Зинаида Миркина – стихи






Читать далее...

Близкий всем, всему чужой

 

Начало здесь

 

28 мая 1877 года родился Максимилиан Волошин, один из самых загадочных и колоритнейших персонажей Серебряного века.

 

По ночам, когда в тумане
Звёзды в небе время ткут,
Я ловлю разрывы ткани
В вечном кружеве минут.

 

Да, я помню мир иной —
Полустёртый, непохожий,
В вашем мире я — прохожий,
Близкий всем, всему чужой...

 

Марина Цветаева писала: «Макс принадлежал другому закону, чем человеческому. И мы, попадая в его орбиту, неизменно попадали в его закон. Макс сам был планета. У него была тайна, которой он не говорил. Это знали все, этой тайны не узнал никто».
(«Живое о живом»)

Впервые после долгого пребывания в Париже Максимилиан Волошин объявился в Москве в 1903 году. О нём сразу заговорили. Его внешний облик, парадоксальное поведение, удивительная открытость по отношению к любой мысли, любому явлению, его радостность, бившая ключом — всё вызывало в нём интерес.

 

Валерий Брюсов записывает о нём в дневнике: «Юноша из Крыма. Жил в Париже, в Латинском квартале. Умён и талантлив».
«Француз культурой, русский душой и словом, германец духом и кровью», - так характеризовала его Цветаева.
Внешность у Волошина была как бы двойственная, «смесь французского с нижегородским». Одним он напоминал персонажа из пьес Островского — этакий рубаха-парень богатырского сложения, с типично русским лицом, густой окладистой бородой лопатой, которые носили кучеры.

 

С другой стороны — изысканная, слегка грассирующая речь, пенсне, чёрный цилиндр, изящные сдержанные манеры выдавали в нём парижанина.

 

Волошин был центром любой компании. Добродушный и дружелюбный, в спорах он не становился ни на чью сторону, умел примирить врагов и стать для каждого другом. Эти человеческие качества были всегда присущи его характеру. С детских лет он отличался редким миролюбием, которое подчас раздражало мать поэта, женщину мужественную и даже несколько мужеподобную, огорчавшуюся, что в Максе этой мужественности не было никогда. Случалось, она даже подговаривала соседских мальчишек нападать на сына, чтобы как-то «расшевелить» его.

 

Но мальчик, не по годам крепкий, никак не желал вступать в драку — и предпочитал быть побитым, но не поднимать руки на другого. Это миролюбие и в дальнейшем оставалось принципом Волошина, - поссориться с ним было невозможно.

 

 
Волошин был радостный человек — для России непривычно радостный. Ему было 26 лет, но он говорил, что не страдал никогда и не знает, что это такое. В России неловко в таком признаваться, тем более поэту: у нас любят неудачников, мучеников. Мы помним знаменитые слова Достоевского юному Мережковскому: «Страдать нужно, молодой человек, а потом уж стихи писать». Волошин не стыдился признаться в своей душевной гармонии. Но его страдания не обойдут его. Они ещё впереди.

«Русский душой и словом, германец духом и кровью»

 

Родился будущий поэт 16 (28) мая 1877 года в Киеве. Его предки по отцу Кириенко-Волошины— казаки из Запорожья, по материнской линии — немцы, обрусевшие с 18 века. В жилах Волошина текла и русская, и немецкая кровь. Мать Елена Оттобальдовна (в окружении её прозвали «Пра», от слова «праматерь») - властная, волевая женщина с ястребиным профилем, в прошлом работница телеграфа, служащая в конторе железной дороги, ходила в мужской одежде: кафтанах, шароварах и казанских сапогах.

 

С мужем она разошлась, прожив с ним три года, сына воспитывала одна.

 

С 15 лет Макс жил с матерью в Коктебеле, закончил гимназию в Феодосии, потом учился на юридическом факультете московского университета.

 

Позже он утверждал: «Ни гимназии, ни университету я не обязан ни единым знанием, ни единой мыслью. Десять драгоценных лет начисто вычеркнуты из жизни».

 

Московский университет начала 20 века

 

Годы учёбы считал потерянными. Ему хотелось самостоятельно познать европейскую и мировую культуру. И он едет в Париж.

 

«Француз культурой»

 

Париж начала 20 века

 

Париж воспринимался Максимилианом как центр мировой культуры, как источник творческой энергии, место встреч с выдающимися людьми.

 

бульвар Монпарнас

 

парижские кафе той эпохи

 

 

Здесь он знакомится с видными зарубежными деятелями культуры — Верхарном, Роденом, Метерлинком, А. Дункан и другими.
В Париже Волошин прожил довольно долго. Занимался там живописью, ходил по музеям, впитывал новые впечатления. Во всей русской поэзии нет другого поэта, так тесно связавшего себя с Францией и так плодотворно обращавшегося к образу Парижа. Этот город стал его первой поэтической темой.

 

 

Парижа я люблю осенний, строгий плен,
И пятна ржавые сбежавшей позолоты,
И небо серое, и веток переплёты —
Чернильно-синие, как нити тёмных вен.

 

Поток всё тех же лиц — одних без перемен,
Дыханье тяжкое прерывистой работы,
И жизни будничной крикливые заботы,
И зелень чёрную, и дымный камень стен.

 

Мосты, где рельсами ряды домов разъяты,
И дым от поезда клоками белой ваты,
И из-за крыш и труб — сквозь дождь издалека

Большое Колесо и Башня-великанша,
И ветер рвёт огни и гонит облака
С пустынных отмелей дождливого Ла-Манша.

 

 

Кто ещё из русских поэтов мог так сказать о нём? -

 

В дождь Париж расцветает,
Точно серая роза...
Шелестит, опьяняет
Влажной лаской наркоза...

 

Ночной Париж. Писсаро

 

Здесь, в Париже, Волошин познал счастье первой любви. Его избранницей стала молодая московская художница Маргарита Сабашникова, девушка, похожая на восточную принцессу.

 

Она была племянницей известных книгоиздателей Сабашниковых, племянницей жены Бальмонта Екатерины Андреевой, - женщина тонкого ума, изящества, одарённая художественная натура. Она писала мистические стихи, увлекалась антропософией, прекрасно рисовала.

 

А это её автопортрет.

 

Она была древнего рода, в её чертах угадывалась бурятская и китайская кровь. Говорят, она даже гордилась прадедовым шаманским бубном.

 

Познакомились они ещё в Москве в 1903 году.
Образ загадочной золотоволосой девушки часто всплывал перед его глазами. И однажды на Карадаге, машинально бросая в скалу камень, он неожиданно для себя загадал: «Если попаду — Маргарита будет моей женой...» Отзвуком зарождающегося чувства стали стихи:

 

Сквозь сеть алмазную зазеленел восток.
Вдаль по земле, таинственной и строгой,
Лучатся тысячи тропинок и дорог.
О, если б нам пройти чрез мир одной дорогой!

 

Всё видеть, всё понять, всё знать, всё пережить,
Все формы, все цвета вобрать в себя глазами,
Пройти по всей земле горящими ступнями,
Всё воспринять и снова воплотить.

 

Маргарита обещала стать незаурядной художницей: ученица Репина, она уже удостоилась похвал Борисова-Мусатова, Сурикова, Голубкиной. Стройная и грациозная, с бледно-матовым лицом и слегка раскосыми глазами — она сама была очень живописна. Волошин опишет её в стихотворении «Портрет»:

 

Я вся — тона жемчужной акварели,
Я бледный стебель ландыша лесного,
Я легкость стройная обвисшей мягкой ели,
Я изморозь зари, мерцанье дна морского.

 

Там, где фиалки и бледное золото
Скованы в зори ударами молота,
В старых церквах, где полет тишины
Полон сухим ароматом сосны, -

 

Я жидкий блеск икон в дрожащих струйках дыма,
Я шелест старины, скользящей мимо,
Я струйки белые угаснувшей метели,
Я бледные тона жемчужной акварели.

 

 

Маргарита Сабашникова. Рис. М. Волошина

 

Но если внешность Маргариты приводила Волошина в восторг, то его собственный облик (лохматый, небрежно одетый, тучный) девушку удручала.

 

Буйная копна волос, приземистая фигура, неряшливость — всё ей было неприятно. После первой встречи с ним она записывает в дневнике: «Познакомилась с очень противным художником на тонких ногах и с тонких голосом». И только его «серые ясные глаза», ум, душевная тонкость заставляют её в конце концов примириться с внешним видом поэта.
Они снова и снова встречаются — у Бальмонта, у Щукиных, на чтениях поэтов — и вот Маргарита уже записывает в дневник другие слова: «Я примиряюсь с его гривой, потому что он счастлив и умён, у него очень хорошие стихи, он считается художником, но ничего определённого не делает: это показывает, что у него есть что-то определённое в душе».
В 1904 году Сабашникова едет в Париж учиться живописи. Волошин едет за ней.

 

Это фото Сабашниковой, сделанное в Версале 1905 года Волошиным. Он часто и много снимал её. Они вместе ходили по музеям, учились живописи. Именно в то время Волошиным был начат дневник, названный им «История моей души», который он вёл около 30 лет, до самой смерти. Связано это было с двумя моментами внутренней жизни 26-летнего поэта: сильным чувством к Маргарите и столь же сильным напором мыслей и образов, которые требовали выхода.

 

История его души

 

Автопортрет М. Волошина в зеркале, где он пытается понять, кто он и что он в этом мире. И помочь понять это ему должен был  дневник, ставший зеркалом его души, его жизни.
Чувство его поначалу безответно. Маргарите 22 года, она хороша собой, талантлива, но мужчины, любовь оставляют её равнодушной. Однако ей жаль убивать отказом любовь Макса. После совместной поездки в Сен-Клу она записывает: «От меня ждут слов, а я молчу. Для него начался такой новый, такой громадный сон. Нужно оборвать его и жаль. Я смотрю на это молодое, на это чистое и одарённое существо и знаю, что с ним, и мне страшно, что в моих бессильных и неумелых руках сокровище, и я не знаю, как бережно, не измяв, отложить его».

 

Перипетии отношений с Сабашниковой — главная составляющая дневника Волошина и главная тема его стихов. «Всё, что я написал за последние два года, - признаётся он, - всё было только обращением к Маргарите Васильевне и часто только её словами».

 

Здесь все теперь воспоминанье,
Здесь все мы видели вдвоем,
Здесь наши мысли, как журчанье
Двух струй, бегущих в водоем.

Я слышу Вашими ушами,
Я вижу Вашими глазами,
Звук Вашей речи на устах,
Ваш робкий жест в моих руках.

Я б из себя все впечатленья
Хотел по-Вашему понять,
Певучей рифмой их связать
И в стих вковать их отраженье.

Но только нет... Продленный миг
Есть ложь... И беден мой язык.

 

Они были очень разными. Волошин — жадный до впечатлений, впитывающий в себя всё как губка, всеядный в восприятии различных культур, его интересовало буквально всё, а Сабашникова — холодноватая эстетка с изысканным вкусом, которая многое брезгливо отвергала, не принимала в искусстве. Волошин уставал от неё, от её холодности, взыскательного вкуса, непомерных требований, тонкой щепетильной натуры.

 

Я устал от лунной сказки,
я устал не видеть дня.
Мне нужны земные ласки,
пламя алого огня...

 

А её раздражала его внешность, манеры, поведение, непосредственность и эксцентричность.

 

Кроме того у неё были своеобразные представления о любви. “Я не выношу, когда меня любят, – говорила она Максу. – Ведь это борьба. Если передо мной склоняются, я хочу добить...”.
Как-то на прогулке она заявила ему: «Я люблю сильных. Если Вы хотите, чтобы я любила, Вы должны обращаться со мной холодно и строго».
Волошин уже знает это. Но не может относиться к ней без благоговения. Он не может решиться прикоснуться к ней. Сама мысль об этом кажется ему кощунственной. Земная страсть к этой неземной девушке кажется ему невозможной.

