Этот визит на ипподром, не живущий, а существующий, доживающий и выживающий неизвестно какими средствами, был спровоцирован острым, давним желанием - любыми возможностями забрать старого, рыжего, с длиннющей гривой коня и никогда больше не возвращать его к прежнему кошмару его жизни.
      Первое впечатление от конюшен на ипподроме было изумление. Вместо старых, бетонных, обшарпанных, потрескавшихся стен с порой гнилыми крышами, стояли новенькие, покрытые свежей белой краской, деревянные строения.
      Но стоило войти внутрь, как первая радость от улучшений в содержании лошадей сменилась удушливым комком в горле и накатывающимися слезами. Конюшни стали просторней, да. Но весь этот простор был в проходе. Теперь между стойлами была не узкая в метр-полтора дорожка, а целая площадь, кое-где засыпанная свежим, душистым, мягким сеном, которое огромными охапками и непрерывным потоком проносили и складывали в конце конюшни, образуя нереальных размеров гору. Правда, стоящие на ее вершине работницы, тут же все утрамбовывали и приминали вилами, что бы втиснуть еще больше и больше. Люди сновали там как насекомые, каждый делал свою работу, в целом составляя какой - то общий нервный, постоянно спешащий и опаздывающий план. Надо сказать, что при этом не было ни крика друг на друга, ни срывании на животных своего плохого настроения, как это было раньше. На лицах были довольные, приветливые улыбки, так и говорящие «Посмотри, как тут все изменилось, как хорошо - то стало!». Простора и света, где работали, хватало с избытком. Сами же стоила, располагавшиеся по периметру конюшни, были уведены в глубь от центра, находились все в том же мраке, как и всегда. Если над «рабочей зоной» даже потолок был выше, а через встроенные в него многочисленные окна струился солнечный свет, то над лошадиными головами хорошо еще, если висели тусклые лампочки на страдающих дистрофией проводах. Получалось такое куполообразное строение, в центре потолок уходил ввысь, по бокам же он едва не касался лошадиных голов. Стойла теперь утратили даже то мнимое пространство для скакуна. В нем помещалась только одна лошадь, в состоянии стоя, со всех сторон стиснутая перегородками, без возможности сделать малейшее движение. Перед ней на уровне груди располагался тюк спрессованного сена. И так со всеми лошадьми, иногда такие стойла были объединены и лошади подпирали друг друга боками. Среди всего этого безумия было одно желание – найти старого, рыжего коня, со сбитой холкой, подслеповатым глазом, с белой звездочкой, спрятанной под длинной челкой, спасенного уже один раз от ножа. Надписей с именами не было. А замученных лошадей море, разных мастей, размеров, пород. Одна серая лошадь лежала без движения. То, что она жива, выдавали только ее глаза, смотрящие на меня в упор. Этот взгляд не забыть никогда: полный страдания, обреченности, мольбы, безмолвного крика. А народ проходил мимо, не обращая внимания, с тупыми улыбками, как – будто так и должно быть. Рыжего коня нигде не было. В конце конюшни прямо на тюке сена, среди лошадей лежал недоношенный эмбрион жеребенка. В другой стороне несколько девчонок, обступив лошадь, вместе с ветеринаром и теми же прилипшими к лицу улыбками пытались вправить ногу гнедой кобыле. Рядом кто-то расчленял свежий труп, что бы было удобней избавиться от него. И опять улыбки и веселые полные жизни глаза людей. На мой вопрос, где конь, которого я уже в панике ищу, дабы вывести из этого ада, увести подальше, обеспечить ему спокойную, достойную старость. Мне показывают на пустое стойло, где на стене гвоздем нацарапано его имя, рассказывая о том, что, он умер, умер не от старости или травм, а просто они решили его усыпить. Собрались, по - улыбались и решили.

      В слезах и все еще всхлипывая, я проснулась сегодня утром.