В 1695 г., апреля 30, закричал (на площади) мужик караул и сказал за собою государево слово, и приведен в Стрелецкий приказ и расспрашиван, а в распросе сказал, что он, сделав крылья, станет летать как журавль. По царскому указу предложение было принято.

Сделал он себе крылья из слюды, истратив на это 18 р. Начальник Стрелецкого приказа боярин кн. Троекуров с товарищами и с другими любопытными лицами вышел из Приказа и стал смотреть, как полетит мужик. Устроив крылья, мужик по обычаю перекрестился и стал мехи надувать, хотел лететь, да не поднялся, сказал, что крылья сделал тяжелы. Боярин на него раскручинился. Мужик бил челом, чтоб ему сделать крылья иршеные (род замши), на которые издержано еще 5 руб. И на тех не полетел. За то ему было наказанье - бить батогами, снем рубашку, - а деньги велено на нем доправить, продать все его имущество

 

И.Е. Забелин "История города Москвы"

 В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат. Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и конвоя примешивается проклятая розовая струя. От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая с прокуратором в Ершалаим первая когорта двенадцатого молниеносного легиона, заносило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что кашевары в кентуриях начали готовить обед, примешивался все тот же жирный розовый дух. О боги, боги, за что вы наказываете меня?
  "Да, нет сомнений! Это она, опять она, непобедимая, ужасная болезнь гемикрания, при которой болит полголовы. От нее нет средств, нет никакого спасения. Попробую не двигать головой".
  На мозаичном полу у фонтана уже было приготовлено кресло, и прокуратор, не глядя ни на кого, сел в него и протянул руку в сторону.
  Секретарь почтительно вложил в эту руку кусок пергамента. Не удержавшись от болезненной гримасы, прокуратор искоса, бегло проглядел
написанное, вернул пергамент секретарю и с трудом проговорил:
-- Подследственный из Галилеи? К тетрарху дело посылали?
-- Да, прокуратор, -- ответил секретарь.
-- Что же он?
-- Он отказался дать заключение по делу и смертный приговор Синедриона
направил на ваше утверждение, -- объяснил секретарь.
Прокуратор дернул щекой и сказал тихо:
-- Приведите обвиняемого.
  И сейчас же с площадки сада под колонны на балкон двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта -- ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора.
Тот помолчал, потом тихо спросил по-арамейски:
-- Так это ты подговаривал народ разрушить Ершалаимский храм?
  Прокуратор при этом сидел как каменный, и только губы его шевелились чуть-чуть при произнесении слов. Прокуратор был как каменный, потому что боялся качнуть пылающей адской болью головой.
Человек со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить:
-- Добрый человек! Поверь мне...
  Но прокуратор, по-прежнему не шевелясь и ничуть не повышая голоса, тут же перебил его:
  -- Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно, -- и так же монотонно прибавил: -- Кентуриона Крысобоя ко мне.
  Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион, командующий особой кентурией, Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором. Крысобой был на голову выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что совершенно заслонил еще невысокое солнце.
Прокуратор обратился к кентуриону по-латыни:
-- Преступник называет меня "добрый человек". Выведите его отсюда на
минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить.
И все, кроме неподвижного прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который махнул рукою арестованному, показывая, что тот должен следовать за ним. Крысобоя вообще все провожали взглядами, где бы он ни появлялся, из-за его роста, а те, кто видел его впервые, из-за того еще, что лицо кентуриона было изуродовано: нос его некогда был разбит ударом германской палицы. Простучали тяжелые сапоги Марка по мозаике, связанный пошел за ним бесшумно, полное молчание настало в колоннаде, и слышно было, как ворковали голуби на площадке сада у балкона, да еще вода пела замысловатую приятную песню в фонтане. Прокуратору захотелось подняться, подставить висок под струю и так замереть. Но он знал, что и это ему не поможет.Выведя арестованного из-под колонн в сад. Крысобой вынул из рук у
легионера, стоявшего у подножия бронзовой статуи, бич и, несильно размахнувшись, ударил арестованного по плечам. Движение кентуриона было небрежно и легко, но связанный мгновенно рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, захлебнулся воздухом, краска сбежала с его лица и глаза обессмыслились. Марк одною левою рукой, легко, как пустой мешок, вздернул на воздух упавшего, поставил его на ноги и заговорил гнусаво, плохо выговаривая арамейские слова:
  -- Римского прокуратора называть -- игемон. Других слов не говорить. Смирно стоять. Ты понял меня или ударить тебя?
  Арестованный пошатнулся, но совладал с собою, краска вернулась, он перевел дыхание и ответил хрипло:
-- Я понял тебя. Не бей меня.
Через минуту он вновь стоял перед прокуратором.
Прозвучал тусклый больной голос:
-- Имя?
-- Мое? -- торопливо отозвался арестованный, всем существом выражая
готовность отвечать толково, не вызывать более гнева.
Прокуратор сказал негромко:
-- Мое -- мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твое.
-- Иешуа, -- поспешно ответил арестант.
-- Прозвище есть?
-- Га-Ноцри.
-- Откуда ты родом?
-- Из города Гамалы, -- ответил арестант, головой показывая, что там,
где-то далеко, направо от него, на севере, есть город Гамала.
-- Кто ты по крови?
-- Я точно не знаю, -- живо ответил арестованный, -- я не помню моих
родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец...
-- Где ты живешь постоянно?
-- У меня нет постоянного жилища, -- застенчиво ответил арестант, -- я
путешествую из города в город.
-- Это можно выразить короче, одним словом -- бродяга, -- сказал
прокуратор и спросил: -- Родные есть?
-- Нет никого. Я один в мире.
-- Знаешь ли грамоту?
-- Да.
-- Знаешь ли какой-либо язык, кроме арамейского?
-- Знаю. Греческий.
Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания глаз уставился
на арестованного. Другой глаз остался закрытым.
Пилат заговорил по-гречески:
-- Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?
  Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражать испуг, и он заговорил по-гречески:
  -- Я, доб... -- тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что он едва не оговорился, -- я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать
здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие.
  Удивление выразилось на лице секретаря, сгорбившегося над низеньким столом и записывающего показания. Он поднял голову, но тотчас же опять склонил ее к пергаменту.
  -- Множество разных людей стекается в этот город к празднику. Бывают среди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы, -- говорил монотонно прокуратор, -- а попадаются и лгуны. Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди.
  -- Эти добрые люди, -- заговорил арестант и, торопливо прибавив: -- игемон, -- продолжал: -- ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной.
  Наступило молчание. Теперь уже оба больных глаза тяжело глядели на арестанта.
  -- Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться сумасшедшим, разбойник, -- произнес Пилат мягко и монотонно, -- за тобою
записано немного, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить.
  -- Нет, нет, игемон, -- весь напрягаясь в желании убедить, заговорил арестованный, -- ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал.
-- Кто такой? -- брезгливо спросил Пилат и тронул висок рукой.
  -- Левий Матвей, -- охотно объяснил арестант, -- он был сборщиком податей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, где углом выходит фиговый сад, и разговорился с ним. Первоначально он отнесся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой, -- тут арестант усмехнулся, -- я лично не вижу ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово...
  Секретарь перестал записывать и исподтишка бросил удивленный взгляд, но не на арестованного, а на прокуратора.
  -- ...однако, послушав меня, он стал смягчаться, -- продолжал Иешуа, -- наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мной
путешествовать...
  Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, и промолвил, повернувшись всем туловищем к секретарю:
  -- О, город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем. Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу!