 

Девочка милая, долгой разлукою
Время не сможет наш сон победить:
Есть между нами незримая нить.
Дай я тихонько тебя убаюкаю;

 

Близко касаются головы наши,
Нет разделений, преграды и дна.
День, опрозраченный тайнами сна,
Станет подобным сапфировой чаше.

 

Мир, увлекаемый плавным движеньем,
Звёздные звенья влача, как змея,
Станет зеркальным, живым отраженьем
Нашего вечною, слитного Я.

 

Нечто похожее было у Блока: слишком трепетное отношение к жене не допускало земного обладания ею. Сабашникова, кажется, несколько презирала Макса за эту целомудренную трепетность. И в ответ на чей-о нескромный вопрос об этом она небрежно бросает: «Макс? Ну он же недовоплощённый».
К. Маковский пишет, что у Волошина была «слава вечного девственника», хоть тот и отрицал это. Не смея оскорбить своей страстью возвышенную Аморю (домашнее прозвище Маргариты), Макс переживает параллельный роман с ирландкой Вайолет Харт, художницей, ученицей Бакста.

 

 Вайолет Харт

В своём дневнике Волошин предельно откровенен: его отношениея с Вайолет, судя по всему, вышли за рамки платонических. Ей посвящены эти его строки, ставшие классикой:

 

Если сердце горит и трепещет,
Если древняя чаша полна… —
Горе! Горе тому, кто расплещет
Эту чашу, не выпив до дна.

 

В нас весенняя ночь трепетала,
Нам таинственный месяц сверкал…
Не меня ты во мне обнимала,
Не тебя я во тьме целовал.

 

Нас палящая жажда сдружила,
В нас различное чувство слилось:
Ты кого-то другого любила,
И к другой моё сердце рвалось.

 

Запрокинулись головы наши,
Опьянились мы огненным сном,
Расплескали мы древние чаши,
Налитые священным вином.

 

Но по-настоящему он любит Маргариту, отношения с которой зашли в тупик. Волошин понимает: они живут с ней вне действительности, в каком-то ирреальном мире. Из его письма Сабашниковой: «Мы с тобой не сделали ещё ни одного поступка, но создали вокруг себя раскалённую атмосферу слов». Она вторит ему: «Мы как два зеркала, стоящие друг перед другом, отражаем друг друга и какие-то призраки, витающие между нами». Но ни он, ни она не могут выйти из «горячего тумана», окутавшего их души. «Не могу я тебе не писать, не могу я не получать от тебя писем!» - восклицает он. «Я живу только твоими письмами», - признаётся она. И они пишут и пишут — день за днём, утром и вечером, словами творя изменчивую действительность, с которой борются и которой подчиняются...

 

Я люблю усталый шелест

Старых писем, дальних слов...

В них есть запах, в них есть прелесть

Умирающих цветов.

Я люблю узорный почерк —

В нем есть шорох трав сухих.

Быстрых букв знакомый очерк

Тихо шепчет грустный стих.

Мне так близко обаянье

Их усталой красоты...

Это дерева Познанья

Облетевшие цветы. 

 

Постепенно дневник становится для Волошина насущной потребностью: он пишет регулярно, помногу, и через какое-то время приписывает в начале тетради заглавие: «История моей души». Оценивая этот документ, литературный памятник эпохи, можно сказать, что перед нами — объёмная, пусть несколько мозаичная картина душевных и духовных блужданий поэта.

 

Мы попадаем в его творческую лабораторию, наблюдая зарождение ряда его стихотворений. Перед нами не только поэт и филолог, но и искусствовед, эстетик, философ. Мы можем проследить здесь его оккультные поиски, религиозные метания, без которых непонятны многие его творческие свершения.

 

Лик царевны Таиах

 

Читая дневники Волошина тех лет, нельзя не отметить его обострённое внимание к эротике. Он считает «основой жизни пол — секс», ибо «это живой, осязательный нерв, связывающий нас с вечным источником жизни». Он пишет, что «тело — великая и таинственная основа всего», и что оно «не имеет понятия о логике и нравственных правилах». Но сам остаётся рабом этих нравственных правил.
Видя, что его чувственное влечение к Маргарите не находит поддержки, он пытается переплавить его в творчество: «Великая сила пола, переведённая в другую область. Та же сила, которая соблазняет мою мечту ночью. Но тут я ею овладел и взвился на высоту, недоступную зверям. Художник должен быть воздержанным, чтобы суметь перевести эту силу в искусство».
Но жизнь не вписывалась в эти схемы. «Не властны мы в самих себе». Природа берёт своё. И тогда появляются такие записи:

«Суровые требования крепят душу... Но вот мы опять одни, и моя дорога отречений становится далёкой и не нужной... Я читаю вслух, и её рука на моей груди. И невыразимое чувство охватывает меня. Мой голос дрожит и прерывается. Я люблю её страстно, по-человечески. Я дал в себе проснуться мужчине».

 

Потом чувство проснулось и в ней. Запись от 12 августа 1905 года: «Я со страхом вижу, как в ней пробуждается страсть. И радость, и ужас, что «это» нахлынет и унесёт меня и её, и сожжёт... Минуты сладости. Я не имею власти над собой. Хочется сказать: «Ну, пусть он сожжёт нас...»

 

И арки черные и бледные огни
Уходят по реке в лучистую безбрежность.
В душе моей растет такая нежность!..
Как медленно текут расплавленные дни…

 

И в первый раз к земле я припадаю,
И сердце мертвое, мне данное судьбой,
Из рук твоих смиренно принимаю,
Как птичку серую, согретую тобой.

 

Лучшая любовная лирика Волошина, обогатившая русскую поэзию, написана им перед свадьбой. «Таиах», «Отрывки из посланий», «В зелёных сумерках», «Мы заблудились в этом свете», «В мастерской»...
12 апреля 1906 года они обвенчались. Волошин совершил ту же ошибку, что и Блок – “женился на Беатриче”.

 

 
После свадьбы молодожёны отправились в Париж.

 

Однажды в парижском музее Гимэ он увидел скульптурный портрет, до боли напомнивший своими чертами лицо любимой. Это была гигантская, высеченная из песчаника безвестным древнеегипетским мастером голова египетской царевны Таиах, жены фараона Аменхотепа III (XV век до н.э.). Волошин заворожённо смотрел на неё, не в силах отвести глаз.

 

4

 

 

Он тут же заказал копию этой скульптуры в натуральную величину и увёз с собой в Коктебель.

 

.
Этот слепок стал отныне для поэта олицетворением всего самого дорогого и прекрасного в мире.

 

 

Свет зажгу. И ровный круг от лампы
озарит растенья по углам,
на стенах японские эстампы,
на шкафу химеры с Нотр-Дам.

 

Барельефы, ветви эвкалипта,
полки книг, бумаги на столах,
и над ними тайну тайн Египта –
бледный лик царевны Таиах.

 

 

Ты живешь в молчаньи тёмных комнат
Средь шелков и тусклой позолоты,
Где твой взгляд несут в себе и помнят
Зеркала, картины и киоты.

 

Смотрят в душу строгие портреты…
Речи книг звучат темно и разно…
Любишь ты вериги и запреты,
Грех молитв и сладости соблазна.

 

И тебе мучительно знакомы
Сладкий дым бензоя, запах нарда,
Тонкость рук у юношей Содомы,
Змийность уст у женщин Леонардо…

 

«Обманите меня»

 

В 1907 году Волошины приезжают в Петербург. Там они сближаются с кругом поэтов, художников, философов. Собирались чаще всего на башне Вячеслава Иванова — одном из лучших литературных салонов Петербурга.

 

Дом этот на Таврической 25 (так называемая башня), который действительно венчала шлемовидная башня с окнами-бойницами, (в ней располагался полукруглый кабинет В. Иванова), была центром притяжения духовных сил Петербурга. Там царили поэзия и философия, самые утончённые и талантливые люди Петербурга пили вино, шутили, веселились, дурачились, разыгрывали друг друга.

 

после театрального действа на башне В. Иванова

 

Волошину удаётся снять квартиру в том же доме, где жили Ивановы (на углу Таврической и Тверской), этажом ниже. Хозяин башни и салона Вячеслав Иванов был мэтром символистской поэзии, блестяще образованным человеком, знатоком древних языков и истории мировой культуры, законодателем художественной и литературной моды. Неудивительно, что Маргарита попала под его обаяние этой личности, в мире поэзии которого жила с детских лет.

 

Вячеслав Иванов

 

Вячеслав тоже влюбился в Аморю (её прозвище в кругу близких). Когда Маргарита поняла это — она совершила нестандартный поступок: рассказала об этом жене Вячеслава Лидии Зиновьевой-Аннибал и объявила о своём решении уехать. Но супруга мэтра поступила ещё более нестандартно: она предложила сопернице войти в их семью третьим членом.

- Ты вошла в нашу жизнь, - говорит она Маргарите. - Ты принадлежишь нам. Если ты уйдёшь — останется мёртвое. Мы оба не можем без тебя.

Брак с Сабашниковой не принёс счастья Максимилиану. Довольно скоро он сменился тройственным союзом с Вячеславом Ивановым, роковой треугольник вырос в эротический четырёхугольник с его женой... Одним словом, “высокие отношения”...
Нам трудно понять и принять характер подобных отношений, но тут нужно учитывать специфику атмосферы Серебряного века предреволюционной поры, когда в высших культурных слоях России в моде была эротика, поиски экстазов, острых ощущений. Сама страсть понималась как некая тайна, загадка, корни которой в другом, неземном мире.

 

Человек ничего не может изменить в ней, это помимо его воли, страсть — выше нас, - утверждали поэты-символисты. Нет больше ни этики, ни эстетики — обе сводятся к эротике. И всякое дерзновение, рождённое эросом — свято, - провозглашал В. Иванов. Все переживания почитаются благом, лишь бы их было много и они были сильны.

 

Башня была чуть ли не средоточием этих эротических и этических экспериментов, а сам хозяин — трибуном вседозволенности. Не отставала в смелости и новизне воззрений и супруга Иванова — Лидия Зиновьева-Аннибал, автор повестей «Тридцать три урода» и «Трагический зверинец», где проповедовалась лесбийская любовь. Оба эти писателя искали новых отношений между людьми, считая, что если двое любят друг друга, слиты воедино — а они были очень дружной парой — то вполне могут оба любить кого-то третьего. В такой любви они видели начало новой человеческой общины, иных человеческих созвучий, из которых должна вырасти новая духовность.

 

Вячеслав Иванов и Лидия Зиновьева-Аннибал

 

Таковы были времена и нравы. Тройственные союзы были довольно распространённым явлением того времени: Блок-Белый-Менделеева, Брюсов-Петровская-Белый, Мережковский-Гиппиус-Философов, Маяковский-Брики. Маргарита долго не могла решиться на этот шаг — стать членом чужой семьи. И тогда жена Вячеслава сама подтолкнула её, сказав: «Настоящая любовь не размышляет. Это категорический императив».
«А Макс?» - спросила Аморя. - «Ты должна выбирать, - отвечала Лидия. - Ты любишь Вячеслава, а не его».
2 марта 1907 года, вернувшись из Москвы в Петербург, Волошин не находит Маргариты в своей комнате.

 

“Мне обидно и больно, как ребёнку, – записывает он в этот день в дневнике, – что меня не встретили, не ждали. Мне хотелось бы видеть только её, говорить только с ней”.
На другой день – новая запись: “Макс, он мой учитель, – сказала мне Аморя, – я пойду за ним всюду и сделаю всё, что он потребует. Макс, я тебя никогда не любила так, как теперь. Но я отдалась ему. Совсем отдалась, понимаешь? Тебе больно? Мне не страшно тебе делать больно”. И она медленно крестила меня”.

