Один раз до рассвета…
Лишь только наступит заря – исполнится казнь. Людям не хватает тепла; с первым светом сбредаются сонно: греть руки у городского костра. Уже давно закончились дрова…
Они ломали стулья и шкафы, бросали в пламя рамы и полотна, и вместо керосина лили спирт, жгли трубки и табак, и деньги – но сгорало всё, и снова холод заполнял их жизни.
Тогда они решили жечь людей. Тянули жребий? – как же! Уличали, обвиняли, лгали, подставляли – всё исподтишка. А я сидел в своём доме, вдали от других, и выводил за письменным столом виньетки мыслей, лишь изредка бросая взгляд на то безумье за окном.
Они пришли ко мне однажды, как-то прознав своим никудышным чутьём, что мой письменный стол до отказа забит первосортной (для розжига их диких костров) бумагой; но я отказался предоставить им как её, так и сам стол, который, безусловно, они безнадёжно желали.
Я сказал им тогда:
- Чистым листом, что вы тут же сожжёте, я поведаю тайны, совсем незнакомые вам. Узоры слов и ритмичных мелодий, впоследствии, увидят другие – те, у кого дымят камины, и всегда найдутся дрова. Они не бросят в огонь книги, ноты – они знают, как ничтожна их роль среди огненных языков. Они знают, что искусство способно греть душу, оставаясь нетленным, и, скорее сожгут свои платья, нежели тот – самый любимый, заветный поэтический том. Они ценят тепло, что внутри, много больше тепла, что снаружи, и предпочтут отказаться от омаров и сочных ягнят, нежели изменят композиции тончайших специй вдохновения. Для них пишу! И ни один листок, как волос с головы, не уроню во благо ваших лицемерных нравов; а стола, которому шепчу агонии рифмованной бессонницы, ценой жизни – не позволю коснуться вашим грязным рукам. Так идите же прочь.
И они поспешили уйти, но их лица в тот день искривились гримасами мести, и вот… до рассвета уж меньше, чем раз.
Город вынес вердикт, и, согласно ему, я был избран сгореть как очередное полено, призванное поддержать тепло их собственным богом забытой цивилизации. Что ж, пусть так.
Моим условием было – гореть за письменным столом, что они так сильно желали, и лишь потому согласились предоставить его мне. И сейчас я сижу, уже ночь как прикованный к месту великих исканий, где сам Адонис объяснялся Киприде в любви.
Я написал немало книг, и все они со мной – недра письменного стола заполнены до отказа: я обещал не бросать их в минуты невзгод, а я держу литературное слово. Да и что с ними будет здесь? – бросят в печи, даже не прочтут заголовки. Это ли не истинная смерть…

Жнец-рассвет расписался в свершении рока, и, спустя всего несколько слов на дрожащем под тушью листе, меня вынесли на площадь – огромное чёрное днище – кострище, созданное, дабы заточать огонь.
Но скажите мне, верите ли, что искусство нетленно? Будь в холодном лесу, пронзили бы вы сердце Бодлера, изранили бы кисть Шекспира, обезглавили бы Шелли, выдрав страницы, разломав на куски переплёт? Если нет – вам знакомо горение Муз: их мускусы страстных течений. Если да – как и те, что кричали: «Гори!» – бросая сушёные кожи на хворост сонетов, не поймёте ту странность, что вовсе не так и странна (уж не страннее сжигания собственных чад в эвфемистическом сонме навязчивых кредо), что последует дале...
В тот миг, когда свершилась казнь, я как раз писал эти строки. Огонь лизал и кусал мою плоть… но что то шипенье ожогов в сравнении с новым витком мелодичных метафор и тайнописаний чернильных, искрящихся слёз!
Я писал до тех пор, пока стол не обратился углями. Я писал до тех пор, пока пепел стихов и романов не покрыл белой блузой мою раскалённую плоть. Я писал до тех пор, пока не оплавился верх пера, и тушь не начала кипеть на мраморе запёкшейся тетради. Я писал, пока всё вокруг не задохнулось дымом… А после встал коптящей головнёю, и ушёл.
И вот, я вновь за письменным столом. Его, как и книги, вновь собрал из пепла. Завершаю до точки свой чуть подкопчённый рассказ. На часах – ещё раз до рассвета.

