Борис Павлов (четырнадцатилетний кадет, самый юный воин в партизанском полку генерала Алексеева)

Краткая история Партизанского Генерала АЛЕКСЕЕВА пехотного полка



Полк был основан под именем "Партизанского" (В главном - из остатков Донских партизанских отрядов.) 12-го февраля (ст. ст.) 1918 г. в станице Ольгинской (Донская область) перед выступлением Добровольческой армии в 1-й Кубанский поход. Первым командиром полка был. ген. Богаевский.

Во всех боях, которые вела Добровольческая армия в этом походе, полк участвовал. Шли с боями через Лежанку, Березанскую, Выселки (село, взятое полком с особенно тяжелыми потерями), Кореновскую, Усть-Лабинскую. Вместе со всей армией полк пережил также переход из аула Шенджий в ст. Ново-Дмитриевскую - переход, получивший название "Ледяного похода".

После соединения с отрядом ген. Покровского и переформирования армии, ген. Богаевский был назначен командиром 2-й бригады (куда входили Партизанский и Корниловский полки), а в командование Партизанским полком вступил ген. Казанович.

При попытке взять Екатеринодар особенно отличились Партизаны, когда ген. Казанович (перед этим раненый, но оставшийся в строю) во главе 2-го батальона полка решительной атакой прорвал оборону красных и занял часть города. Неожиданная смерть Корнилова и огромные потери в рядах добровольцев заставили ген. Деникина, принявшего командование армией, снять осаду Екатеринодара, после чего Добровольческая армия с тяжелыми боями прорывается на север, к границам Донской области, где в это время вспыхнуло восстание.

30-го апреля полк приходит в ст. Мечетинскую и останавливается на отдых. Закончился 1-й Кубанский поход. Полк пробыл в походе 80 дней, из которых 44 дня принимал участие в боях.

9-го июня боями за Крученую Глину и станицу Торговую начинается 2-й Кубанский поход. В этих боях Партизанский полк принимает участие под командой полк. Писарева, вступившего в командование после отбытия ген. Казановича, посланного ген. Деникиным с важным конспиративным заданием в Москву. Начинается освобождение от большевиков Кубани и Сев. Кавказа. Бои у ст. Песчанокопской и Белой Глины, рейд ген. Боровского, бои за ст. Кавказскую входят в историю полка. После боев и на этот раз удачного занятия Екатеринодара, Партизанский полк вместе с Корниловским полком был спешно переброшен под Ставрополь, где создалось тяжелое положение. Там у ст. Пелагиада, прямо из вагонов, полк пошел в атаку на противника, опрокинув и обратив в бегство осаждавших Ставрополь большевиков.

25-го сентября умирает ген. Алексеев, и Партизанский полк переименовывается в Партизанский имени ген. Алексеева пехотный полк.

Сентябрь и октябрь проходят для полка в непрерывных тяжелых боях с превышающими во много раз силами противника. Бывали дни, что полку приходилось вести по два боя в день: бой утром, а потом полк перебрасывался на поезде или на подводах за много верст, где нужна была помощь или где не хватало сил. Много партизан полегло под Ставрополем, переходившим много раз из рук в руки, под горой Недреманной, под станицей Невинномысской, у деревни Малая Джалга, бой у которой особенно дорого обошелся партизанам. Полковник Емельянов, командир 1-го батальона Алексеевского полка, в своих воспоминаниях пишет: "Вышел в поход, имея у себя офицерский батальон около 600 бойцов, а на отдых пришел с 30 человеками".

Под Ставрополем был ранен полк. Писарев и в командование полком вступил полк. кн. Гагарин. Помощником командира полка был назначен кап. Бузун, командир 2-го батальона.

В начале ноября остатки полка были отведены на отдых в Новороссийск, уже освобожденный от большевиков. Здесь полк в течение двух месяцев переформировывался, пополнялся и нес гарнизонную службу.

В первых числах февраля 1919 года полк был переброшен под Туапсе для борьбы против Грузии, которая, объявив себя самостоятельным государством и воспользовавшись происходящим в России, начала занимать никогда ей не принадлежавшие города на Черноморском побережье. В короткое время побережье, вплоть до Гагр, было Алексеевцами освобождено.

В конце марта полк перебрасывается в Донецкий бассейн, где Добр. армия ведет тяжелые бои с красными. Полк принимает участие в боях под Юзовкой, Авдеевкой, Ясиноватой.

4-го мая Добровольческий корпус под командой ген. Кутепова, главные силы которого составляли Корниловцы, Марковцы, Дроздовцы и Алексеевцы, переходит в наступление. Алексеевцами занимается город Славянск, потом занимается г. Купянск, и полк с боями подходит к Харькову. Здесь полк несколько дней отдыхает. Дальше - наступление на Белгород.

20-го июня ген. Деникиным была издана так называемая "Московская директива" о движении Добровольческой армии на Москву, в которой 1-му Добровольческому корпусубыло дано направление Курск - Орел - Тула - Москва. Полк участвует в боях за Курск и вместе с Корниловцами занимает город. В Курске формируется 2-й Алексеевский полк. Создается Алексеевская дивизия: 1-й Алексеевский полк под командой кап. П.Г. Бузуна (убит 19 мая 1943 г. в Югославии, в борьбе с красными партизанами.), 2-й Алексеевский полк под командой полк. кн. Гагарина, и как третий полк, в дивизию входит Самурский полк. Командиром Алексеевской дивизии назначается ген. Третьяков (застрелился при оставлении Крыма в 1920 году.).