 

Обманите меня, но совсем, навсегда,
чтоб не думать, зачем, и не помнить, когда... –

 

писал он тогда. Но обман – слишком большая роскошь. Ему прямо, без анестезии резали правду в лицо. Вячеслав Иванов “успокаивал”: “Макс, ты не думай обо мне дурно. Ничего, что не будет свято, я не сделаю. Маргарита для меня цель, а не средство”. Высокопорядочные, тонко чувствующие, необыкновенно одарённые люди... Элита.

 

Вот когда страдания, которых Волошин прежде не знал, настигли его душу. Он мучается, терзается ревностью, мечтает обмануться в том, что было уже очевидно. «Обманите меня...» это была почти мольба. И она стала стихами, а потом и песней.

«Обманите меня». Поёт А. Суханов:

http://video.yandex.ru/users/laronyka/view/569/#

Обманите меня... но совсем, навсегда...
Чтоб не думать зачем, чтоб не помнить когда...
Чтоб поверить обману свободно, без дум,
Чтоб за кем-то идти в темноте наобум...

И не знать, кто пришел, кто глаза завязал,
Кто ведет лабиринтом неведомых зал,
Чье дыханье порою горит на щеке,
Кто сжимает мне руку так крепко в руке...

А очнувшись, увидеть лишь ночь и туман...
Обманите и сами поверьте в обман.

 

«Прощай, царевна»

 

Дело шло к развязке. И единственное стихотворение, написанное Волошиным за «ужасный месяц» в Москве, звучит прощанием:

 

Блуждая в юности извилистой дорогой,
Я в темный Дантов лес вступил в пути своем,
И дух мой радостный охвачен был тревогой.

С безумной девушкой, глядевшей в водоем,
Я встретился в лесу. "Не может быть случайна, -
Сказал я, - встреча здесь. Пойдем теперь вдвоем".

Но, вещим трепетом объят необычайно,
К лесному зеркалу я вместе с ней приник,
И некая меж нас в тот миг возникла тайна.

И вдруг увидел я со дна возникший лик -
Горящий пламенем лик Солнечного Зверя.
"Уйдем отсюда прочь!". Она же птичий крик

Вдруг издала и, правде снов поверя,
Спустилась в зеркало чернеющих пучин...
Смертельной горечью была мне та потеря.

И в зрящем сумраке остался я один.

 

 

Волошин даёт жене полную свободу. Она может поступать как ей заблагорассудиться: может оставаться в Петербурге или уехать с ним в Крым, а затем в Европу. Маргарита предпочитает остаться с Ивановыми.

 

 

 

Тихо, грустно и безгневно
Ты взглянула. Надо ль слов?
Час настал. Прощай, царевна!
Я устал от лунных снов.

 

Ты живешь в подводной сини
Предрассветной глубины,
Вкруг тебя в твоей пустыне
Расцветают вечно сны.

 

Много дней с тобою рядом
Я глядел в твое стекло.
Много грез под нашим взглядом
Расцвело и отцвело.

 

Все, во что мы в жизни верим,
Претворялось в твой кристалл.
Душен стал мне узкий терем,
Сны увяли, я устал...

 

Я устал от лунной сказки,
Я устал не видеть дня.
Мне нужны земные ласки,
Пламя алого огня.

 

Я иду к разгулам будней,
К шумам буйных площадей,
К ярким полымям полудней,
К пестроте живых людей...

 

Не царевич я! Прохожий
На него, я был иной...
Ты ведь знала: я - Прохожий,
Близкий всем, всему чужой.

 

Всё, что произошло с Волошиным, очень повлияло на характер его поэзии. Она стала другой. Ещё до их встречи В. Иванов говорил о стихах Волошина, что они виртуозны и совершенны по форме, но им не хватает живого дыхания жизни. По горькой иронии судьбы, именно Иванову удалось косвенно содействовать осуществлению своего пожелания. Личная драма способствовала перелому в поэтическом мироощущении Волошина. В его стихах зазвучало неподдельное страдание.

 

Я ждал страданья столько лет
Всей цельностью несознанного счастья.
И боль пришла, как тихий синий свет,
И обвилась вкруг сердца, как запястье.

 

Желанный луч с собой принёс
Такие жгучие, мучительные ласки.
Сквозь влажную лучистость слёз
По миру разлились невиданные краски.

 

И сердце стало из стекла,
И в нём так тонко пела рана:
«О, боль, когда бы ни пришла,
Всегда приходит слишком рано».

 

Волошин записывает в дневнике: «Мне надо прикоснуться к груди земли и воскреснуть». Он уезжает в свой Коктебель.

 

 

Продолжение здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post221999054/

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/101959.html

 

 

Фрэнк Кинслоу "Секрет мгновенного исцеления"

Под большим впечатленим от технологии Фрэнка Кинслоу. Очень рекомендую ознакомится с этим волшебством.

Вы верите в чудеса? В то, что возможно мгновенное исцеление от любой болезни? Благодаря этой книге вы можете научиться простым действиям, с помощью которых очищается ваше осознание и происходит мгновенное исцеление тела и ума. Вы можете научиться исцелять также тело и ум других людей. А еще, прибегнув к помощи своих друзей, вы сможете преобразовывать проблемы, поражающие всех жителей планеты Земля. 

Насколько сложно овладеть Квантовым Смещением? Это так же легко, как думать. Практика Квантового Смещения не требует специальных навыков, ее можно быстро освоить. 

Плохая новость: Квантовое Смещение, подобно всем целительным мероприятиям, ограничено ограничениями самого практикующего. Хорошая новость: практика КС может устранить все эти ограничения.

 

 

Фрэнк Кинслоу – Секрет мгновенного исцеления

Фрэнк Кинслоу "Исцеление осознанностью"

Метод квантового смещения - это новая прогрессивная технология погружения в глубины осознанности, за пределы ума, эго, мыслей и форм. Именно там происходит исцеление. Там растворяются первопричины многих бед и проблем. И там же возникает тонкий, но мощный созидательный импульс, способный наполнить жизнь до краев всем тем, чего ей так не хватает: любовью, гармонией, вдохновением, смыслом, достатком и здоровьем. Уже более сорока лет Фрэнк Кинслоу исследует и преподает технологии работы с активным сознанием. Созданные им методы базируются на его опыте врача-хиропрактика, углубленном изучении энергетической психологии и сочетании современных теорий квантовой физики с древнейшими знаниями. Метод квантового смещения был открыт доктором Кинслоу в 2007 году, тогда же вышла его первая книга «Секрет мгновенного исцеления», ставшая бестселлером в США и Европе. Революционная простота и эффективность метода в кратчайшие сроки сделали его популярным среди практикующих целителей, психологов, исследователей и всех тех, кому он помог решить серьезные проблемы и наладить свою жизнь.

 

Техника Чистого Осознания.

 

Серия сообщений "Френк Кинслоу":
Часть 1 - Упражнение «Остановка мышления»
Часть 2 - Фрэнк Кинслоу "Секрет мгновенного исцеления"
Часть 3 - Френк Кинслоу. "Мгновенное исцеление. Техника Квантового Смещения".
Часть 4 - Дружественный мир. Очищение мыслей.
Часть 5 - Фрэнк Кинслоу. "Кто ничего не ищет - находит все"

Омар Хайям



Все обо всем.

Русские народные сказки!!!

Русские народные сказки Сказки. Часть 1 Сказки. Часть 2 Сказки. Часть 3 Сказки. Часть 4 Сказки. Часть 5 *А* *Б* *В**Г* *Д* *Е Ё* *Ж* *З* *И* *К* *Л* *М* *Н* *О* *П* *Р* *С* *Т* *У* *Ф* *Х* *Ц* *Ч* *Ш* *Щ* *Я* источник Дайтека

Омар Хайям

Ветер жизни иногда свиреп. В целом жизнь, однако, хороша. И не страшно, когда черный хлеб, Страшно, когда черная душа.

 

Близкий всем, всему чужой (продолжение)

Начало здесь

 

Коктебель

Коктебель и Волошин неразделимы. Он первым поселился в этих неприветливых местах, в им самим построенном доме, к порогу которого подкатывали волны прибоя. С Волошина, собственно, и начинается литературная история Коктебеля.

 

Как в раковине малой — Океана
Великое дыхание гудит,
Как плоть её мерцает и горит
Отливами и серебром тумана,
А выгибы её повторены
В движении и завитке волны, —
Так вся душа моя в твоих заливах,
О, Киммерии тёмная страна,
Заключена и преображена.

 

Когда-то, в 60-е годы 19 века, это были дикие необжитые места .

 

Раньше Коктебель был глухой деревушкой болгар под Феодосией, переселившихся туда с родины во время русско-турецкой войны 1876-77 годов.

 

Болгары называли её Кехтебели, что в переводе означало «страна синих гор». По сравнению с южным берегом Крыма красота Коктебеля кажется суровой и даже скудной. В гомеровские времена эту землю называли Киммерией и считали краем света, мрачным севером. Вот как отобразил её Волошин в своих знаменитых акварелях.

 

Волошин не писал этюдов с натуры, он создавал свои пейзажи от себя, импровизировал.

 

Его акварели — это не тот Крым, который может снять любой фотограф. Это какой-то идеализированный, поэтический Крым, романтичный, сказочный. Волошин подчёркивает те элементы этой местности, которые вызывают ассоциации с древней Элладой, выжженной Ламанчей, библейскими полупустынями Сирии.

 

 

При взгляде на эти пейзажи всплывают в памяти аргонавты в Колхиде, Одиссей, подплывающий на своём корабле к берегам Киммерии, родина амазонок, земля у входа в Аид, куда Орфей входил за своей Эвридикой. Кажется, что всё это происходило здесь, на этой земле.

 

Это не просто пейзажи, это не этюды, а фантазии на тему Коктебеля, это нечто нереальное: красивые вымыслы, грёзы, сны.

 

Горное море. Чёткий абрис деревьев. Акварельная графика. Не устаёшь удивляться тонкости и изяществу этих акварелей. Многие видели в них влияние японской школы, сходство с классической китайской и японской эстетикой. Потом всё это вылилось у Волошина в цикл стихов «Киммерийские сумерки». «Я иду дорогой скорбной в мой безрадостный КоктЕбель», - так начиналось одно из стихотворений.

 

Коктебельский пейзаж — один из самых красивых земных пейзажей. Это пейзаж глубокой древности и напоминает местность древней Греции.

 

Он очень пустынен и в то же время разнообразен. Соединение морского и горного пейзажа с разнообразием широких предгорий и степных далей. Расположение на границе морских заливов, степи и гор делает его редким и единственным в смысле местности.

 

Большая часть волошинских акварелей сопровождается стихтворными надписями — своеобразным поэтическим комментарием.

 

Каменья зноем дня во мраке горячи.
Луга полынные нагорий тускло-серы...
И низко над холмом дрожащий серп Венеры,
как пламя воздухом колеблемой свечи.

 

Это делало его работы необычайно самобытными, надписи как бы дополняли изображение, акцентировали его музыкальный настрой. Древнее изречение гласит: «Стихотворение — говорящая картина. Картина — немое стихотворение». Это определение вполне подходит творчеству Волошина. Это не живопись в чистом виде, а музыкально-красочная композиция на тему киммерийского пейзажа.

 

Не сразу Коктебель раскрылся поэту в своей сокровенной сути. Лишь весной 1907 года, когда он решил побыть здесь в уединении, тяжело переживая разрыв с Маргаритой, «безрадостный Коктебель» помог ему избыть горечь душевного одиночества, ощутить сиротство своего пребывания в мире.

