Цитата сообщения ЕЖИЧКА Повесть=АБРАША И СОНЯ Или Бабий Яр длиною в жизнь=


Нет повести печальнее и краше,
Чем повесть о Софии и Абраше...

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью»

Вот готовый сценарий нашей жизни. Пусть даже с вариациями. Первая серия понятна – это сказка. Вторая – сам процесс превращения сказки в быль, и третья – что получится.
Уже отплясали Ромео и Джульетта, отпели Руслан и Людмила и даже Тахир и Зухра прошли через кинематограф. Ничего хорошего у них не получилось. Не сложилось. Теперь Абраша и Соня. Может выкрутятся? От них всего можно ожидать...
Жила-была девочка с прекрасным именем Сонечка. Двухэтажный деревянный теремок, в котором она обитала, уютно устроился на берегу Днепра. С огромного балкона как на ладони видны грузовые баржи и трудяги-буксиры, шлепающие по воде своими загребущими лопастями, преодолевая сильное течение этой древней, могучей реки. Киевская Слободка - место сказочное. В ясную погоду хорошо просматривался красавец Киев, подмигивающий тихой Слободке своими золотыми куполами Печерской Лавры. Чтобы попасть в город, нужно пароходом переправиться на правый берег, при этом получая удовольствие от путешествия по воде. Но можно и менее романтично, трясясь на трамвае через мост.
Семья, как и положено нормальной еврейской семье, была не маленькой: четыре девочки и три мальчика. Что они все делали, чем занимались – спросить не у кого.
Старшая, Вера, девушка маленького роста, но с твердым и решительным характером, первой вышла замуж за высокого, симпатичного Исаака с мармеладной фамилией Мермельштейн. Он запомнился своими красивыми большими зубами, так как всегда улыбался. Вторая сестра Рахиля пропустила Сонечку вперед, потому что Сонечка как раз встретила своего Абрашу и очень в него влюбилась.
Абраша был младшим офицером, приезжал за Сонечкой на автомобиле, бибикал, сообщая о своем появлении, а когда она выглядывала в окно, нажимал какую-то кнопочку и в уголке переднего стекла поднималась и опускалась «рука» - указатель поворота, - удивительная штука по тем временам. Любая девушка влюбилась бы в такого Абрашу.
Потом замуж вышла Рахиля, взяв в мужья тихого, доброго человека по имени Лева с фамилией Покрас. Не Покрасс, как у известных композиторов с ударением на последнем слоге и удвоенным «с» в конце, а именно Покрас. А потом и младшая, веселая красавица Танюша, ушла к мужу с непонятной фамилией Гальперин.
Все сестры перебрались в город, а Сонечка осталась с родителями. Вскоре у сестер начали появляться дети, причем, у всех – мальчики. Первым у Сонечки и Абраши родился Янкель. Это был 1936 год. Через два года у них появился белобрысый красавец, которому долго подыскивали соответствующее по красоте имя. И назвали его Зяма.
На этом первая серия заканчивается и начинается вторая – самая интересная и для будущей красивой жизни очень важная.
Что запомнилось маленькому Янкелю, пока он барахтался в сказке первой серии? Не так много. Катание на бабушкиной ноге – любимое развлечение. Уловив момент, когда та отвернется, он хватал ее за ногу и кричал: «Катай!». Она поднимала ногу вверх, опускала вниз, Янкель визжал от восторга, а бабушка приговаривала: Вис ци гинимен оф майн коп? В смысле, где ты взялся на мою голову? Хотя к голове это никакого отношения не имело. Потом Янкель усаживался к дедушке на колени и тот кормил его маленькими кусочками хлеба с салом, которое выковыривал из любительской колбасы. Какая сказочная жизнь была в том теремке! C балкона Янкель, как завороженный смотрел на баржи и людей, копошащихся на палубе - игрушечных человечков, которых можно разместить даже на его маленькой ладошке. Глаз ребенка еще не познал законы перспективы и все воспринималось так, как виделось.
Запомнился праздник под названием «выезд в город»: многолюдье, вечернее освещение, вкусно пахнущий троллейбус с огромными колесами, даже большими, чем он сам, и ступенька у самого тротуара, такая низкая, что он мог ступить на нее без маминой помощи. Что еще запомнилось ребенку в свои пять лет?
И тут, вдруг, обрывается пленка, все серии перемешиваются, сказка заканчивается на самом интересном месте. И начинается война.
Киев вздрогнул от разрывов немецких бомб и вспыхнул заревом пожаров. Все мужчины отправились на войну совершать подвиги. Женщины остались, не представляя, какие роли им расписаны в этом сериале и какие подвиги предстоит совершить. Люди вообще не рождены для подвигов. Это противоестественно для человека. А для женщины тем паче. А тут такая беда! Информации никакой. Первое, что приходит в голову – это бежать подальше от бомб ради спасения детей. Армия наша героически драпает, немцы на подходе к городу - так люди говорят. Значит, надо по-овечьи прибиться к стаду: спастись со всеми вместе, или вместе погибнуть. Папа вдруг проявил характер, заявил, что никуда не поедет, они с младшеньким Леней останутся сторожить дом. Леню не взяли на фронт, потому что родился горбатым. Броничка обозвала мужа всякими нехорошими словами, но оставила, упрямого, и уехала со старшей и младшей дочерьми, хотя совсем не была уверена в своей правоте. Соня и Рахиля, с тремя мальцами на двоих, не сумев удрать по железной дороге, оказались на одной из барж, перегруженных выше ватерлинии перепуганными женщинами, стариками и орущими детьми. С болью в сердце взирали они на мечущихся по берегу людей. Говорили, что транспорта больше не будет.
Буксиры потащили баржи по Днепру в сторону Днепропетровска. Через открытые люки в трюм поступали небольшие порции свежего воздуха, но дышать все равно было трудно – слишком много людей набилось. Дети притихли, прижавшись к маминому теплу. Через люки доносилось равномерное чавканье лопастей буксира по воде.
Вдруг все это взорвалось воем, взрывами. Баржу бросало в разные стороны – вот-вот перевернется это корыто. Янкель еще не понял, что сказке пришел конец, и норовил протиснуться поближе к люку, посмотреть, что же там такое интересное происходит? На него шикали, тянули за штаны: Это чей ребенок? Где мать? А Соня боялась пошевелиться, потому что у нее на руках крепко спал Зямик. Потом все снова успокоилось – пронесло на этот раз. Интересно, что ценнейшим грузом, который мамы прихватили с собой, оказались ночные горшки.
Самое страшное произошло на пристани в Днепропетровске. Последней баржи не было. Как же люди кричали, плакали, взывали к Богу! Ведь у многих половина семьи оказалась в той барже, которая не пришла. Но Бог молчал: даже он был в шоке.