Не зная, как ответить на это, секретарь счел нужным повторить улыбку Пилата.
  -- А он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны, -- объяснил Иешуа странные действия Левия Матвея и добавил: -- И с тех пор он стал моим спутником.
  Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, затем на солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными статуями гипподрома, лежащего далеко внизу направо, и вдруг в какой-то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать с балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова: "Повесить его". Изгнать и конвой, уйти из колоннады внутрь дворца, велеть затемнить комнату, повалиться на ложе, потребовать холодной воды, жалобным голосом позвать собаку Банга, пожаловаться ей на гемикранию. И мысль об яде вдруг соблазнительно мелькнула в больной голове прокуратора. Он смотрел мутными глазами на арестованного и некоторое время молчал, мучительно вспоминая, зачем на утреннем безжалостном Ершалаимском солнцепеке
стоит перед ним арестант с обезображенным побоями лицом, и какие еще никому не нужные вопросы ему придется задавать.
-- Левий Матвей? -- хриплым голосом спросил больной и закрыл глаза.
-- Да, Левий Матвей, -- донесся до него высокий, мучающий его голос.
-- А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре?
  Голос отвечавшего, казалось, колол Пилату в висок, был невыразимо мучителен, и этот голос говорил:
  -- Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.
  -- Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?
  И тут прокуратор подумал: "О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде... Мой ум не служит мне больше..." И опять померещилась ему чаша с темною жидкостью. "Яду мне, яду!"
И вновь он услышал голос:
  -- Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах
говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет.
Секретарь вытаращил глаза на арестанта и не дописал слова.
  Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что солнце уже довольно высоко стоит над гипподромом, что луч пробрался в колоннаду иподползает к стоптанным сандалиям Иешуа, что тот сторонится от солнца. Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на желтоватом его бритом лице выразился ужас. Но он тотчас же подавил его своею волею и вновь опустился в кресло.
  Арестант же тем временем продолжал свою речь, но секретарь ничего более не записывал, а только, вытянув шею, как гусь, старался не проронить ни одного слова.
  -- Ну вот, все и кончилось, -- говорил арестованный, благожелательно поглядывая на Пилата, -- и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь в окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. Гроза начнется, -- арестант повернулся, прищурился на солнце, -- позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека.
Секретарь смертельно побледнел и уронил свиток на пол.
  -- Беда в том, -- продолжал никем не останавливаемый связанный, -- что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон, -- и тут говорящий позволил себе улыбнуться.
  Секретарь думал теперь только об одном, верить ли ему ушам своим или не верить. Приходилось верить. Тогда он постарался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной дерзости арестованного. И этого секретарь представить себе не мог, хотя и хорошо знал прокуратора. Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора, по-латыни сказавшего:
-- Развяжите ему руки.
  Один из конвойных легионеров стукнул копьем, передал его другому, подошел и снял веревки с арестанта. Секретарь поднял свиток, решил пока что ничего не записывать и ничему не удивляться.
-- Сознайся, -- тихо по-гречески спросил Пилат, -- ты великий врач?
  -- Нет, прокуратор, я не врач, -- ответил арестант, с наслаждением потирая измятую и опухшую багровую кисть руки. Круто, исподлобья Пилат буравил глазами арестанта, и в этих глазах уже не было мути, в них появились всем знакомые искры.
  -- Я не спросил тебя, -- сказал Пилат, -- ты, может быть, знаешь и латинский язык?
-- Да, знаю, -- ответил арестант.
Краска выступила на желтоватых щеках Пилата, и он спросил по-латыни:
-- Как ты узнал, что я хотел позвать собаку?
  -- Это очень просто, -- ответил арестант по-латыни, -- ты водил рукой по воздуху, -- арестант повторил жест Пилата, -- как будто хотел погладить, и губы...
-- Да, -- сказал Пилат.
Помолчали, потом Пилат задал вопрос по-гречески:
-- Итак, ты врач?
-- Нет, нет, -- живо ответил арестант, -- поверь мне, я не врач.
  -- Ну, хорошо. Если хочешь это держать в тайне, держи. К делу это прямого отношения не имеет. Так ты утверждаешь, что не призывал разрушить... или поджечь, или каким-либо иным способом уничтожить храм?
  -- Я, игемон, никого не призывал к подобным действиям, повторяю. Разве я похож на слабоумного?
  -- О да, ты не похож на слабоумного, -- тихо ответил прокуратор и улыбнулся какой-то страшной улыбкой, -- так поклянись, что этого не было.
  -- Чем хочешь ты, чтобы я поклялся? -- спросил, очень оживившись, развязанный.
  -- Ну, хотя бы жизнью твоею, -- ответил прокуратор, -- ею клясться самое время, так как она висит на волоске, знай это!
  -- Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? -- спросил арестант, -- если это так, ты очень ошибаешься.
Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:
-- Я могу перерезать этот волосок.
  -- И в этом ты ошибаешься, -- светло улыбаясь и заслоняясь рукой от солнца, возразил арестант, -- согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?
  -- Так, так, -- улыбнувшись, сказал Пилат, -- теперь я не сомневаюсь в том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо. Кстати, скажи: верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? -- тут прокуратор указал на свиток пергамента.
Арестант недоуменно поглядел на прокуратора.
  -- У меня и осла-то никакого нет, игемон, -- сказал он. -- Пришел я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал.
  -- Не знаешь ли ты таких, -- продолжал Пилат, не сводя глаз с арестанта, -- некоего Дисмаса, другого -- Гестаса и третьего -- Вар-раввана?
-- Этих добрых людей я не знаю, -- ответил арестант.
-- Правда?
-- Правда.
  -- А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова "добрые люди"? Ты всех, что ли, так называешь?
-- Всех, -- ответил арестант, -- злых людей нет на свете.
  -- Впервые слышу об этом, -- сказал Пилат, усмехнувшись, -- но, может быть, я мало знаю жизнь! Можете дальнейшее не записывать, -- обратился он к секретарю, хотя тот и так ничего не записывал, и продолжал говорить арестанту: -- В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?
-- Нет, я своим умом дошел до этого.
-- И ты проповедуешь это?
-- Да.
  -- А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, -- он -- добрый?
  -- Да, -- ответил арестант, -- он, правда, несчастливый человек. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы знать, кто его искалечил.
  -- Охотно могу сообщить это, -- отозвался Пилат, -- ибо я был свидетелем этого. Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя.
Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги. Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, -- тебе, философ, не пришлось бы разговаривать с Крысобоем. Это было в бою при Идиставизо, в долине Дев.
  -- Если бы с ним поговорить, -- вдруг мечтательно сказал арестант, -- я уверен, что он резко изменился бы.
  -- Я полагаю, -- отозвался Пилат, -- что мало радости ты доставил бы легату легиона, если бы вздумал разговаривать с кем-нибудь из его офицеров или солдат. Впрочем, этого и не случится, к общему счастью, и первый, кто об этом позаботится, буду я.
В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка, сделала под золотым потолком круг, снизилась, чуть не задела острым крылом лица медной статуи в нише и скрылась за капителью колонны. Быть может, ей пришла мысль, вить там гнездо. В течение ее полета в светлой теперь и легкой голове прокуратора сложилась формула. Она была такова: игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел. В частности, не нашел ни малейшей связи между действиями Иешуа и беспорядками, происшедшими в Ершалаиме недавно. Бродячий философ оказался душевнобольным. Вследствие этого смертный приговор Га-Ноцри, вынесенный Малым Синедрионом, прокуратор не утверждает. Но ввиду того, что безумные, утопические речи Га-Ноцри могут быть причиною волнений в Ершалаиме, прокуратор удаляет Иешуа из Ершалаима и подвергает его заключению в Кесарии Стратоновой на