 

Как мне близок и понятен
Этот мир — зелёный, синий,
Мир живых, прозрачных пятен
И упругих, гибких линий.

И сквозь дымчатые щели
Потускневшего окна
Бледно пишет акварели
Эта бледная весна.

 

 

Киммерийские стихи стали высшим достижением волошинской лирики. Он достиг здесь удивительного соответствия между точными описаниями того, что открывается глазу, и — пейзажем души. А. Толстой называл Волошина «поэтом ритма вечности».

 

Моей мечтой с тех пор напоены
Предгорий героические сны
И Коктебеля каменная грива;
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поет в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой.

 

Последняя строка требует пояснения: одна из Коктебельских гор — береговой хребет Карадага, вдающийся в море, своими очертаниями по всеобщему признанию напоминала профиль Волошина, поражая сходством с абрисом рта, бороды.

 

И хотя все понимали, что это всего лишь игра природы, некоторых охватывал при виде этой скалы мистический страх. Марина Цветаева, для которой Волошин всегда был старшим другом и учителем, посвятившая ему несколько стихотворений в разные годы жизни, с каким-то мистическим чувством писала о нём: «А вдруг он и в самом деле божество? Пан здешних мест? Почему скала, выходящая из моря возле его дома, так послушно запечатлела его облик, может быть, тысячу лет тому назад? Не был ли он заброшен сюда богами разгневанного Олимпа?»
Всё это создавало легендарный ореол вокруг образа Волошина, вызывавшего у людей зачастую античные, языческие ассоциации, что объяснялось и его любимым облачением (белый полотняный балахон, напоминающий греческую тунику), и его портретным сходством с бюстом Зевса Отриколийского, подмеченном им самим в стихотворном цикле «Облики»:

 

Я узнаю себя в чертах
Отриколийского кумира
По тайне благостного мира
На этих мраморных устах.

 

О, вещий голос тёмной крови!
Я знаю этот лоб и нос,
И тяжкий водопад волос,
И эти сдвинутые брови…

 

Я влагой ливней нисходил
На грудь природы многолицей,
Плодотворя её, я был
Быком, и облаком, и птицей…

 

М. Волошин. Автопортрет

 

Лики и облики

 

У Волошина было около 50-ти автопортретов — и это не самолюбование, а нормальный интерес человека, всю жизнь стремившегося познать самого себя. И — найти свой лик, в котором — высшая тайна. Он искал этот лик в каждом человеке, в том числе и в себе.

 

 

В 1907 году Волошин пишет серию очерков «Лики творчества», в которых запечатлел литераторов, собиравшихся на башне В. Иванова.

 

 

 

В них даны многогранные живописно-зримые портреты современников. Продолжением этой творческой линии стал большой цикл стихов- портретов «Облики». Под ликом, обликом Волошин понимал некий синтетический образ человека, в котором духовные особенности выступают во внешних проявлениях — во внешности, в повадках, в событиях его жизни.
Вот, например, одно из стихотворений этого цикла. Оно обращено к Марии Кудашевой, ставшей потом женой Ромена Роллана.

 

Мария Кювилье (Кудашева)

 

 

Мария отличалась влюбчивым характером, но, влюбляясь, зачастую не знала и не понимала того человека, которого любила, любя свой придуманный образ, свою мечту. Волошин пытается в этом стихотворении помочь ей измениться внутри самой себя, дать ей представление о подлинной любви, о ценности человеческой личности.

 

Любовь твоя жаждет так много,
Рыдая, прося, упрекая...
Люби его молча и строго,
Люби его, медленно тая.

 

Свети ему пламенем белым -
Бездымно, безгрустно, безвольно.
Люби его радостно телом,
А сердцем люби его больно.

 

Пусть призрак, творимый любовью,
Лица не заслонит иного, -
Люби его с плотью и кровью -
Простого, живого, земного...

 

Храня его знак суеверно,
Не бойся врага в иноверце...
Люби его метко и верно -
Люби его в самое сердце!

 

Ещё одно из стихотворений этого цикла посвящено писательнице Рашель Мироновне Хин.

 

 

Рашель Мироновна Хин-Гольдовская (1863–1928) — крупная русско-еврейская писательница, яркий драматург, блистательная мемуаристка, ученица Тургенева, она печаталась в ведущих русских и русско-еврейских изданиях, ее пьесы шли на сцене Малого театра. Приметная фигура в кругу московской интеллигенции, Хин содержала литературный салон, завсегдатаями которого были В. Соловьев, Л. Андреев, М. Горький, А. Кони, А. Толстой и др. Имя ее обессмертил М. Волошин, посвятив «Р. М. Хин» ставшее хрестоматийным стихотворение «Я мысленно вхожу в Ваш кабинет…» (оно было положено на музыку композитором Д. Тухмановым и стало шлягером в застойные времена).

Послушайте эту песню с незабвенной пластинки «По волнам моей памяти»:

 

Святая горечь любви

 

Коктебель помогает Волошину обрести душевное равновесие. Он уходит в горы и, бродя там по ущельям, среди колючих кустарников и озёр, в безрадостной природе этого края находит созвучие своему душевному состоянию.

 

В душе что-то проясняется, всё видится цельным и оправданным. «Я начинаю действительно только теперь приобщаться к Коктебелю, - пишет он Маргарите. - Коктебель для меня никогда не был радостен. Он всегда был горек и печален. Но каждый раз в этой горечи рождались новые ростки и новая жизнь, всё перекипало, оседало, прояснялось... Он — моя горькая купель».

 

 
Волошин расстался с Маргаритой, но их духовная связь не прекращалась. Это не было связью мужа и жены. «Не в этом, - пишет он, - было таинство, нас связавшее». Макс настойчиво зовёт Маргариту в Коктебель в надежде, что земля, исцелившая его, поможет и ей освободиться от слепой безысходной любви к Вячеславу. В середине августа та приезжает к нему.

 

знаменитый дом Волошина, который так и не стал домом для Маргариты

 

 

Сабашникова вспоминала: «Взволнованно принял меня Макс. Побеленные стены его дома были к моему приезду украшены гирляндами цветов. Мы вместе ходили по окрестностям. Наша совместная жизнь была невыразимо печальна: между ним и мной стоял призрак, зачаровавший меня».

 

В 1910 году выходит первый сборник М. Волошина — после десяти лет профессиональной поэтической работы. Если Ахматова, Цветаева, Мандельштам и Пастернак свои первые сборники издали в 18 лет, то Волошин — в 33 года. Он очень тщательно работал над стихами. Порой одно стихотворение писалось несколько лет. Критик Э. Голлербах писал, что по той тщательной отделке, какая свойственна каждому стихотворению этого поэта, по точности и изысканности чеканных образов — его можно назвать ювелиром стиха.
Названа книга была скупо и строго: «Стихотворения». Но у неё длинный подзаголовок: «Годы странствий. Amori amara sacrum. Звезда полынь. Алтари в пустыне». В переводе: «Святая горечь любви». Почти все стихи здесь посвящены Маргарите.

 

 

Пурпурный лист на дне бассейна
Сквозит в воде, и день погас…
Я полюбил благоговейно
Текучий мрак печальных глаз.

 

Твоя душа таит печали
Пурпурных снов и горьких лет.
Ты отошла в глухие дали, —
Мне не идти тебе вослед.

 

Не преступлю и не нарушу,
Не разомкну условный круг.
К земным огням слепую душу
Не изведу для новых мук.

 

Мне не дано понять, измерить
Твоей тоски, но не предам —
И буду ждать, и буду верить
Тобой не сказанным словам.

 

В ранних стихах Волошина много романтизма и мистицизма, они воскрешают средиземноморские века и мифы («оком мертвенной Горгоны обожжённая земля»). Всё это ещё не тот Волошин, которого будет помнить вся Россия... Но среди всех этих Горгон, Персефон и Гераклов нет-нет да и зазвучит волнующая лирическая нота, пафос, рождённый не умом, а сердцем. Таково, например, одно из лучших стихотворений там, - «Надпись на античном барельефе», где используется миф об Орфее, спустившимся в царство мёртвых за своей женой Эвридикой, но не сумевшем вывести её оттуда.

 

Мы заблудились в этом свете.
Мы в подземельях темных. Мы
Один к другому, точно дети,
Прижались робко в безднах тьмы.

 

По мертвым рекам всплески весел;
Орфей родную тень зовет.
И кто-то нас друг к другу бросил,
И кто-то снова оторвет...

 

Бессильна скорбь. Беззвучны крики.
Рука горит еще в руке.
И влажный камень вдалеке
Лепечет имя Эвридики.

 

Не царевич я! Похожий
на него, я был иной...
Ты ведь знала: я – Прохожий,
близкий всем, всему чужой.

Мы друг друга не забудем,
и, целуя дольний прах,
отнесу я сказку людям
о царевне Таиах.

 

 

Эта сказка всегда была с ним. И потом, когда они расстанутся навсегда с Маргаритой, она будет напоминать ему о любви, о неразгаданной восточной принцессе, о городе, ставшем для него источником вдохновения. Бюст царевны Таиах и сейчас украшает Дом-музей Волошина в Коктебеле, и мы с трепетом вглядываемся в черты той, древней, поистине бессмертной Возлюбленной.

 

Любить без слез, без сожаленья,
Любить, не веруя в возврат…
Чтоб было каждое мгновенье
Последним в жизни. Чтоб назад

Нас не влекло неудержимо,
Чтоб жизнь скользнула в кольцах дыма,
Прошла, развеялась… И пусть
Вечерне-радостная грусть

Обнимет нас своим запястьем.
Смотреть, как тают без следа
Остатки грёз, и никогда
Не расставаться с грустным счастьем,

И, подойдя к концу пути,
Вздохнуть и радостно уйти.

 

Конец этой истории положила скоропостижная смерть жены Вячеслава Иванова от скарлатины.

 

 
Казалось бы, ничто не мешало теперь воссоединиться влюблённым. Но когда Маргарита, выждав приличествующее время для траура, приехала к вдовцу, то почувствовала, что он уже не принадлежит ей.

 

В. Иванов довольно скоро женится вновь, но не на Аморе, а на своей 18-летней падчерице. «Я не узнала Вячеслава, - напишет потом М. Сабашникова в своей книге. - Он был в чьей-то чуждой власти. Я отошла».
Волошин был больше, чем за себя, оскорблён за Аморю. «Вячеслав был в её жизни как злой огонь, - пишет он матери. - Он сжёг всё, что было, и сам ничего не дал ей, оставив её с опустошённой и одинокой душой».

 

В годы революции Сабашниковой пришлось пережить голод, холод, лишения, которым она стремилась противопоставить деятельный труд, внести свет духа в своё окружение.
В 1922 году она покинет Россию, поселившись на юге Германии, в Штутгарте. Там в 1968 году она издаст свои воспоминания, которые у нас впервые вышли на русском языке в Москве в1993-ем (М., Энигма), четверть века спустя. Книга называется «Зелёная змея» - это гётевский символ змеи — земного Я, идущего через опыты земной жизни.

 

Книга эта интересна не только подробностями её жизни с Волошиным и В. Ивановым, в ней представлена картина культурной жизни России, отчасти Европы первой четверти 20 века, где поэтесса, писательница и художница рассказывает о встречах со знаменитостями эпохи: Бальмонтом, Блоком, Белым, Л. Толстым, Р. Штейнеом, Н. Бердяевым, Коровиным, Ремизовым, Мережковским.
Умерла Маргарита Сабашникова в 1973 году в возрасте 91 года.

 

Игра в жизнь, в любовь, в роковые страсти, признание неизбежным и необходимым мучительных страданий стало генеральной и роковой репетицией накануне будней кровавых революционных дней, которые Волошин с поразительной провидческой силой предскажет задолго до того, как они разразятся над Россией. Но об этом — в третьей части моего рассказа.