Соня с детьми и скарбом, завязанным в котомочки, тащилась за всеми. Зяма капризничал. Янкель ухитрялся постоянно исчезать – ему было все интересно. Соня не помнит, как буквально на ходу втиснула себя и сестру в какой-то вагон поезда, идущего в Казахстан. Ехали бесконечно долго. Зямик стал общим любимцем. Он переходил из рук в руки, как интересная игрушка, и всех развлекал. Его кормили конфетами и всякими сладостями. Янкель тихо завидовал брату, но начинал понимать, что уже взрослый, а взрослых на руки не берут. Поезд по дороге много раз бомбили. Все выгружались из вагонов и разбегались в панике, отыскивая взглядом какое-нибудь укрытие. Немецкие ястребы развлекались, посылая пули в мечущиеся внизу живые комочки. Потом избежавшие смерти снова загружались в вагоны и казалось, что конца этому не будет. Проезжали какие-то станции, где едва успевали поменять безделушку на еду и раздобыть кипяточку. Так они добрались до Казахстана.
На вокзале их погрузили на подводу и привезли в захолустную деревню с красивым названием Семиозерка. Соню поселили вместе с Рахилей и ее сыном в полуразрушенном домике под номером 49 по улице имени Ленина. В Казахстане тоже строили социализм. Сына Рахили звали Зяма. Такое это было популярное имя.

Соне дали работу. Хочется, чтобы вы осознали, что это была за Соня и какую работу ей дали. Она ничего не понимала в жизни, не успела по молодости лет. А ее вдруг назначают сборщиком налогов у местного населения. Экспроприировать
экспроприаторов, или как там по-научному? Предложившие понимали, что жить Соня долго не будет: два-три дня, не более. По-казахски не говорит, лошадь - единственный вид транспорта в этих местах, она видела только издали, и которую еще нужно запрягать и распрягать. Соня даже боялась посмотреть в глаза бедного животного, не то, что руками потрогать. Животному новая хозяйка тоже не очень понравилась и оба эти творенья Божьи смотрели друг на друга с огромным интересом. Соня подумала, не сварить ли лошадке бульончик для знакомства и налаживания отношений? Где же ты, любимый Абрашенька, со своим автомобилем?
Рахиле тоже досталось по полной программе. Не простыми оказались сестры: сумели разобраться в новой жизни, но каждый прожитый день – это подвиг.
Соню не убили. Наоборот, казахи полюбили ее за мягкий голос, за улыбку и еще не понятно за что: не каждому мужчине под силу такое. Местные «кулаки» ждали Соню, чтобы отдать последнее. Кто бы мог подумать, что в женщинах природой заложено столько мудрости?
Соня освоилась. Научилась управляться с лошадью, варить суп из крапивы – надо было чем-то
детей кормить.
Местное начальство выделило участок бахчи – огородик, где она посадила тыкву, арбузы, дыни. Когда ехали на бахчу, Яшке, как старшему мужчине, доверяли вожжи и он гордо сидел на облучке, по- хозяйски покрикивая на лошадь. Выживали потихоньку.
В семь лет Яша пошел в школу. Преподавали на русском языке. После уроков Яшку спрашивали: «Кайда барасым?». «В Кустанай за мясом!» - отвечал он заученно.

К дому прибился котенок. Возвращаясь со школы, Яшка увидел этого котенка: тот пытался бежать ему навстречу. Спотыкался, падал, снова вставал. «Да он же голодный!» – подумал Яшка, схватил комочек на руки, побежал в дом, нашел крошки чего-то съестного, налил кумыс в блюдечко. Кумыс – это конское молоко. О коровьем тогда даже не мечтали. С какой жадностью бедняга хватал все! Яшка понял, что спас его от смерти. И это запомнилось на всю жизнь.
Какие-то весточки с фронта приходили в конвертах, известных как «треугольники». Что можно было – читали детям. Больше шушукались между собой сестры. Похоронки в этот дом, слава Б-гу, не пришли.

Первый класс Яшка закончил с похвальной грамотой, которую ему вручили в виде тетради и карандаша. По вечерам он передавал полученные днем знания двум Зямам. Зажигалась керосиновая лампа, в углу гудел примус, помогая родителям готовить ужин, пыхтел самовар, напоминая, что скоро будет чай и, может даже, кусочек сладкого рафинада. Было уютно и весело.
Все в поселке знали, что войне приходит конец. Об этом с утра до вечера кричала черная тарелка в углу комнаты под названием «репродуктор». И он оказался прав. Поселок праздновал Победу. Репродуктор охрип от криков «Ура!».
В доме номер 49 по улице Ленина ждали возвращения с фронта своих мужей Соня и Рахиля. Янкель и оба Зямика мечтали увидеть своих отцов.
Первым приехал Лева Покрас. Красивый, в военной форме, с настоящим пистолетом в кобуре.
Ноги-руки на месте. Рахиля сияла от счастья. Зямик знакомился с папой, гордо восседая у него на коленях. Даром это Леве не прошло – он тут же был разоружен, - конечно, трое на одного, и под дулом собственного пистолета сознался, что приехал забирать их отсюда домой, в Киев.
Сборы были короткими – не накопили добра. Но Соня не поехала. Она считала, что Абраша ее не найдет, их дом у Днепра разбомбило, ехать некуда. И она осталась ждать мужа в Семиозерке.
Вскоре Соня стала получать письма от сестер, которые вернулись после эвакуации. Новостей было много. У Веры с Исааком, наконец-то, родилась дочка. Папу и Леню убили. В первые дни войны погиб и красавец Гальперин. Не было вестей только от Абраши. То, что он жив, Соня знала от его родного брата Семы, который тоже вернулся живым, но с осколком под глазом. Рана совсем не уродовала лицо, а наоборот придавала шарм, от которого женщины сходили с ума. И он ни одну из них не обманул. Об этом Соня узнала потом, когда Сема приехал за ней в Казахстан и силой увез в Киев. Сказал, что Абраша военнообязаный, его пока не отпускают. Не дослужил. Нужно еще немного потерпеть. Еще чуть-чуть...
Тут началась непонятная серия по непонятному сценарию. Быль оказалась построенной не из сказки, а из страшилки. Строили Дворец, а в итоге получился Сарай. Сегодня мы знаем, что все равно бы получился Сарай, потому что нельзя построить Дворец в отдельно взятом Теремке, даже из чисто сказочных материалов. Соня остановилась у Веры – благо они имели большую комнату и даже кухню. Вера была счастлива – в тесноте, да не в обиде, говорила она. Сейчас не вспомнить и даже не сообразить, как они все там размещались. Вера с Исааком – понятно, у них кровать. Трое детей – два мальчика и крошка-девочка, - бесценный подарок себе по случаю выживания в этой бойне, Соня с двумя пацанами, - «мы не надолго, завтра же пойду в Исполком и добьюсь квартиру», и мама, которая сама выбрала себе место. Ее два старших сына погибли на фронте. Но когда она узнала о страшной судьбе мужа и Ленички, села на стул у окна и больше никогда от этого места не отходила. Ни днем, ни ночью. К месту трагедии не подпускали, какие-то в штатском шатались вокруг, - тут «ваших» нет, тут русских и украинцев расстреливали,- просили гулять подальше и никаких цветов не класть. Начинала формироваться политика партии в отношении недобитых евреев, а энтузиасты плодились сами, как грибы после дождя.
