, словно пораженный молнией на развалинах своей антрепризы. Но он всегда поправлялся и никогда не уступал.
«Для восстановления своего благосостояния ему стоило только пойти на уступки; но его природа противилась этому…»
(“Gentleman’s magazine”, 1760)
«Он питал отвращение ко всему, что могло стеснить его свободу, был неуступчив во всем, что касалось чести его искусства. Своим благосостоянием он хотел быть обязанным только самому себе».
При виде пустого зала на одном из своих вечерних концертов он сказал: «Моя музыка будет звучать от этого лучше».
«Музыка на воде» и «Музыка фейерверка»
Water Music in F, HWV 348
I.Ouverture (00:00) II.Adagio e staccato (04:57)
III.Allegro - Andante - Allegro (06:56)
IV.Allegro (14:28) V.Air (17:25)
VI.Menuet (22:16) VII.Bourrée (25:01)
VIII.Hornpipe (26:27) IX.Finale. Allegretto (27:54)
Water Music in D, HWV 349
I.Allegro (31:37) II.Alla Hornpipe (33:40)
III.Sarabande (38:04) IV.Rigaudon (43:23)
V.Lentement (45:54) VI.Bourrée (47:42)
Water Music in G, HWV 350
I.Menuet (48:36) II.Gigue (51:02)
III.Menuet (52:47)
Music for the Royal Fireworks, HWV 351
I.Ouverture (54:45) II.Bourée (1:02:36)
III.La Paix. Largo alla Siciliana (1:03:54)
IV.La Réjouissance. Allegro (1:07:53)
V.Menuet I (1:09:51) VI.Menuet II (1:10:47)
Ни в одной области инструментальной музыки не был Гендель так демократичен и прозорлив, как в созданных им пленэрных жанрах. В них он особенно сосредоточенно и чутко обобщил жанровые черты и интонации, бытовавшие в повседневной народной жизни его времени. Эти произведения демонстрируют ту жанровую щедрость и отзывчивость даже на самые непритязательные запросы широких кругов общества, какая всегда была характерною чертой великих классиков музыкального искусства. Это — легкая, развлекательная музыка в лучшем смысле слова. Естественно, что самый уклад музыкальной жизни в Англии после буржуазной революции, уклад более демократичный, открытый, общительный в свою очередь, способствовал возникновению этих произведений.
Вплоть до наших дней неизменным успехом у широкой публики пользуется «Музыка на воде» («Water Music»), сочиненная Генделем, вероятно, около 1715—1717 годов для праздничного королевского кортежа на Темзе, но обращенная своими образами и музыкальною речью не столько ко двору, сколько к широким слоям населения. Это — оркестровая серенада, или сюита-дивертисмент, для струнных, духовых и чембало — из двадцати с лишком небольших пьес. Между ними есть веселые, изящно отделанные танцы — бурре, менуэты, традиционный английский Hornpipe; есть и чувствительные песенные номера народного склада (Adagio). Всему предшествует торжественная увертюра, а отдельные части обрамлены блестящими фанфарами-перекличками труб и валторн. Характерна в «Музыке на воде» активность духовых. Солируют флейта, флейта-пикколо, гобой, фагот, валторна. С 1740 года «Water Music» широко вошла в программы садовых, а затем и академических концертов.
Еще более крупным планом и штрихом написана сюита «Музыка фейерверка» («Firework Music»), предназначенная для большого празднества в Грин-парке 27 апреля 1749 года по случаю окончания войны за австрийское наследство и заключения мира в Аахене (Германия). Масштабно она скромнее «Музыки на воде», рассчитанной специально на продолжительное звучание. В «Фейерверке» всего шесть частей: Праздничная увертюра в маршевом ритме, Бурре, программное Largo alia siciliana («Мир»), программное же Allegro («Радость») и два Менуэта. Это произведение на современную политическую тему — может быть, самое декоративное среди инструментальных opus'ов Генделя; недаром отдельные пьесы исполнялись во время различных пиротехнических номеров, и музыка сопровождалась пушечными выстрелами. Первоначально сюита написана была для большого духового оркестра, в составе двадцати гобоев, двенадцати фаготов, девяти валторн, девяти труб (все разделены по партиям) и трех литавр. Впоследствии Гендель ввел в оркестр «Фейерверка» также струнную группу, и тогда ансамбль возрос почти до ста инструментов.
Инструментальное творчество Генделя отразило его эпоху, страну, современников. Для его могучей и демократической артистической натуры оно было подлинным служением своему искусству.
Людмиле 5591 от Оберона 00
...Это очень хорошо, что вы выбрали из Генделя его сюиты. Сильная, упругая и жизнеутверждающая музыка. Отражен разносторонний талант композитора.
В 90-ые в МХТ был спектакль "Ужин в четыре руки". (Ефремов, Смоктуновский). Где по сюжету встречаются Бах и Гендель. Два великих человека. Один гений - земной, другой - космический.
"Где ваша музыка исполняется?" - спрашивает Гендель.
"Здесь", - отвечает Бах, указывая на сердце.
Гендель усмехается "Не слишком большая сценическая площадка".
На что Бах замечает "Зато вы все время перехлестываете через край."
" Таков мой характер: в еде, в деньгах, с самим собой." Можно добавить - и в музыке.
Музыка барокко была узка Генделю. Он раздвигает сложившиеся каноны.
Создает новые виды оркестровки. Преобладают медные духовые.
Могучее звучание врывается в мир слушателя. Залы не вмещают его музыку.
И он выходит на природу. Ему недостаточны существующие исполнения.
И он обращается с просьбой разрешить создать оркестр из 1000 человек, где партию литавр должны были исполнять пушечные выстрелы.
Отдельные части обеих сюит дают некоторое представление об этих концертах на пленере
После паралича , творческого застоя, полуслепой он создает свою лебединую песню, вершину творчества, шедевр – ораторию "Мессия".
Вот что пишет Цвейг о генеральной репетиции этой оратории
«… На пустых скамьях тут и там сидели небольшими группками и в одиночку, пришедшие слушать новую ораторию. Но едва, подобно звонким водопадам, начали бушевать хоры, произошло нечто поразительное. Сидящие в разных концах зала люди стали непроизвольно придвигаться друг к другу и постепенно сбились в единую массу, изумленную, обратившуюся в слух; как будто каждому в отдельности из сидящих в зале было слишком много этой музыки — музыки, подобной которой никогда им слышать не
приходилось—очень уж велика была ее сила. И они боялись, что она вот-вот смоет их и унесет. Все больше и больше жались они друг к другу, Бессильным чувствовал себя каждый из них перед этой первобытной силой и в то же время счастливым тем, что подхвачен и несом ею, и трепет восторга пронизывал их всех, как некое единое тело….»
Спасибо бескрайнее.