 

«Обормотник»

 

Волошин не жил в своём Коктебеле затворником, как это может показаться.

 

Его дом был местом паломничества писателей, артистов, художников, которых он привлекал своей высокой интеллектуальной атмосферой, книжными богатствами, музыкой, живописью, величественной природой Крыма. Каждый сезон в доме поэта гостило по 300-400 человек.

 

С годами волошинский Коктебель приобрёл известность как своеобразный культурный центр, не имевший тогда в стране никаких аналогов. Его называли «Киммерийскими Афинами». Нигде в России не было такого сосредоточия интересных людей. В доме Волошина в разное время обретались А. Толстой, Н. Гумилёв, М. Цветаева, О. Мандельштам, А. Белый, М. Булгаков, С. Соловьёв, К. Чуковский, В. Ходасевич. Здесь Горький читал свои рассказы и «Сказки об Италии». Здесь Гумилёв писал своих «Капитанов».

 

Волошин с гордостью признавался в одном из писем: «Я превратил свой дом в бесплатную колонию для писателей, художников и учёных, и это даёт мне возможность видеть русскую литературу у себя, не ездя в Москву и в Союз Писателей».

 

В Коктебеле у Волошина. Слева — 12-летняя Ольга Ваксель.

 

Он действительно не брал ни копейки со своих многочисленных гостей, что в самый разгар курортного сезона воспринималось многими обывателями как очередное чудачество хозяина. А Волошин отвечал им: «Я не собственник и не помещик. Я интеллигент-пролетарий, и дом мой — это общее достояние людей единой со мной веры, то есть людей искусства».

 

В этом доме царил совершенно непохожий ни на что уклад: дух творчества, игры, мистификаций, весёлых розыгрышей. Здесь образовалось некое общее гнездо, которое А. Толстой назвал «обормотником», а его обитателей и гостей — "обормотами".

 

В Волошине было необычайно сильно «ренессансное» начало. А. Белый называл его «творцом быта». Дом был выстроен по чертежам самого поэта и полностью отвечал его представлениям о том, как должен жить человек искусства.

 

Венецианские окна, башенки-балконы, просторная и светлая мастерская с высокими окнами на три стороны света, стены, увешанные книжными полками, библиотека в несколько тысяч томов.

 

В доме — хороший рояль, картины известных живописцев, бюст египетской царицы Таиах.
А увенчивала дом вышка для астрономических наблюдений или, как её называли, «башня».

 

Там же Волошин и спал. На вышке этой башни, широкой площадке с перилами, гости, по завистливому выражению дачников, «поклонялись солнцу», то есть попросту загорали в купальных костюмах, а по ночам, по их же выражению, «поклонялись луне», то есть беседовали и читали стихи под звёздным небом.

 

Макс и Марина

 

Необычен был дом, необычен и сам хозяин дома. Пышнобородый, с разлетающимися на ветру седоватыми кудрями под древнегреческой повязкой, в просторной домотканной блузе, напоминающей хитон, в разношенных сандалиях, с пастушеским посохом в руке, он казался похожим на бродячего старца гомеровских времён, на древнегреческого философа, размышляющего на берегу о судьбах мира. При взгляде на него возникали ассоциации с Зевсом, Паном с картины Врубеля, Посейдоном...

 

 И он, действительно, как бог, мог творить судьбы людей, мог дарить людям самих себя, ибо обладал редким даром угадывания лучшего в них, угадывания творческой основы в человеке.
На всю жизнь осталась ему благодарна Марина Цветаева за то, что он помог ей открыть саму себя. В первом же поэтическом сборнике никому тогда не известной 18-летней девушки Волошин увидел незаурядный талант.

 

Он тут же откликнулся на него одобрительной статьёй, где тонко подметил особенности цветаевской музы, и сам принёс эту статью ей домой. Так произошла их встреча, которая положила начало яркой, одной из самых значительных дружб, которой судьба одарила Цветаеву.

 

 

На другой день Волошин прислал ей стихи, навеянные её сборником «Вечерний альбом»:

 

Ваша книга странно взволновала —
В ней сокрытое обнажено,
В ней страна, где всех путей начало,
Но куда возврата не дано.

 

Кто Вам дал такую ясность красок?
Кто Вам дал такую точность слов?
Смелость всё сказать: от детских ласок
До весенних новолунных снов?

 

Ваша книга — это весть «оттуда»,
Утренняя благостная весть.
Я давно уж не приемлю чуда,
Но как сладко слышать: «Чудо — есть!»

 

А потом был Коктебель — самое счастливое время в жизни Марины...

 

 

 

М. Цветаева в Коктебеле

 

Её благодарные письма: «Дорогой Макс! Если бы ты знал, как я хорошо к тебе отношусь! Я тебе страшно благодарна за Коктебель и вообще за всё, что ты мне дал. Чем я тебе отплачу?»

 

Она отплатит ему по-цветаевски щедро: уже после смерти Волошина напишет очерк о нём «Живое о живом», ставший настоящим памятником поэту, в котором создаст непревзойдённый по достоверности и блеску мастерства образ дорогого ей человека и поэта. Тогда же — в 1932-ом — создаст и цикл стихотворений, посвящённых Волошину:

 

Над вороным утесом —
Белой зари рукав.
Ногу — уже с заносом
Бега — с трудом вкопав

 

В землю, смеясь, что первой
Встала, в зари венце —
Макс! мне было — так верно
Ждать на твоем крыльце!

 

Позже, отвесным полднем,
Под колокольцы коз,
С всхолмья да на восхолмье,
С глыбы да на утёс —

 

По трехсаженным креслам:
—Тронам иных эпох! —
Макс! мне было — так лестно
Лезть за тобою — Бог

 

Знает куда! Да, виды
Видящим — путь скалист.
С глыбы на пирамиду,
С рыбы — на обелиск...

 

Ну, а потом, на плоской
Вышке — орлы вокруг —
Макс! мне было — так просто
Есть у тебя из рук,

 

Божьих или медвежьих,
Опережавших «дай»,
Рук неизменно-брежных,
За воспаленный край

 

Раны умевших браться
В веры сплошном луче.
Макс, мне было так братски
Спать на твоем плече!

 

 

Это был единственный, кажется, адресат стихов Цветаевой, духовная близость с которым не переросла в иную область отношений, ничем не осложнила и не омрачила их светлой дружбы, оставив чувство безграничной благодарности, пронесённой ею через всю жизнь.

 

Позднее счастье

 

И. Эренбург как-то заметил: «Волошин всех причислял к своим друзьям, а друга, кажется, у него не было». В последние 10 лет его жизни таким верным, преданным и любящим другом стала его вторая жена Мария Заболотская.

 

Волошин нашёл её умирающей в голодный 20-й год. Нашёл близ Коктебеля и привёл в свой дом, где она осталась навсегда. Мария отблагодарила неприспособленного к жизни поэта огромной заботой и теплом. Она ухаживала за его больной умирающей матерью, дом, быт, сад, пропитание — всё было на ней, на её плечах.
Ей было 34, ему — 45.

 

Потом она вспоминала: «Когда мы объединились, Макс мне очень серьёзно сказал: «Марусенька, у меня к тебе очень большая просьба. Исполни её, и мы будем счастливы. Я больше всего боюсь в браке чудовища о двух спинах. Так страшно, когда брачующуюся смотрят только друг на друга. Очень прошу тебя: будем повёрнуты лицами к людям. Эгоизм я считаю страшной вещью».
И она выполнила его просьбу. Они были счастливы 10 лет — до самой его смерти.

 

К тому времени, когда они встретились, Волошин был уже большой литературной знаменитостью. Подвижник духовной жизни, киммерийский отшельник, художник, поэт, теософ. И – не блиставшая ни талантами, ни красотой фельдшерица. “Лицом она похожа на четырнадцатилетнего мальчишку, – пишет Волошин в дневнике, – а иногда – на пожилую акушерку или салопницу”. Она почти безграмотна, не понимает тонкой иронии и шуток, не молода – 34 года. Что же привлекло в ней поэта?

 

Из письма М. Заболотской Волошину: “Я у тебя. Перетёрла все полки, книг не трогала, а пауков разогнала. Извините, но постель вашу разорила. Всё перестирала: и ватные, и пикейные одеяла. И ковры, и матрацы вычистила, а то там обитатели. Так счастлива была целый день, что возилась в твоём кабинете с твоими вещами. Разговаривала про тебя с твоей матушкой. Говорила она, что ты не можешь любить. Не любил никого и не полюбишь. Страшно думать об этом. Я так неинтересна ни с какой стороны. Смею ли мечтать о чём?.. Мне страшно, Макс. Ведь я только Маруська нелепая, смогу ли я? Я горюю, не знаю, как дождаться тебя”.
Домохозяйка при стареющем поэте? О, нет. “Мне кажется, она один из самых лучших людей, которых я встречал, – напишет потом в дневнике Волошин. – Её любовь для меня – величайшее счастье и радость”.

 

 

До встречи с поэтом Мария все годы как будто неосознанно искала применения своему единственному настоящему таланту – дару любить. Она не смеялась над его чудачествами. Его поэтический дар был для неё вне критики и вне обсуждений. Она была готова сражаться за его признание со всем миром.
После смерти Волошина его жене предстояли десятилетия борьбы за дом поэта, за память о Максе. Каждый день она начинала с молитвы: “Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешную и помоги мне свято и честно выполнить свой долг – запечатлеть Максин светлый образ и оставить его жить в преданиях, в книге так же радостно и прекрасно, как он его пронёс в жизни среди людей”. Эта женщина сумела спасти в годы немецкой оккупации архив Волошина, сберечь его личные вещи (закапывала их в землю), сохранила всю обстановку в доме, не переставив в нём ни одного предмета.

 

Ей мы обязаны тем, что до сих пор существует легендарный Дом поэта, превращённый позже в Дом творчества, величайший культурный центр России, место встреч писателей, поэтов, художников и других служителей муз.

 

Но в эти дни доносов и тревог
Счастливый жребий дом мой не оставил.
Ни власть не отняла, ни враг не сжёг,
Не предал друг, грабитель не ограбил.

 

Утихла буря. Догорел пожар.
Я принял жизнь и этот дом как дар
Нечаянный, — мне вверенный судьбою,
Как знак, что я усыновлён землёю.

 

Всей грудью к морю, прямо на восток,
Обращена, как церковь, мастерская,
И снова человеческий поток
Сквозь дверь её течёт, не иссякая.

 

 

 

Окончание здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post222147272/

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/102399.html

 

Близкий всем, всему чужой (окончание)

 

Начало здесь

Продолжение здесь

 

При жизни о Волошине говорили немного и невнятно - «эстет с внешностью кучера», «галломан, пишущий по-русски, будто по-французски», величали коммивояжером от поэзии и мистиком. Он не вписывался в формулы даже склонного к плюрализму предреволюционного художественного мира. В формулы пореволюционые не вписывался тем более и был открыт заново лишь с выходом маленького томика «Библиотеки поэта» в 60-е годы.
Сорок лет имя М. Волошина находилось под негласным запретом. Первое упоминание его в положительном аспекте позволил себе в 1960 году И. Эренбург в мемуарах «Люди, годы, жизнь». Но даже и тогда мгновенной реакцией на них были статьи маститых критиков, которые писали: «Волошина как значительного поэта Эренбург просто придумал». «В поэзии Волошин был одним из самых незначительных декадентов, к революции он отнёсся отрицательно».
Это было главным обвинением, критерием отношения к поэту. «Революцию не принял, не понял». А раз так — ату его! О чём в таком случае говорить. Хотя он-то как раз один и понял. Понял то, что мы все очень поздно начали понимать. Понял каким-то провидческим чутьём ещё до того, как революция свершилась.