Средиземном море, то есть именно там, где резиденция прокуратора. Оставалось это продиктовать секретарю. Крылья ласточки фыркнули над самой головой игемона, птица метнулась к чаше фонтана и вылетела на волю. Прокуратор поднял глаза на арестанта и
увидел, что возле того столбом загорелась пыль.
-- Все о нем? -- спросил Пилат у секретаря.
  -- Нет, к сожалению, -- неожиданно ответил секретарь и подал Пилату другой кусок пергамента.
-- Что еще там? -- спросил Пилат и нахмурился.
Прочитав поданное, он еще более изменился в лице. Темная ли кровь прилила к шее и лицу или случилось что-либо другое, но только кожа его утратила желтизну, побурела, а глаза как будто провалились. Опять-таки виновата была, вероятно, кровь, прилившая к вискам и застучавшая в них, только у прокуратора что-то случилось со зрением. Так, померещилось ему, что голова арестанта уплыла куда-то, а вместо нее появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец; на лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью; запавший беззубый рот с отвисшей нижней капризною губой. Пилату показалось, что исчезли розовые колонны балкона и кровли Ершалаима вдали, внизу за садом, и все утонуло вокруг в густейшей зелени Капрейских садов. И со слухом совершилось что-то странное, как будто вдали проиграли негромко и грозно трубы и очень явственно послышался носовой голос, надменно тянущий слова: "Закон об оскорблении величества..." Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: "Погиб!", потом: "Погибли!.." И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то долженствующем непременно быть -- и с кем?! -- бессмертии, причем бессмертие почему-то
вызывало нестерпимую тоску. Пилат напрягся, изгнал видение, вернулся взором на балкон, и опять перед ним оказались глаза арестанта.
  -- Слушай, Га-Ноцри, -- заговорил прокуратор, глядя на Иешуа как-то странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревожны, -- ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? Отвечай! Говорил?.. Или... не... говорил? -- Пилат протянул слово "не" несколько больше, чем это полагается на суде, и послал Иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел
внушить арестанту.
-- Правду говорить легко и приятно, -- заметил арестант.
  -- Мне не нужно знать, -- придушенным, злым голосом отозвался Пилат, -- приятно или неприятно тебе говорить правду. Но тебе придется ее говорить. Но, говоря, взвешивай каждое слово, если не хочешь не только неизбежной, но и мучительной смерти.
  Никто не знает, что случилось с прокуратором Иудеи, но он позволил себе поднять руку, как бы заслоняясь от солнечного луча, и за этой рукой, как за щитом, послать арестанту какой-то намекающий взор.
  -- Итак, -- говорил он, -- отвечай, знаешь ли ты некоего Иуду из Кириафа, и что именно ты говорил ему, если говорил, о кесаре?
  -- Дело было так, -- охотно начал рассказывать арестант, -- позавчера вечером я познакомился возле храма с одним молодым человеком, который назвал себя Иудой из города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом в Нижнем Городе
и угостил...
  -- Добрый человек? -- спросил Пилат, и дьявольский огонь сверкнул в его глазах.
  -- Очень добрый и любознательный человек, -- подтвердил арестант, -- он высказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно...
  -- Светильники зажег... -- сквозь зубы в тон арестанту проговорил Пилат, и глаза его при этом мерцали.
  -- Да, -- немного удивившись осведомленности прокуратора, продолжал Иешуа, -- попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть. Его этот вопрос чрезвычайно интересовал.
  -- И что же ты сказал? -- спросил Пилат, -- или ты ответишь, что ты забыл, что говорил? -- но в тоне Пилата была уже безнадежность.
  -- В числе прочего я говорил, -- рассказывал арестант, -- что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.
-- Далее!
  -- Далее ничего не было, -- сказал арестант, -- тут вбежали люди, стали меня вязать и повели в тюрьму.
  Секретарь, стараясь не проронить ни слова, быстро чертил на пергаменте слова.
  -- На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия! -- сорванный и больной голос Пилата разросся.
Прокуратор с ненавистью почему-то глядел на секретаря и конвой.
-- И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней! -- тут Пилат вскричал: -- Вывести конвой с балкона! -- и, повернувшись к секретарю,
добавил: -- Оставьте меня с преступником наедине, здесь государственное дело.
  Конвой поднял копья и, мерно стуча подкованными калигами, вышел с балкона в сад, а за конвоем вышел и секретарь.
  Молчание на балконе некоторое время нарушала только песня воды в фонтане. Пилат видел, как вздувалась над трубочкой водяная тарелка, как отламывались ее края, как падали струйками.
Первым заговорил арестант:
-- Я вижу, что совершается какая-то беда из-за того, что я говорил с
этим юношей из Кириафа. У меня, игемон, есть предчувствие, что с ним случится несчастье, и мне его очень жаль.
  -- Я думаю, -- странно усмехнувшись, ответил прокуратор, -- что есть еще кое-кто на свете, кого тебе следовало бы пожалеть более, чем Иуду из Кириафа, и кому придется гораздо хуже, чем Иуде! Итак, Марк Крысобой, холодный и убежденный палач, люди, которые, как я вижу, -- прокуратор указал на изуродованное лицо Иешуа, -- тебя били за твои проповеди, разбойники Дисмас и Гестас, убившие со своими присными четырех солдат, и, наконец, грязный предатель Иуда -- все они добрые люди?
-- Да, -- ответил арестант.
-- И настанет царство истины?
-- Настанет, игемон, -- убежденно ответил Иешуа.
  -- Оно никогда не настанет! -- вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся. Так много лет тому назад в долине дев кричал Пилат своим всадникам слова: "Руби их! Руби их! Великан Крысобой попался!" Он еще повысил сорванный командами голос, выкликая слова так, чтобы их слышали в саду: -- Преступник! Преступник! Преступник!
А затем, понизив голос, он спросил:
-- Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?
-- Бог один, -- ответил Иешуа, -- в него я верю.
  -- Так помолись ему! Покрепче помолись! Впрочем, -- тут голос Пилата сел, -- это не поможет. Жены нет? -- почему-то тоскливо спросил Пилат, не понимая, что с ним происходит.
-- Нет, я один.
  -- Ненавистный город, -- вдруг почему-то пробормотал прокуратор и передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их, -- если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с Иудою из Кириафа, право, это было бы лучше.
  -- А ты бы меня отпустил, игемон, -- неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, -- я вижу, что меня хотят убить.
  Лицо Пилата исказилось судорогой, он обратил к Иешуа воспаленные, в красных жилках белки глаз и сказал:
  -- Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю! И слушай меня: если с этой минуты ты произнесешь хотя бы одно слово, заговоришь с кем-нибудь, берегись меня! Повторяю тебе: берегись.
-- Игемон...
  -- Молчать! -- вскричал Пилат и бешеным взором проводил ласточку, опять впорхнувшую на балкон. -- Ко мне! -- крикнул Пилат. И когда секретарь и конвой вернулись на свои места, Пилат объявил, что утверждает смертный приговор, вынесенный в собрании Малого Синедриона преступнику Иешуа Га-Ноцри, и секретарь записал сказанное Пилатом. Через минуту перед прокуратором стоял Марк Крысобой. Ему прокуратор приказал сдать преступника начальнику тайной службы и при этом передать ему распоряжение прокуратора о том, чтобы Иешуа Га-Ноцри был отделен от других осужденных, а также о том, чтобы команде тайной службы было под страхом
тяжкой кары запрещено о чем бы то ни было разговаривать с Иешуа или отвечать на какие-либо его вопросы. По знаку Марка вокруг Иешуа сомкнулся конвой и вывел его с балкона.
 

