http://www.grozny-inform.ru/main.mhtml?Part=15&PubID=52519

Сотрудник полка патрульно-постовой службы полиции УМВД РФ по г. Грозный, прапорщик полиции А. Дапаев 1975 г.р., погиб при исполнении служебных обязанностей по патрулированию вверенного участка.

Еще в одной семье дети остались сиротами…

(ПОГИБШИМ И ПРОДОЛЖАЮЩИМ ГИБНУТЬ СОТРУДНИКАМ ПОЛИЦИИ ПОСВЯЩАЕТСЯ)

Каждое государственное образование в период своего становления или смены системы правления неминуемо сталкивается с интенсивным противодействием антигосударственных сил или свергнутых политических структур. Поэтому оно вынуждено делать исключительную ставку на защитные функции – на деятельность правоохранительных органов. Соответственно, на самих этих структурах лежит колоссальная ответственность, ибо на первых порах государственного функционирования они вынуждены противостоять бесчинствующему политическому, экономическому и бытовому криминалу.

А это возможно лишь при условии, если сотрудники силовых структур помимо обладания необходимыми профессиональными качествами вооружены еще и жизнестойкими идеологическими установками.

В нашей республике подобная ситуация, когда со сменой политического курса государственное функционирование начинается с формирования органов милиции и прокуратуры, с начала 90-х годов стала привычной.

Конечно же, не было случайным то, что чуть ли не самым первым актом правления Дудаева было распоряжение выпустить из тюрем республики на свободу всех преступников. Максимальная дестабилизация обстановки была необходимой прелюдией к предстоящей политической вакханалии. Буквально в течение нескольких месяцев республику захлестнула небывалая доселе преступность, а, в силу массового распространения оружия и создания многочисленных вооруженных формирований с непонятными функциями и иерархией, статус республиканской кадровой милиции был сведен к значению государственной бутафории. Впрочем, как и статус многих иных государственных структур.

Через три года, в ходе первой чеченской военной кампании, для вновь сформированной республиканской милиции была уготована чуть ли не самая тяжелая участь. Ее сотрудники вынуждены были работать в условиях, когда крайне политизированное, расколовшееся на враждующие лагеря общество готово было прибегнуть для достижения своих целей к методам, почти всегда выходящим далеко за пределы правовых требований. Вынуждены были работать в условиях, когда внушительная часть населения называла их национал-предателями.

Но они работали.… Работали, по сути, постоянно находясь в перекрестье вражеского прицела.

Но самое страшное ждало чеченских милиционеров, когда после Хасав-Юртовских соглашений федеральные войска покинули оглушенную, застывшую в недоуменном молчании Чечню. И оставили своих вчерашних соратников, безоружных и оклеветанных, лицом к лицу с озверевшими, вошедшими в раж и почувствовавшими вкус крови, заматеревшими в разбойных набегах, бандитами. И открытый еще до начала военных действий скорбный счет гибнущих чеченских милиционеров в период масхадовского безвластия стал соизмерим со списком жертв самих военных кампаний.

Долгие три года сотрудники милиции, имевшие мужество сохранить верность своему гражданскому и профессиональному долгу, служили мишенями для тех, кому они не давали издеваться над собственным народом. Долгие три года чеченцы под улюлюканье и издевательства отморозков из разбойничьих лагерей хранили угрюмое молчание над могилами своих лучших сыновей.

Но, как видно, в час сотворенья отметила нас судьба своим скорбным взглядом, и должны мы испить чашу унижения и горечи до дна, чтобы отличить лукавство от искренности, врага от друга и цветастые речи от слова прямого. Как видно, лишь тяжелое, жгучее бремя стыда за свои блуждания во тьме способно раскрыть нам глаза, чтобы увидели мы, что были счастливы на свету.

Но милостив Бог, и уже в который раз судьба выводит нас снова на свет из хаоса и смятения. Уже в который раз, прозрев, обретя себя и воспрянув духом, идут чеченцы путем жизни и созидания. И, зачастую, в восторге нахлынувшего чувства самоуважения не замечают сощуренных глаз, нацеленных им в спину. Не замечают, ибо в простодушии своем уверены, что все они едины в своих восторгах.