Так, не побывав на могиле мужа и сына, не
проронив ни единого слова, просидела Броничка - Броха Самсоновна Рахман до самой смерти.
В сентябре немцы вошли в Киев. На стенах домов появился один из первых указов новых хозяев: «Всем жидам явиться с вещами...За неисполнение – расстрел». «Куда это нас?»- спрашивали одни. «Опять жидам повезло. Увезут в теплые края, а нам тут подыхать с голодухи»- злорадствовали другие. Дисциплинированные евреи выполнили приказ. Странная колонна, постепенно увеличиваясь в размерах, двигалась по направлению к Бабьему Яру. Старый Герш Янкелевич тащил за собой деревянный сундучок. Без своей Бронички он не знал, что туда класть, поэтому запихал все, что попалось под руку.
-Некрасиво идти с пустыми руками, - сказал он своему горбатому сыну.
-Как ты думаешь, куда нас ведут? – спрашивал Леня, прижимаясь к отцу.
Страшно пока не было, рядом были люди, много людей, тысячи. Немощных несли на носилках. Детей вели за руки, совсем маленьких прижимали к груди. Колонна тщательно охранялась. Собаки тоже почему-то были злы на евреев.
У Бабьего Яра им приказали раздеться догола. «Какое счастье, что наша мама этого не видит»- сказал Герш. И вдруг они поняли, что сейчас всех убьют, что нет никакой возможности спастись, а главное – спасти детей. В чем их вина? Это был предел человеческого безумия... Последнее. Что промелькнуло перед глазами – это пламя из черных стволов.
Фашисты работали без перерыва. Евреи все прибывали и прибывали, подгоняемые солдатскими прикладами. «Адская работа – евреев в рай отправлять, -шутили немцы. Но Герш Янкелевич Рахман и его горбатый сын Леня ничего этого не слышали, как и одиночных выстрелов для тех, кто не хотел умирать.
С утра Соня отправилась на поиски работы. Любой. Но без прописки никто даже разговаривать не хотел. Рискнула пойти в исполком. Кругом все сверкает, ковры красные, скатерти плюшевые, гимнастерки зеленые, чистые, пороха не нюхавшие, кожаные портупеи, при наганах, рожи сытые, самодовольные, с «Беломором» в зубах под портретом Сталина. «Да, коренная киевлянка, жена офицера, дом разбомбило, двое детей, жить негде, без прописки на работу не берут. Где муж? Еще служит. Остановились...на вокзале. Родственников нет». «Муж вернется, тогда приходите. Подпишите бумагу».
Соня взяла ручку, посмотрела в бумагу и чуть не потеряла сознание: «Покинуть Киев в течение 24-х часов. Разрешается поселение не ближе 101 км.». Она подписала и в полуобморочном состоянии покинула здание. Куда идти и что делать?
Дмитрий Лукич Пасечный, инвалид, киевский фотограф, не пустил свою жену Полину, еврейку, и ее мать в Бабий Яр. Им удалось выжить. После войны они пришли в исполком, чтобы получить ордер на свою квартиру. Наперебой рассказывали, как обманули фашистов и как им помогали спастись от смерти. Вместо ордера они получили предписание в 24 часа покинуть город. Пока Пасечные бегали по инстанциям в поисках справедливости, мать Полины не выдержав издевательств, приняла яд. Спасти ее не удалось.
Берта Рейнгбальд, педагог одесской консерватории, у которой учился знаменитый пианист Эмиль Гилельс, в жизни была совершенно беспомощной. Все, что она умела – это наполнять души своих учеников музыкой. Как она ждала победы! Как соскучилась по работе! Но выйдя из исполкома, где ей было отказано в возвращении законной жилой площади, тут же бросилась в лестничный пролет. Эмиль Гилельс похоронил ее и поставил памятник на могилу – больше никого у нее не осталось в живых от этой проклятой войны.
Ай, да Соня! Как это она сообразила сказать, что родственников нет и остановилась на вокзале? Она спасла в эту минуту не только себя, но и семью сестры – выселили бы всех на 101-й километр или еще подальше. Теперь надо было прятаться, детям не играть во дворе. Продержались месяц. Потом буквально сбежали из квартиры к Танечке. Бдительные граждане сообщили в домоуправление о подозрительных жильцах. Не добдели, видно, во время немецкой оккупации, зато опыт приобрели. Ведь теперь и ежику понятно, что фашисты никогда не справились бы с задачей полного уничтожения еврейского народа, если бы не помощь и энтузиазм миллионов. Конечно, имели место отдельные недостатки у отдельных граждан, которые пытались спасать обреченных, даже ценой собственной жизни. Их потом назовут Праведниками, но они об этом не знали, они просто не могли поступать иначе.
А наша власть, ум, честь и совесть эпохи, доносы обожала, она точно знала как на них реагировать и что делать: или 101-й километр, или 10 лет лагерей.
Рива Генаховна Когут, или просто Ривочка, еще не успев осмыслить слово «счастье» за эти короткие 24 года, в один день потеряла все. Семья не смогла эвакуироваться – больные старики, четыре сестры, шестеро детей, ее Петенька, которому едва исполнилось три годика, «береги сыночка, я скоро вернусь» - наказывал муж, но погиб в первые дни войны, - все они были расстреляны в Бабьем Яру. Как спаслась Ривочка – особая история. Обезумевшую, поседевшую «старуху» спрятала подруга - Люся Бондаренко. В том доме на Щекавицкой Рива бывала часто: они с Люсей работали вместе. Не выгнали на улицу, хотя рисковали многим: пожилые родители, сестры с детьми, у самой дочь. Бондаренкам удалось связаться с партизанами и достать Риве документы на имя Раисы Николаевны Панасенко.
Немцы нагрянули неожиданно. Соседи заметили «новенькую» и нашептали полицаям. Документы спасли всех, огорчив соседей, притворяющихся друзьями. О чем думали эти соседи? Что в Бондаренковой квартире им приглянулось? Не зря говорят, что «умом Россию не понять». Если принять за основу, что ум – это единственный мыслительный аппарат у человека, то для
«понять» этого самого человека - русского, украинца или немца, он совершенно не годится. Ну, ляпнул кто-то глупость. Легче понять, что «на тело, погруженное в жидкость»...
У Тани тоже рос мальчишка, на год младше Яшки. И в этой клетушке уместились. Сдружились очень.
Соня металась как раненная птица. Искала связи, заводила знакомства. Чудом удалось найти место на стройке – строители требовались везде. Обманула, что прописка есть, постоянно забывала принести паспорт. Зарплата – копейки, потому и взяли. Даже на буханку хлеба не хватало, но работа давала надежду на жилье. Действительно, через полгода ей выделили бывший сарайчик в глубоком подвале трехэтажного дома, поштукатурили, выложили печь. Какое счастье, что у них появилось собственное жилье! Никого не омрачало тогда, что до воды и туалета очень далеко, что крошечное окошко под самым потолком ничего не освещало, а стены круглый год плакали от сырости.