 

Пророк в своём отечестве

 

9-го января 1905 года 28-летний Волошин приезжает из Москвы в Петербург и становится свидетелем «кровавого воскресенья».

 

 

Он подробно опишет увиденное в очерке «Кровавая неделя в Санкт-Петербурге» и закончит предсказанием: «Эти дни были лишь мистическим прологом великой народной трагедии, которая ещё не началась. Зритель, тише! Занавес поднимается...» То же предсказание в его стихотворении «Предвестие»: «Уж занавес дрожит перед началом драмы...»

 

Апокалипсическая картина надвигающейся трагедии нарисована им в стихотворении «Ангел мщенья» (1906), где «скорбный ангел мщенья» возвещает народу русскому:

 

Я синим пламенем пройду в душе народа,
Я красным пламенем пройду по городам.
Устами каждого воскликну я «Свобода!»,
Но разный смысл для каждого придам.

 

Меч справедливости - карающий и мстящий -
Отдам во власть толпе... И он в руках слепца
Сверкнет стремительный, как молния разящий, -
Им сын заколет мать, им дочь убьет отца.

 

Не сеятель сберёг колючий колос сева.
Принявший меч погибнет от меча.
Кто раз испил хмельной отравы гнева,
Тот станет палачом иль жертвой палача.

 

А марте 1917-го Волошин наблюдал революционный парад на Красной площади. Под Кремлёвскими стенами проходили войска и группа демонстрантов.

 

И вдруг в какой-то момент красные кумачовые пятна на фоне чёрной московской толпы показались ему кровью, проступившей из-под камней Красной площади, обагрённых кровью Всея Руси. Придя домой, поэт записывает в дневнике:

«И тут внезапно и до ужаса отчётливо стало понятно, что русская революция будет долгой, безумной, кровавой, что мы стоим на пороге новой Великой Разрухи русской земли, нового Смутного времени. Когда я возвращался домой, потрясённый понятым и провиденным, в уме слагались строфы первого стихотворения, внушённого мне революцией. Но эти стихи настолько шли вразрез с общим настроением тех дней, что их немыслимо было ни печатать, ни читать. Даже в ближайших друзьях они возбуждали глубочайшее негодование».

 

Это негодование и непонимание не только врагов, но и друзей сопутствовало ему всю жизнь.

 

Один среди враждебных ратей -
Не их, не ваш, не свой, ничей -
Я - голос внутренних ключей,
Я - семя будущих зачатий.

 

 

 Над схваткой

 

Когда началась I мировая война, он единственный не поддался шовинистическому угару.

 

Гумилёв восторженно славил «дело величавое войны», Северянин кричал: «Я поведу вас на Берлин!»... А Волошин выпускает сборник «В год пылающего мира 1915», где выражает свою позицию полного неприятия международной бойни:

 

Не знать, не помнить и не видеть,
застыть как соль, уйти в снега!
Дозволь не разлюбить врага
и брата не возненавидеть.

 

Во взгляде на войну Волошин близок позиции Ромена Роллана, определённой им в сборниках с программным названием «Над схваткой».
 Когда в 1916 году Волошина призывают на военную службу, он обращается к военному министру с письмом, где заявляет, что отказывается служить, что, как европеец, художник и поэт он не может быть солдатом, так как его разум, чувство и совесть не позволяют ему участвовать в братоубийственной войне. «Пусть лучше убьют меня, чем убью я», - говорит Волошин. К счастью, последствий эта акция не имела: из-за астмы и слабого зрения он был признан негодным для военной службы.
Марина Цветаева в своём эссе «Живое о живом» приводит разговор матери Волошина с сыном — женщины мужественной и даже несколько мужеподобной, любившей носить мужскую одежду и огорчавшейся, что в Максе этой мужественности не было никогда:

 

 

— Погляди, Макс, на Серёжу, вот — настоящий мужчина! Муж. Война — дерётся. А ты? Что ты, Макс, делаешь?
— Мама, не могу же я влезть в гимнастерку и стрелять в живых людей только потому, что они думают  иначе, чем я.
— Думают, думают. Есть времена, Макс, когда нужно не думать, а делать. Не думая — делать.
— Такие времена, мама, всегда у зверей — это называется животные инстинкты.

 

А в 1917 году Волошин дерзко выступил против Брестского мира, что шокировало даже единомышленников. В стихотворении «Мир» он писал:

С Россией кончено. На последях
Ее мы прогалдели, проболтали.
Пролузгали, пропили, проплевали.
Замызгали на грязных площадях.

Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.

О, Господи, разверзни, расточи,
Пришли на нас огонь, язвы и бичи,
Германцев с Запада, Монгол с Востока,
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,
Чтоб искупить смиренно и глубоко
Иудин грех до Страшного Суда!

 

«Вспомнить самого себя»

 

Будучи антропософом, Волошин был убеждён, что «люди суть ангелы десятого круга», которые приняли облик людей со всеми их грехами и пороками, так что всегда надо помнить, что в каждом, даже самом худшем человеке сокрыт ангел.

 

Гюстав Моро. Ангел-странник.

 

Волошин объяснял свою позицию так: «Я стремлюсь в каждом человеке найти те стороны, за которые его можно полюбить. Мне кажется, что только этим можно призвать к жизни хорошие черты человека, а не осуждением его недостатков, которые только утверждаются и растут от осуждения. Нужно помнить, что в каждом скрыт ангел, на котором наросла дьявольская маска, и надо ему помочь её преодолеть, вспомнить самого себя».

 

Эту мысль, найденную у Леона Блуа, Волошин не раз повторял в своём творчестве: в поэме «Протопоп Аввакум», в «Святом Серафиме».

 

Мы выучились верить и молиться
за палачей. Мы поняли, что каждый
есть пленный ангел в дьявольской личине.

 

 

Быть выше человеческой борьбы, быть только созерцателем трагедии и вестником преображения — в этой мудрости была и сила его, и слабость. Глубоко христианское смирение вырывается у Волошина из сердца, готового принять и свою голгофу, если жертва нужна во искупление.

 

Верю в правоту верховных сил,
Расковавших древние стихии,
И из недр обугленной России
Говорю: «Ты прав, что так судил!

 

Надо до алмазного закала
Прокалить всю толщу бытия.
Если ж дров в плавильной печи мало:
Господи! Вот плоть моя».

 

Сейчас вы услышите песню на стихи М. Волошина «Китеж». В Интернете её нет. Когда-то, в 1988 году к нам в ДК приезжал Максим Кривошеев, и мне удалось её записать на его концерте. Несколько предваряющих слов.
Китеж-град — город русских народных преданий, который, по легенде, скрылся под землёй во время нашествия Батыя. На его месте образовалось озеро Светлояр, и только избранные могут слышать иногда звон его церквей.

 

Считается, что когда идёт борьба не за жизнь, а за смерть, есть два выхода: победить или погибнуть. Но есть ещё и третий: уйти от этих мерзостей, уйти в снега, уйти под воду, уйти в себя. Китеж — это символ России, которую поглотила пучина революции, но которая ещё восстанет, возродится.
Песня довольно длинная, трудная для восприятия — много исторических имён и названий, античных и библейских образов. Я привожу после неё текст стихотворения, а ещё лучше — перечитать его позже в книге со всеми примечаниями, сносками, комментариями. Но сначала — песня.
Китеж. Музыка Петра Старчика, поёт Максим Кривошеев.

 

 

http://natalia-cravchenko2010.narod2.ru/lektsii_o_poetah_audio/-_Kitezh.mp3

1
Вся Русь — костёр. Неугасимый пламень
Из края в край, из века в век
Гудит, ревёт… И трескается камень.
И каждый факел — человек.
Не сами ль мы, подобно нашим предкам,
Пустили пал? А ураган
Раздул его, и тонут в дыме едком
Леса и сёла огнищан.
Ни Сергиев, ни Оптина, ни Саров —
Народный не уймут костёр:
Они уйдут, спасаясь от пожаров,
На дно серебряных озёр.
Так, отданная на поток татарам,
Святая Киевская Русь
Ушла с земли, прикрывшись Светлояром…
Но от огня не отрекусь!
Я сам — огонь. Мятеж в моей природе,
Но цепь и грань нужны ему.
Не в первый раз, мечтая о свободе,
Мы строим новую тюрьму.
Да, вне Москвы — вне нашей душной плоти,
Вне воли медного Петра —
Нам нет дорог: нас водит на болоте
Огней бесовская игра.
Святая Русь покрыта Русью грешной,
И нет в тот град путей,
Куда зовёт призывный и нездешний
Подводный благовест церквей.
2
Усобицы кромсали Русь ножами.
Скупые дети Калиты
Неправдами, насильем, грабежами
Её сбирали лоскуты.
В тиши ночей, звездяных и морозных,
Как лютый крестовик-паук,
Москва пряла при Тёмных и при Грозных
Свой тесный, безысходный круг.
Здесь правил всем изветчик и наушник,
И был свиреп и строг
Московский князь — «постельничий и клюшник
У Господа», — помилуй Бог!
Гнездо бояр, юродивых, смиренниц —
Дворец, тюрьма и монастырь,
Где двадцать лет зарезанный младенец
Чертил круги, как нетопырь.
Ломая кость, вытягивая жилы,
Московский строился престол,
Когда отродье Кошки и Кобылы
Пожарский царствовать привёл.
Антихрист-Пётр распаренную глыбу
Собрал, стянул и раскачал,
Остриг, обрил и, вздёрнувши на дыбу,
Наукам книжным обучал.
Империя, оставив нору кротью,
Высиживалась из яиц
Под жаркой коронованною плотью
Своих пяти императриц.
И стала Русь немецкой, чинной, мерзкой.
Штыков сияньем озарён,
В смеси кровей Голштинской с Вюртембергской
Отстаивался русский трон.
И вырвались со свистом из-под трона
Клубящиеся пламена —
На свет из тьмы, на волю из полона —
Стихии, страсти, племена.
Анафем церкви одолев оковы,
Повоскресали из гробов
Мазепы, Разины и Пугачёвы —
Страшилища иных веков.
Но и теперь, как в дни былых падений,
Вся омрачённая, в крови,
Осталась ты землёю исступлений —
Землёй, взыскующей любви.
3
Они пройдут — расплавленные годы
Народных бурь и мятежей:
Вчерашний раб, усталый от свободы,
Возропщет, требуя цепей.
Построит вновь казармы и остроги,
Воздвигнет сломанный престол,
А сам уйдёт молчать в свои берлоги,
Работать на полях, как вол.
И, отрезвясь от крови и угара,
Царёву радуясь бичу,
От угольев погасшего пожара
Затеплит ярую свечу.
Молитесь же, терпите же, примите ж
На плечи крест, на выю трон.
На дне души гудит подводный Китеж —
Наш неосуществимый сон!

18 августа 1919
Во время наступления Деникина на Москву
Коктебель

 

Между двух огней

 

«Девятнадцатый год толкнул меня к общественной деятельности в единственной форме, возможной при моём отрицательном отношении ко всякой политике и ко всякой государственности... к борьбе с террором, независимо от его окраски...» - пишет Волошин.
Сергей Наровчатов в предисловии к его томику в малой серии «Библиотека поэта» (1977) пытается «реабилитировать» автора: «Нам памятны благородные поступки поэта в годы гражданской войны. Он рисковал жизнью, когда в его доме скрывались коммунисты-подпольщики, он ходатайствовал и добивался освобождения людей,заподозренных в большевизме». Лукаво-односторонние слова. Автор предисловия скрыл — по незнанию или умышленно — самое главное: Волошин, без стеснения эксплуатируя свой высокий авторитет и имя, спасал от беззакония не только красных, но и белых. Спасал просто людей.

 

В те дни мой дом — слепой и запустелый —
Хранил права убежища, как храм,
И растворялся только беглецам,
Скрывавшимся от петли и расстрела.