Говорят, кто-то видел человека иль птицу; не то ангела, но чёрного, горящего, словно покрытый золой манекен, чучело, бредущее прочь от заброшенных – в саже – развалин – Феникса, на листах идей новых романов – крыльях – парящего выше земли по гвоздичного вкуса ветру.

(c) Villard L. Cord '11

_ _ _ _ _ _ _ _ _
Рассказ связан с (вдохновлён) песней группы Memoire d'Ardente - Phoenix.
Прослушать можно здесь: http://vkontakte.ru/mdardente
Или здесь: http://www.realmusic.ru/songs/862861

 

Посвящается творцам настоящим, живущим ради творения и особого чувства созидания, всегда остающимся преданными искусству (пусть даже в своём особом, извращённом его понимании), а не тем, кто его оценивает и потребляет.

Here lies one whose name was writ in water...

John Keats (grave inscription)

Poème Pluvieux

by Lestat de Llamorte

И снова дождь. И вновь, одинокий мечтатель, я спешил в свой маленький сад. Там возле пруда, среди клёнов и ив, меня ждала ветхая скамья, привыкшая к моим частым визитам. Здесь редко появлялись люди. Они предпочитали озёра, прогулочные лодки, пустые разговоры и зонты. Зачем они им? Закрыться от неба, от света, от ласковых капель дождя? Узники собственных коконов – они давили земляных червей, непрестанно высказывая негодования о погоде.      

«Опять эта сырость!»

«Когда же закончится дождь?»

«Посмотрите, только вышла из дома, зонта не успела раскрыть – уже причёска промокла!»

 

Они никак не могут привыкнуть, что здесь дождь идёт всегда. Потому я и переехал сюда, забросив жизнь. Здесь ничто не мешало мне писать свою книгу.

Я назвал её Поэма Дождя. Нет, я не хотел написать очередную прекрасную оду погоде, чтобы люди, прочтя, восхищались, а после вновь, забывая все образы (то, что их трогало), ругали её. В глубоких раздумьях призрачными вечерами, когда, мне казалось, другие миры говорили со мной, я задавался лишь одним мучившим меня вопросом: что чувствует дождь? Но тихо плескался огонь в серебристом бокале, и дым рисовал над камином ветвистый узор, и тихо сопело перо – словно всё, что доселе внимало, делало вид, что не знает ответа на мой сокровенный вопрос. И не стучал мне в окно желанный, возлюбленный гость… Потому и оставил уют, сменив тёплый камин и сонливость постельных перин на поношенный плащ и угрюмость заплаканных улиц. Так оказался я здесь – в самом сердце бессмертных дождей; и первые долгожданные строки (почти откровения!) проявились  на серых осенних листах.

Иногда дождь приходил ко мне юным поэтом, наспех одетым в пальто нараспашку, с улыбкой стряхивающим звенящие капли с мокрых, непослушных волос. Он ничего не говорил, только кивал, заглядывая через моё плечо, словно проявляя особенный писательский интерес к моей книге. Однако, он никогда не оставлял ремарок. Чаще гонялся за кружащими в воздухе листьями и топал по лужам, смеясь над своим отражением – почти как ребёнок. Но было в нём нечто близкое, будто не дождь, а я сам беззаботно играл, танцевал. 

Случалось, открывалась незримая дверь, и изящная дама, садилась на скамью рядом со мной и наблюдала, не отрывая глаз, как я записываю песни дождя, вкладывая в звучание каждого слова всё своё вдохновение. Она поправляла модную шляпку, курила через длинный мундштук розмарин и шафран, и улыбалась снисходительно нежно, словно любовалась своим дитя, увлечённым мечтой; наслаждалась его продвижением и успехами. 