Приходила домой после работы измотанная до предела. Пробежала по Сенному рынку, который на Львовской Площади, купила пару картофелин, и бегом домой. Растопить печь. Дрова на зиму запасти, уголь на исходе, воду нагреть, простирнуть кое-что себе и детям, мыло хозяйственное пахнет отвратно. Лампа керосиновая коптит, надо фитиль подрезать, немного соли в керосин добавить. Вот выделили детям пару обуви на двоих, заботится государство. Товарищ Сталин в Кремле всю ночь не спит, о детях думает. Яшенька молодец – одни пятерки в дневнике. Зямик, бери пример с
брата, троек полно, обещаешь? Диван проваливается. И маленький совсем, не умещаетесь даже «валетом». Потерпите, скоро папа приедет, будет у нас и квартира хорошая, и диван новый, каждому...
Утром лицо сполоснула, детей подняла, помойное ведро вынесла – детям поручишь, забудут, черти. Сколько она так протянет?
Семен общался с братом. Он знал, что Абраша, Абрам Меерович Роменский, из армии ушел вовремя. Ехал домой через Ригу. Какая сила заставила остановится на полпути к любимой жене и детям, которых не видел долгих 4 года? Что его привлекло в этом городе?
Он снял небольшую комнатушку, устроился на карандашную фабрику. Оружие не сдал. Более того, замуровал пистолет в стену. Семен сказал, что Абраша всех любит и скоро заберет в Ригу, а там видно будет.
Всю войну Абраша возил больших начальников. Водитель он был «от Бога», везучий к тому же. Никогда его машина не попадала под обстрел, будто он предвидел заранее все неприятности. Был такой случай: Привез Абраша командующего на совещание, которое проходило на передовой. В землянке собралось много офицеров. Было далеко за полночь. Вдруг Абраша заходит в землянку, подходит к командующему и шепет на ухо, что, мол, надо спешить, иначе не прорваться, если начнет светать. Они вышли наружу, сели в машину и тут страшный свист, грохот. Когда дым рассеялся, они увидели глубокую воронку на месте той землянки. У Абраши из порванного голенища сапога сочилась кровь. Царапнула, шальная.
То, что повидал Абраша за всю войну, он боялся рассказывать даже брату, хотя тот видел не меньше. Но выводы для себя каждый сделал разные. Абраша считал, что жить в этой стране нельзя. Если этот негодяй, уничтожив перед самой войной весь командный состав армии, посылал миллионы своих граждан, которые еще не успели стать бойцами, практически без оружия, на верную смерть, а за ними ставил пулеметчиков, чтобы те не смели отступать, так чего он их вдруг жалеть начнет?- говорил он брату. - Будет продолжать то, что делал до войны: расстреливать и сажать. Я слышал все разговоры высшего руководства армии о нем. Знаю то, что никому и в страшном сне присниться не может. Нужно бежать из этого ада, но я пока не знаю как.
Неожиданно Соне предложили работу кассира на колбасной фабрике. Зарплата – еще меньше, чем на стройке. Страшно менять работу, кто знает, что ее ждет на новом месте? С кем посоветоваться? И вот она подзывает единственного в доме взрослого мужика и спрашивает совета. Яшка долго не думал: слово “колбаса” решило в пользу фабрики.
Уже почти год, как закончилась война. Яшка с Зямкой ходили в школу. Вечно голодные, хватали эту несчастную буханку хлеба, полученную по карточке, и съедали в один миг, оставив маме кусочек горбушки. В подвале хлебного магазина круглосуточно работала пекарня. Вентилятор выносил прямо на улицу вкуснейший в мире запах свежего хлеба. Братья часами стояли у вентилятора и питались этим запахом.
И вот в квартире первый праздник: мама принесла кусочек колбасы и несколько пирожков-пустушек. Пирожки, которым не хватило мяса, раздали сотрудникам. А колбаса? Не выходя из цеха, колбасу можно есть, но выносить нельзя – такие правила. Соню угостили и она сделала вид, что ест. Потом незаметно уронила в бюстгалтер. Потом незаметно вышла из цеха...
Как-то вечером пришел Семен и сказал: - Все, ребята, готовьтесь к встрече. Завтра еду в Ригу, а вернемся вместе. Эту новость переваривали по разному. Для детей – это был такой большой дядя, очень сильный, в военной форме, с пистолетом, он им тут всем покажет. У Сони мысли не очень сладкие проносились в голове – ведь столько времени прошло, она изменилась, постарела, понравится ли, будет ли относится к ней, как прежде? Насмотрелся, наверное, на красоток, изголодавшихся по мужской ласке. Не зря ведь не примчался сразу после победы... Надо бы поговорить... Лучше без детей, вдвоем...
Абраша приехал без пистолета, на нем вместо гимнастерки - красивая сорочка, зато шинель настоящая. И мама Соня преобразилась, губы подкрасила, чего дети раньше не видели. Каждый день навещали родственники, давали советы как жить. Все знали довоенного Абрашу, что руки у него золотые, он до войны даже ларек построил на базаре своему племяннику – так что работы он не боялся.
Исаак Мермельштейн предлагал поговорить у

себя на работе – им электрики нужны. Лева Покрас был директором гастронома и убеждал, что такому человеку, как Абраша, пора проявить себя, а не садиться за баранку. Обещал поговорить с нужными людьми. «Подыщем тебе магазин. Будешь давать кое-что начальству – и они тебя не обидят. Заживешь по-человечески».
Абрашу назначили директором магазина. Первое время он был занят приготовлением специальных «кулечков» – то ревизор нагрянет, то от «ван-ваныча» придут, то просто нужно инициативу проявить, в общем, скучать не давали. Хорошего бухгалтера подыскали, ногу на фронте потерял, стаж огромный.
Первый месяц прошел спокойно. Все были довольны. Но зарплату Абраша не принес. «Понимаешь, Сонечка, сделали баланс – не хватает денег в кассе. Вроде все правильно, а куда деньги подевались – не пойму. Не с сотрудников же высчитывать! Теперь буду сам проверять».
Дети не почувствовали, что у них появился папа. Он не спешил их обнять лишний раз, поцеловать. Они повзрослели без него. Он не нянчился с ними, не баловался, не носил на «копки-баранки». Всего каких-то пять лет прошло, но наделали эти годы много гадостей. В общем, все старались уменьшить расстояние, нужно только чуть-чуть наладить быт.
Абраша старался. Прикрепил к стене и потолку фарфоровые изоляторы, принес провода, скрутил их в «косичку», надел на изоляторы. В комнате появились новые предметы: выключатель, лампочка, абажур, счетчик - он особенно нравился пацанам: выключишь лампочку – диск внутри не крутится, включишь – крутится. Как фокус в цирке. Интересно!