И красный вождь, и белый офицер —
Фанатики непримиримых вер —
Искали здесь под кровлею поэта
Убежища, защиты и совета.

 

Волошин - не большевик, не монархист, не республиканец. Он — вне политики, он — над схваткой. В своём коктебельском доме поэт, как известно, спасал в гражданскую войну белых от красных, а красных — от белых, за что его хотели расстрелять и те, и другие. Это не было нейтралитетом. «Я не нейтрален, а гораздо хуже, - опасно откровенничал Волошин. - Я рассматриваю буржуазию, белых и красных как антиномические выявления единой сущности. Какой сущности? Да конечно же преступной».

 

 

Когда спасённый им комиссар прислал Волошину почётную грамоту «за спасение большевика», Волошин отверг её со всеми сопутствующими ей благами. «Я спасал не большевика, я спасал человека».
О том же он пишет и в письме Я. Глотову в октябре 1920 года: «... относясь ко всем партиям с глубоким снисхождением, как к отдельным видам коллективного безумия, ни к одной из них не питаю враждебности: человек мне важнее его убеждений».
Мы привыкли представлять Волошина стоящим над схваткой, одиноким, ни к кому не примыкающим жителем башни из слоновой кости. На самом деле — это самый энергичный участник схватки, только не воитель, а спасатель. Когда все вокруг разрушали, он строил и спасал.

 

Один из большевиков, обязанный ему жизнью, стал потом председателем Крымской ЧК. В благодарность за спасение чекиста Волошин получил страшную привилегию: из списков смертников он имел право вычеркнуть по одному имени из каждой партии. Следствием было то, что друзья и близкие остальных его ненавидели.
Позиция «над схваткой» - вдвойне опасная позиция. Это не позиция «и нашим, и вашим», а позиция - «меж двух огней». Это позиция гуманиста, рыцаря, мечущегося между двумя баррикадами и спасающего человеческое в человеке. Это третья баррикада, на которой были лучшие из русских интеллигентов. В стихотворении «На дне преисподней», посвящённом памяти Блока и Гумилева, Волошин писал — и это звучало как клятва:

 

С каждым днём всё диче и всё глуше
Мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит:
Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.

 

Тёмен жребий русского поэта.
Неисповедимый рок ведёт
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.

 

Может быть, такой же жребий выну,
горькая детоубийца-Русь,
и на дне твоих подвалов сгину
иль в кровавой луже поскользнусь...
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.

 

Доконает голод или злоба,
Но судьбы не изберу иной:
Умирать, так умирать с тобой
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба!

 

Макс становится Максимилианом

 

Стихи о революции и гражданской войне долгое время оставались наименее известной частью в поэтическом наследии Волошина. Ведь в читательский обиход допускались только те произведения, где главенствующим мотивом была вера в светлое будущее Родины. Стихи же, запечатлевшие картины жестокой, бесчеловечной повседневности тех лет, оставались в тени. А между тем именно эти стихи Волошина — самое значительное из всего, что он создал. В них его поэтический голос достиг необычайной мощи и выразительности.

 

Долгие десятилетия мы не знали лучшего Волошина: трагического поэта, с огромной душевной болью повествующего о драматических судьбах России, о русской усобице, о человеконенавистнической революции и монстрах, её совершивших. Надо было потерять Россию, которую Октябрь втаптывал в кровь и грязь, чтобы он обрёл её в себе.
В. Вересаев заметил: «Как будто совсем другой поэт появился — мужественный, сильный, с простым и мудрым словом». Такие стихи, как «Китеж», «Дикое поле», «Русская революция» - своего рода поэтические трактаты. Иным становится и образ лирического героя Волошина. Его муза, ранее сосредоточенная на блужданиях собственного духа, теперь тяготеет к монументальности, эпичности. По выражению А. Белого, Макс становится Максимилианом.

 

Расплясались, разгулялись бесы
По России вдоль и поперек.
Рвет и крутит снежные завесы
Выстуженный северовосток.

 

Ветер обнаженных плоскогорий,
Ветер тундр, полесий и поморий,
Черный ветер ледяных равнин,
Ветер смут, побоищ и погромов,
Медных зорь, багровых окоемов,
Красных туч и пламенных годин.

 

Этот ветер был нам верным другом
На распутьях всех лихих дорог:
Сотни лет мы шли навстречу вьюгам
С юга вдаль - на северо-восток.

 

Войте, вейте, снежные стихии,
Заметая древние гроба:
В этом ветре вся судьба России -
Страшная, безумная судьба.

 

В этом ветре гнёт веков свинцовых:
Русь Малют, Иванов, Годуновых,
Хищников, опричников, стрельцов,
Свежевателей живого мяса,
Чертогона, вихря, свистопляса:
Быль царей и явь большевиков.

 

Что менялось? Знаки и возглавья.
Тот же ураган на всех путях:
В комиссарах - дурь самодержавья,
Взрывы революции в царях.

 

Вздеть на виску, выбить из подклетья,
И швырнуть вперед через столетья
Вопреки законам естества -
Тот же хмель и та же трын-трава.

 

Ныне ль, даве ль - всё одно и то же:
Волчьи морды, машкеры и рожи,
Спертый дух и одичалый мозг,
Сыск и кухня Тайных Канцелярий,
Пьяный гик осатанелых тварей,
Жгучий свист шпицрутенов и розг,

 

Дикий сон военных поселений,
Фаланстер, парадов и равнений,
Павлов, Аракчеевых, Петров,
Жутких Гатчин, страшных Петербургов,
Замыслы неистовых хирургов
И размах заплечных мастеров.

 

Сотни лет тупых и зверских пыток,
И еще не весь развернут свиток
И не замкнут список палачей,
Бред Разведок, ужас Чрезвычаек -
Ни Москва, ни Астрахань, ни Яик
Не видали времени горчей.

 

Бей в лицо и режь нам грудь ножами,
Жги войной, усобьем, мятежами -
Сотни лет навстречу всем ветрам
Мы идем по ледяным пустыням -
Не дойдем и в снежной вьюге сгинем
Иль найдем поруганный наш храм, -

 

Нам ли весить замысел Господний?
Всё поймем, всё вынесем, любя, -
Жгучий ветр полярной преисподней,
Божий Бич! приветствую тебя.

 

 

«Стал человек один другому дьявол»

 

Россия и революция — главные темы позднего Волошина, патриота в высшем смысле этого слова, для которого патриотизм есть страшная, непереносимая боль. Его творчество 20-х годов — это летопись, прозаически грубая и честная без прикрас. Жестокий крымский голод, массовые расстрелы — всё это становится материей стихов. Они могут отпугнуть сгущением красок, натурализмом, шоковыми деталями («Бойня», «Большевик», «Красногвардеец», «Матрос»), однако в них поэт лишь с протокольной точностью воссоздаёт реальность. И стихи обретают пронзительную силу исторического документа.

Читает Давид Аврутов:

 http://natalia-cravchenko2010.narod2.ru/lektsii_o_poetah_audio/-_Terror.mp3

 
Фаина Раневская вспоминала, как однажды Волошин пришёл к ней с заплаканными глазами: ночью шли расстрелы, он слышал треск пулемётов. Рвущую сердце боль, отчаяние и гнев поэт выразил тогда в самом трагическом своём цикле «Стихи о терроре»:

 

 

Собирались на работу ночью. Читали
Донесенья, справки, дела.
Торопливо подписывали приговоры.
Зевали. Пили вино.

С утра раздавали солдатам водку.
Вечером при свече
Выкликали по спискам мужчин, женщин.
Сгоняли на темный двор.

Снимали с них обувь, белье, платье.
Связывали в тюки.
Грузили на подводу. Увозили.
Делили кольца, часы.

Ночью гнали разутых, голых
По оледенелым камням,
Под северо-восточным ветром
За город в пустыри.

Загоняли прикладами на край обрыва.
Освещали ручным фонарем.
Полминуты работали пулеметы.
Доканчивали штыком.

Еще недобитых валили в яму.
Торопливо засыпали землей.
А потом с широкою русскою песней
Возвращались в город домой.

А к рассвету пробирались к тем же оврагам
Жены, матери, псы.
Разрывали землю. Грызлись за кости.
Целовали милую плоть.

(«Террор». 26 апреля 1921. Симферополь)

 

 

Крымская бойня 20-х глубоко ранила поэта. Он писал: «Стал человек один другому дьявол».

 

Всем нам стоять на последней черте,
всем нам валяться на вшивой подстилке,
всем быть распластанным — с пулей в затылке
и со штыком в животе.

 

 

Русь святая и окаянная

 

Но Волошина никогда не оставляла вера в свою страну и в свой народ. Россия ему кажется легендарной неопалимой купиной (так и назван большой цикл его стихов).

 

«Неопалимая купина» - это, по Библии, горящий и не сгорающий терновый куст, в котором Бог явился Моисею и призвал его вывести израильский народ из Египта в обетованную землю.

 

В поэтическом переосмыслении Волошина это — символ России. Она горит, не сгорая. И всех, кто пытается погасить это пламя — охватывает смертельный огонь. Эти стихи звучат как предупреждение всем злым силам, посмевшим коснуться того, что нам свято.

 

Каждый коснувшийся дерзкой рукою —
Молнией поражен:
Карл под Полтавой; ужален Москвою,
Падает Наполеон.

 

Помню квадратные спины и плечи
Грузных германских солдат...
Год — и в Германии русское вече:
Красные флаги кипят.

 

Кто там? Французы? Не суйся, товарищ,
В русскую водоверть!
Не прикасайся до наших пожарищ!
Прикосновение — смерть.

 

Одно из наиболее популярных стихотворений Волошина послереволюционной поры - «Святая Русь». Оно производило огромное впечатление на современников. Рассказывали такой случай: в 1921 году шёл концерт в лагере белогвардейцев в Галлиполи. На сцену вышел чтец и прочёл эти строки Волошина. Весь зал слушал с огромным волнением. А кадеты — юные мальчики — строго по равнению стоявшие возле эстрады, вдруг начали рядами опускаться на колени. И когда прозвучали слова: «В грязь лицом тебе ль не поклонюсь?» - все как один поклонились до земли.

Читает Давид Аврутов. (Вслед за стихотворением сразу звучит песня Петра Старчика на стихи Волошина «Русь гулящая» в исполнениии Максима Кривошеева — в Интернете её нет).

 

Поддалась лихому подговору,
Отдалась разбойнику и вору,
Подожгла посады и хлеба,
Разорила древнее жилище,
И пошла поруганной и нищей,
И рабой последнего раба.

 

Я ль в тебя посмею бросить камень?
Осужу ль страстной и буйный пламень?
В грязь лицом тебе ль не поклонюсь,
След босой ноги благословляя, —
Ты — бездомная, гулящая, хмельная,
Во Христе юродивая Русь!

 

В деревнях погорелых и страшных,
Где толчется шатущий народ,
Шлендит пьяная в лохмах кумашных
Да бесстыжие песни орет.

 

Сквернословит, скликает напасти,
Пляшет голая - кто ей заказ?
Кажет людям срамные части,
Непотребства творит напоказ.

 

А проспавшись, бьется в подклетьях,
Да ревет, завернувшись в платок,
О каких-то расстрелянных детях,
О младенцах, засоленных впрок.

 

А не то разинет глазища
Да вопьется, вцепившись рукой:
"Не оставь меня смрадной и нищей,
Опозоренной и хмельной.

 

Покручинься моею обидой,
Погорюй по моим мертвецам,
Не продай басурманам, не выдай
На потеху лихим молодцам...

 

Вся-то жизнь в теремах под засовом..
Уж натешились вы надо мной...
Припаскудили пакостным словом,
Припоганили кличкой срамной".