В дальнейшем был создан отряд, как ударная группа, под командой ген. Третьякова, в который вошли в главном Марковцы и Алексеевцы. В рядах этого отряда Алексеевцы участвуют в боях за Щигры, Ливны, за Чернаву, за Елец, берут пленных, трофеи. Они принимают участие во взятии г. Новосиля, уже в Тульской губернии - наиболее северный пункт, куда доходили Алексеевцы. Дальше продвинуться не удалось. Начались упорные бои, с большими потерями и переменным успехом. Счастье начало изменять белым.

В это время у станции Касторная, на стыке Добровольческой и Донской армий, кавалерия Буденного прорвала фронт, где Кубанская и Донская конница не проявили должного желания сражаться.

Появилась опасность окружения, началось отступление с боями, с наседающим противником; в начале отходили, часто переходя в контр-наступление, отбрасывая красных, беря пленных и трофеи, но благодаря отступлению на других участках фронта эти частичные успехи не удавалось использовать.

В течение последних двух месяцев добровольцами было оставлено все, что было завоевано в течение всего 1919 года.

26 декабря (ст. ст.) был оставлен Ростов, и добровольцы, перейдя через Дон, заняли позиции у Батайска. Здесь большевики были остановлены. Армия, в течение двух месяцев отступавшая, потрепанная и истощенная, потерявшая большую часть своего состава и, казалось бы, окончательно сломленная, остановилась.

В советской "Истории гражданской войны", том 4-й, где описывается отступление добровольцев из-под Орла, в двух местах пишется, что Алексеевский полк был полностью уничтожен. В действительности это было не так: в январе месяце Алексеевский полк, правда, сильно поредевший, вместе с другими занял позиции на окраине Батайска. Все попытки большевиков продвинуться здесь вперед и взять Батайск оканчивались для них поражением.

В Батайске дух Белой армии временно возродился. Армия, несмотря на все перенесенное, снова стала способна не только обороняться, но и успешно наступать. 7-го февраля она перешла в наступление и после упорного боя взяла обратно Ростов. Было захвачено несколько тысяч пленных, бронепоезда и много орудий. Алексеевскому полку было дано направление на главный вокзал, который и был в этот же день им занят.

К большому разочарованию наступавших, так удачно начатое наступление было приостановлено, и в ночь на 10-е февраля, без всякого давления со стороны большевиков, по приказу Верховного Командования Ростов был оставлен.

В это время большевики, потеряв надежду прорвать фронт у Батайска, начали наступление крупными силами на правом фланге белого фронта, в районе ст. Великокняжеской, где позиции занимала Кубанская армия, находившаяся в стадии разложения. Фронт там был прорван, и в прорыв устремилась конница Буденного, остановить которую не удалось. Появилась серьезная угроза для Добровольческого корпуса оказаться отрезанным, что и было причиной приказа без боя оставить Ростов. А 18-го февраля также без боя был оставлен и Батайск. Началось опять отступление, теперь уже по Кубани, которое закончилось для Алексеевцев погрузкой 13/26 марта 1920 года в Новороссийске на транспорт "Св. Николай" и переездом в Крым (Керчь).

Полк расквартировался в селе Катерлес под Керчью. Предполагалось, что здесь полк после многих месяцев боев, удач и неудач получит передышку. Но отдохнуть как следует, так и не удалось. 30-го марта (на второй день Пасхи) Алексеевцы вместе с Самурским полком были посланы в десант в Азовское море, в тыл большевикам, осаждавшим Перекоп. Задача десанта была вызвать замешательство в тылу у большевиков и тем самым облегчить оборону Перекопа. Десант высадился у с. Кирилловка, верст сорок севернее Геническа, прошел верст 60 по тылам противника, выбил большевиков из Геническа и вышел к Сивашскому проливу, отделяющему Геническ от Арбатской стрелки, находившейся в руках белых. Здесь, при переправе через пролив, участники десанта по какой-то непонятной ошибке не были поддержаны занимавшими другой берег своими же белыми частями и поэтому понесли огромные потери от наседавших на них красных.

После десанта остатки полка вернулись в Катерлес. Там полк переформировывался и нес охрану Керченского полуострова.

30-го июля полк в составе Сводно-пехотной дивизии, под командой ген. Казановича, принимает участие в десанте на Кубань. Задачей этого десанта было поднять восстание на Кубани и тем самым расширить фронт Белой борьбы. Десант высадился в Азовском море у ст. Приморско-Ахтарской. Алексеевский полк, высадившийся первым, вытеснил красных из станицы и занял позицию верстах в двадцати от ст. Ахтарской, где в течение двух дней, без артиллерии, прикрывал высадку других частей. В первый же день после высадки полк понес тяжелые потери: красной конницей был окружен и почти полностью уничтожен Гренадерский батальон, влитый в полк в Крыму. В этот же день случайной бомбой с советского самолета помощнику командира полка полк. Вертоградскому оторвало обе ноги, после чего у него еще нашлось довольно сил вынуть наган и самому застрелиться.