Эта особенность, по-видимому, является отличительной чертой нашего народа. У нас никогда нет ни малейших сомнений в том, что мы все неизменно едины в своих человеколюбивых порывах или всплесках страстей, продиктованных чувствами, не столь благородными. Мы всегда убеждены, что все вокруг неизменно разделяют нашу точку зрения. Уверены так же твердо, как были уверены в те памятные дни, когда новоявленные миссионеры от большой политики, обуреваемые буйным стремлением осчастливить всех и каждого, впервые всколыхнули Грозный митинговой велеречивостью. Тогда, пьянея от чувства собственной значимости, толпы наших сограждан в исступлении требовали призрачной свободы, не желая слышать, что есть среди них те, кто не разделяет их буйные стремления.

Так же и сегодня, мы, почему-то, не желаем понимать, что, наверняка, есть среди нас те, кому не по душе наша готовность отказаться от слепого блуждания в лабиринтах призрачных идеалов и посвятить себя мирному труду.

Но они есть. И, к великой нашей скорби и стыду, говорят они на одном языке с нами, причисляют себя к нашим родам, живут рядом, и, возможно, здороваются при встрече и беседуют с нами.

И мы молчим. Молчим, обманутые их угодливостью и правильными речами, обманутые их благопристойным поведением. Молчим до тех пор, пока глубокой ночью гнетущее предчувствие беды не сорвет с усталых век остатки сна и не заскулит душа побитым псом при мысли о брате, сыне, отце или муже, ушедшем на ночное дежурство.

А наутро, когда сутулое горе, стеная, постучит в ворота, кто-то из нас, из последних сил стараясь сохранить самообладание, выслушивает слова соболезнований, столь знакомые с детства, но так непривычно звучащие, когда они обращены к нам.

Первые дни скорби проходят, словно в тумане, – бесконечная вереница лиц родных, друзей, знакомых и незнакомых, искренне сочувствующих или просто отдающих дань нашему горю.

Великое таинство народных ритуалов: множество людей собирается вокруг тех, кто на этот раз оказался на пути неотвратимости, ибо нельзя людей оставлять наедине с их горем и неоценимо в эти минуты чувство сопричастности. И только по прошествии нескольких дней, когда схлынет поток людского участия, мы остаемся наедине со своими близкими. Но к тому времени страшная тяжесть нашего горя уже стала частью нашего естества и уже не грозит безумием стонущему сознанию.

И мы понимаем, что до конца наших дней нам предстоит жить с этим горем. Вот только безумно тяжело встречаться взглядом с матерью погибшего, безумно тяжело смотреть в потухшие глаза овдовевшей снохи, безумно тяжело подобрать нужные слова, когда малолетний сирота вдруг что-то пролопочет по-детски искреннее о своем отце, «который вот-вот должен вернуться домой».

Безумно тяжело осознавать, что тот, кто обрек детей на сиротство, жену – на вдовство, заставил старушку-мать, пережив сына, нести бремя постылой жизни, ходит где-то рядом, возможно встречаясь с нами на улицах. И, видя наше горе, под смиренно опущенными веками прячет торжествующий взгляд. Ибо в своем убожестве не способен он осознать, что каждому – да воздастся и что творимое в этом мире – не есть тайна.

Ибо имена наших гибнущих сыновей и братьев начертаны кровью в наших душах, и откроем мы свои души перед Всевышним, когда предстанем перед ним.

Ну, а пока он не призовет нас, мы будем жить. Жить, растить детей, созидать и помнить. Помнить всех тех, кто был рядом с нами и первым вставал на нашу защиту. Помнить тех, кто не мог остаться безучастным, когда кому-то рядом было тяжело.

Они погибли, но не ушли из этой жизни, ибо растут на этой земле их сыновья. Сыновья, чьи отцы своей жизнью и своей смертью обрекли их на мужество.

Быстро взрослеют и мужают дети, лишенные отцовского участия или материнской ласки. Это жестокий закон жизни. Словно кто-то старается выдернуть маленького человека из неполноценного детства и восполнить ему утерянное счастье через радость и любовь уже к своим детям.

Жизнь не остановить. Не под силу это тем, кто благочинными речами старается завуалировать свои откровенно хищные души. Не под силу это тем, кто сквозь оптический прицел взирает на жизнь тусклым, словно мокрая галька, взглядом ядовитой ящерицы. Не под силу это и тем, кто деньгами ли, речами ли поощряет эту нелюдь.

Нет у них будущего, ибо печать молчаливого проклятья овдовевших женщин и осиротевших детей лежит на их никчемных жизнях. Ибо в чести у них стреляющие в спину.

Муса Магомадов