Но больше всего я привык к нему – строгому джентльмену в тёмном костюме, вечно смотрящему на часы, словно отмеряющему моё время. Его присутствие не смущало меня, как бывало при даме, скорее раздражало, выводило из равновесия, но, при этом сильнее побуждало писать, убивая в зародыше любые моменты простоя, изредка маячившие над головой, словно солнце, силившееся разогнать облака ради нескольких бесслёзных мгновений. Он отпивал из бокала вино, и я чувствовал в воздухе знакомую терпкость – словно не дождь, а кровь виноградных гроздей стекала с небес. Он стоял под зонтом и смеялся, считая секунды, и всё сильнее, больнее кусала стихия; и всё сильнее, быстрее записывал я её крики, стенанья, безумья… пока вновь не являлся беспечный поэт, купавшийся в огнях листопада. 

С каждым новым днём я ощущал, как наполняется чувствами Поэма Дождя: разными, мечтами, слезами, соблазнами. И вот, наконец, я смог осознать: моя книга закончена! Стремглав, пробиваясь сквозь ряды зонтов и людей, держа под мышкой драгоценную рукопись, я бросился к издательству, скорей, чтобы показать, рассказать всему миру о том, что чувствует дождь! Столкнувшись с одним джентльменом в тёмном костюме, я слышал, как он бросил вслед: «Вы что несетёсь! Опаздываете куда-то?», - но не остановился, не придал значения. Да и какое мне дело до всех этих уличных склок, когда сам дождь водил по листам моею рукою! 

Взбежав по ступенькам к двери издательства, я потянул за ручку, но она не поддавалась. Я стучал, звал, но безуспешно. А после заметил объявление, гласившее: 

Закрыто, пока не закончится дождь. 

Разбитый, я сел на одну из ступенек и заплакал. Сжимая в руках Поэму Дождя, внезапно, я показался себе таким же одиноким и промокшим, как и мой герой. И никому не нужным… Только странная дама в поношенной шляпке, смоля мундштуком обратилась ко мне, предлагая своё утешение. Но никакие сладости плоти не смогли бы вернуть меня обратно в этот мир, вытянуть из луж моих призрачных улиц.

В одной из них я увидел себя – своё отраженье. Бродяжный, голодный поэт, стряхивающий гулкую мессу осколков стекла со своих тёмных, засаленных кудрей...

_________

 И снова солнце. И вновь все сжигают зонты, и рады ясной погоде. Даже в маленьком саде на окраине парка, и том, скрипит старый катамаран. А на скамье коротают часы окурки, бутылки и губные помады. 

Я бы мог написать об этом, и кому-то именно это покажется жизненным, но не о том моя книга, написанная дождевой водой на размокших от слёз листах пальцами, истёртыми до кровавых костей. О чём? – быть может, спросите вы. Но я не знаю ответ. Я – всего лишь поэт. И для кого-то я не написал ничего – лишь только испортил никчёмную кипу бумаги. Но кто-то почувствовал ту самую, сокровенную Поэму Дождя.

 

BOX #9

Не помню, как переехал. Голые стены подсказывают, что недавно. За окном – цветущие сады. Пёстрый пейзаж едва ли подходит серой затхлости комнаты. Будет проще подружиться с тараканами и клопами, чем травить. Ни кухни, ни санузла, ни кровати – сразу за дверью моей комнаты начинается улица. На ней есть всё необходимое – аптека, продукты – правда, открыты магазины бывают только раз в неделю, и никогда – одновременно. Расписания нет. Закупаюсь наудачу: в другой день может не повезти.