Недавно стало известно, что на Спасской и Никольской башнях Московского Кремля восстановят иконы, замурованные в советские времена и долгие годы считавшиеся утраченными. Образ Спасителя и Николая Чудотворца  исчезли в богоборческих 30-х годах прошлого века, однако никаких документальных подтверждений об уничтожении не осталось.И вот обнаружилось, что изображения на месте. Правда, под толстым слоем штукатурки, который к концу нынешнего лета должен быть снят.

Иконы, предположительно написанные в XIV-XV веках, венчали ворота двух кремлевских башен: Спасской (Фроловской) и Никольской. Последний раз образы видели в 34-м, после чего они как в воду канули. Остались только белые прямоугольники-оклады, которые с тех пор каждый год бережно подкрашивали. Никому почему-то и в голову не приходило поискать под штукатуркой. Пока иконы рассмотреть целиком не удалось, но предположительно — это то, что искали. Икона Спаса Нерукотворного (список с иконы Спаса Нерукотворного из города Хлынова, по преданию, спасший этот город от моровой язвы в середине XVII века) на Спасской башне и Николая-чудотворца на Никольской.

Археологическая находка на Красной площади тянет за собой непростой политический вопрос. Ведь если иконы откроют, то они окажутся под символом богоборчества — рубиновыми звездами. И не только в звездах вопрос. Если иконы откроют, то прямо между ними окажутся незахороненные останки Ленина, а в стене, соединяющей эти две башни, — колумбарий с прахом советских вождей. И то, что еще недавно казалось несовместимым — церковные святыни и коммунистические идеалы, — окажется объединено единым архитектурным ансамблем.

 

http://www.ntv.ru/novosti/192758/

http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A1%D0%BF%D0%B0%D1%81%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F_%D0%B1%D0%B0%D1%88%D0%BD%D1%8F

 

 От всего сердца поздравляю с Днем Великой Победы!

Белорусский новостной портал TUT.BY и его корреспондент Кастусь Лашкевич составили ТОП-5 скандальных памятников Беларуси. Наряду с "Линией Сталина", мемориалами гитлеровцам, памятником в честь 1000-летия Бреста и со свеженьким трехметровым Феликсом в рейтинг вошли воссозданный памятник в честь победы России в Отечественной войне 1812 года в Полоцке и нереализованный проект храма-памятника в честь А.В. Суворова (напряг, видать, со скандальными памятниками, вносят в список даже проекты, скандала же очень хочется), который руководил подавлением шляхетского восстания Тадеуша Костюшко.

 

Топ-5 скандальных белорусских памятников

В последние два-три года по всей Беларуси появилось и в ближайшей перспективе еще появится немало монументов, увековечивающих героев национальной истории. Тех, чьи имена были забыты или запрещены в советское время. Вместе с тем то и дело происходят вещи, свидетельствующие: на исходе второго десятилетия независимости в головах белорусов по-прежнему царит идеологическая путаница. TUT.BY вспомнил самые неоднозначные памятники последних лет.

"Линия Сталина" с бюстом вождю

30 июля 2005 года к 60-летию освобождения Беларуси от немецко-фашистских захватчиков под Заславлем (Минский район) открылся историко-культурный комплекс "Линия Сталина". На территории военно-исторического музея под открытым небом воссоздан и оборудован ротный участо цепи оборонительных укреплений вдоль границы СССР, возведенных с 1928 до 1939 год.
 

Теперь по праздникам тут проходят театрализованные реконструкции боев советских солдат с гитлеровцами. Экскурсоводы рассказывают посетителям о мужественных защитниках, которые остановили тут вражеские танки. Однако доподлинно известно, что, во-первых, ни в одном советском документе название "Линия Сталина" не встречается (в отличие от "Линии Мажино" во Франции и "Линии Маннергейма" в Финляндии); во-вторых, никаких боев в этом месте не было, о чем свидетельствуют воспоминания старожилов - жителей окружающих деревень.

После присоединения к СССР в сентябре 1939-го Западной Беларуси и Украины оборонительные сооружения передвинулись в глубь страны, были разоружены и законсервированы. "Ніводнага стрэлу тут не было. Колькі салдат сядзела, і тыя ўцяклі, як немцы ў нашу вёску прыйшлі", - рассказывала мне несколько лет назад Сидоровна, 90-летняя бабуля, чья хата стояла на окраине близлежащей деревни Щербины.

В 2006 году, в преддверии визита в Беларусь президента Венесуэлы Уго Чавеса, на "Линии Сталина" установили бюст "отцу народов". Фигура на постаменте работы Заира Азгура когда-то украшала центральную площадь поселка Ивенец Воложинского района, но после развенчания культа личности была убрана с глаз долой и предусмотрительно припрятана "до лучших времен".

Впервые же в суверенной истории Беларуси памятник Сталину появился в 2000 году в городе Свислочь на Гродненщине.