Второй месяц тоже не принес удачи. Все повторилось. Директор магазина снова покрыл недостачу из своего кармана. Лева посоветовал проверить бухгалтера. Абраша даже слушать не хотел: заслуженный человек, инвалид войны, грудь в орденах!
В конце третьего месяца нагрянула ревизия. Обнаружили недостачу в размере 3 тысяч рублей, а это большие деньги. Разобрались быстро: заслуженный инвалид просто клал деньги в карман. Как раз тогда вышло известное постановление о хищении государственного имущества, поэтому с бухгалтером разобрались быстро: 10 лет лагерей строгого режима. Абраша отделался легко – 3 года за халатность. Его арестовали в зале суда и отправили в Сибирь. Хотелось бы взглянуть в эти честные глаза судей. Халатность, понимаете-ли... Знали, что фронтовик, всю войну на передовой. Но стояли насмерть наши судьи: на страже Родины ведь...
Два мальца, еще не достигших совершеннолетия, бежали домой со школы. Они решили сократить путь и свернули на тропинку мимо каких-то огородов. Вдруг они остановились, как вкопанные: прямо на них из-под проволочной ограды смотрели красивые зеленые огурчики. Они протянули руки, достали несколько штук и рассовали по карманам. Довольные побежали домой поделиться радостью. Неожиданно дорогу им преградил здоровенный мужик и потребовал вывернуть карманы. «Дяденька отпустите, мы больше не будем». Но дяденька, жуя ворованные огурцы, составил протокол о хищении. Оказывается, это были спецогороды по выращиванию овощей для партийной элиты. Суд был коротким – 10 лет лишения свободы каждому, а адвокату, который попытался защитить детей, попросив принести вещественные доказательства воровства, пригрозили лишением статуса. Палачи работали добросовестно: раньще сядешь–раньше выйдешь. Не дремлет в Кремле товарищ Сталин, указ подписал: 10 лет исполнилось – можешь 10 лет посидеть – не велика цаца...
Газеты призывали к самоотверженному труду. Но те, кто призывал, трудиться не собирались, а мечтали дорваться до руководящей должности, откуда до «кормушки» рукой подать.
Осчастливленные почетными грамотами передовики производства и трудовые коллективы засыпали изобилием закрома родины, а в свободное от героического труда время, простаивали в очередях за гнильем. Выживали за счет рынков. Сельские жители, вооруженные лопатой и мотыгой, вырвались вперед в соцсоревновании с колхозами, с их передовой техникой и мудрым райкомовским руководством.
Товарища Худенко, активного члена партии, назначили (на свою голову) директором колхоза. Начитавшись газет и проявив организаторские способности, Худенко вывел колхоз в передовые и чуть не завалил страну продуктами. О нем писали газеты, сочинили пьесу, кино сделали. Но «работающие бездельники» соседних хозяйств подняли шум, написали донос, объявили передовой колхоз аферой, а достижения приписками. И хоть не еврейских кровей был товарищ, но высунулся с инициативой, дал кохозникам огурчики попробовать и даже в магазины отправил. Не порядок! Худенко арестовали прямо в кинотеатре во время просмотра фильма о нем и сгноили в тюрьме как врага народа. Не менять же всю систему из-за какого-то выскочки!
Для Сони начались времена похлеще войны. Она научилась красть колбасу, сало, прятать добытое в трико и выносить из фабрики. Это огромный риск, потому что могли не только проверить на проходной, но и «друзья» заложить. Однажды, ехала домой на трамвае. Дрожала не меньше трамвая – запах ведь не спрячешь. Как-то подошел к ней прилично одетый мужчина и спросил ехидно: «Много ли колбаски в трико натолкала?». Похолодела Соня, но очень уж она сообразительная была. Подошла к кондукторше и попросила вызвать милицию – тут, мол, к ней мужчина пристает. Тот не рискнул лезть к женщине под юбку, видимо, не был уверен, что найдет там ворованное, он блефовал, поэтому выскочил на остановке из вагона и исчез. Соня добралась домой мертвая. Если не воровать, что она будет посылать мужу в тюрьму? А есть что? Буханка хлеба стоила 100 рублей и зарплата была 100 рублей в месяц – крутись как хочешь. Абраша писал, что посылки помогают выжить. Начальство почти все съедает, но к нему относятся лучше, чем к другим заключенным.
Соня понимала, что выхода у нее нет никакого. Ведь страну эту, победившую фашистского монстра, калечили профессионалы. Не жалели никого, ни детей, ни инвалидов, отдавших свое здоровье во имя блага этих сытых бездельников. Больно было смотреть на калек, шныряющих между ногами на самодельных подшипниковых тележках и просящих милостыню на каждом углу.
Никому не было дела до них. И никто не заметил, как они вдруг исчезли. Товарищу Сталину мешал шум подшипников. Говорят, была облава во всех крупных городах, инвалидов куда-то вывезли и приказали расстрелять. Некоторые узнавали среди калек сослуживцев и стреляли в себя, отказываясь выполнять такой приказ. Трудно поверить в это безумство: кто мог навести автомат на калеку при орденах и медалях и нажать курок? Конечно, расстреляли не всех. Многих отправили умирать на остров Валаам и другие непригодные для жилья места, где сохранились заброшенные монастырские постройки. А калекам-то и тридцати лет не было! Ослепшие, оглохшие, не способные передвигаться самостоятельно, выстоявшие в страшной бойне, отдавшие свои жизни этому ненасытному людоеду, сгинули в безвестных могилах. Фашисты были милосердней...Азохн вэй!
-Скажи, виновен я все-таки или нет? – спросил полковник в форме МВД у молодого инженера, попутчика, случайно попавшего в служебное купе вагона. 1954 год. Поезд «Киев-Ленинград». Равномерное постукивание колес убаюкивает бдительность, водка снимает напряжение, а случайный попутчик – идеальный слушатель.
-Был я тогда лейтенантом. Случилось так, что меня направили служить в ГУЛАГ на север. Был молод и искренне верил, что все сидящие там враги народа. Смертные приговоры выносились часто. Однажды получили приказ: расстрелять пятерых троцкистов. Зима 1937 года была суровой. Мороз обжигал лицо. Взял я воронок, охрану и повезли мы приговоренных к месту расстрела. Приехали, приготовились и вдруг слышу какой-то шум, смех, звуки гармошки. Оборачиваюсь... Твою мать! Да это же свадьба! Откуда они взялись? Ведь на сто верст ни души, тайга. Двое саней. Подъехали совсем близко и, конечно же, поняли все. Нарядные, красивые, невеста, жених, сваты, гости, баянист. Просились: «Отпусти, лейтенант, сдуру занесло, покататься захотелось с ветерком, на радостях. Вот и покатались...». Не отпустил я. Не имел права. И что делать не знал. Посадил в воронок солдата, чтобы доложил начальству и спросил как с ними поступить. Вернулся солдат через полчаса и говорит, что приказали действовать по инструкции. Меня как обухом по голове. «Объяснил, что свадьба? 14 человек?». «Объяснил. Я ж говорю: по инструкции...».