Не помню, где жил раньше. Возможно, нигде. Или не жил. Сложно быть уверенным в чём-то, когда не знаешь, купишь ли завтра еду или таблетки от головной боли. А ведь с каждым днём всё больнее и больнее. Хорошо, что в аптеке свободно продают наркотики. И рецепт не нужен – здесь нет врачей. Словно улица отрезана от мира. На станции заправки уже давно нет бензина; единственная автобусная остановка у дома гласит: «Конечная»; да и не помню, чтобы хоть один автобус появлялся здесь с поры моего приезда.

Пробовал идти назад, вдоль улицы, похожей на кривую дугу на руке, но путь перекрывал шлагбаум. Граница. В будке не было никого, но надпись на знаке-запрете гласила: «Остановись. Или умри...». И не то, чтобы я боялся, но улица была не так плоха, да и в комнате из окна открывался прекрасный вид. Продукты всегда были свежие, наркотики отлично снимали боль – маленький рай на отрезке времени, и не хотелось знать, что будет дальше… просто жить…

Дом был похож на коробку. Картонную коробку с номером 9 на торце. Почему девять? Возможно, по количеству комнат. В маленьком доме ютились девять семей (если, конечно, относить к таковым одиночек вроде меня). Единственная свободная комната, которая мне и досталась, располагалась посередине: вторая справа и слева во втором ряду по центру. Странно, но я никогда не видел своих соседей… кроме одного. Он работал продавцом в обоих магазинах, и всегда грустно улыбался, говоря из-за прилавка стандартное: «Ваш заказ».

Он не любил вопросов, и не отвечал на них. В свои 50 с лишним лет был вечным клерком, обслуживающим людей. И, видимо, хранил внутри какую-то тайну, которая согревала его своим существованием: об этом рассказывал потерянный взгляд, словно он смотрел сквозь людей, сквозь мир, сквозь время, лелея где-то там далеко предмет своих бессмысленных слов и грустных улыбок.

Стареющий клерк жил в девятой комнате справа в верхнем третьем ряду. Я знал это наверняка, потому что он единственный хранил по вечерам обет молчания…

Далее гротеск, абсурд, шизофрения, и многое другое, что делает жизнь настоящей...

Так странно... всё та же картина... то же море, пустынный берег... те же звёзды на чёрном саване неба...
Вот только внутри затаилось чувство, словно открыл не ту дверь... Ошибся, перепутал ручки... как будто не должен быть здесь...
Всё кажется реальным, но... только кажется?
Где ты, моя Луна? Откликнись, прошу...

- Я ждала тебя.
- Где пряталась ты? Я словно потерялся...
- Я всегда была здесь. Ты не смотрел на меня...
- Ты всегда была там, над морским горизонтом. Твои качели мягко поскрипывали, а ты пальцами ног касалась волны, звонко смеясь отголосками серебристой челесты... Почему же сейчас ты над берегом, здесь?.. почти на земле...
- Мои ноги промокли...
- Но где же качели?
- Сегодня тьма гуще... они и так едва заметны были... вот и не видать...

Она смотрела на меня с усмешкой, не улыбкой. Словно мою любимую, настоящую Луну подменили образом, обманом... Я встречал слишком много "ненастоящих людей", чтобы не почувствовать...

- Споём твою колыбельную?
- Конечно. Пой, а я буду слушать. Люблю твой голос...
- Давай споём её вместе. Меня одного ты слышишь часто...
- Прости, сегодня я не в голосе.
- Тогда посидим в тишине...

- Ты ведь вовсе не моя Луна...
- Почему ты решил?
- Я знаю.
продолжить восприятие мыслеформ

 

Я всегда сильно не любил людей, «копающихся в чужом грязном белье». Некий непонятный мне восторг они находят в том, что как будто случайно натыкаются на вещи, которые не принадлежат им, и нет, не проходят мимо, а с удовольствием смотрят, что это такое они обнаружили, и как это может пригодиться им. Забавно, но даже в «чужом грязном белье» кто-то ищет пользу для себя.