Напомним, жертвами сталинских репрессий 1920-1950-х годов стали, по разным оценкам, от 600 тысяч до 1,5 млн жителей Беларуси. В их числе - 90% белорусской интеллигенции.
 

Мемориалы гитлеровцам

В 2003-м году в Щучине на Гродненщине разразился скандал. Газета Администрации президента "Советская Белоруссия" посвятила четыре статьи несанкционированной установке мемориала погибшим солдатам Вермахта. Причем огромный памятник немцам поставили подле скромного обелиска уничтоженным нацистами 2000 местных евреев. А знака в память о 300 советских военнопленных, расстрелянных в местном парке князей Друцких-Любецких, нет вовсе. Как оказалось, инициатором и заказчиком работ был гродненский бизнесмен Станислав Семашко.

Материалы проверки облпрокуратуры по следам публикаций составили два тома. После протестов СМИ и общественности мемориал, который, по некоторым оценкам, обошелся от 300 до 600 тысяч марок (!), все же демонтировали.

Помимо этого без разрешения и согласований Семашко поставил на Гродненщине еще девять мемориалов солдатам Вермахта. Высказывалось предположение, что к финансированию памятников имел отношение Народный союз Германии.

Криминальное дело в отношении предпринимателя так и не завели, а в сентябре 2009-го Станислава Семашко избрали председателем официального Союза поляков на Беларуси.
 

Промосковский памятник в Полоцке

В начале января на центральной площади древнейшего города Беларуси Полоцка открыли восстановленный памятник в честь победы России в войне 1812 года против Франции, разрушенный еще советской властью. Все бы ничего, да по данным историков, около 50 тысяч белорусских рекрутов участвовали в той войне на стороне России и около 25 тысяч - в Большой армии Наполеона. В целом же жертвами конфликта стали около миллиона жителей Беларуси.
 

Вместо того чтобы почтить память всех погибших белорусов, полоцкие власти решили воссоздать памятник, который "подчеркивает колониальный образ Беларуси в составе Российской империи".

Инициаторами воссоздания памятника выступили "комиссия Парламентского собрания Союза Беларуси и России по социальной политике, науке, культуре и гуманитарным вопросам, Министерство культуры Беларуси, местные органы исполнительной власти в Беларуси". Среди поддержавших инициативу - Московский патриархат РПЦ, Минобороны России, Госсекретариат Совбеза Беларуси и Белорусское общественное объединение ветеранов.

Финансирование проекта, а это 44 млн российских рублей, осуществлялось из бюджета Союзного государства и за счет местных средств.

Протесты общественности и авторитетных экспертов, правда, негромкие, остались неуслышанными. В угоду "старшей сестре" память про соотечественников снова разделили на "свою" и "чужую".

Любопытно, что в том же Полоцке - первой культурной столице Беларуси, - который слывет и самым белорусским городом страны, в нынешнем году демонтируют памятник Ленину на проспекте Скорины.
 

Брестская безграмотность

Минувшим летом в Бресте открыли памятник в честь 1000-летия города, который отметит солидный юбилей в 2019 году. Однако внимательные горожане очень быстро заметили, что за подарок приготовили им городские власти. Как оказалось, памятный белорусскоязычный текст на 12 бронзовых плитах содержал 75 (!) орфографических, лексических, фактологических и стилистических ошибок: от отсутствия буквы "ў" до неточностей в фамилиях. Все плиты на памятнике, который обошелся почти в два миллиарда рублей, пришлось снимать, а "неправильные" буквы заново отливать.

Еще один скандал произошел во время обсуждения проекта монумента. Представители православной церкви выступили против того, чтобы в скульптурной композиции из семи исторических личностей была фигура великого князя литовского и короля польского Ягайло, который выдал Берестью грамоту на городское самоуправление. Аргументация: во время правления Ягайло притеснялось православное население, которое в теперешнем областном центре составляет большинство.

В итоге Ягайло был увековечен барельефом с текстом на одной из 12 плит.
 

Памятник главному чекисту

В 2006 году на территории Военной академии в Минске появился трехметровый памятник основателю ВЧК и ГПУ Феликсу Дзержинскому. Инициатором его установки выступил тогдашний председатель Госкомитета погранвойск Александр Павловский, заявив на открытии, что 
Дзержинский был "положительной фигурой в истории" и что"неправильно связывать его с репрессиями". 

Тем не менее большинство историков по-прежнему называют Дзержинского "инициатором массового террора, провокаций, института заложников". Наш земляк считал, что бороться с контрреволюцией нужно с помощью репрессий: "Право расстрела для ЧК чрезвычайно важно", даже если "меч при этом попадает случайно на головы невиновных".

Напомним, памятник "железному Феликсу" еще с советских времен стоит в одноименном столичном сквере прямо напротив здания КГБ Беларуси.
 

Нереализованный план: Суворов не прошел

Русского полководца Александра Суворова в Беларуси почитают с советских времен. В Минске в его честь названо военное училище и улица, в Кобрине ему посвящен музей. В 2007 году в этом городе началось было строительство храма-памятника в честь полководца, который руководил кровавым (нет ни одного свидетельства расправы русских солдат над местными мирными жителями, но люди на форуме упорно твердят про младенцев на штыках русских солдат - VVS 109) подавлением в Беларуси национально-освободительного восстания Тадеуша Костюшко. 

Однако после многочисленных протестов общественности местные власти и православная церковь от этой затеи открестились: "Идея придать церковному строению статус Суворовского храма-памятника возникла в недрах некоторых российских общественных фондов и движений, а потом была обнародована на страницах одной из российских газет, что и послужило причиной для ее цитирования и интерпретации в других СМИ". В итоге святыню назвали Свято-Христорождественская церковь Кобрина - храм-памятник 60-летия освобождения Беларуси.
 

 

 

 

Первый канал - самый лучший канал! Сегодня он предлагает нашему вниманию ранее неизвестное интервью великого полководца Георгия Константиновича Жукова писателю Константину Симонову. Безусловно интереснейшую беседу ОРТ презентует... в полночь. Зато в прайм-тайм нас порадуют такие "шедевры" как передача "Давай поженимся" и скандальный сериал "Школа". Что ж... Рейтинги важнее...

 

Чудесная статья у Ra Tan:

"То, о чем я собираюсь написать, вероятно, является самым сложным решением из тех, что мне приходилось принимать в своей жизни. Это решение стало результатом долгих раздумий, и я отдаю себе отчет в том, что на него последует неоднозначная реакция даже в кругу моих друзей, не говоря уже о недоброжелателях…

Последним аргументом, точнее, последней каплей стало то, что новый президент Украины Янукович прямо и грубо нарушил Конституцию Украины, подписав соглашение о продлении на 25 лет пребывания Черноморского флота РФ в Крыму. При этом, более 60 процентов украинцев поддерживают подобное решение. Разумеется, из этих 60 процентов большинство проживает в восточной Украине (здесь и далее для удобства под восточной Украиной я буду подразумевать области, в которых на президентских выборах большинство проголосовало за Януковича).