Была такая секретная инструкция в НКВД, чтобы всех свидетелей, даже случайных, ликвидировать на месте. Мы инструкцию, конечно, выполнили, куда денешься?...- продолжал свою исповедь полковник. – Много лет прошло, а я все вижу перед глазами кровь, лица, руки, слышу крики, стоны и повсюду – белые тела на черном снегу... Мне необходимо знать: виновен я или нет? На моем месте мог оказаться кто-нибудь другой. Те, на санях, все равно были обречены. Кто мне скажет?
Инженер не мог не записать ту историю, потому что она настолько поразила его, что через 35 лет в журнале «Киiв» №1 Илья Розенфельд опубликовал рассказ под названием «Белые тени на черном снегу». Киевская киностудия им.Довженко была в шоке от этой истории и сделала кино по рассказу И.Розенфельда. Правда, сам автор своей фамилии в титрах не обнаружил – не хватало, чтобы какой-то Розенфельд им глаза открывал на имеющиеся недостатки.
Трудно представить, сколько было таких трагедий, и как люди, выполнявшие эти приказы, могли продолжать жить и не сходить с ума. Ну, фашисты, чужие ведь, какой с них спрос... А свои? И неизвестно еще, кто у кого учился и перенимал «драгоценный» опыт.
В те далекие тридцатые годы, задолго до появления фашистов, никто не ведал, что один из верных ленинских учеников сидит за пулеметом на границе с Китаем, на реке Хоргос, в погранотряде того же названия. Как свидетельствует запись в боевом дневнике отряда, что недалеко от границы была остановлена «откочевка более ста семей казахов с их имуществом и скотом». Сопровождавшая кочевку «банда наголову разбита». Это около полутысячи человек, не считая сопровождающих, поименованных в «историческом формуляре» бандой. Казахские крестьяне-шаруа пытались спастись от сталинского плана коллективизации с переводом кочевников на оседлость. Массовые репрессии, осуществляемые кремлевским наместником Голощекиным, секретарем крайкома партии, усугублялись невиданным голодом. Уходили в Китай в надежде когда-нибудь вернуться к священным могилам предков. С родных мест снимались семьями и целыми аулами. В тот октябрьский день, когда была ликвидирована «откочевка более ста семей», у пулемета находился самый меткий стрелок отряда молодой солдат Костя Черненко. Знакомое имя, не так ли? Да, это именно он через много лет станет первым человеком самого гуманного государства в мире – генеральным секретарем компартии Советского Союза. Лучшего не нашлось.
Через три года, отсидев от звонка до звонка, Абраша вернулся. Война пролетела быстрее, чем эти глупые, несправедливые, тяжелейшие годы заключения. В лагере сидело много народа, так и не понявшие, за что их посадили. Сидели даже за «халатность по недостаточному выявлению врагов народа в своем окружении, не проявляли партийную бдительность». То есть, попросту говоря, не выполняли план по доносам. Товарищ Сталин такое не прощает.
Долгожданная победа не всем принесла радость. НКВД работало с полной нагрузкой. Раиса Панасенко, еще не успевшая опомниться от горечи утрат, в течение трех месяцев сидит на допросах перед пухлыми бульдожьими мордами. Серьезные люди делают серьезную работу. В НКВД поступил сигнал, что гражданка Панасенко живет по поддельным документам. На нее моментально заводится «Дело». Нормальным людям и объяснять-то нечего: эти документы спасли жизнь не только ей, но и всем, кто ее прятал. Подделка документов – тяжкое преступление! И припугнули бедную женщину 10 годами лагерей. Спасли ее снова Бондаренки: собрали деньги и сунули в «лапу» следователю. Умом Россию не понять...
Абраша смотрел на детей и чувствовал, как ноет где-то под лопаткой. Яшка уже большой парень, Зямик тоже. Оба выросли без него. Подумал, что не успел насладился маленькими, не целовал их сладкие попки. Теперь у них непонятная самостоятельная жизнь, пропадают где-то целыми днями. Приходят поздно. Когда же удавалось собраться вместе, ребята с удивлением наблюдали, как отец делает папиросы, набивая табаком пустые заготовки, и даже помогали ему.
Послевоенные дворы, особенно те, что располагались вблизи рынков, – это отдельные «государства». Сенной базар, Львовская площадь, двор, где взрослели Яшка и Зямка, были центром воров-карманников. Воровали все от мала до велика. У них были специальные бритвы-писки, ножи для обрезания дамских сумочек. Юркие, незаметные, они шныряли по трамваям, троллейбусам и, в основном, возвращались с добычей: у кого мелочь вытащат, у кого карточки хлебные. Все свободное время – это обмен опытом. Так формировалось новое послевоенное поколение. Родители их, от счастья, что уцелели, ходили по дворам с пилами и топорами: «Пилим-колем! Пилим-колем!». Попилив и поколов дрова, они тут же пропивали заработанные деньги. А их семьи голодали. Работы хватало: дрова и уголь были единственным источником тепла в квартире. Печь занимала треть комнатного пространства, а до парового отопления была целая вечность.
Яшка с Зямкой старались как можно реже бывать во дворе. У Мермельштейнов было интересно. Дядя Исаак с необычными отвертками, плоскогубцами, у старшего сына – невиданное чудо – фотоаппарат. Только жаль, что жили они очень далеко.
Потом школьные друзья появились. В классе
выделялся высокий лохматый парень со смешной фамилией Купершляк. Никто эту фамилию даже не пытался выговаривать, включая ее носителя - мешала проклятая буква "р", которую он перекатывал в горле невидимым шариком. Все дружно звали его «друшляк». Не даром остряки говорят, что любой предмет годится еврею для фамилии. Когда Яшка вырос, то узнал, что кухонная кастрюля с дырками называется «дуршлаг», но очень долго был уверен, что это ошибка в правописании.
Завуч школы – учитель географии, почему-то невзлюбил парня. Действительно, как можно полюбить человека с такой фамилией? Как-то он вызвал «любимца» к доске, скорей поиздеваться, чем урок спрашивать. Купершляк, сбиваясь и путаясь от страха перед учителем, сказал, что Александр Невский, подойдя к Неве, снял свой шлём и зачерпнул им воду из реки. «Шлем он снял, дорогой мой Купершляк, - издевательски произнес завуч, - Шлем, а Шлёма – это еврейское имя!». Можно представить, что творилось в классе. Но у этого Купершляка дома имелась загадочная радиола и много пластинок. И у них в квартире можно было находиться сколько угодно. Родители никогда не были против, что приятно вспоминать до сих пор с благодарностью.
Где-то в классе седьмом, его родители поняли, что сыну с такой фамилией не прожить. Поскольку выбора особого не было, ее сменили на более серьезную - отцовскую: Шпарберг, что вызвало еще больший восторг в классе. Теперь уже две ненавистные буквы перекатывались во рту, как мячик, запутавшийся в траве. «Так, как же твоя фамилия?» -спрашивал завуч на каждом уроке. Бедняга - не оказалось у них в семье фамилии, за которую можно спрятаться. Или хотя бы выговорить нормально.