 

Разве можно такую оставить,
Отчураться, избыть, позабыть?
Ни молитвой ее не проплавить,
Ни любовью не растопить...

 

Расступись же, кровавая бездна!
Чтоб во всей полноте бытия
Всенародно, всемирно, всезвездно
Просияла правда твоя!

 

 

Стихи о России Волошина меньше всего отвечают притязаниям новоявленных славянофилов, видящих в историческом прошлом страны только здоровые устои, благолепие да процветание. У Волошина образ Родины складывается из контрастов, противоречий: высокое и великое соседствует с косностью и уродством.

 

Русь святая и она же — Русь грешная, окаянная.

 

Это как две стороны медали, неразделимо. Поэт разглядел и показал нам новый исторический лик России, органически спаянный с её древним историческим ликом.

 

И всё-таки он верил, что все жертвы не напрасны, что

 

из крови, пролитой в боях
Из праха обращённых в прах,
Из мук казнённых поколений,
Из душ, крестившихся в крови,
Из ненавидящей любви,
Из преступлений, исступлений —
Возникнет праведная Русь.

 

Я за неё за всю молюсь
И верю замыслам предвечным:
Её куют ударом мечным,
Она мостится на костях,
Она святится в ярых битвах,
На жгучих строится мощах,
В безумных плавится молитвах.

 

Видеклип «Заклинание»:
http://www.youtube.com/watch?v=SYXKofIIcbM

 

В 1924 году Волошин заканчивает поэму «Россия», которую задумал ещё в 1918 -ом. В ней сконцентрировалось всё, что ему думалось о петербургской России, начиная с петровских времён, - наше русское прошлое, выявленное современностью. К. Чуковский сказал об этой поэме: «Не сомневаюсь, что эта поэма будет когда-нибудь известна каждому грамотному человеку. В ней каждая строчка — формула». А  Е. Евтушенко, публикуя фрагменты из неё в «Строфах века», назвал её "философским пособием в изучении отечественной истории". Поэма эта весьма актуально звучит и в наши дни. Послушайте небольшой фрагмент её в исполнении
Давида Аврутова.

http://natalia-cravchenko2010.narod2.ru/lektsii_o_..._Petr_byl_pervyi_bolshevik.mp3

 

 

Великий Петр был первый большевик,
Замысливший Россию перебросить,
Склонениям и нравам вопреки,
За сотни лет к ее грядущим далям.
Он, как и мы, не знал иных путей,
Опричь указа, казни и застенка,
К осуществленью правды на земле.
Не то мясник, а может быть, ваятель -
Не в мраморе, а в мясе высекал
Он топором живую Галатею,
Кромсал ножом и шваркал лоскуты...
Мы не вольны в наследии отцов,
И, вопреки бичам идеологий,
Колеса вязнут в старой колее...
Мы углубили рознь противоречий
За двести лет, что прожили с Петра:
При добродушьи русского народа,
При сказочном терпеньи мужика -
Никто не делал более кровавой
И страшной революции, чем мы.
У нас в душе некошенные степи.
Вся наша непашь буйно заросла
Разрыв-травой, быльем да своевольем.
Размахом мысли, дерзостью ума,
Паденьями и взлетами - Бакунин
Наш истый лик отобразил вполне.
В анархии всё творчество России:
Европа шла культурою огня,
А мы в себе несем культуру взрыва.
Огню нужны - машины, города,
И фабрики, и доменные печи,
А взрыву, чтоб не распылить себя, -
Стальной нарез и маточник орудий.
Отсюда - тяж советских обручей
И тугоплавкость колб самодержавья.
Бакунину потребен Николай,
Как Петр - стрельцу, как Аввакуму - Никон.
Поэтому так непомерна Русь
И в своевольи, и в самодержавьи.
И нет истории темней, страшней,
Безумней, чем история России.

 

 

«Я не изгой, а пасынок России»

 

Конечно, такие стихи не могли быть напечатаны. Более того, поэт вполне мог за них поплатиться жизнью. В течение почти четырёх десятилетий имя М. Волошина находилось под негласным запретом. Не публиковались стихи, статьи замалчивались, живопись пылилась в запасниках. Причины? Всё те же: далёкий от бурь и смут коктебельский затворник узрел в своей эпохе все черты страшного смутного времени и отождествил «быль царей» с «явью большевиков».

 

Этого они не могли ему простить. «Демоны глухонемые» - так метко окрестил Волошин этих вершителей судеб России, взлетевших на гребне мутной волны революции. Так он назвал и свою книгу 1919 года.

 

Они проходят по земле,
Слепые и глухонемые,
И чертят знаки огневые
В распахивающейся мгле.

 

Как актуально звучат и сейчас эти его строки:

 

В нормальном государстве вне закона
Находятся два класса:
Уголовный
И правящий.
Во время революций
Они меняются местами,
В чем,
По существу, нет разницы.
Но каждый
Дорвавшийся до власти сознает
Себя державной осью государства
И злоупотребляет правом грабежа,
Насилий, пропаганды и расстрела...

 

Или эти, 1925-го года, в которых Волошин, обращаясь к «поэту революции», писал:

 

Ты, соучастник судьбы, раскрывающей замысел драмы:
В дни революции быть Человеком, а не Гражданином:
Помнить, что знамёна, партии и программы
То же, что скорбный лист для врача сумасшедшего дома.
Быть изгоем при всех царях и народоустройствах:
Совесть народа - поэт. В государстве нет места поэту.

 

Все редакции для Волошина были закрыты, против его книг был объявлен бойкот книжных магазинов. Запрещённый и проклинаемый и левыми, и правыми, поэт рассылает свои стихи в десятках писем с просьбой «переписывать и раздавать всем друзьям и знакомым». Он стал первым классиком самиздата. С горечью и гордостью он пишет об этом в «Доме поэта»:

 

Мои ж уста давно замкнуты… Пусть!
Почётней быть твердимым наизусть
И списываться тайно и украдкой,
При жизни быть не книгой, а тетрадкой.

 

Волошин был внутренне отрешён от всего бытового, повседневного. В нём было что-то сократовское, подлинное, внутримирное.

 

Войди, мой гость, стряхни житейский прах
И плесень дум у моего порога…
Со дна веков тебя приветит строго
Огромный лик царицы Таиах.

 

 

Мой кров убог. И времена — суровы.
Но полки книг возносятся стеной.
Тут по ночам беседуют со мной
Историки, поэты, богословы.

 

И здесь их голос, властный, как орган,
Глухую речь и самый тихий шёпот
Не заглушит ни зимний ураган,
Ни грохот волн, ни Понта мрачный ропот.

 

И ты, и я — мы все имели честь
«Мир посетить в минуты роковые»
И стать грустней и зорче, чем мы есть.
Я не изгой, а пасынок России.

 

Я в эти дни — немой её укор.
И сам избрал пустынный сей затвор
Землёю добровольного изгнанья,
Чтоб в годы лжи, паденья и разрух
В уединеньи выплавить свой дух
И выстрадать великое познанье.

 

 

Пойми простой урок моей земли:
Как Греция и Генуя прошли,
Так минет всё — Европа и Россия,
Гражданских смут горючая стихия

 

Развеется… Расставит новый век
В житейских заводях иные мрежи…
Ветшают дни, проходит человек,
Но небо и земля — извечно те же.

 

Поэтому живи текущим днём.
Благослови свой синий окоём.
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далёкий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.

 

Весь трепет жизни всех веков и рас
Живёт в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.

 

 
У Волошина были возможности выехать за границу. В эмиграции его ценили, печатали, о нём читали лекции, называли единственным национальным поэтом, оставшимся после смерти Блока. Но он на все призывы отвечал: «Мне надо пребыть в России до конца».

 

 

 «Он жив - мой стих!»

 

В декабре 1929 года Волошина постиг инсульт. В последние месяцы жизни он уже не мог передвигаться по дому. Не мог лежать — задыхался.

 

 

одна из последних его фотографий

 

А вскоре астма, которая мучала его всю жизнь, осложнилась воспалением лёгких, и 11 августа 1932 года Максимилиана Волошина не стало. Ему было 55 лет. Поэт был похоронен по его завещанию на вершине огромного холма, который обрывом навис над Коктебельским заливом.

 

Казалось, он обнимал свой Коктебель и после смерти: справа — своим скалистым профилем, слева — своей могилой. Вспоминаются строки Марины Цветаевой, написанные в те дни:

 

Ветхозаветная тишина,
Сирой полыни крестик.
Похоронили поэта на
Самом высоком месте.

 

Так и во гробе еще — подъём
Он даровал — несущим.
...Стало быть, именно на своём
Месте, ему присущем.

 

Выше которого только вздох,
Мой из моей неволи.
Выше которого — только Бог!
Бог — и ни вещи боле.

 

жена Мария на могиле Волошина

 

в 1976 году и она тоже обрела здесь покой

 

Теперь я мёртв. Я стал строками книги
В твоих руках...
И сняты с плеч твоих любви вериги,
Но жгуч мой прах.

 

Меня отныне можно в час тревоги
Перелистать,
Но сохранят всегда твои дороги
Мою печать.

 

Похоронил я сам себя в гробницы
Стихов моих,
Но вслушайся - ты слышишь пенье птицы?
Он жив - мой стих!

 

 

бюст Волошина работы Виттига, установленный в Париже на бульваре Эксельман как парковая скульптура под название «Поэт».

 

У нас же памятники Волошину пока только в Коктебеле.

 

 

Сегодня М. Волошин предстаёт как поразительный пример современника, жителя ХХ столетия, противопоставившего силам распада и вражды личную стойкость, высокую духовность и силу добра.

 

Проповедь поэта мало кем была услышана, ибо до неё надо было ещё дорасти. Он всегда казался пришедшим очень издалека — так издалека, что суждения его звучали непривычно и странно. Он мыслил слишком глобально, призывал к слишком глубинным преобразованиям и отрешениям. Недаром Александр Бенуа писал, что значение стихов Волошина по достоинству смогут оценить только грядущие поколения. Хочется верить, что время их настало.
А закончить мне хочется своим стихотворением — данью любви дорогому поэту:

Коктебель Волошина

 

 

Край синих гор зовётся Коктебель.
Небесный взор. Морская колыбель.
Ламанча снов печального гидальго.
Здесь всё хранит недавние следы:
Скалистый профиль, абрис бороды,
Ступнями отшлифованная галька.

 

Сюда пристал когда-то Одиссей.
Здесь Ариадной был спасён Тезей.
О Киммерия, древняя Эллада!
Здесь аргонавты завершали путь,
Здесь амазонки выжигали грудь,
Орфей спускался в филиалы ада.

 

«А вдруг он в самом деле Божество?
Пан здешних мест? Природы торжество?» –
В смятенье детском думала Марина.
И, кажется, доносят нам ветра
Суровый голос мужественной Пра,
За мирный нрав отчитывавшей сына.

 

Не мог ни на кого поднять руки,
Но жил законам века вопреки,
Всему тому, что совести противно.
Глядятся в душу, трепетно тихи,
Картины, как безмолвные стихи,
Стихи, как говорящие картины.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/102796.html

 

 

 

 

 

 

 

 

Максимилиан Волошин. Стихи и акварели

 

Теперь я мёртв. Я стал строками книги В твоих руках… И сняты с плеч твоих любви вериги, Но жгуч мой прах. Меня отныне можно в час тревоги Перелистать, Но сохранят всегда твои дороги Мою печать. Похоронил я сам себя в гробницы Стихов моих, Но вслушайся — ты слышишь пенье птицы? Он жив — мой стих! Не отходи смущённой Магдалиной — Мой гроб не пуст… Коснись единый раз на миг единый Устами уст.   <1910>

Читать далее...

Ты лучшее, что есть в моей судьбе...( Сборник лучшей поэзии о любви)