Это касается и тех, кто читает чужие разговоры в аське, и тех, кто анонимно взламывает чьи-либо дневники, кто обсуждает кого-то за глаза в лицо мило улыбаясь, или тех, кто ворует и присваивает себе что-то, изощрённо убеждая кого-то, что это на его же благо.

Особенно неприятны люди, остро подверженные аффектам. Тогда, перебирая «чужое бельё», они могут придумать картины, в которых, по сути, владелец «вещей» и не принимал участие. Зачастую, любители «пошарить в кладовке» сами не успевают уследить за тем, какие гиперболы они сочиняют, особенно если они твёрдо верят в то, что поступают правильно на благо другого.

За время жизни я понял одну вещь: люди, которые говорят, что делают что-то на благо тебя или вас – чаще всего заботятся только о своей собственной выгоде.

 

Притча о чёрной потёртой рубашке…

Читать далее...
В колонках играет - Lestat de Llamorte - Games (feat. MarieLaReine)

Он был грустен, задумчив, немного красив...
Он не умел улыбаться, его взгляд был пустым.
Его замечали повсюду... Он - никого... И никто ему не был нужен...
Никто...

Ещё вчера, наверное, он был другим...
Те, кто помнили вчера, не узнавали его сегодня.
Те, кто встречали сегодня, не знали его вчера...

В первый день своей жизни он учился жить и любить...
На второй - вырезал сердце, и спрятал... навсегда...

"Никогда больше"

Что-то умерло, но так ему было легче.
Что-то случилось тогда, но он не помнил об этом.

Те, кто знали его вчера, помнили всё, но не верили...
Тем, кто встречал его сегодня, было всё равно...

Он был грустен, задумчив, немного красив...
И у него не было сердца...

Вечером он открыл свой тайник, и с тревогой взял в руки горящее сердце...
Вздохнув, он сжал его так, что боль пронзила душу и тело...
А потом он вновь вернул сердце в чёрную пустоту внутри груди...
И медленно, неровно, оно забилось...

"Больше никогда"

На третий день своей жизни он погиб...

Те, кто знали его уже давно, увидели знакомые черты,
но решили, что показалось, и молча скользнули мимо...
Те, кто встречали ещё недавно, не узнали его, но с тоскою смотрели,
провожая в последний путь того, кто не стал принадлежать им...

Так он лежал:
Счастливый, красивый, слишком нереальный для мёртвого, слишком живой...
И он улыбался...

"Навсегда"

Это был лучший день его жизни...