Потом был короткий период успехов, были заняты станицы Ольгинская, Роговская, Тимашевка, было пройдено полпути до Екатеринодара, были взяты пленные и трофеи. Но в это время большевики, собрав силы и высадив свой десант в тылу у белых, начали теснить добровольцев. Надежды на восстание кубанцев тоже не оправдались, они десант не поддержали.

Белых сил не хватило, и под давлением во много раз превышающих сил красных пришлось отступить. Алексеевцы несли огромные потери, в особенности в офицерском составе. Командир полка полк. Бузун был ранен. Сменивший его командир 1-го батальона полк. Шклейник был убит. Вступивший после него в командование полком командир 2-го батальона кап. Рачевский был смертельно ранен и через несколько дней скончался. После него полк принял полк. Логвинов, который и посадил полк обратно на пароход. Придя первым, Алексеевский полк уходил последним с Кубани, прикрывая в течение недели погрузку на пароходы других отступающих частей.

Но несмотря на все эти потери полк численно не уменьшился. В него были влиты взятые на Кубани в плен красноармейцы. После возвращения в Керчь был смотр полка, но это уже был не тот полк. "Белоголовым" (При отъезде в десант все офицеры и большинство старых солдат имели форменные, с белым верхом, алексеевские фуражки.) полк перестал быть, стал серым и бесцветным, белых фуражек осталось мало, недостающие остались лежать вместе со своими хозяевами на полях Кубани.

В Керчи полк оставался около недели. В последних числах августа, опять под командой полк. Бузуна, он был погружен в вагоны и отправлен в Сев. Таврию. Там под Мелитополем, в селе Ивановка, полк пополнился, а потом в составе Сводно-казачьей дивизии, которой командовал ген. Канцеров, принял участие в "Заднепровской операции". Это была последняя попытка белых повернуть военное счастье в свою сторону и предотвратить надвигавшуюся катастрофу. Выполнение этой операции было поручено вновь сформированной 2-й армии под командой ген. Драценко. Одной из задач, поставленной перед этой армией, было, перейдя через Днепр, взять с тыла Каховку, находящуюся на левом (белом) берегу Днепра, в глубоком тылу ушедшей вперед Белой армии. Она (Каховка) была единственным опорным пунктом большевиков на левой стороне Днепра в этом месте. Здесь у них была возможность ударить по тылам добровольцев и отрезать их от Крыма. Это было самое уязвимое место белого фронта.

Ночью 23-го сентября Алексеевский полк у села Ушкалка первым на душегубках переправился через Днепр, взял в плен большевистскую заставу и, заняв позиции, прикрывал постройку понтонного моста через Днепр, по которому потом перешли остальные полки. Совсем неожиданно душегубки для переправы были предоставлены полку махновцами, уроженцами этих мест, которые в этом районе боролись с большевиками. Их отряд, человек в двадцать под командой атамана Бурлака, присоединился к полку. Они очень помогли полку, как проводники, знакомые с местностью, а также оказались отличными бойцами.

В начале наступление развивалось удачно, белые продвигались вперед, брали пленных, пулеметы и орудия, захватили также большевистский понтонный мост, что говорило о том, что большевики тоже в этом месте собирались переходить Днепр, только на нашу сторону. Но потом белые натолкнулись на большие свежие силы красных, переброшенные с польского фронта. Перевес во всем был на стороне красных.

В то же время случайным снарядом был убит ген. Бабиев, командующий за Днепром Кубанской конной группой. Со мертью своего любимого вождя кубанцы потеряли веру в свои силы и в решающий момент в атаку не пошли. Белые войска дрогнули и начали подаваться назад. Ген. Драценко отдал приказ об отступлении на левый берег Днепра (Ген. Врангель в своих воспоминаниях пишет, что одной из причин неудачи Заднепровской операции, кроме случайной смерти ген. Бабиева, были и нерешительность и неудачные действия командующего армией ген. Драценко.).

После этого Алексеевский полк был послан на север, под Большой Такмач, где и занял позиции. В это время конница Буденного, прорвав фронт у Каховки, подошла к Перекопу, угрожая отрезать белых от Крыма. Началось общее отступление.

У села Богдановки, 15-го октября, отступающий Алексеевский полк был окружен красной кавалерией. Полковой обоз, со всеми нестроевыми комадами, с лазаретом и ранеными, был отрезан и попал в плен. Из них никто не вырвался, и о их судьбе ничего неизвестно.

Бывшие красноармейцы, которых после Кубанского десанта было много в полку и которые хорошо дрались, пока полк наступал, теперь, когда на полк пошли лавы красной конницы, начали сдаваться и переходить на сторону красных. Командир учебного батальона подполк. Абрамов, когда его батальон, состоявший из красноармейцев, сдался, не вынес этого и застрелился. Командир полка полк. Бузун чуть не попал в плен, когда под ним была ранена лошадь.

Особенно проявил себя в этом бою командир 1-го батальона полковник Логвинов, который, когда его красноармейцы, повтыкав свои штыки в землю, сдались, не растерялся, собрал вокруг себя остатки офицеров и старых солдат-добровольцев и пробился с ними из окружения.