Таким образом, всего за неполных три месяца Янукович не только ликвидировал в Украине независимую законодательную и судебную власть, серьезно ограничил свободу слова, но и превратил в бумажку Конституцию Украины.

Пора, отбросив ложный стыд и варенниковый патриотизм, признать, что в нынешнем виде Украина, как независимое государство, не состоялась, обречена и не имеет никаких перспектив. Восточная Украина является для государства неподъемным балластом, который утопит всю страну. Идея соборности на сегодняшний день, увы, не работает. Если мы не сохраним Украину в составе областей, где живет украинский народ, а не охлос, который не помнит ни своего родства, ни своего языка, ни своей истории — мы потерям все.

Здесь мне бы хотелось провести параллель с послевоенной Германией. Перед Конрадом Аденауэром стояла сложнейшая дилемма — дать Германии объединиться (а такая возможность на условиях нейтралитета Германии существовала) или начать строить ФРГ на территориях, находящихся за пределами влияния СССР. Аденауэр понимал, что единая Германия неизбежно попадет под влияние коммунистов, и сделал все, чтобы это объединение не произошло. Решение было очень сложным, но история подтвердила его правоту. ФРГ стала мощной европейской державой и, когда созрели исторические условия, ФРГ присоединила обратно восточные территории.

То же самое должно произойти в Украине. Восточные области должны быть временно выведены из ее состава (курсив - VVS109). Избавившись от балласта, Западная Украина получит все возможности для построения демократического европейского государства и скорейшего вступления в ЕС и НАТО. После этого останется только дождаться, когда исторические условия созреют для того, чтобы мощная и успешная Украина смогла подобрать свои бывшие территории, а также территории, где компактно проживают украинцы.

Произойдет это гораздо быстрее, чем многие думают. Европа начала активно избавляться от энергетической зависимости, а это означает, что конец России в ее нынешнем виде и, соответственно, ее влияния неизбежен. Территория РФ начнет быстро распадаться на удельные княжества, и Украина будет просто вынуждена взять под защиту украинцев, проживающих за ее пределами.

Тем не менее, выведение из состава страны восточных областей — это только первый шаг. После него должны последовать серьезные политические и экономические реформы. Велосипед изобретать не надо — можно воспользоваться успешной эстонской моделью.

Помимо прочего, нужно вести очень консервативную политику в отношении гражданства с обязательным введением "серых паспортов". Лица, не лояльные к Украине, гражданство получить не должны. В то же время, необходимо создать все условия для переезда из восточной Украины в западную лояльных украинцев.

Безусловным требованием должна стать жесткая люстрация для всех государственных чиновников (тут политика должна быть даже более жесткой, чем в странах Балтии). Члены коммунистической партии, партии регионов и прочих антиукраинских организаций не должны занимать соответствующие должности.

Лозунг Вячеслава Черновола "бандитам — тюрьмы" должен быть воплощен в жизнь, причем, в том числе, в отношении все еще живущих коммунистических преступников.

В экономике должны быть проведены либеральные реформы. Начать их необходимо с восстановления исторической справедливости, а именно — с реституции.

Восточная Украина в свою очередь успешно построит "Украину Лукашенко" или "Украину Путина". Что из этого выйдет? Позволю себе процитировать Юлию Латынину: "Неоднократно в 20-м веке казалось, что демократия смешна, наивна, труслива, нерешительна, подла и проигрывает чугунным кулакам и медным лбам диктаторов, но каждый раз демократия выживала, а Гитлеры, Брежневы, Чаушеску, Милошевичи и пр. — рушились в бездну".
 

В комментариях к этой статье у Ra Tan одна мадемуазель, аватаром которой являлась, простите, голая задница, заявила, имея ввиду Януковича: "Жахлiва iстота (страшное существо)... Ничего Святого у него нет...". Ra Tan ответил: "И таких пол-Украины"... Оставил им коммент. Не обидный, но справедливый, как мне кажется. Позже пытался во второй раз зайти к Ra Tan, чтобы скопировать их комментарии, но меня оперативно заблокировали. Не понравилось...

Интересно, получится ли у Януковича более-менее объединить страну? И если нет, то сколько протянет Украина в нынешнем ее состоянии?

 

 

Как сообщает РИА Новости, сегодня Росархив разместил на своем сайте электронные образцы подлинников документов о расстрелянных в Катыни поляках. Об этом рассказал журналистам глава федерального архивного агентства Андрей Артизов.

"Я еще раз хочу сказать, что электронные образцы официально нигде на официальных сайтах правительственных наших органов не размещались и предстоящее размещение на нашем официальном сайте — первое", — сказал Артизов.

По его словам, еще есть люди, которые подвергают сомнению документы, "связанные с катыньским преступлением, говорят, что это фальшивка, говорят, что такие документы сделаны по заказу и никакого расстрела польских офицеров в Катыни не было, а расстреливали немцы".

"В этой связи принято решение о размещении на официальном сайте Федерального архивного агентства электронных образов, подлинников документов о Катыни, которые хранятся у нас, в Российском государственном архиве социально-политической истории", — добавил глава Росархива.

Речь идет о знаменитых документах из пакета №1, который десятилетия хранился в закрытом архиве Политбюро ЦК КПСС на правах особой важности, рассказал Артизов. Впоследствии эти документы были переданы последним генсеком партии первому президенту РФ Борису Ельцину. В сентябре 1992 года комиссия по ознакомлению с документами архива президента РФ вскрыла этот пакет на плановом заседании.

"Там были обнаружены записка народного комиссара внутренних дел Берии от марта 1940 года с предложениями о расстреле и ликвидации военнопленных польских офицеров. На этой записке имеются подлинные резолюции Сталина и ряда других членов Политбюро, то есть Ворошилова, Молотова, Микояна. Там же, в этом пакете, находится текст постановления Политбюро от 5 марта 1940 года, где выражается согласие с предложениями Берии о расстреле польских офицеров", — рассказал Артизов.

Он пояснил, что, как следует из записки, "в лагерях для военнопленных содержались всего, не считая солдат и унтер-офицерского состава, 14 736 бывших офицеров, чиновников, помещиков, полицейских, жандармов, тюремщиков, осадников, разведчиков, по национальности свыше 97 процентов — поляки".

"Из них идет перечень, — какие звания кто имеет, и дальше сообщается: предложить НКВД дела находящихся в лагерях военнопленных в количестве 14 700, а также дела других арестованных рассмотреть в особом порядке, с применением к ним высшей меры наказания — расстрела. Против этого предложения НКВД карандашом отмечено, что этот вопрос вынесен в особую папку и соответствующее постановление Политбюро по данному вопросу принято", — сообщил Артизов.

По его словам, в пакете этих секретных документов есть и рукописная записка от председателя КГБ Шелепина, датированная 1959 годом, "где он информирует руководство партии об уничтожении дел на расстрелянных польских офицеров".