В соседнем доме жил неплохой мальчишка Толик со странной фамилией Крэссэ. Яшка любил приходить к нему. Жил Толик с матерью. Отец погиб. Завидовал Яшка ему, потому что жили они по-буржуйски: там вода и туалет находились не на улице, а прямо в коридоре. Пускай 10 лампочек, пускай хоть сто, но зато в квартире – мечта! Кроме этого – мраморная лестница на третий этаж и парадное с довоенным запахом сказочного детства.
Толик учился в шестом классе, говорил по-английски – мама строго следила за этим, и хорошо сочинял стихи стилем Маяковского. «Я же сказать хочу Брозу Тито, пусть он бросает занятье бандита!». Грамотный был мальчик. Яшка сидел рядом и рисовал на этого Тито карикатуры для стенгазеты.
Уроки делать негде. В комнате один стол посредине с тарелками, ложками - складывать некуда - и так не пройти. Диван провалился совсем, на нем и сидеть-то невозможно, а тут еще надо ухитриться ночь переспать вдвоем. У Яшки обнаружились способности к рисованию. Где рисовать, на чем? Разве что на обложках школьных тетрадей.
Абраша про магазин даже слушать не хотел – сел на машину, пикапчик для развозки небольших грузов. Яшка окончил семь классов, перешел в вечернюю школу и поступил учеником токаря на завод – другую профессию бандитский двор ему бы не простил. Его заводской наставник, Алеша Волков, в обеденный перерыв, первым делом налил 16-летнему ученику сто грамм водки и предупредил, чтобы каждый день вносил на это дело «пятерочку». Когда Яшка отказался выпивать, Волков перестал его учить.
Трехсменная работа и вечерняя школа буквально валила с ног от усталости. Яшка боялся вытянуть ноги на коротком диванчике, от которого осталось лишь одно название, чтобы случайно не ударить брата в лицо. Но иногда засыпал не сразу и успевал подслушать то, что не произносилось вслух нигде. Абраша по-ночам кипел от бессилия и ненависти. Он не мог простить себе, что не сумел удрать за границу и увезти семью. Яшка даже слушать боялся, но слова как пули доставали мозг, перемешиваясь там с реальностью, и реальность эта оживала в другом ракурсе, окрашивалась иными цветами. Было страшно. Иногда в нем просыпался Павлик Морозов. Потом, вдруг, становилось стыдно за свою истерику по кончине великого вождя и учителя. Но не слушать он не мог. Яшка не был уверен, что запомнил хоть что-то. Абраша говорил, а бедная Соня молчала: хватит ей одной тюрьмы.
Вот эти люди, расстреливающие своих граждан, превратившие страну в Гулаг, обучающие пить водку детей, пухшие от обжорства в блокадном Ленинграде, создающие свои правила жизни для общества которое презирают, запретив всем говорить, писать, рисовать и даже думать, раболепно отдавшие себя на растерзание обыкновенному шизофренику - и сформировали послевоенное общество отпетых негодяев. Эти революционеры даже жен своих любимых предали ради пирожка сладкого. Они спокойно отправили их на каторгу, в отличие от женщин-декабристок, оставивших уют ради своих любимых революционеров. Они выкормили антисемитского монстра, чтобы было на кого валить свою беспомощность, тупость и бесплодие в созидании чего-нибудь полезного. Они могли только разрушать, но не создавать. Это их больной мозг придумал процент приема евреев в учебные заведения, на работу, в библиотеку. Жаль, что не было тогда платных туалетов – опроцентили бы и это. Пацаны еще вырасти не успели, но уже никому не нужны со своими фотоаппаратами, рисованиями.
Только народ с приставкой «великий и могучий» мог составить план по выдумыванию врагов народа для каждого района, села, поселка, предприятия, а по сути – план по бессмысленному уничтожению самих себя, и каждый старался этот план перевыполнить. В какой стране народ, пусть не великий, мечтал повесить всех врачей на центральных площадях? А лучших ученых собрать в ГУЛАГ, чтобы им легче думалось за колючей проволокой? Так они еще потенциальных лауреатов всяких премий, вместе с их родителями, подготовили к отправке в Биробиджан, приказав пускать под откос поезда по дороге в этот «райский» уголок, а также организовывать погромы руками «народных мстителей».
Только они, «великие», могли создать подконтрольную судебную систему, основанную на принципах демагогии и лжи.
Вот в такой России жил необычный русский народ еврейской национальности, способный выполнить любой заказ государства. Рука об руку со всем народом, обманутым красивыми лозунгами, они делали революцию – строили счастливую жизнь. Они не хотели обратно в черту оседлости, они мечтали жить как люди и очень старались оправдать доверие. Они строили, воевали, изобретали – у них все получалось. Вы только скажите, что еще надо? Вам еще и песни нужны? Их есть у нас сколько угодно. И запела страна, как утро красит нежным светом и что другой такой страны не знает. Заказали бы изобилие – уже давно имели бы коммунизм. Но их загнали в угол. Не зря Абраша метался по Риге в поисках бреши в колючей проволоке советского гулага. Правда, через много лет обнаружится, что угол-то пуст. Евреи оставили этот «великий» народ один-на-один со своим величием: пусть насладится уродством, - выкидышем, полученным путем скрещивания воспаленного мозга великого народа с руками, растущими из неправильного места. Можете кричать, что евреи уехали и вас обокрали. А брать-то у вас что? Сочиняйте cебе сами, ребята, и сами пойте. Включите радио, пожалуйста...
Маразм крепчал. Началась чистка руководящих кадров. Уже «директором» мог быть только национальный кадр с партбилетом в кармане. Таланты не требовались. Проявлять инициативу, указывать на недостатки становилось опасно. Производство полностью заменили показухой. Коммунисты одержали победу над здравым смыслом.
Большой популярностью на Украине пользовалась дачная мебель из лозы, выращиванием которой многие годы занимался известный специалист, директор лозодревкомбината, И.И.Немцов. Он достиг пенсионного возраста, но отдыхать не собирался – был подтянут, бодр, крепок физически, хотел жить долго и приносить пользу отечеству до самой смерти. А польза была огромная: этот комбинат ежемесячно перечислял управлению круглую сумму, не требуя при этом от них ничего.
Местная промышленность крепчала вместе с руководящими кадрами. Вдруг окрепшие руководящие кадры обратили внимание, что этот странный директор, который ничего не просит, не член компартии. Кроме этого вопиющего факта, инициалы И.И. перед благозвучной фамилией Немцов, оказались не “Иван Иванович”, а “Исаак Ильич”, то есть, Немцов был вооружен пятой графой, и потому страшно опасен для всей местной промышленности. Руководство управления на закрытом (кто такие решения делает открыто?) партсобрании постановило: поблагодарить И.И.Немцова за добросовестный труд и срочно отправить с глаз долой на заслуженный отдых.