От полка осталось не больше роты. Так трагично окончил свое существование прежде славный Партизанский генерала Алексеева пехотный полк.

Потом в Галлиполи был опять сформирован Алексеевский полк, в который вошли старые Алексеевцы, образовав 1-ую (шефскую) роту.
 

ОКОНЧАНИЕ

 

Много сказано о Галлиполи, но никто не решился ни сказать, ни написать о самом, может быть, важном. В Галлиполи мы потеряли, похоронили реальную Белую Идею, но приобрели более бесплотную, более недостижимую, очищенную, просветленную Белую Мечту. Я думаю, что поняли мы это все, но не могли, не решались себе в этом признаться. Это казалось изменой.

И параллельно этому мы увидели, почувствовали себя физически, биологически, морально - русскими. Это понятно: в России мы своей "русскости" не замечали, все было русское. А здесь нас окружала чужая, часто враждебная среда. Но конфликта между "белым" и "русским" еще не было. Но об этом позже. И это не так просто.

От самого "сидения" в памяти осталось мало: жизнь текла размеренно и без потрясений. Главной заботой были поиски лишнего куска хлеба, куска сахара, леденца, чтобы с ними пить горячую воду, вскипяченную на бумагах старых турецких архивов. Забота о хлебе заслоняла собою почти все остальное. "Сегодня" и "завтра" мешали думать о "послезавтра". Компенсация? Несомненно! В каждой многочисленной группе совместно живущих людей создаются "ячейки" из двух, трех, иногда четырех более сблизившихся. Случайно или, может быть, по взаимной симпатии и я оказался в одной из таких "ячеек". Первым членом ее был Юрочка Значковский ("тройной", как он себя величал: Значко-Значковский-Галлов) - гимназист, юнкер, гусар 8-го Лубенского, артиллерист и одессит... При получке лиры покупали и продавали все вместе. Когда ничего не оставалось, я рисовал карандашом портреты греческих жандармов, живших в казарме над нашей конюшней (мы жили в старой конюшне), получал от них лепты и драхмы, иногда тарелку фасоли с оливковым маслом. На лепты покупали в греческой лавчонке леденцы и с леденцами пили "чай".

Иногда к нам присоединялся Всеволод Северин, равнодушный ко всему, кроме еды, скептик, студент Харьковского университета и артиллерист. Звали его почему-то "Вотя". Вотя был у нас чемпионом. Он неизменно выигрывал состязания, заключавшиеся в следующем. Стоит ли повторять, что вся наша забота, все наши помыслы сводились прежде всего к еде и хлебу. Конечно, темой всех состязаний был хлеб. Группа, вполне определенная и постоянная, из пяти человек получала один хлеб. Надо было делить его так, чтобы не было обиженных. Этого было очень трудно достигнуть. Мне кажется, я был первым, нашедшим верное и неоспоримое решение. Во всяком случае, в нашей артшколе (Офицерская артиллерийская школа). Твердо устанавливалась очередь между пятью участниками. Номер 1-й резал и делил хлеб. Номера 2-й, 3-й, 4-й и 5-й выбирали по очереди куски. Номеру 1-му оставался последний кусок. В следующий дележ все передвигалось на одного человека. Таким образом, за пять дней каждый делил и каждый выбирал по порядку. Иногда, в предвидении состязания, хлеб делился на шесть частей. Шестой кусок хлеба был призом. Надо было съесть, проглотив хлеб в заданный отрезок времени. Выигравший получал право спокойно переваривать проглоченный хлеб, получая свою регулярную порцию. Проигравший лишался своей. Вотя выигрывал неизменно, несмотря на "повышение норм", то есть сокращение срока, доведенного до 30 секунд.

Изредка присоединялся к нам Сергей Николаевич Любченко, мой прежний знакомый. Когда-то в Киеве мы учились в одном реальном училище. Он был на два класса старше меня. В 1915 г. я перебрался в Харьков кончать среднюю школу, а он остался в Киеве. Встретились в Галлиполи. Студент последнего курса Киевского политехнического института, всегда мрачный, недовольный, он считал себя несправедливо обиженным судьбою и людьми. Презирал все и всех. Губы всегда выражали обиду и презрение. Звали его "Валерьяныч" и "банкир". Его редкие появления в нашем "кругу" были неслучайны: ему нужен был я. Целыми днями сидел он на своей кровати перед самодельным столиком и кропотливо, внимательно, медленно вырисовывал карандашом все узоры и завитушки, буквы и цифры на листке гербовой бумаги, взятой в архиве. Он копировал греческую двухдрахмовую ассигнацию, сидел над ней по три-четыре дня.