Расстрелы, в соответствии с постановлением Политбюро от 5 марта 1940 года, проводились в трех местах: в Пятихатке под Харьковом, Катыни и в Медном в Тверской области.

"И когда нам говорят о том, что это фальшивки, то если в Катыни и Пятихатке немцы были, и, например, в Катыни действительно есть свидетельства, что в 41-м году немцы проводили расстрелы, значит, действительно, какой-то немецкий след можно найти, то что же делать нам с Медным, где никогда не было немецких оккупантов, территория всегда была советской? И основной объём, кстати говоря, расстрелянных польских офицеров и генералов, падает как раз на это место — Медное. Там самое большое количество поляков было расстреляно в соответствии с этими решениями", — заявил Артизов.

По его словам, Катынь является трагическим местом не только для поляков, но и для российских, бывших советских граждан.

"В катыньских рвах лежит намного больше расстрелянных представителей партийной, советской, хозяйственной, как тогда принято было выражаться, номенклатуры, то есть советских граждан, да и просто обычных советских граждан. Их лежит около 10 тысяч, которые были расстреляны в 36-м, 37-м, 38-м году в этом месте, а потом уже по тем же технологиям, по тем же методикам такое преступление было совершено в отношении польских военнопленных", — сказал глава Росархива.

Радиостанция "Маяк" сегодня сообщила, что в Москве все же НЕ будут устанавливать плакаты со Сталиным. Ей-богу, надоели уже... То будут устанавливать, и Лужков "против нагнетания истерии", то не будут, и спикер Грызлов выступил против размещения. То ветераны пишут письмо в защиту размещения плакатов со Сталиным, то ветераны пишут письмо с просьбой НЕ устанавливать плакаты... Устроили очередное гнусное шоу...

Церковь Введения Пресвятой Богородицы во Храм, что на Большой Лубянке, разрушенная большевиками, имела долгую и славную историю. Храм находился перед угловым с Кузнецким мостом серым домом, рядом с памятником советскому дипломату польского происхождения Вацлаву Воровскому.
Когда-то вся территория между нынешней Большой Лубянкой и Сретенкой называлась Кучковым полем. По преданию в этой местности находились владения полулегендарного боярина Степана Кучки, умерщвленного Юрием Долгоруким за плохой прием и крутой норов: богатые села Кучки он забрал себе и основал на их месте город Москву, названный по главной реке. Само название местности − «Кучково поле» сохранялось вплоть до XVI-XVII вв.
Впервые название «Лубянка» было упомянуто в 1480 году, когда великий князь Московский Иван III приказал новгородцам и псковитянам, жившим в Москве, селиться в районе нынешней Лубянской площади. Эту местность переселенцы из Великого Новгорода назвали в память об улице своего родного города – Лубяницы. Хотя до середины XIX века Большая Лубянка называлась Сретенской и была началом Сретенки от центра. По другим версиям здесь продавали столь популярные на Руси лубки - дешевые лубочные картины, или же находились лубяные лавки, в которых делали телеги и сани, покрытые лубком, и тут же их продавали.
Введенская церковь же была больше связана с Псковом. Старое ее название "в Псковичах" связано с тем, что храм, поставленный здесь переселенцами из Пскова, находился около подворья этого древнерусского города.
Построена эта церковь была в 1514-1518 гг. по личному указу московского государя Василия III, отца Ивана IV Грозного, который повелел то ли перестроить для переселенцев уже стоявшую здесь каменную (!) церковь, то ли возвести новую. Архитектором выступил Алевиз Новый, строитель Архангельского собора в Кремле, Предтеченской церкви в Замоскворечье, Владимирской церкви на Ивановской горке, собора Петра Митрополита в Высоко-Петровском монастыре на Петровке, храмов Александровской Слободы.
В 1551 году Введенская церковь стала одним из семи московских соборов, учрежденных властью для решения духовных дел каждого из семи церковных сороков, на которые Стоглавым собором была тогда поделена православная Москва - Кремлевский, Китайгородский, Замоскворецкий, Пречистенский, Сретенский, Никитский и Ивановский. Духовенство, причисленное к Сретенскому сороку, с тех пор обращалось сюда, в Введенскую церковь с различными прошениями.
Славна эта церковь еще и тем, что в первой половине XVII века была приходским храмом князя Дмитрия Пожарского, и именно в ней с 1612 года до строительства Казанского собора на Красной площади находилась чудотворная Казанская икона Божией Матери, спасшая Москву во время войны с поляками. Князь Дмитрий Пожарский жил прямо напротив церкви, в чудом сохранившихся до наших дней палатах (дом №14) по Большой Лубянке (в то время – Сретенке). Его двор был втрое больше, чем нынешняя территория дома Растопчина. Одну треть, вероятно, сам князь Пожарский отдал подворью Макарьева монастыря (№16). То, что осталось, разделили на две части наследники пресекшегося рода Пожарских (пресёкся по мужской линии в 1685 году со смертью Юрия Ивановича, внука князя Дмитрия) – Голицыны (вторая жена князя Дмитрия – княжна Феодора Голицына, дочь стольника Андрея Ивановича Голицына, пережила мужа на девять лет и умерла бездетной). Еще в XIX веке ученые-краеведы долго искали его дом, и когда обнаружили, что лубянские палаты были постоянным местом жительства князя, а не просто принадлежавшим ему московским владением, то это была целая историческая сенсация. В настоящее время дом находится в частной собственности, заброшен и разрушается.
Вскоре после смерти Лжедмитрия II −"Тушинского Вора", поляки, находившиеся в Москве, ждали час от часу народного восстания и готовились к обороне - дружины первого народного ополчения уже приближались к Москве. Первый бой ожидали на Вербное воскресенье − 17 марта 1611 года, но вспыхнул он два дня спустя и, согласно легенде, по чистой случайности. Будто бы поляки стали упрашивать московских извозчиков помочь им втащить на башни Китайгородской стены тяжелые пушки. Те отказались, и началась перебранка. Иностранцы же, не понимавшие русского языка, решили, что это началось народное восстание, и с оружием напали на русских первыми.
Тогда и завязался бой. Особенно сильным он был в Белом городе, где на поляков бросились толпы успевшего вооружиться народа. На помощь горожанам пришли ратные люди под командованием князя Пожарского: он оттеснил поляков обратно в Китай-город и у церкви Введения близ своего дома поставил укрепление - "небольшой острог", что-то вроде баррикады. Но в тот день князь был сильно изранен и увезен с поля боя для излечения в свою вотчину. Оправившись от ранений, в 1612 году он вместе с нижегородским купцом Кузьмой Миничем возглавил Второе русское ополчение.
А чудотворный Образ Богоматери из Казани прислали еще князю Дмитрию Трубецкому, руководителю первого народного ополчения. Какое-то время, продержав Казанскую икону у себя, Трубецкой отпустил ее обратно в Казань. По пути икона прибыла в Ярославль в тот день, когда туда же пришли из Нижнего Новгорода войска Второго ополчения во главе с князем Пожарским.
Во время войны Введенская церковь была сожжена и ограблена поляками. Ее восстановление молва приписывала самому Пожарскому: 26 октября 1612 года, сразу же после победы, князь поставил Казанскую икону в свой Введенский храм на Лубянке, где она пребывала до окончания строительства Казанского собора. И именно туда, на Лубянку, дважды в год - 8 июля, в праздник обретения Казанского образа, и 22 октября, в праздник победы русского воинства и чудесного спасения Москвы, - ходили из Кремля с крестным ходом.
А когда икону торжественно перенесли в новопостроенный Казанский собор - князь Пожарский нес ее на руках с Лубянки на Красную площадь, - то в память о пребывании чудотворного образа в Введенской церкви, патриарх Филарет установил к ней на Лубянку особый крестный ход, а царь Михаил Федорович накануне праздника ездил в Введенскую церковь к вечерне.
Сам князь Пожарский много старался о благолепии Введенского храма: он подарил Храму богато украшенный список Казанской иконы в золоченой ризе с жемчугами. В храме находился образ Спасителя с изображением святителей Петра и Алексея, расшитый руками одной из дочерей князя.
В этот же храм благодарный Пожарский поместил и принадлежавший ему образ Знамения, а список с него был помещен на каменном столпе около его дома. Около этого столпа с иконой (в то время часть бывшего владения князя принадлежала Голицыным) остановился великий московский пожар 1737 года, названный Троицким, потому что произошел он в Троицын день. Пожар это печально знаменит - именно в нем погиб в литейной яме кремлевский Царь-колокол.
В дальнейшем этот столп с иконой включили в усадебную ограду, а после революции икону с него сняли и передали во Введенскую церковь. Там она и хранилась до сноса храма.