Жил-был пёс... или собака... или нечто четырёхногое, а точнее пяти... или даже шести... неважно... пусть будет шестиногое собакообразное существо. Да и суть не в том, как это существо выглядело или сколько у него было ног. У кого-то, похожего на него, таких может быть десяток, или больше... У других же - всего ничего... две... одна... ни одной... это тоже не так важно... Важно то, что однажды собакообразное существо проснулось с мыслью, что ноги его не слушаются. А точнее часть ног... большая или меньшая - неважно. Пусть будет меньшая...
И вот проснулось существо, и решило пойти на север... но едва ли двигалось с места, потому что часть ног тянуло на юг. Существо двигалось медленно, нерешительно, не понимая, почему ноги его не слушаются. А та меньшая часть, что тянула в другую сторону иногда оказывалась сильнее, и едва ли не возвращала его на ту же позицию, с которой всё началось - а именно, где странное существо проснулось ранним утром нового дня, первого или последнего... неважно...
Тогда собакообразное существо подумало, что можно отрубить непослушные ноги, и тогда они не будут препятствовать, и можно будет идти без проблем. Отрубило одну, а оказалось, что вся сила в другой ноге была, и именно она назад и тянула. Так ведь ещё так вышло, что одна из тех ног, что шли вперёд вдруг приняли сторону обделённых и отрубленных. От этого существо пришло в изумление... Оно сомневалось, что делать...
Когда была отрублена ещё одна нога, силы снова перераспределились. Одни тянули на север, другие тянули на юг, кого-то даже занесло на восток, в то время как одна пыталась дотянуться носочком до запада. И существо не могло понять, какие ноги принадлежат ему, какие действительно соответствуют его чувствам и стремлениям, а какие существуют лишь из чувства противоречия, влекомые мнимыми направлениями и иллюзорными горизонтами. И существо хотело бы отрубить все ноги, но боялось остаться недвижимым безногим субъектом в странном мире, где движение определяет жизнь...
Стараясь следовать большинству, собакообразное существо никак не хотело понять, куда само хочет и куда может идти. Ноги вступили в схватку, они лягались и хватали друг друга за пятки, и ход жизни существа из движения превратился в пьяное кружение вокруг собственной неустойчивой оси... И так долго кружилось вертушкой собакообразное существо, пока у него не закружилась голова, и не разлетелись мысли... Движение и направление перестали иметь значение... Оно отдалось во власть ног...
Что, естественно, не было лучшим решением... Ибо везде и во всём нужно полагаться прежде всего на себя... Даже если ты безумно доверяешь своей счастливой правой ноге, не думай, что она может быть правее или умнее тебя... Оступится - утянет в топи... не успел наладить отношения с левой - потерялся навсегда...
Как то собакообразное существо, доверившее свой путь ногам, и тут же его потерявшее...

Написано под впечатлением двух холодных часов, проведённых на детской площадке...
_________

Маленькая девочка стояла посреди одинокой детской площадки. Она уже покаталась на всех качелях, исследовала все горки, турники, лабиринты... И тогда ей было весело... А теперь стало скучно... Она смотрела на всё разнообразие маленьких детских радостей, окружавших её, и понимала, что они не радуют больше. И ей хотелось просто уйти, но она продолжала стоять, теша себя надеждой, что что-нибудь изменится. Ведь ей всегда было интересно играть в необычные игры с самой собой. Но она выросла, стала чуть старше, и разучилась придумывать истории, которые её увлекали. Ей даже казалось, что она не существует, и что площадка, на которой она стоит - лишь плод её воображения, который рассеялся, когда ей стукнуло девять...
Так она стояла долго, почти недвижимо, но вдруг с другой стороны площадки она услышала беззаботный смех. Другая маленькая девочка каталась на качелях, восторженно улыбаясь, открывая своё лицо потокам прохладного, но нежного воздуха. Она не замечала никого, и ей было хорошо наедине со своими мечтами. Но та маленькая девочка, что потеряла вкус к играм, увидела в новой беззаботной фантазёрке своё спасение от той пустоты, что наполняла её...
Она подошла к качелям и сказала:
- Привет, как тебя зовут?
Смеющаяся девочка только сейчас заметила другую... Она перестала раскачиваться, внимательно посмотрела на ту, что потревожила её мечтательное одиночество, и, улыбнувшись, ответила:
- Аня, а тебя?
- Яна... Давай с тобой дружить?
- Давай! А это как?
- Ну, играть вместе, вместе улыбаться и приятно проводить время!
- Да? Давай! Наверное, это интересно!

Так Яна и Аня стали друзьями. Они подолгу играли на детской площадке, воплощая свои фантазии в жизнь, и им было весело... Те, кто проходил мимо, часто слышали их беззаботный смех. Они делились друг с другом не только мыслями и переживаниями, но и игрушками, безделушками. А их объятия были так крепки, как могут быть крепки объятия маленьких детских ручек... И, казалось, ничто не в силах нарушить гармонию их дружбы...