Я был ему нужен для изображения на ассигнации бюста Перикла. Ему это не удавалось. Я садился за стол и, в свою очередь, начинал "гравировать" острым твердым карандашом нужный бюст Перикла, всем известную бородатую голову с открытыми "слепыми" глазами и в шлеме с поднятым забралом с двумя миндалевидными дырами для глаз. Затем "кредитка" вымачивалась в очень крепком чае, что придавало ей нужный желтый цвет, после чего безжалостно маралась. Такая процедура делала ее похожей на настоящие, такие же мятые и грязные. Валерьяныч уходил, а мы сидели вокруг котелка с закипающей водой и ждали. Приходил он почти всегда очень скоро. Это значило, что "покупка" хлеба удалась в первой булочной. При малейшем сомнении коммерсанта он обижался и шел в другую булочную. Так почти до отъезда никто его государственного преступления и не заметил. Кто-то рассказал эту историю грекам, и результат оказался неожиданным. Греческие коммерсанты начали искать повсюду "банкировы" драхмы. Они стали фетишами, за них начали платить выше обозначенной стоимости. Греки понимали, что "драхмы" безобидны: ведь год нашего пребывания их нежданно-негаданно обогатил, у них мы оставили и лиры, и белье "американского дяди", и все, что у нас оставалось. А за 2 драхмы, то есть четыре дня работы, можно было купить всего один килограмм хлеба.

Все, о чем пишу, конечно, делалось в свободное время, ибо, в сущности, мы были очень заняты почти целый день. Рано утром - общий подъем и поверка в строю. Затем занятия "воинским артикулом" - упражнения в командовании строем. Затем "словесность" и теоретические познания по артиллерии, по ее устройству, ведению, командованию взводом, батареей, "практическая" стрельба из пушек с декорациями, хлопьями ваты на проволоке, корректированием "стрельбы". Занимались мы также сборкой и разборкой пулеметов (пулеметы у нас были) и их "задержек": у "максима", "виккерса", "льюиса". Словом, дела было много. И, кроме того, наряды: по гарнизону, по хозяйству, за продуктами, в горы за хворостом. В свободное время можно было читать: была довольно обширная корпусная библиотека, была устная газета. Были матчи в футбол. Так родилась и воспиталась сборная 1-го корпуса, ставшая впоследствии командой "Галлиполи", победившей болгар с астрономическим счетом, позже перебравшаяся в Чехию и с честью выходившая из встреч со славными чешскими командами. В памяти остались имена: Богемский, Органовский, Мартынов, Рыбак, Рощупкин. Были у нас и школы - гимнастики и фехтования.

А вечером был театр, правда, далеко не каждый вечер, о чем очень жалею. Корпусной театр был расположен совсем невдалеке от нашей конюшни. С другой стороны развалин дворца, у его подножия. Конечно, под открытым небом. Сцена хорошо оборудована, хорошие декорации, тяжелый занавес, со вкусом расписанный фасад. Уложенные рядами каменные кубы играли роль кресел. "Зал" оборудован слева высокой стеной, отделяющей театр от улицы, а справа - глухой, очень высокой стеной, как бы упором, базой развалин. Сзади - тоже стена. Мест в театре много, и он всегда полон.

Ставились, конечно, "Ревизор", "Горе от ума", Чехов, Островский или Стриндберг, и еще, и еще... не помню уже. Изредка в пьесы врывались пение и крики, шедшие из публичного дома, стоявшего на той же улице, поближе к порту, но это не мешало, к этому привыкли. Были концерты певцов. Пели несравнимая, недостижимая Плевицкая, Браминов, Невский.

Мне нет надобности идти в театр. Между глухой стеной и собственно развалинами есть площадка. Сидя на камне, у среза стены, можно с удобством, как из хорошей ложи первого яруса, видеть всю сцену и слышать каждое слово. Так я присутствовал на всех театральных представлениях. Пьесы, актеры, их игра "уводили". Забывалось обо всем, даже о голоде. Пожалуй, это были лучшие моменты моей жизни в Галлиполи. Даже не "пожалуй", а наверное.

Желая "увековечить" наше присутствие в Галлиполи, командование решило соорудить памятник. Каждый "галлиполиец", каждая "галлиполийка" должны были принести к нашему кладбищу (а оно все росло и ширилось) удобный для постройки камень. Горы камней получились внушительные, и к тому же кое-кто совершил "паломничество" несколько раз. Кладбище находилось у подножия пологого холма, вдали от города, около долины, шедшей к виноградникам на склоне. На этом месте в годы беспрестанных войн запорожцев с султаном закапывали умерших и замученных казаков. Достоверность этого подтверждалась каждый день. При рытье могил на свет Божий появлялись кости и черепа прежде зарытых во множестве. Пленных запорожцев свозили в Галлиполи. Сидели они в казематах "кубической" тюрьмы, той самой, что я увидел с парохода, подходя к Галлиполи. (Кстати, наше командование превратило "куб" в "губу". Таковы судьбы и предназначения даже зданий). Вот в память запорожских казаков и был сооружен памятник. А попутно - и в память нашего пребывания.