И еще Пожарский устроил во Введенской церкви придел во имя св. великомученицы Параскевы Пятницы - в память своей первого супруги Прасковьи Варфоломеевны, скончавшейся в 1635 году. В этой церкви ее отпевал сам Патриарх, и дореволюционные историки предполагали, что супруга Пожарского была погребена здесь, а Пятницкий придел был основан и выстроен над ее могилой. Между соседними дворами причетников была открыта богадельня, которая называлась Пожарскою.
И до 1771 года во Введенской церкви хоронили славных и богатых прихожан. В их числе были и потомки Пожарского, и его свояк князь Хованский. Сам Пожарский умер 20 апреля 1642 года, на вторую неделю после пасхи и был похоронен в суздальском Спасо-Евфимиевом монастыре. В советский период усыпальница князя была разрушена, но совсем недавно восстановлена.
В 1722 году согласно вышедшему тогда особому петровскому указу праздник Введения включили в список церковных и государственных праздников, в дни которых высочайше запрещалось работать (в том числе и государственным учреждениям, например, присутственным местам) и торговать. В этом петровская политика развивала ранее существовавшую традицию: и при Алексее Михайловиче в воскресные и праздничные дни нельзя было работать, "судить" и торговать - разрешалась только продажа съестных припасов и конского корма.
В середине XVIII века Введенская церковь на Лубянке была заново перестроена архитектором Постниковым. Освящал ее сам московский архиепископ Платон (Левшин), будущий знаменитый митрополит.
А во время нашествия Наполеона в бывшем доме Пожарского находилась усадьба главнокомандующего московским ополчением, знаменитого градоначальника Москвы графа Ф.Ф. Растопчина, автора популярных антинаполеоновских "афишек". Их вывешивали у Казанского собора на Красной площади вместе с карикатурами на французов для поддержания духа москвичей. Именно в этом доме Растопчин отдал приказ о поджоге Москвы.
Сюда, на Лубянку, привезли генерала Багратиона, смертельно раненного на Бородинском поле. Этот дом попал на страницы романа Льва Толстого "Война и мир": во дворе усадьбы действительно произошла казнь молодого человека по фамилии Верещагин, купеческого сына, обвиненного в пособничестве врагу за распространение наполеоновских прокламаций.
Это была запутанная история. Семья Верещагиных имела в Москве собственный пивоваренный завод. Молодой Верещагин был непомерно образован для того времени, знал французский и немецкий языки, читал в московских кофейнях иностранные газеты. Видимо, иногда вслух.
В то время в Москве очень боялись французских шпионов, и быстро понеслось, что он распространяет из "Гамбургских ведомостей" перевод прокламации Наполеона, объявленной императором в Дрездене перед походом в Россию.
По этому обвинению 26 июня 1812 года Верещагина арестовали и приговорили к ссылке на каторгу в Нерчинск. До отправки он содержался в "яме" - городской тюрьме.
Однако ранним утром 2 сентября, перед самым заходом Наполеона в Москву Растопчин вытребовал арестанта в свой дом на Лубянку и прокричал толпившемуся во дворе народу, что Верещагин - "изменник, злодей, губитель Москвы" и подлежит только смертной казни. Квартальные надзиратели, охранявшие дом, ударили его саблями, и толпа привязала к хвосту лошади тело Верещагина, "видя в нем глас Наполеона", как писал позднее Растопчин в своем докладе министру юстиции.
При пожаре 1812 года сама усадьба и местность вокруг не пострадала. Существует мнение, что Растопчин втайне надеялся, что император французов Наполеон остановится в его доме.
В 1826 году графа Растопчина отпевали во Введенской церкви, а позднее в знаменитом доме на Лубянке находилась обыкновенная московская гимназия.
В 1817 году Д. А. Лухманов, владелец антикварного магазина и знаток искусства Возрождения, на свои средства обновил живопись в храме, выполнив ее в стиле Рафаэля и Рубенса, В церкви сохранялись и древние иконы. В 1870-х гг. приделы церкви были расширены. Дома причта часто сдавались под торговлю. Так, в 1820-х гг. при доме дьячка находилась семенная лавка огородника и садовода Василия Калинина, торговавшего семенами цветочных и огородных растений и улучшенных сортов ржи, овса, гречихи, ячменя, конопли, гороха. Тут же можно было нанять опытного огородника и садовода.
В конце XIX века дом Растопчина принадлежал Правлению Московского Общества страхования от огня. Таким мистическим образом это место привлекало к себе все, что связано с огнем (наблюдение Р. Рахматуллина).
В 1920 году в трапезной Введенской церкви обрушился потолок, но все было восстановлено. А уже в 1924 году церковь снесли как "помеху" автомобильному движению. Ее убранство передали в близлежащую церковь Вознесения бывшего Варсонофьевского монастыря в одноименном переулке, но потом и та была снесена.
На Лубянке же, на месте, где стоял Введенский храм, образовалась площадь Воровского, и во дворе дома, где тогда работал Наркомат Иностранных дел, 2 февраля 1924 года революционеру был поставлен уродливый памятник работы скульптора Каца - один из редчайших в Москве памятников ранней советской эпохи, дошедший до нашего времени.