Но вот, в один из множества беззаботных дней игр на площадке появилась другая девочка... Она казалась потерянной, одинокой, немного зажатой. Она не знала, что ей делать, она боялась мечтать. Она смотрела на веселящихся подруг и хотела, чтобы у неё тоже был кто-то такой же дорогой... Она пробовала играть сама, но ей быстро становилось скучно, потому что она не была создана для того, чтобы быть одной. И от этого ей становилось грустно...
Яна первая увидела новенькую. Она подбежала познакомиться с ней:
- Привет, я Яна, а тебя как зовут?
- Привет... Ная...
- Какое интересное имя! Ты не здешняя?
- Нет, я недавно переехала...
- А мы раньше не встречались? Мне кажется, я где-то тебя видела...
- Не думаю, я же только вчера приехала сюда...
- Понятно... Хочешь, будем дружить?
- Дружить? Это значит вместе играть? И мечтать?
- И веселиться! Не хочешь?
- Хочу...
- Тогда пойдём!

Яна всегда была открытой и простой. Она хотела, чтобы вокруг неё всегда было весело и не любила грусть. Быть может, отчасти поэтому она и предложила Нае дружить. И если с Аней её связывали общие стремления и идеи, то с Наей - желание научить её радоваться и любить жизнь. Не думала Яна, что, предлагая дружбу Нае, она вызвала ревность Ани, которая не хотела делить подругу с кем-то другим...
Когда Яна шла к Нае, Аня брала её за руку и уводила прочь. Ная грустила, и Яна рвалась её утешить, но почти сразу появлялась Аня и предлагала нечто более интересное - игру, в которую они ещё никогда не играли. И Яна уходила с ней... Яна понимала, что ей интереснее с Аней. Она хотела играть, хотела веселиться, но тень Наи, которой была предложена дружба, нависла над общей беззаботностью и радостью, которая когда-то царила на детской площадке... Как-то даже Яна попросила у Наи вернуть ей одну из тех забавных штуковин, что она подарила ей недавно, только потому, что у Ани их вдруг оказалось на одну больше. А Яна хотела быть во всём если не лучше, то равной Ане, и подходить ей.
Часто, задумываясь о том, зачем она пригласила Наю в свой мир, Яна понимала, что поступила неправильно и ей не следовало делать это с самого начала. Аня не любила Наю, Аня была лучше, сильнее, интереснее, а Ная напоминала щенка, которому нужно постоянное внимание и ласка. Вот только у детей, желающих игр и веселья, всегда находится мало времени на то, чтобы ухаживать за щенком. Для них это - новая игрушка, но не более того. Ибо они всего лишь дети, беззаботные и юные... Однако, уже далеко не невинные...

Так Яна снова начала проводить всё время с Аней, забыв про грустящую Наю. Часто две весёлых подруги просто не замечали, как Ная смиренно стоит возле них и ждёт, что ей предложат вступить в какую-нибудь игру. Но все игры, что придумывали Яна и Аня касались только двоих. И третьей там не было место...
А потом у Наи появилась сестрёнка. И её тоже звали Яна. И она любила свою сестрёнку больше всего на свете, следила за ней, ухаживала, качала на качелях и рассказывала истории, которые раньше у неё никак не получалось придумывать. В своей сестрёнке она видела ту Яну, которая подошла к ней впервые и действительно хотела дружить. Она видела Яну, которой важна она, Ная, а не Аня. И так она пыталась наслаждаться каждым мгновением своей милой детской мечты...

Прошло время. Ная выросла... Посмотрев на мир другими глазами, она лишь грустно вздохнула... У неё никогда не было сестры... Она придумала её, взамен той дружбы, которую не смогла получить... которую ей не смогли дать...
И глядя на молодых и красивых Яну и Аню, проходящих мимо неё, всё так же беззаботно смеясь, Ная чувствовала, как впервые настоящие слёзы наполняют её глаза, рассыпаясь дождём на чёрно-белых воспоминаниях...
Со старых фотографий смотрели озорные глазки сестрёнки Яны... Они словно говорили: "Давай поиграем..."
И Ная твердила в ответ:
- Давай... давай... давай...
_________