Цилиндрический цоколь, пологий конус уступами, увенчанный мраморным крестом. На цоколе - мраморная доска с надписью на трех языках: русском, французском и греческом (впрочем, сейчас в этом не уверен, память...). Было торжественное открытие с освящением памятника. На торжестве этом произошло и событие, долго веселившее весь корпус. (Я не присутствовал при этом и не могу утверждать категорически, что событие имело место). Генерал Кутепов наградил специальным орденом за верность и за особые услуги (несомненно, неоценимые услуги, оказанные корпусу) самого известного и популярного персонажа - гречанку Катерину. Катерина была одна из двух женщин, самоотверженно разрешивших острый "женский вопрос" в Галлиполи. Другая женщина была турчанка, маленькая, щупленькая, всегда в черном, с закрытым, как и подобает правоверной, лицом. Ее силуэт тоже знало все русское население Галлиполи. Но турчанка "обслуживала" еще батальон сенегальцев. Поэтому ее заслуги перед корпусом не были признаны достойными ордена. Она принимала в хибарке, на площади караван-сарая. Проходя по площади, можно было всегда видеть очередь терпеливо ожидавших людей. Оптимисты и мечтатели имели возможность насладиться созерцанием братства народов и мирным соседством белых и черных. Катерина же хранила верность русскому корпусу. Принимала она где-то наверху, в районе дома Бекир Бея.

Я думаю, что благодаря этим двум женщинам за год пребывания корпуса в Галлиполи ни одного насилия над женщиной не произошло, будь та гречанкой, турчанкой или русской. Конечно, были и русские женщины: жены офицеров, сестры милосердия, женщины-врачи, но они были табу общепринятое и утвержденное. Бывали, правда, разводы, женитьбы, любовные драмы, дуэли, самоубийства, но это вещи совершенно иного порядка.

На этом фоне коллективной, в сущности, довольно однообразной и монотонной жизни, шел, конечно, и процесс моей личной жизни. Заботы, некоторые события, встречи, выводы изменяли в ту или иную сторону мой внутренний "барометр". Первой и неприятной заботой внезапно оказалась моя раненая нога. В последний раз мне ее перевязали у Константинополя. А затем, затем о ней забыли. Нога меня не беспокоила, забыл о ней и я. Дней через десять после последней перевязки повязка как будто начала становиться "тесной". Думая, что это явление случайное, я подождал еще пару дней и, убедившись в том, что давление не исчезает, решился разбинтовать ногу. Сняв бинт и вату, я легко, без малейшей боли, отделил марлю, прикрывавшую рану, и увидел то, во что превратилась эта рана. Она закруглилась. То был огромный, с красными краями кратер. Вокруг кратера сидело множество вшей, из кратера же вывалился ком густой мертво-серой массы. В этой массе копошились черви. Дрожа, я начал разглядывать рану. Кратер уходил куда-то вглубь, конусом, и где-то в глубине розовела нетронутая, показавшаяся мне свежей и здоровой надкостница голенной кости. Вниз от раны шла опухоль до самой ступни, но она была совершенно нечувствительна. Раздумывать уже было невозможно. Забинтовав наскоро ногу, я прямиком направился в только что организованный корпусной 4-й госпиталь. Рассказал доктору о червях. Он долго осматривал рану. "Черви, может быть, спасли вам ногу. Во всяком случае, мы попытаемся ее спасти". Мне стало страшно. Спасение и восстановление ноги длились семь месяцев. Рана медленно затянулась, остался шрам, как и все шрамы множества людей, но перебитые сосуды и нервы сохранили навсегда пониженную чувствительность ноги вниз от шрама. Но это, в сущности, неважно.

Важно то, что нога моя причинила мне первое и острое (может быть, и "острое", ибо "первое") разочарование в людях. Для того чтобы рассказать об этом случае, надо вернуться далеко назад, ибо главное - там, здесь - только следствия. Вообще, говоря сухим языком, моя "реакция" на каждого нового человека была, да и всегда остается, благоприятной. Я люблю людей и ищу в них лучшее. Не задерживаюсь на неприятных открытиях. Мне нужно много, чтобы отвернуться от человека. Приходилось мне слышать от близких и друзей: "Тебе плюй в глаза, а ты - Божья роса". Уродливое преувеличение, но в нем была какая-то совсем маленькая доля правды. Я не любил, да и не люблю обижать.

Был в батарее один полковник (кстати, единственный), очень представительный блондин с шелковой бородой на две стороны - "первое"..."второе". Одет он был "с иголочки", на погонах красовались перекрещенные пушки со рвущейся гранатой посредине, гордился он своей принадлежностью к славным гренадерским батареям, держал всегда в руке, что было весьма необычно, стэк, похлопывая им по блестящему голенищу и непрестанно держал во рту папиросу, вставленную в длинный мундштук. Словом, олицетворение одновременно и героя, и "душки-военного". Командного поста он не занимал, командовали батареей и взводами капитаны. Был он, так сказать, олицетворение штаб-офицерского резерва.

Когда я его встречал и старательно козырял, он величественно "отмахивался". Меня да и вообще всех "вольноперов", он не замечал. Говорю о нем так пространно, ибо именно он стал главной причиной моей внутренней трагедии. Фамилия его была Бантыш. Благосклонно не скрывал того, что род Бантышей записан в "Шестой книге", то есть в книге столбового дворянства. Была даже на Екатерининской дороге станция Бантышево, что позволяло предполагать древнее историческое имя, заставляло предполагать в его носителе что-то рыцарское, крепкое, устойчивое, дуновение величия, верности, прямоты, великодушия, чего-то внутренне возвышающегося над общей массой. Боюсь, что этот представитель имени Бантыш такими качествами не обладал или растерял их в жизни-После ухода с корабля командира и старших офицеров полковник Бантыш автоматически оказался начальником группы, как старший в чине... После моего визита в госпиталь, приблизительно через неделю, мы с полковником Бантышем перебрались в самый дальний угол лагеря и превратились в 4-й взвод 3-й батареи 5-го дивизиона.