И отправили. Черт с ней, с лозой этой: росла
себе травка и будет расти – куда денется? Директором комбината назначили заместителя Немцова, члена партии и без всяких странных инициалов.
Через два года лозы не стало. Производство дармовой мебели сдохло. Немцова обвинили во всех грехах и вредительстве, испортив человеку его заслуженный отдых. Могли бы и судить, как врага народа. Но, не сложилось.
Служба в морфлоте забрала у Яшки четыре лучших года жизни. Благодаря таланту рисовальщика, от него требовали не так Родину защищать, как клеймить позором. Командиры приносили списки матросов для пропесочивания в стенгазете, а Яшка рисовал на них карикатуры и подписывал в стиле Толика Крэссэ: «Что шинель? Уж скоро лето, дырка там, иль дырка тут...Я порву сегодня эту – завтра новую дадут». «Матрос Рожков совсем не знает ни устава, ни стыда – искра сознания попала ему, как видно, не туда». Перевоспитывал несознательных, в общем. Cтранно, что демобилизовался не с побитой мордой. Кроме того, он увез с собой одну «военную тайну», из-за которой мог сменить горизонтальные полоски морской тельняшки на клетчатые тюремной робы и сесть на стандартный десятилетний срок. И виновата в этом – стенгазета.
Слава Богу, название газеты не менялось из номера в номер: если «Звезда» - так на всю жизнь. Сложности возникали с эпиграфом: каждый новый выпуск должен сопровождаться «мудрыми» высказываниями наших вождей.
Для облегчения процесса поиска цитат, полки библиотеки прогибались под тяжестью великих трудов. Но кто их читал? Поэтому Яшка напрягал свои мозги и выдавал «на гора» будущим строителям коммунизма напутственную чушь за подписью очередного классика – Ленина, Маркса или Энгельса. Замполит части, капитан второго ранга, любил матроса Роменского за его глубокие знания и иногда просил «не в службу, а в дружбу» подобрать что-нибудь подходящее для очередного своего выступления. Непорочная связь с великими могла вылиться в дополнительный том их собрания сочинений или завершиться военным трибуналом, что более вероятно. Спасло, скорей всего, что никто из начальства эти труды никогда не читал.
Когда Яшка вернулся в Киев, Соня еще продолжала работать только благодаря Абраше, который ухитрялся перед своей работой отвозить жену на фабрику и вечером забирать. Соня начала задыхаться. Перестал работать сердечный клапан. Война, эвакуация, страшная смерть отца и брата, тюрьма – несправедливое, жестокое наказание за несодеянное, и сырая квартира с крысами, сделали свое дело. Соня мечтала хоть немного пожить в нормальных человеческих условиях, «надышаться», как она говорила, поэтому стали на очередь в кооператив. Яшка приехал уже в новую квартиру. Тоже однокомнатную, но зато на 4 этаже и с балконом, буквально, в двух кварталах от института легкой промышленности. Шустрый Зямка за это время успел жениться. Сменил имя и стал Сашей. Зяма Покрас тоже невзлюбил свое и стал Толиком. Соню теперь называли Софья Григорьевна, а Абрашу – Аркадий Маркович. Произносить вслух старые имена стало неприлично. Приближалось полное и окончательное решение еврейского вопроса. Полностью уничтожена культура, забыт язык, евреи сочиняли русские песни, забросив свои за ненадобностью. И хоть Соне нравилось прежнее имя мужа, это ничего не меняло.
Как-то проходя мимо киевского Университета, Яша увидел приятного молодого человека в дорогом костюме. Он спускался по лестнице к машине, припаркованной у входа в здание. «Неужели Толик Крэссэ?» – подумал Яшка. Толик тоже узнал его и буквально сгреб в объятия. – Какая встреча! Какими судьбами? – Толик засыпал Яшку вопросами и не дожидаясь ответа, начал хвастаться: я преподаю в этом университете английский, на профессорской должности, вот моя «Волга», нет, я не Крэссэ, перешел на мамину фамилию – Довгонос. Тут он увидел двух пацанов, заглядывающих в его машину. Он протянул руку, сделал жест, как бы отгоняя назойливую муху, и сказал с английским акцентом: - Малчык, малчык... Ну, ладно, заходи как-нибудь. Спешу, извини.
Льготы для демобилизованных позволяли поступать в любой ВУЗ. Яшка выбрал политехнический. «Сыночек,- сказала Соня. – Зачем тебе такая тяжелая профессия? Ведь рядом с нами институт Легкой промышленности. Поступай туда». В этом была вся Соня. Раз промышленность легкая, значит и сыну будет легко в этой жизни. В Политехнический Яшка благополучно провалился, хотя экзамены сдал, но не прошел то ли по баллам, то ли по процентам.
Болезнь прогрессировала. Соня уже перестала подниматься с постели, дышала воздухом из кислородных подушек. Яшка через год стал студентом маминого любимого института. «Мама, - сказал он, - я поступил. Ты об этом мечтала?»
Соня умирала. Сейчас операции по восстановлению работы клапана сердца делаются как простой аппендицит, а тогда - спасти ее не было никакой возможности. Соня много думала, оставаясь одна в квартире, и не могла понять, куда ушли 20 послевоенных лет? Это же лучшие годы, потому что была молодой, красивой женщиной. Хорошие дети и любимый муж. С кем боролась? Государству она не нужна вместе со своими способными детьми и трудягой мужем. Выживала вместо того, чтобы жить. Не научись воровать – погибли бы. Но воровала ведь не только вся фабрика, а вся страна – государству было проще пустить жизнь на самотек, чем создавать нормальную экономическую систему. Правительство объявило коммунизм, к которому повело свой великий народ, рубя ему, любимому, головы по дороге к объявленному светлому будущему.
А по ночам снился Бабий Яр: болотная трясина засасывает ее вместе с детьми все глубже и глубже. Она протягивает руки, моля о помощи, но никто не обращает внимания. Не тонет и выбраться не может. Уже нечем дышать, но никому нет до нее дела. Вся жизнь проходит в этом болоте. Вместе с ней тонет довоенный сказочный Теремок, послевоенный Сарай, и однокомнатный Рай на четвертом этаже с балконом. Бабий Яр длиною в жизнь. Страшно.
Было 17 июля – день Авиации и Флота. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью»- выводил торжественно хор под аккомпанимент духового оркестра. Советские люди, опьяненные своим величием, даже не догадывались, что задолго до войны этот марш пел немецкий хор под аккомпанимент немецкого духового оркестра. И хотя текст был на немецком языке, в припеве четко слышался знакомый до боли салют фюреру: «Хайль Гитлер!».
В этот торжественный для авиации день, Яшка пришел домой с красивой еврейской девушкой. «Мы скоро поженимся, - сказал он. – Поверь, мамочка, у нас будет сказочная жизнь.» «Дай-то Бог!»- сказала Соня и тяжко вздохнула под бравый авиамарш, который доносился из помятого временем репродуктора
Она прожила всего 51 год. Абраша пережил ее на пять лет.

Кливленд, 2011
автор - Яков Ротманский