Вскоре после переезда в лагерь я получил последний и самый неприятный удар. Полковник Бантыш отправил меня в ссылку, то есть "временно" откомандировал меня в город, в учебную команду Офицерской артиллерийской школы для более близкого ознакомления с воинской дисциплиной и для пополнения теоретических знаний в артиллерии, совершенно "забыв" о моей тяжелой ране. Ссылка показалась мне унизительной и безжалостной. Одним ударом Бантыш оторвал меня от близких соратников, отнял у меня новую семью - ведь сживаешься и близко сживаешься с людьми, с которыми пережил тяготы войны - и превратил в солдатика, в оловянного солдатика не для войны, а для игры в войну. Военным я себя не чувствовал, но добровольно подчинялся тому, что было необходимо для возможности драться. Со временем, помимо воли, автоматически, и я был заражен "военным духом" и до сих пор несу в себе его отпечаток. Не могло быть иначе: "военный дух" меня окружал, меня занимал, был реальной базой, единственной и последней надеждой вернуться в бой.

Один приват-доцент, такой же вольноопределяющийся, как и я, как-то в раздражении проворчал: "Я не солдат, а гражданин, взявший в руки винтовку для того, чтобы драться, а не маршировать. Впрочем, примем и будем ждать". Такую формулу я понимал и принимал целиком... В приказах и в устной газете начало появляться слово "чужбина". Но, говоря честно, чужбина оставалась еще словом. Я еще не чувствовал себя на чужбине. Многое, очень многое можно принять в надежде, что все это временно.

Многое можно еще сказать о пребывании ("сидении") в Галлиполи: ведь там выросла и воспиталась, того не зная, русская военная эмиграция, честная в труде, безупречная морально, пария Западной Европы - русская эмиграция”


Об авторе: Владимир Душкин, бывший студент Киевского технологического института, служивший во время гражданской войны в артиллерийских частях ВСЮР (Первая публикация воспоминаний – “Забытые”, Париж, 1983)
 

Отрывок из воспоминаний Бориса Пылина "Первые четырнадцать лет"

*) Борис Пылин (Павлов) мальчиком кадетом осенью 1919 года попал под Ливнами в Алексеевский полк и участвовал во всех дальнейших походах полка до осени 1920 года;

*)орфография и пунктуация автора;



Гибель ГРЕНАДЕРСКОГО БАТАЛЬОНА. 2-ое августа.


Наш полк занял позиции верстах в 20-ти от Приморско-Ахтарской ночью, действуя на ощупь, не зная, что впереди и вокруг него. Два батальона заняли позицию левее железной дороги. Правее, довольно далеко от железной дороги, у Свободных хуторов, занял позицию 3-й Гренадерский батальон.

Наступала на нас кавалерийская дивизия, имеющая в своем распоряжении артиллерию, которая начала нас усиленно обстреливать. Наша артиллерия еще не успела подойти и не могла ответить там же.

Большевики, наверное, узнав, что в железнодорожной будке находится штаб полка, взяли ее по-серьезному под обстрел. Снаряды, все сотрясая, рвались совсем рядом. Такого обстрела я еще не переживал.

При такой обстановке наш штаб на какой-то промежуток времени оказался отрезанным от остальных частей полка. Позднее обнаружилось, что большевики бросили свои главные силы на наш правый фланг, занимаемый Гренадерским батальоном, с целью его окружить. Бой так продолжался несколько часов без перерыва. Патроны были на исходе. Около полудня батальон не выдержал и начал отступать. Но в своем тылу он наткнулся на красных и оказался отрезанным от своих.

Мало кто пробился из окружения. Большинство или были порублены красной конницей или взяты в плен. В этот день батальон потерял убитыми или взятыми в плен около 200 человек, среди них 4 сестры милосердия.

В этом, казалось бы, безнадежном положении нашлись командиры, которые не растерялись и сохранили присутствие духа.

Прорываться пришлось через хутора. Каждые 40-50 шагов был забор, через который нужно было перелезать. Как рассказывали, у одного такого перелаза остановился начальник пулеметной команды пор. Слободянюк с пулеметом; его огнем он прикрывал отступление. У него уже кончались пулеметные диски. Увидев среди бегущих своего брата, он закричал ему:

- А диски взял? - На обязанности брата было носить пулеметные диски.

- Нет, не взял, - ответил тот смущенно.

- Тогда иди обратно и принеси их сюда! - отдал поручик брату довольно жестокое приказание. Младший брат точно исполнил приказание старшего брата: побежал обратно, пробрался на оставленную ими позицию, на глазах у подходивших красных забрал диски и принес их брату. Эти диски спасли людей, прорывавшихся с этими двумя братьями из большевистского окружения.

К вечеру Свободные Хутора, где произошла трагедия Гренадерского батальона, были взяты обратно и были подобраны убитые. Убитых было найдено около ста человек и, наверное, еще много ненайденных осталось лежать в зарослях кукурузы, в камышах плавней.

В степи была вырыта большая братская могила, и все трупы свезены к ней. Все они были до-гола раздеты: кто-то позарился на синие бриджи, на хорошие сапоги. Среди убитых были и такие, которые, видно, были сначала ранены, а позже кем-то добиты. Но и этого мало: кто-то издевался над ними, кто-то мучил раненых перед тем, как убить. У многих были выколоты глаза, на плечах вырезаны погоны, на груди - звезды, отрезаны половые органы.

И ведь это проделали над русскими свои же русские и только потому, что они правду и добро понимали по -другому, чем те, кто надругался над ними. А казалось, еще недавно и те и другие вместе сражались на Германском фронте и в трудную минуту, рискуя жизнью, выручали друг друга. Кто разбудил в них зверя? Кто натравил этих людей друг на друга?

Я не хочу сказать, что в этом виноваты были всегда только красные, а белые всегда были правы. Конечно, много жестокого делали и белые. Нет ничего ужаснее, кровопролитнее и и беспощаднее гражданской войны. И не дай Бог, чтобы русскому народу пришлось еще раз пережить что-нибудь подобное...

В день панихиды было получено еще одно печальное известие - в Приморско-Ахтарской при разгрузке пароходов от случайной бомбы налетевшего большевистского самолета погиб помощник командира полка по хозяйственной части полк. Вертоградский.

Он был женат на первопоходнице, прапорщике Зинаиде Николаевне Реформатской. В 17-м году, при Керенском, она поступила на курсы в Алексеевское пехотное училище, по окончании которого была произведена в прапорщики. Всего женщин на этих курсах было 25, потом 15 из них пробрались на Дон к ген. Алексееву и пошли в 1-й Кубанский поход. Зинаида Николаевна была среди них.

В мое время в Белой Армии чина прапорщика уже не было и первым офицерским чином был чин подпоручика. Не было и женщин в армии, кроме сестер милосердия. З.Н. не была произведена в подпоручики, так и осталась прапорщиком, как живое напоминание о Женском батальоне - безрассудной, но героической попытке русских женщин, во время развала "керенщины", спасти Россию и своим примером образумить мужчин и заставить их выполнить свой долг перед родиной.

***

Гибелью Гренадерского батальона и смертью помощника командира полка начался для нашего полка Кубанский десант. Под вечер в день похорон погибших гренадеров из камышей, близко подходивших к железнодорожной будке, где находился штаб нашего полка, выполз странного вида человек. Он был в изодранной черкеске, заросший и измученный. представился есаулом, назвав свою фамилию (не помню ее). Сказал, что он послан к нам штабом Кубанского повстанческого отряда для связи с командованием десанта. Он рассказывал, что в плавнях находится много казаков, бежавших от красных и жаждущих опять начать борьбу с большевиками. Это сообщение ободрило и подняло у нас дух, упавший после событий последних дней.

Правда, как показало будущее, не все было таким радужным, как это описывал этот повстанец, и не так много оказалось казаков, готовых опять начать борьбу за освобождение Кубани от большевиков.

Если не ошибаюсь, на следующий день была с боем занята ст. Ольгинская (ее другое название, насколько помню, было Ново-Джералиевка) и взяты пленные. Кубанцы отбили у большевиков большой броневик с громким названием "Товарищ Ленин". Этот броневик я увидел при входе в станицу. Имя Ленина уже было перечеркнуто мелом и сверху тем же мелом было каллиграфически выведено: "Генерал Бабиев". Казаки уже перекрестили броневик, дав ему имя своего любимого командира. Бабиев был лихой командир, еще молодой, но за время мировой и гражданской войны уже много раз раненый, собственно говоря, инвалид: одна рука у него была сухая и не действовала. И тем не менее, он был всегда там, где опасность, всегда впереди своих казаков. Казаки его обожали, ему верили и были готовы идти за ним куда угодно.

Вечером в ст. Ольгинской неожиданно в штаб нашего полка явились два офицера из нашего Гренадерского батальона, которые уже были нами причислены к погибшим. Спаслись они чудом. Как они рассказывали, батальон был окружен, попытка пробиться кончилась неудачей. Патроны все вышли. На спасение не было никакой надежды, и они сдались, другого выхода не было. Офицеров сразу же отделили от нижних чинов и начали издеваться над ними и избивать. На ночь их поместили в какой-то сарай. Их было больше 50 человек. Из разговоров конвоиров они поняли, что утром их ожидает расстрел. И вот эти два офицера сговорились, что, когда их поведут на расстрел, они попытаются бежать. Терять было нечего, а, может быть, посчастливится и удастся бежать.

На рассвете их вывели и повели за станицу по дороге, идущей кукурузными полями. Эти два офицера шопотом пробовали уговорить шедших с ними рядом тоже рискнуть и броситься всем одновременно в разные стороны, но их предложение не встретило сочувствия - для этого нужна была какая-то решимость, а ее у большинства уже не осталось.

Тогда один из них сильно толкнул ближайшего конвоира, так, что тот упал. Настало замешательство, воспользовавшись которым они бросились в чащу растущей рядом кукурузы. Конвоиры открыли огонь, но преследовать их не решились, видимо, боясь растерять остальных пленных. В этих зарослях кукурузы они и скрывались, питаясь початками зеленой кукурузы.

Остальные же пленные были расстреляны.